Geum.ru

Рассуждения по поводу имперско-региональных понятий

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4
город, который выступал в качестве регионообразующего фактора, стягивая территорияю не только административно (как это было преимущественно в ранние периоды), но и экономически29. Для интеграции азиатских регионов в состав Российской империи чрезвычайно важным явился процесс "оцентровывания территории", создание локальных эпицентров имперского влияния. Именно города становились центрами модернизационных влияний и инициатив. Через город шел процесс включения центруемой им территории в процесс имперской коммуникации. Но вместе с тем, это, как выразился А.И. Герцен, были какие-то странные города, «которые по большей части были выдуманы м существовали для администрации и чиновников-победителей»30. Периферийный город был прежде всего центром имперской власти второго или третьего порядка, соединенный с главным имперским центром. Отсюда понятно, почему так много внимания уделяли выбору административного центра, объяснима с этой точки зрения и его частая миграция, особенно на окраинах. Это также отражало внутрирегиональные процессы, смену в административных, военно-колонизационных, хозяйственных, а на окраинах и стратегических геополитических приоритетов. Однако административные центры не столько экономически «оцентровывают» подведомственную территорию, сколько обеспечивают связь с центром более высокого порядка и являются средоточием военной силы и бюрократии. Самодержавие в Сибири и на Дальнем Востоке испытывало известные тpудности в опpеделении местопо­ложения администpативных центpов, что объяснялось незавершенностью процесса освоения азиатских регионов, неясностью пеpспектив их экономического pазвития.

Особое место в системе административно-территориального устройства Азиатской России занимали пограничные области, в которых существовала не только упрощенная система управления при сохранении традиционных институтов самоуправления и суда, но сохранялся длительное время явный приоритет военной власти над гражданской, внешние границы имели аморфные очертания и обладали большой подвижностью, явление, которое можно определить американским термином "фронтир", или более привычным русским - "рубеж". В этом положении местная администрация становилась ответственной не только за внутреннее устройство области, но и за определение ее границ, в том числе и государственных, за проведение внешней политики.

Одной из важнейших особенностей функционирования региональной власти в Азиатской России XIX - начала XX вв. было отсутствие четкой грани между внешней и внутренней политикой, незавершенность процесса оформления государственных границ. Государственная граница еще не определилась окончательно, а в условиях Азии она носила специфические фронтирные черты подвижной зоны закрепления и освоения. Долгое время (как в случае между Российской и Китайской империями, например) межимперская территория имела характер буферной полудикой территории, населенной редким кочевым населением. Это была своего рода «ничейная земля», несмотря на ее формальную принадлежность к той или иной империи. «Азиатская граница», как особый тип границы, представляла собой, с точки зрения европейского наблюдателя, аморфную «геополитическую чересполосицу», большую барьерную территорию между империями, на которой продолжали существовать осколочные местные властные структуры31. Но всякая административная, а тем более государственная граница, будучи однажды проведена, имеет тенденцию сохраняться, увековечиваться»32. «Таким образом, - отмечает Ф. Бродель, - история тяготеет к закреплению границ, которые словно превращаются в природные складки местности, неотъемлемо принадлежащие ландшафту и нелегко поддающиеся перемещению»33.

«География власти» означает и сложный процесс адаптации российской бюрократии к региональным условиям, создание собственной управленческой среды, на которую влияли как общие имперские установки и методы властвования, так и специфические условия региона. Центр, заинтересованный в эффективном и по возможности дешевом бюрократическом аппарате, в условиях низкой привлекательности региона, вынужден идти на дополнительные меры по привлечению на службу чиновников, создавая региональную систему льгот и привилегий.

