Рассуждения по поводу имперско-региональных понятий

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Взгляды на областные подразделения правовых норм участников «первой» отечественной, 428.23kb.
• Правила определения понятий. Логическая операция деления понятий. Правила деления понятий., 127.01kb.
• Язь как с предметами, так и с вещами, окружающими людей, так и с миром понятий, мыслей, 87.35kb.
• С, почему Лейбниц исключил из «Рассуждения о метафизике», построенного по плану типичного, 232.71kb.
• Конспект урока по развитию речи в 4 классе. Сочинение с элементами рассуждения «Что, 174.76kb.
• 5 класс Подготовка к сочинению-рассуждению «Для чего нужно заниматься спортом?», 124.23kb.
• План. Сущность понятия. Содержание и объем понятия. Определение математических понятий., 84.97kb.
• Методические рекомендации к написанию сочинения-рассуждения егэ по русскому языку (часть, 201.83kb.
• Рекомендации по написанию сочинения-рассуждения, 39.14kb.
• Программа дисциплины физическая география материков и океанов опд., 645.14kb.

империостроительства и нациостроительства, волевое соединение нации с династической империей. Это должно было придать империи большую стабильность, придать российскому имперскому строительству важный внутренний импульс и обеспечить империи национальную перспективу.

Таким образом, важнейшую роль в российском империостроительстве должны были сыграть не столько военные и чиновники, сколько мирные крестьяне-переселенцы. Это была сознательная политическая установка. Председатель Комитета министров Н.Х. Бунге в своем политическом завещании в 1895 г. указывал на русскую колонизацию как на способ, по примеру США и Германии, стереть племенные различия: «Ослабление расовых особенностей окраин может быть достигнуто только привлечением в окраину коренного русского населения, но и это средство может быть надежным только в том случае, если это привлеченное коренное население не усвоит себе языка, обычаев окраин, место того, чтобы туда принести свое»⁵³. Не случайно в Комитете Сибирской железной дороги, где Н.Х. Бунге был вице-председателем, с таким вниманием отнеслись к опыту германизации польских провинций.

Военная наука, в рамках которой в основном и формируется российская геополитика, выделяла как один из важнейших имперских компонентов «политику населения»⁵⁴, предусматривавшую активное вмешательство государства в этнодемографические процессы, регулирование миграционных потоков, манипулирование этноконфессиональным составом населения на имперских окраинах для решения военно-мобилизационных задач. Прежде всего, это было связано с насаждением русско-православного элемента на окраинах с неоднородным составом населения, или, как в случае с Приамурьем и Приморьем, с территориями которым угрожала демографическая и экономическая экспансия извне. Существовало осознанное беспокойство по поводу культурного воздействия на российское население в Азии со стороны китайцев, корейцев, японцев, монголов, и даже якутов и бурят, которые воспринимались в качестве конкурентов российскому имперскому колонизационному проекту. Внимание имперских политиков и идеологов в условиях изменившего характера войн, которые перестали быть династическими или колониальными, превратившись в национальные, устремляется на географию «племенного состава» империи. Народы империи начинают разделяться по степени благонадежности, принцип имперской верноподданности этнических элит стремились дополнить чувством национального долга и общероссийского патриотизма. Считалось необходимым разредить население национальных окраин «русским элементом», минимизировать превентивными мерами инонациональную угрозу как внутри, так и извне империи.

Вместе с тем, существовала ивестная толерантность на азиатских окраинах в отношении иноэтничного и иноконфессионального населения, при расширительном толковании желаемого «русского» колонизационного элемента в стремлении «сделать край русским». Местные власти на окраинах нередко оказывались в ситуации, когда общегосударственная установка на распространение православной веры, как важного имперского фактора, входила в противоречие с колонизационными задачами. Пытались использовать и американский иммиграционный опыт, привлекая в Азиатскую Россиию немцев-меннонитов, финнов, чехов, черногорцев⁵⁵. Н.Н. Муравьев-Амурский считал особо важным привлечь на свою сторону бурят, сделать их верноподданными империи. С православным миссионерством, как культурообразующим компонентом русского нациостроительства в Азиатской России успешно конкурировала установка расширительного толкования русскости. Самодержавие не могло не учитывать высокую степень устойчивости русских крестьян старообрядцев и духоборов к ассимиляции в иноэтнической среде, сохранению ими русскости при отдаленности от русских культурных центров.

