Geum.ru

Борей и. М., Дзагулов р. К., Колесников м. Ф. Вымысел и истина нальчик 2010 Оглавление

Вид материалаДокументы
Феномен м. будая и «исторические»
2. Последователь и соавтор М. Будая
3. Установка на демонтаж кабардинской истории
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   21

Алоев Т.


ФЕНОМЕН М. БУДАЯ И «ИСТОРИЧЕСКИЕ»

ИМПРОВИЗАЦИИ Б. КУЧМЕЗОВА


1. Лидер агрессивного национализма

Когда в конце 90-х годов прошлого столетия стали выходить публикации Мухаммата Будая, являвшие собой дикий и агрессивный национализм, научная общественность отреагировала самым странным образом. Она сочла автора психически больным человеком вместо того, чтобы потребовать от прокуратуры привлечь его к уголовной ответственности за разжигание межнациональной розни. Не принималось во внимание, что человек, приехавший из Сирии и плохо владеющий русским языком, вряд ли мог написать книгу, в которой имеются обширные выдержки из специальных изданий, с которыми могли быть знакомы только хорошо осведомленные историки и этнографы. Несомненно, книга была плодом коллективного творчества озлобленных неудачников, прикрывавших свои комплексы именем этого якобы душевнобольного человека. Не менее очевидным было и то обстоятельство, что за спиной М. Будая стояла целая когорта политиков, бизнесменов и «этноинтеллектуалов», преследующих далеко идущие политические цели по формированию агрессивной мифологии, направленной на раскол республики по национальному признаку.

К этому следует добавить, что выход в свет книги М.Будая был своеобразной пробой сил. Власть в республике покорно проглотила эту пилюлю даже в такой отвратительной упаковке, показав тем самым, что она и в дальнейшем будет капитулировать перед натиском агрессивных шовинистов.

Успех книги окрылил ее создателей, превзойдя все их ожидания. Затем стали выходить еще более наглые сочинения. Спекулируя на трагедии переселения, балкарские и карачаевские псевдоинтеллектуалы сформировали в общественном сознании устойчивый образ врага в лице кабардинского народа. Они стали говорить о «геноциде» балкарцев со стороны кабардинцев как о само собой разумеющемся факте.

Сила мифов заключается в том, что они отторгают всякую рациональную критику и, являясь предметом безотчетной веры, в принципе, не поддаются логическому опровержению. Этноцентризм – это мифология обманутой и болезненно возбужденной толпы. Она абсурдна с логической точки зрения, но сверхразумна с точки зрения тех, кто в нее верит. Все, что противоречит ей, воспринимается как ложь, фальсификация и очередная инсинуация врагов. И таким образом когнитивный диссонанс быстро снимается. Действительные факты, основанные на бесспорных архивных документах, воспринимаются как домыслы враждебной мифологии. При этом следует учитывать, что распространяемые карачаевскими и балкарскими мифо­творцами представления рассчитаны на внутриэтническое пользование. Им совершенно безразлично, как воспримет их «шедевры» широкая общественность. Главная цель идеологов северокавказского варианта пантюркизма - дестабилизация меж­этнических отношений в республике и создание «самостийной» Балкарии. А для этого все средства хороши: откровенная ложь, планомерная деформация исторического сознания, подтасовки, вымыслы, провокационные депеши первым лицам государства, заявления о «геноциде» балкарцев в КБР. Опасность заключается в том, что в бредовые идеи шовинистов стала верить значительная часть народа.

В результате сложилась парадоксальная ситуация: наших балкарских товарищей стали оскорблять самые очевидные факты, ставшие достоянием мировой исторической науки. И сейчас уже для них совсем не важно, соответствуют этноисторические мифы реальности или нет. Они придают значение только тому, как работают эти мифы на консолидацию балкарцев вокруг исторически необоснованной и политически конфликтогенной идеи образования моноэтнической республики.

Хотим мы того или нет, сочинения М. Будая обозначили целый рубеж в развитии адыгофобской мифологии. За этими творениями пещерного национализма последовала оголтелая массированная атака на кабардинскую культуру и историю. Кабардинцы же в свойственном им духе толерантности отделались молчанием или редкими репликами в каких-то самодеятельных кружках, заменивших разгромленные при Кокове национально-демократические организации адыгов.