На азиатских окраинах проявил себя особый тип российского чиновника, носителя иных цивилизационных для окраины ценностей, имперских порядков и имперских технологий, управленческое поведение которого могло деформироваться под воздействием окружающей социокультурной среды. Феномен подмеченный еще М.Е. Салтыковым-Щедриным. Но важно подчеркнуть и другое, формировался специалист-управленец, прошедший службу, зачастую, на разных окраинах, переносивший управленческие приемы и имперские технологии с одной окраины на другую, способный адаптировать свой опыт к местным реалиям. Практика регионального управления на азиатских окраинах требовала от российского чиновника способности взаимодействия с верхушкой местной элиты (не только национальной, но и, скажем, влиятельным купечеством, как это было в Сибири в первой половине XIX в.), умение лавировать между различными группировками в ней. Это объяснимо отчасти потребностью привлечения к управлению местной элиты, которая должна была сохранить временно свое влияние, но под контролем российской администрации. На первых порах российские власти ограничивали свое присутствие только надзором (нередко уменьшая налоговое бремя или даже откладывая податное обложение в пользу российской казны на будущее), вмешиваясь в жизнь местного общества только в случае нарушения безопасности в регионе. Главным аргументом для такого вмешательства декларировалось стремление установить порядок и обезопасить ее жителей от внутренних усобиц и внешней агрессии. Одним из немаловажных факторов являлась эффективность и дешевизна использования традиционных институтов самоуправления и суда. Однако самодержавие строго ограничивало политическую самостоятельность и политические претензии традиционной верхушки. Активно использовались на азиатских окраинах империи в качестве так называемой "мобилизованной диаспоры" немцы, поляки, татары. Осторожное отношение к мусульманскому фактору, иногда доходило до заигрывания с исламским духовенством. Не случайны были также обвинения в адрес местной власти и в потворстве ламаистам.

Российский чиновник не только переносил с окраины на окраину империи петербургский чиновничий стиль, но и управленческие методы и технологии, приобретенные в разных окраинных условиях. Именно он осуществлял так называемый имперский управленческий транзит. Так, в Сибири было много чиновников, особенно высоко ранга, прошедших бюрократическую выучку на Кавказе или в Польше. В имперской практике важное значение имели частые перемещения глав областей (и даже генерал-губернаторов) с одной окраины на другую: например, Дальний Восток – Туркестан (Н.И. Гродеков, С.М. Духовской, Д.И. Субботич). Важно отметить и то, что окраинные чиновники и военные имели гораздо больше возможностей для карьеры (окраинные льготы, возможность получения наград и повышений по службе за особые заслуги), что позволяло им впоследствии занимать видные места в столичной иерархии и влиять на формирование как общей российской бюрократической культуры управления, так и на выработку в целом правительственной политики.

Регион - это не только физико-географическая или политико-административная реальность, но и ментальная конструкция, с трудно определимыми и динамичными границами. Д.Н. Замятин отмечает, что “историко-географическое пространство, в отличие от географического пространства, структурируется главным образом за счет четкой пространственной локализации, репрезентаций и интерпретаций соответствующих исторических событий, происходящих (происходивших) в определенном географическом ареале (регионе)34. В этой связи важен процесс генезиса нового ментально-географического пространственного образа, выделения его в особый предмет общественного геополитического сознания и сегментирования правительственной политики. Образование нового региона сопровождалось встраиванием его в иерархию политически референтных имперских вопросов (польский, кавказский, финляндский, остзейский, сибирский, дальневосточный и т.п.). Вместе с тем, историко-географические регионы обладают длительной устойчивостью, способностью к регенерации (например: Приамурское генерал-губернаторство, Дальневосточное наместничество, Дальневосточная республика, Дальневосточный экономический район, Дальневосточный федеральный округ).

Территория власти нуждается в своих маркерах, включающие идеологически и политически окрашенные топонимы, знаковых фигурах исторических региональных деятелей. Параллельно властному процессу имперской интеграции шел процесс символического присоединения новой территории, осмысления ее в привычных имперских терминах и образах. На формирование управленческих задач влияли не только политические и экономические установки, исходившие из центра империи, но и «географическое видение» региона, трансформация его образов в правительственном и общественном сознании. Географические образы могут рассматриваться «как культурные артефакты и как таковые они непреднамеренно выдают предрасположения и предрассудки, страхи и надежды их авторов. Другими словами, изучение того, как общество осознает, обдумывает и оценивает незнакомое место, является плодотворным путем исследования того, как общество или его части осознают, осмысливают и оценивают самих себя»35.