«Русское дело» в Сибири и на Дальнем Востоке в течение всего имперского времени продолжало быть вполне толерантным к этническим и конфессиональным характеристикам, а осознание «желтой» или мусульманской опасности пришло лишь к концу XIX в. С.Ю. Витте указывал на изменение геополитического пространства внутри самой империи, отмечая значение «великой колонизаторской способности русского народа, благодаря которой народ этот прошел всю Сибирь от Урала до Тихого океана, подчиняя все народности, но не возбуждая в них вражды, а собирая в одну общую семью народов России». Именно русский крестьянин-переселенец, по его мнению, изменит цивилизационные границы империи: «Для русских людей пограничный столб, отделяющий их, как европейскую расу, от народов Азии, давно уже перенесен за Байкал – в степи Монголии. Со временем место его будет на конечном пункте Китайской Восточной железной дороги»⁵⁶. С колонизацией Сибири он связывал не только экономические, но и политические задачи. Русское население Сибири и Дальнего Востока должно стать оплотом в "неминуемой борьбе с желтой расой". Именно это население даст силы и средства для защиты "интересов империи". Политический смысл крестьянской колонизации Витте разъяснял так: «Для того, чтобы в предстоящей в будущем (подчеркнуто Витте. – А.Р.) борьбе с желтой расой выйти победителями, нам надо создать на границах наших с Китаем оплот из русского населения, которое само в состоянии было бы выставить достаточную силу для защиты, как своего достояния, так и интересов Империи. В противном случае вновь придется посылать войска из Европейской России, опять на оскудевший центр ляжет необходимость принять на себя всю тяжесть борьбы за окраины, вынести на своих плечах разрешение назревающих на Дальнем Востоке вопросов, а крестьянину черноземной полосы или западных губерний придется идти сражаться за чуждые, непонятные ему интересы отстоящих от него на тысячи верст областей»⁵⁷.

Новой имперской скрепой и новым имперским инструментом становилась железнодорожная политика, которая виделась своего рода альтернативой западным морским строительства колониальных империй. Железная дорога должна была стальной полосой приковать "наши великие азиатские владения с их различными неисчерпаемыми ресурсами к центру Империи"⁵⁸. Эмигрантский историк последнего российского царствования С.С. Ольденбург не без основания полагал, что основной внешнеполитической мыслью Николая II мог бы стать лозунг "будущее России - в Азии"⁵⁹. Самодержавие приняло новый внешнеполитический курс, который, казалось бы, укладывался в русло традиционной исторической миссии движения России на Восток. Эта политика выглядела продолжением дела сибирских первопроходцев, когда Россия создавала для себя нечто более основательное, чем колонии, "сама врастала в Азию, раздвигая свои пределы"⁶⁰. Прибыв в 1895 г. в Иркутск, министр путей сообщения М.И. Хилков в местном общественном собрании заговорил о цивилизационном значении железнодорожной магистрали: "Железная дорога объединит две культуры - культуру Запада и культуру Востока"⁶¹. «Санкт-Петербургские ведомости» кн. Э.Э. Ухтомского рисовали поэтический образ «железного моста» между Европой и Азией, и если Петр прорубил «окно» в Европу, то Николай II «открыл нам ворота в Великий океан», выведя нас через Маньчжурию на «новое поприще всемирной жизни»⁶². Во всеподданнейшем отчете о поездке в 1902 г. на Дальний Восток С.Ю. Витте указал на "многоразличные выгоды", которые даст Сибирская железнодорожная магистраль: "Для русской промышленности создается новый обширный внутренний рынок, избытки населения Европейской России найдут себе выход на новые обширные пространства Сибири, возрастание ее населения и развитие промышленности увеличат производительные силы нашей родины, а сама Сибирь станет активной участницей культурной жизни"⁶³. Сибирская железная дорога, КВЖД, Порт-Артур и Дальний призваны облегчить выполнение исторической задачи, станут последними шагами «в поступательном движении России на Дальний Восток, в ее стремлении найти выход к открытому морю, к незамерзающим берегам Тихого океана»⁶⁴. П.А. Столыпин «чувствовал целостность – военную и живую – всего того огромного и пестрого материка, которым была Россия. <…> Но надо было крепче стянуть – и рельсами! – державное могущество великой России»⁶⁵. А.В. Кривошеин, человек, который был идеологом и практиком столыпинской переселенческой политики, «министр Азиатской России», как его называли, целенаправленно стремился превратить Сибирь «из придатка исторической России в органическую часть становящейся евразийской географически, но русской по культуре Великой России»⁶⁶.