О Мухаммате Будае перестали говорить как о больном человеке, теперь он стал непререкаемым авторитетом, чуть ли не национальным героем. Поэтому вполне закономерно, что многие балкарские и карачаевские ученые мужи присоединяются к нему. В итоге агрессивная этническая мифология почувствовала себя самодостаточной и полностью безнаказанной. Патология стала носить коллективный характер.

Чудес в исторической науке, по всей видимости, не бывает. Со второй половины 80-х годов у многих появилась иллюзия, что снятие идеологических препонов приведет к невиданному развитию адекватного исторического сознания. Но все произошло совсем наоборот: пышно расцвели этноцентристские мифы. В борьбе с ними возникло одно непреодолимое препятствие: если определенная этноцентристская мифология соответствует интересам данной этнической группы (пусть и превратно понятым), то никакие аргументы не заставят отступить от нее своих адептов.

Осознавая все это, мы, тем не менее, должны выполнять свой профессиональный долг, показывая, в частности, степень соответствия мифологических построений реальным историческим фактам. Нельзя мириться тем обстоятельством, что большая часть народа уже обольщена современными люциферами национальной вражды. Заявления же о том, что с этим уже ничего нельзя поделать, равносильны полной капитуляции. Тогда власть темных, агрессивных мифологий будет абсолютной. Следует показывать на конкретных примерах, как происходил процесс трансформации некогда здорового сознания, как препарировались факты, опровергались давно установленные в науке положения, пытаясь тем самым сконструировать новую историческую память народа для достижения определенных политических целей. Не менее важной проблемой является то, как на основе этих сконструированных мифов циничные политиканы и оборотистые дельцы пытаются реализовать свои политические амбиции.

Понимая, что никакой самый объективный анализ не разрушит мифологическую систему, которая стала дорога сердцу народа, мы, однако, считаем, что исследование возникновения тех или иных мифологем представляется актуальной научной задачей.

Разлагая отдельные мифологемы на составные части, вживаясь в их смысл, историк приобретает редкую возможность выявить тайные пружины мифотворчества (часто даже неосознаваемые самими мифотворцами). Если творения Мухаммата Будая и ему подобных абсурдны в научном плане, то исследование самого хода мыслей, выявляющее их потаенные желания и подспудные комплексы, а также анализ форм и способов злостного искажения фактов и положений, установившихся в науке, может пролить свет на проблему возникновения агрессивных мифов на постсоветском пространстве. Здесь историк, выступая в роли своеобразного энтомолога, может оказать большую услугу истине, как бы высокопарно это ни прозвучало в век постмодернизма. Все это тем более важно, что читатель этноцентристских книг обычно и не подозревает, какими неблаговидными средствами пользовались его кумиры.


2. Последователь и соавтор М. Будая

Остановимся в качестве примера на «творческой» деятельности одного из ярких представителей когорты воинствующих адыгофобов – Б.Х. Кучмезова.

Признаться, было полной неожиданностью встретить на страницах четвертого тома солидного московского издания «Кавказский сборник» (М., 2007) его статью с многообещающим названием «К вопросу об этнических ареалах и этнических границах на Северном Кавказе». Однако ожидание новизны сменилось разочарованием и недоумением. Удивляют прежде всего моральная нечистоплотность и интеллектуальная беспомощность Б.Х. Кучмезова. В прошлом году в свет вышла книга скандально известного Н.М. Будаева под названием «Очерки политической истории народов Северного Кавказа в XVI–XX вв.». Текстологический анализ показал, что она является результатом кропотливого труда целой группы адыгофобствующих графоманов из КБР и КЧР и представляет собой собрание инсинуаций и клеветы в адрес адыгского народа [1]. Так вот, при сравнении обнаружилось, что страницы 394–395 статьи Б.Х. Кучмезова практически полностью, лишь с некоторыми корректировками (по-видимому, текст был отредактирован в Москве) копируют страницы 19–20 и 22–23 будаевской книги.