Образное восприятие региона не было только «горизонтальным» (удаленность от центра, пространственная протяженность, коммуникативная доступность), но выстраивался своего рода «вертикальный» контекст (природа, экономические условия, население и образы его жизни, социокультурная и этноконфессиональная характеристики). Все это формировало правительственные взгляды на место и роль региона в империи. Эти взгляды не были однозначными и статичными, зависели не только от степени информированности петербургских властей и их агентов на местах, но трансформировались под воздействием политических установок и теоретических предпосылок. Однако существовали довольно устойчивые региональные стереотипы, сохранявшиеся длительное время в общественном сознании.

Регион имеет свою историческую пространственно-временную протяженность, может распадаться на новые регионы. Так, шел процесс регионального дробления "большой" Сибири от Урала до Тихого океана, и к концу XIX столетия на геоэкономической и административной карте Азиатской России появляются Дальний Восток и Степной край. Выделение Дальнего Востока из Сибири, начавшееся на рубеже XVIII-XIX в., испытало новый политический импульс в 1850-х гг. и завершилось административным обособлением в Приамурское генерал-губернаторство в 1884 г. «Строительство Транссиба и КВЖД фактически структурировало Дальний Востока, а дальнейшие таможенные и тарифные меры правительства фактически выделили этот район, - заключает Д.Н. Замятин, - как самостоятельное геоэкономическое пространство. «Геополитическое происхождение Дальнего Востока способствовало быстрому формированию достаточно простого геоэкономического образа и устойчивого дальневосточного территориального паттерна РПиГУ (региональная политика и государственное управление. – А.Р.) уже к 1910-м гг.»36. В официальном издании, предпринятом в 1914 г. Переселенческим управлением Главного управления землеустройства и земледелия «Азиатская Россия» отмечалось, что помимо административного деления Азиатской России существует еще и деление историческое: Сибирь (Тобольская, Томская, Енисейская и Иркутская губернии и области Якутская и Забайкальская) и Дальний Восток, куда включают помимо Амурской, Приморской, Камчатскую областей и Сахалина, иногда и Забайкалье, как связующее звено между ними37.

За этими изменениями на административной карте империи стоял процесс внутреннего строения империи, когда от Сибири, которая к концу XIX в. превратилась в своеобразную внутреннюю окраину, выделились новые периферийные территории, имевшие заметно большую внешнеполитическую и внешнеэкономическую направленность (Дальний Восток, Степной край). С созданием Приамурского генерал-губернаторства произошло не только административное отделение Дальнего Востока России от Сибири, но ускорились процессы внутренней экономической консолидации региона, имевшей преимущественно морскую ориентацию, начался процесс формирования отличной от сибирской дальневосточной идентичности («амурцы», «дальневосточники»). Писателю и инженеру-путейцу Н.М. Гарину-Михайловскому, путешествовавшему по Дальнему Востоку в самом конце XIX в., бросилось в глаза отличие Владивостока от всех ранее виденных им российских городов. Своеобразие заключалось в близости моря, особенностях городской архитектуры, прохожих на улицах, среди которых было много китайцев, корейцев, российских и иностранных моряков, стоящих на рейде броненосцах и миноносцах. И житель Владивостока с гордостью ему говорил: «Это уже не Сибирь»38.

В течение XIX в. название «Сибирь» постепенно исчезало с административной карты России. В 1822 г. Сибирское генерал-губернаторство разделено на два; с упразднением генерал-губернаторства в 1882 г. в Западной Сибири остались Тобольская и Томская губернии; в 1884 г. от Сибири отделился Дальний Восток, породив затянувшийся спор о границах между ними; в 1887 г. Восточно-Сибирское генерал-губернаторство было переименовано в Иркутское. В обращение все чаще вводится понятие «Азиатская Россия». Известный pусский пpавовед H.М. Коpкунов утвеpждал, что «и самое слово Сибиpь не имеет уже более значения опpеделенного администpативного теpмина»39. Иpкутский гоpодской голова В.П. Сукачев с наpочитостью писал об утpате Иpкутском в конце XIX в. «администpативной гегемонии» в pегионе и пpевpащении в обычный pусский губеpнский гоpод. «Hикакой столицей ему быть не следует: столица Сибиpи - Петеpбуpг», - заключал он.