Однако в Сибири и на Дальнем Востоке для имперской политики вставала новая угроза (реальная или призрачная) – формирование у местного населения чувства территориальной обособленности и осознания своей непохожести и экономической ущемленности в отношениях между центром и окраинами. Процесс формирования «большой русской нации» осложнялся не только сохранением этнической и локальной (по месту выхода в Сибирь и на Дальний Восток) идентичностей, но и выстраиванием иной, конкурирующей, сибирской идентичности.

Несмотря на динамичность административных и экономических границ, региональное сообщество имеет достаточно прочную устойчивость и долгую историческую инерцию в осознании своего единства. Важным представляется то, что население, проживающее в данном регионе, осознает себя принадлежащим к особой территориальной общности, имеющей свою хозяйственную и социокультурную специфику, регионально идентифицирующих себя, противопоставляя жителям других регионов⁶⁷. Региональная самоидентификация имеет не столько этнический, сколько территориальной характер, определяемая особыми территориальными интересами, социальным качеством занимаемого пространства, сообщающими в собственных глазах и глазах окружающих особенные социально значимые психологические и даже антропологические черты.

Политический аспект регионализма проявляется прежде всего в осознании своего административного, политического или социально-экономического неравноправия или превосходства, а в потенции и в стремлении к автономии или даже к государственной обособленности. Для выявлении направленности региональной динамики, в известной мере, может оказаться продуктивным определение фаз национального движения, предложенных Мирославом Хрохом⁶⁸. От стихийно формируемого регионального самосознания и местного патриотизма, через политическую актуализацию и теоретическое конструирование местными интеллектуалами (политиками, общественными деятелями, учеными) региональной идентичности, к выдвижению идей административно-хозяйственной автономии и даже государственного сепаратизма.

Помимо признания существенных отличий положения окраин Российской империи от заморских колониальных территорий европейских держав в российских правительственных кругах существовала определенная настороженность против самого употребления термина колония. Очевидно, на неприятие взгляда на Сибирь как на колонию повлиял американский синдром, посеявший в головах российских политиков и интеллектуалов убеждение в том, что все колонии в будущем отделятся от метрополии. Об этом твердила и европейская колониальная наука, устами одного из авторитетнейших исследователей А. Леруа-Болье, заявлявшего: «Метрополии должны привыкнуть <…> к мысли, что некогда колонии достигнут зрелости и что тогда они начнут требовать все большей и большей, а, наконец, и абсолютной независимости»⁶⁹. Сыграл свою роль и польский национальный фактор, транслировавшийся в Сибири не только на уровне слухов или скупой официальной информацию, но через непосредственный контакт с многочисленными польскими ссыльными, появившимися в крае еще с конца XVIII столетия. На востоке опасались не только "врага внешнего", но и «врага внутреннего». Уже в первой половине XIX в. появляются в правительственных кругах опасения в благонадежности сибиряков, предчувствие, что Сибирь последует примеру северо-американских колоний Англии. Наука и колониальная практика твердили, что со временем колонии неизбежно стремятся к независимости. Опасались как происков разного рода недоброжелателей России, так и распространения на Сибирь через политических ссыльных революционного духа. Фобия сибирского сепаратизма появилась раньше, чем в самой Сибири начали формироваться автономистские настроения и появилось сибирское областничество⁷⁰. Питаясь чувствами нарождающегося сибирского патриотизма, областники творчески восприняли современные им федералистские и колониалистские теории, заложив основы регионализма не только как влиятельного общественного течения, но и особого научного направления. Признавая важность национального фактора в государственном строительстве, они в качестве приоритетного для Сибири считали фактор территориальный, как постоянно действующий, и даже стоящий выше социального.

Особенно отчетливо расхождение экономических интересов центра и региона проявлялось в вопросах колонизации, свободы торговли, как внутренней, так и внешней (КВЖД, porto-franco дальневосточных портов и устьев сибирских рек, "Челябинский тариф" и т. д.), а также при распределении бюджетных средств в пользу окраин. Серьезные разногласия возникали и в вопросе об определении характера развития промышленности, направленности транспортных артерий. Сибирская общественность, к примеру, активно сопротивлялась превращению региона в сырьевой придаток центра, призывала освободиться от "московского мануфактурного ига". Вызывало недовольство и то, что ряд реформ (прежде всего, судебная и земская), осуществленных в Европейской России, не были распространены на азиатские окраины. Сибирь и Дальний Восток долгие годы оставались местом уголовной и политической ссылки, отягощявшей местные финансы и развращающе действующей на местных жителей. Высказывались обвинения, что метрополия высасывает не только материальные, но и духовные силы периферии, централизовав всю научную деятельность и систему высшего образования. Существовали серьезные расхождения во взглядах на цели и задачи крестьянского переселения («расселение» или «заселение»). Собственно сибирские или дальневосточные нужды чаще всего отодвигались на второй план и приносились в жертву интересам имперской политики.