Напрашивается вывод: либо Б.Х. Кучмезов занимается примитивным плагиатом, либо является соавтором одиозного будаевского текста, прикрывая свое малодушие чужим именем. О том, что второе предположение наиболее вероятно, свидетельствует и то обстоятельство, что кавычки с цитатой Б.Х. Кучмезова в книге Н.М. Будаева открываются на 23-й странице (что по содержанию соответствует 395-й странице статьи в издании «Кавказский сборник») и более не закрываются. В силу того, что и остальные шесть страниц статьи с 396-й по 402-ю являются в целом также извлечениями из второй рубрики вышеназванной книги, причем существенно подчищенными, имеет смысл воспроизвести несколько пассажей из нее с тем, чтобы читатель имел представление о моральном облике господина Кучмезова – соавтора Н.М. Будаева.

Итак, вышеназванные авторы на 31-й странице своего сочинения пишут якобы со ссылкой на С. Броневского: «По Баксанскому ущелью тридцать верст ниже слияния реки Кенделен с Баксаном начинаются земли кабардинцев», т.е. примерно за нынешним городом Баксаном.

А теперь сравним с тем, что действительно писал в свое время Семен Броневский: «Селения (кабардинские – Т.А.) начинаются супротив Екатеринограда, по ту сторону Малки. Ниже Солиманова броду кабардинцы имеют свои хутора и выгоны для скота. Постоянные их усадьбы расположены в следующем порядке по Баксану: от впадения речки Гунделен вниз по Баксану верст на тридцать. Атажукины аулы занимают верховье Баксана в горах» [2] (курсив наш – Т. А.).

Знакомство с описанием и анализом двухсот страниц несостоятельных претензий, порожденных весьма заурядным и злобным умом, представляется довольно утомительным занятием для читателя, поэтому полагаю целесообразным остановиться лишь еще на двух-трех наиболее курьезных сюжетах, фигурирующих в совместном труде Б.Х. Кучмезова и Н.М. Будаева. Так, оказывается, именно от балкарцев несколько лет подряд А. Кайтукин защищался в укреплении Кашкатау в начале­ 1720-х гг. (с. 38–39). Естественно, этот вымысел не подтверждается и не может подтвердиться ни одним источником, поскольку все архивные материалы свидетельствуют, что А. Кайтукин оборонялся от полчищ крымского хана Саадет-Гирея, находившегося в союзе с кабардинскими князьями Баксанской партии.

Другим примером фантастических измышлений является утверждение о том, «что город Кизляр основали балкарцы» (с. 74). Знают ли об этом сами жители Кизляра?

К разряду интеллектуальных аберраций Б.Х. Кучмезова можно отнести уверенность в произошедшем (правда, без упоминания места и времени) «военном конфликте чегемских таубиев с коалицией кабардинских и кумыкских феодалов» (с. 78). После этого особенно не удивляешься следующему пассажу: «Карачаевцы и балкарцы – единственный народ на Кавказе, который строил срубные жилища; имел свою породу лошадей, овец, коров, мулов, собак и даже ослов»!!! (с. 78).

Теперь коснемся модифицированной версии пасквиля, опубликованного в «Кавказском сборнике».

Несмотря на то, что статья вышла под эгидой такого солиднейшего учреждения, как МГИМО, она не имеет сколько-нибудь логически осмысленной структуры и состоит из стольких домыслов и подтасовок фактов относительно политического устройства Кабарды, ее военного потенциала, внешнеполитического статуса и характера связей с соседями, что впору было бы назвать ее «К вопросу о способах извращения истории Кабарды». Стоит ли после этого удивляться и тому, что ландкарта XVIII в. отнесена Б.Х. Кучмезовым к эпохе Средневековья (с. 395).

В силу того, что работа представляет собой хаотическое нагромождение бессвязных суждений, весьма сложно осуществить ее анализ по тематическому принципу. Поэтому попытаемся сделать это в порядке последовательности «изысков» самого автора.

Для того чтобы придать видимость научности своим построениям, Б.Х. Кучмезов предлагает понятие «этнический ареал» для определения границ феодальной Кабарды, по-видимому, не желая понять, что она являлась не этнической территорией кабардинского субэтноса, а государственным образованием, объединявшим практически все население Центрального Кавказа.