Это породило даже опасение исчезновения Сибири. Не случайно главный идеолог сибирского областничества Н.М. Ядринцев не поддержал в 1870-х гг. идею упразднения сибирских генерал-губернаторств, видя в этом угрозу разрушения экономического, политического и культурного единства Сибири40. Другой видный областник Г.Н. Потанин не только разделял этот взгляд, но даже высказывал пожелание о расширении генерал-губернаторской власти «до власти наместника». Областников не могла не пугать тенденция административного дробления Сибири. Борясь против всеобъемлющей централизации из Петербурга, в качестве одного из направлений своей деятельности они определяли потребность «централизовать Сибирь, раздвоенную <…> административным делением»41. С другой стороны в центре сознавали опасность длительного существования административного единства большого периферийного региона империи, который не должен оспаривать прерогативы центра.

Реальное содержание имперской региональной политики определялось сложным сочетанием не только ведомственных и территориальных интересов, но и соотношением сил "централистов" и "регионалистов" в центральном и местном аппарате управления. Заметное влияние на региональную политику и региональные общественные настроения оказывали западные теоретические конструкции и западный опыт управления42. Признание за регионами особого статуса в составе империи вело к законодательному закреплению их отдельности. На протяжении всего XIX в. сохранялась правовая обособленность многих из них. Во взаимоотношениях центра и регионов накапливался целый ряд проблем, вызываемых отсутствием в правительственной политике сбалансированного сочетания общегосударственных и региональных интересов. Определение принципов управления напрямую зависело от стратегических выводов о перспективах и приоритетах развития региона, осознания его роли и места в составе Российского государства. При разработке окраинной политики самодержавие постоянно сталкивалось с решением целого комплекса теоретических и практических задач политического, социально-экономического и административного свойства. Во-первых, это было вызвано социально-экономическим своеобразием азиатских регионов, их непохожестью на европейскую часть России; во-вторых, определялось социально-психологическими особенностями не только коренного, но и русского населения, которое азиатизировалось, адаптируясь к хозяйственным, социокультурным и этноконфессиональным условиях окраин; в-третьих, наличием сепаратистских, автономистских и децентрализаторских настроений не только среди местной интеллигенции и предпринимателей, но даже и у части региональной администрации.

Важным направлением имперской географии власти являлось «научное завоевание» новых территорий и народов: «землеведение», картографирование, статистические описания, этнография. Научные экспедиции, специальные исследовательские программы, составленные по инициативе или под контролем центральной или местной администрации, должны были выяснить экономический потенциал региона (его орографию, гидрографию, геологию, климат, почвы, флору и фауну), наметить направления хозяйственного освоения, перспективы сельскохозяйственной и промышленной колонизации, выстроить стратегию управленческого поведения в отношении коренных народов, с учетом их социокультурной специфики. XIX век в значительной мере был веком географов и географической науки, которая вторгалась во многие области знания и политической практики. Строитель Закаспийской железной дороги М.Н. Анненков в 1890 г. на Международном географическом конгрессе в Берне сравнивал географические события XIX века с великими географическими открытиями конца XV - начала XVI в., когда было начато, а теперь заканчивается, "великое дело покорения мира Европой". В его выступлении содержался призыв изучить "законы природы", по которым совершаются исторические события: "Какую великую услугу могли бы оказать географические общества всему человечеству, обратив внимание на страны, которые из недосягаемых стали для нас доступны, и в которые могла бы направиться эмиграция и колонизация"43. По поводу открытия Сибирского отдела РГО в Иркутске один из соратников Н.Н. Муравьева-Амурского вспоминал: "…открытие Сибирского отдела Императорского Географического общества еще раз доказало, как оно должно быть не только географическим, но именно русским Обществом, не просто лишь ученое Общество, а Общество учено-патриотическое"44. Имперским интересам, по мнению одного из сподвижников Н.Н. Муравьева-Амурского, должно быть подчинено все, в том числе и наука: "...нам надобны не жуки и кукушки, а указали бы г.г. ученые, где железо на Амуре, где каменный уголь, где корабельный лес, где плодородная почва для земледелия, где какие приличнее разводить растения и в каких частях Амура какая приличнейшая система хозяйства"45.