Психологическое и культурное своеобразие сибиряков поражало и пугало современников. О закономерности такого явления утверждала и наука о колониях, за достижениями которой следили как в правительстве, так и в сибирском обществе. Сибирские областники создали целое учение об образовании под влиянием ряда факторов в Сибири особого культурно-антропологического типа ("сибиро-русской народности"), по образцу того, как это происходило в Америке. Мало было заселить край желательными для русской государственности колонистами, важно было укрепить имперское единство культурными скрепами. Выталкиваемый из Европейской России за Урал земельной теснотой и нищетой переселенец уносил с собой сложные чувства грусти по покинутым местам и откровенную неприязнь к царившим на утраченной родине порядкам. Многим наблюдателям, посещавшим Сибирь и Дальний Восток, бросалась в глаза непохожесть местного русского населения на то, которое они привыкли видеть в европейской части страны. Существовало опасение, что, попав под влияние иностранцев и инородцев, переселяющиеся в край русские люди утратят привычные национальные черты, отдалятся от своей родины и потеряют чувства верноподданности. Китайцы, корейцы, монголы, и даже якуты и буряты воспринимались в качестве конкурентов российскому имперскому колонизационному проекту. Чтобы остановить процесс отчуждения переселенцев от «старой» России и восстановить в «новой» России знакомые и понятные властям черты русского человека, необходимо было заняться целенаправленной культуртрегерской политикой в отношении них. В специальной записке, подготовленной канцелярией Комитета министров, о состоянии церковного дела в Сибири указывалось на необходимость объединения духовной жизни Сибири и центра империи «путем укрепления в этом крае православия, русской народности и гражданственности». Поэтому не следует жалеть денег на школы и православные церкви, чтобы не дать переселяющимся в Сибирь русским людям, - доказывал управляющий делами Комитета Сибирской железной дороги А.Н. Куломзин, - «дичать»⁷¹. Куломзина не мог не беспокоить вопрос: представит ли переселяемое за Урал население «мощную силу, способную отстоять славу России?», серьезно опасаясь при этом, «что в более или менее отдаленном будущем, вся страна по ту сторону Енисея неизбежно образует особое отдельное от России государство». И эта пугающая перспектива постоянно стояла «каким то кошмаром» перед его мысленным взором. Впрочем, другой наблюдатель, Фритьоф Нансен, рассуждая о сибирском сепаратизме, скептически оценивал возможности его реализации. Напротив, утверждал он, сибиряки - это не ирландцы, добивающиеся гомруля, они никогда не забудут того, что они русские и будут всегда противопоставлять себя азиатским народностям. Отвергал Нансен и опасение, что азиатские владения Российской империи вытягивают лучшие силы из центра страны, понижая тем самым ее экономический и культурный уровень. В отличие от испанских, португальских и британских колоний, Сибирь представляет, по его мнению, «в сущности естественное продолжение России и ее надо рассматривать не как колонию, а как часть той же родины, которая может дать в своих необозримых степях приют многим миллионам славян»⁷².

Осознание экономического и культурного своеобразия Сибири, раздражение сибиряков, вызванное несправедливым отношением к ним столичной власти, создавало в сибирском обществе атмосферу отчуждения от Европейской России и всеобщего недовольства, на которой как на питательной почве и произрастал сибирский сепаратизм. Несмотря на многочисленные факты и свидетельства сепаратистских настроений, правительственных страхов и настойчивых поисков борцов за сибирскую независимость (или автономию), это неприятие существовавшего приниженного положения так и не переросло в реальную опасность утраты Россией Сибири. Однако проблема сибирского регионализма оказалась живучей, продолжая оставаться заметным фактором современной политики взаимоотношений центра и зауральских регионов России.

Хотя Российская империя, а затем и СССР рухнули, однако, отмечает Д. Ливен, новой России удалось вобрать в себя и поглотить в своем «материнском лоне» жемчужину своей имперской короны – Сибирь, и, благодаря этому, остаться великой державой (чего не удалось ни Турции, ни Австрии, ни даже Англии и Франции). Хотя, добавляет он, получи сибиряки свободу и местные представительные институты, вокруг которых бы фокусировался региональный патриотизм, они могли бы выработать самостоятельную идентичность, имевшую возможность подобно Австралии или Канаде перерасти в независимое государство-нацию⁷³.