Характерно, что Б.Х. Кучмезов в своих весьма путанных и противоречивых суждениях утверждает, что методология, выработанная В.Х. Кажаровым для определения границ феодальной Кабарды, «не подходит» для этого (с. 396). Однако остается неясным, каким образом Б.Х. Кучмезов пришел к такому выводу, если им не проанализирован ни один из ее пунктов и не приведен ни один заслуживающий доверия источник.

Далее наш «ниспровергатель» основ кавказоведения глубокомысленно заявляет: «Узловой ошибкой Кажарова, на котором (так в тексте – Т.А.) покоится вся его концепция, является тезис о военно-политическом доминировании Кабарды на Северном Кавказе в XVI–XVII вв.» (с. 396). Здесь одно из двух: или автор осознанно игнорирует результаты деятельности многих поколений отечественных кавказоведов, или же просто не знаком с исторической литературой по Кавказу.


3. Установка на демонтаж кабардинской истории

В тексте Б.Х. Кучмезова мы находим утверждение о том, что в Кабарде указанного времени не было ни одного из характерных признаков государственности: границ, войск, городов, столицы, письменности, валюты, единого юридического и политического пространства, тюрем, казны, парламента и прочих атрибутов (с. 396). Сразу скажем, что в тот период перечисленным критериям соответствовали далеко не все европейские государства, в том числе и Россия. Однако лишение Кабарды границ, войск, письменности, единого юридического пространства (в рамках которого столетиями проживали предки Кучмезовых) и парламента, попросту говоря, является свидетельством полной некомпетентности автора в вопросах, которые он пытается проанализировать. Необходимо сделать лишь одно пояснение по поводу письменности: делопроизводство в Кабарде осуществлялось на арабском языке, а внешняя переписка велась на основе татарского языка (это должно порадовать нашего тюркомана). Подобная практика была распространена не в одной Кабарде. Так, на начальном этапе истории Османской империи делопроизводство велось на сербо-хорватском языке. Такая же ситуация наблюдалась и в Великом княжестве Литовском, где в указанной сфере пользовались древнерусским языком.

Но нас в данном случае удивляет не столько несостоятельность аргументов Б.Х. Кучмезова, сколько безапелляционный тон его суждений о признаках государства. По меньшей мере опрометчиво, не проработав и малой толики трудов по теории государства, выдвигать некий набор характеристик, позволяющих однозначно говорить о наличии или отсутствии у данного социума государственности. Б.Х. Кучмезову при постановке этого вопроса прежде всего следовало бы обозначить ракурс своего рассмотрения, т.е. подходит ли он к понятию государства в узком понимании как к «политической организации общества» или же рассматривает в широком плане как «общество, которое имеет особую политическую форму» [3].

Б.Х. Кучмезов отказался и от конкретизации стадии государственности, признаки которой он привел. В современной теории государства прослеживаются три стадии эволюции: 1. Раннее государство; 2. Развитое государство; 3. Зрелое государство [4]. Каждая указанная стадия имеет свои отличительные признаки. Затронутая здесь проблема носит, таким образом, куда более сложный характер, нежели это представляется Б.Х. Кучмезову.

Несмотря на то обстоятельство, что современное государствоведение еще не выработало единых критериев определения государства, и на сегодняшний момент можно констатировать отсутствие общепринятого толкования этого понятия, все же следует признать, что с XIX века устоялся некий набор классических признаков государства, к которым относятся: 1. Замена родового деления общества на территориальное; 2. Налогообложение; 3. Наличие административного и репрессивного аппарата. При наложении данной «триады» (формулировка Л.Е. Гринина) на политическую систему феодальной Кабарды нетрудно заметить, что она соответствовала указанным параметрам. При этом следует учесть, что равномерное сочетание всех трех признаков в развитой форме для феодальных (доиндустриальных) политий встречается исключительно редко. Фактически всегда наблюдается преобладание одних признаков над другими.