Географическое общество объединило самых разных людей, охваченных стремлением изучать новые земли и народы на востоке. Это были не только профессиональные ученые, но офицеры, чиновники, священники и даже политические ссыльные. Их исследовательское внимание концентрируется на стратегически важных внутренних районах и сопредельных территориях других государств, которые могут попадать в зону имперских интересов. Чисто научные занятия, таким образом, тесно переплетались с военными задачами46. Между военными ведомствами империи и Императорским Русским географическим обществом существовала несомненная связь.

Важную роль в формировании нового политического мировоззрения сыграли российские путешественники (они же многие – офицеры Генштаба), преследовавшие наряду с научными целями и чисто разведывательные (П.П. Семенов-Тян-Шанский, М.И. Венюков, А.И. Макшеев, Н.М. Пржевальский), а также теоретики-"восточники" (В.С. Соловьев, Э.Э. Ухтомский). Отчетливо это проявилось на рубеже XIX-XX вв. в дальневосточной политике, идеологическое обоснование которой включило наряду с традиционными утверждениями о стихийном движении русских на восток, "к морю-океану", собирание земель, или выполнение православной христианской миссии, и новые геополитические мотивы. Во внутриправительственной полемике или рассуждениях идеологов российского империализма появляются теории о естественных границах, о морском или континентальном характере Российской империи, колониальной политике, стремлении нести европейскую цивилизацию азиатам, пророчества о "желтой опасности" или грядущем монгольском иге. Наряду с демонстративным акцентом на отличие российской азиатской политики от колониальной политики других мировых держав, российские имперские идеологи старательно иммитируют их идеологический и управленческий опыт. Плодотворным направлением изучения имперского дискурса может стать наблюдение за эволюцией имперской лексики, появлением новых имперских понятий и терминов, наполнением их новым содержанием, заимствованиями из колониальной или управленческой зарубежной мысли и практики. Важно понять, кто и как осуществлял эту интервенцию новых понятий и идей в политическую практику империи.

Российский имперский проект предусматривал постепенное поглощение имперским ядром (прежде всего путем крестьянской колонизации и развития коммуникаций) окраин. Томас Барретт отмечает, что тема расширяющегося «фронтира» на нерусской окраине помимо военных действий и организации управления включала «конструктивные» аспекты российской колонизации: «рождение новой социальной идентичности, этнических отношений, новых ландшафтов, регионального хозяйства и материальной культуры»47. В имперской политике господствовал стереотип, что только та земля может считаться истинно русской, где прошел плуг русского пахаря. Строительство империи считалось тождественным процессу поглощения Россией восточных окраин. Россия как бы росла и расширялась за счет новых земель. Ф.Ф. Вигель писал в начале XIX в., что Сибирь будет полезна России как огромный запас земли для быстро растущего русского населения, и по мере заселения Сибирь будет укорачиваться, а Россия расти48. И в этом виделось кардинальное отличие Российской империи от колониальных империй Запада. М.К. Любавский в «Обзоре истории русской колонизации» определял прочность вхождения той или иной территории в состав Российского государствах в соответствии с успехами русской колонизации, и, прежде, всего крестьянской49. Существовала своего рода народная санкция имперской экспансии, которая оправдывалась приращением пахотной земли с последующим заселением ее русскими50.

Оторванные от привычной социокультурной среды, оказавшись в неведомом краю, в иных природно-климатических условиях, вынужденные существенно скорректировать свои хозяйственные занятия, непосредственно соприкоснувшись с культурой Востока (непривычной и привлекательной), переселенцы обостренно ощутили свою русскость, очищенную от местных особенностей, столь стойко сохраняемых на их бывшей родине. Все это создавало более благоприятные, чем в Европейской России, на Украине и в Белоруссии, условия для успеха проекта «большой русской нации»51, в котором бы превалировали не этнические черты, а идея общеимперской гражданственности.

Л.Е. Горизонтов видит в этом перспективу «двойного расширения» Российской империи: за счет внешнего территориального роста империи в целом, который дополнялся параллельным ростом «имперского ядра» за счет примыкающих к нему окраин52. Российский имперский проект, предусматривая постепенное поглощение имперским ядром (прежде всего за счет крестьянской колонизации и развития коммуникаций) Сибири, Дальнего Востока, а также части Степного края. Это был сложный и длительный процесс, в котором сочетались тенденции