Если же допустить, что государством может считаться только та политическая система, где все элементы «триады» присутствуют равномерно и в наиболее развитой форме, придется отказать в государственности, например, Афинам, Римской Республике, Древней Руси, империи Чингисхана и т.п. [5]. Поэтому отвлеченное теоретизирование без конкретной привязки к объекту исследования мало что дает. Более того, при желании можно большую часть государств, фигурирующих в исторических анналах, лишить этого статуса, опираясь на высказывания признанных авторитетов социальной науки. Так, Макс Вебер писал: «Вообще государство как политический институт с рационально разработанной конституцией, рационально разработанным правом и ориентированным на рационально сформулированные правила, на законы управлением чиновников-специалистов в данной существенной комбинации решающих признаков известно только Западу, хотя начатки всего этого были и в других культурах» [6]. При этом следует заметить, что М. Вебер имел в виду не средневековую Западную Европу, а Запад в новый и новейший периоды его истории. Вряд ли нужно доказывать, что указанные им признаки государства бессмысленно относить к политической системе феодальной Кабарды.

Сейчас же ясно одно: необходимо исследование специфики политической системы Кабарды, особенно административного аппарата. Автор вышеприведенной цитаты в другой своей работе отмечал: «Большим континентальным государством можно управлять только при помощи получающего жалование чиновничества…» [7]. Очевидно, что не относившаяся к подобным структурам Кабарда наряду со многими другими странами сумела выстроить «небюрократическую» систему управления.

Отказав кабардинцам в способности к эффективной государственной организации, Б.Х. Кучмезов пишет, что Крымское ханство, Ногайская орда и Кумыкское шамхальство то ли попеременно, то ли одновременно облагали Кабарду данью. При этом неутомимый искатель «исторической правды и справедливости» в качестве основных предпосылок успеха перечисленных тюркских политических единиц в борьбе с Кабардой называет отсутствие у последней единства и выработку первыми «потестарных структур» (с. 396). Использование данного понятия в указанном контексте лишний раз иллюстрирует поверхностное знакомство автора с соответствующей литературой и его стремление показать наличие государственных структур у крымских татар, ногайцев и кумыков в отличие от Кабарды. Но маниакальное стремление примитивизировать социально-политический строй кабардинцев привело к обратному эффекту: термин «потестарная организация» обычно используется в российской этнологии для обозначения организации власти в догосударственных обществах [8].

Если же коснуться «монолитного» единства указанных политий, благодаря которому они якобы «регулярно» одерживали верх над кабардинцами, остается только сказать, что такое заключение является не более чем плодом воспаленного воображения Б.Х. Кучмезова. Даже в Крымском ханстве с наиболее развитыми политическими формами «власть хана была ограничена мощной и экономически независимой знатью» [9]. Вследствие этого, а также из-за отсутствия подлинной самостоятельности внутренние противоречия в Крымском ханстве систематически выливались в открытое противостояние. Этим часто пользовались и ханские вассалы, лояльность которых приходилось восстанавливать вооруженным путем. Даже когда среди Гиреев не было открытых противоречий, прочность ханской власти за пределами полуострова периодически подвергалась сомнению. В 1615 г., когда крымский хан собирался в поход против персов, ногайцы так сформулировали свое отношение к данному мероприятию: «Только де крымской царь будет им силен, и им де за неволю с ним итти, а будет де только мочно против его стояти, и им де с ним на шах-Баса не хаживати» [10].

Не менее пагубным источником подрыва внутриполитической стабильности в ханстве являлись частые случаи выхода из подчинения бахчисарайских правителей других отпрысков дома Гиреев. Так, например, на руку Кабарде сыграли выступления Шагин-Гирея в 30-е гг. XVII в. [11], Бахты-Гирея в конце второго и третьего десятилетий XVIII в. [12], Салих-Гирея на рубеже 20-х–30-х гг. XVIII в. [13] и т.д. Подобные прецеденты на этом не исчерпываются, и давать их полный перечень было бы излишне. Однако считаем уместным сослаться на один факт. В 1761 г. против непокорного Темиргоевского княжества хан Крым-Гирей направил 30-тысячное войско во главе с сераскером Багадыр-Гиреем. Однако он «с кубанским войском во время сражения ретировался» [14]. В результате ханская армия была разбита. Более того, «по такой измене бывшего сераскера кубанского Багадыр-Гирей солтана многие кубанские народы от него (хана – Т.А.) отложились, в том числе находятся татары, и Навруз-Улу называемые…» [15].

Еще менее убедительна попытка автора представить Ногайскую орду как образец консолидированного политического образования. С середины XVI в., когда ногайцы, раздираемые внутренними противоречиями, разделились на Малую и Большую орду, говорить о едином политическом организме этого этноса не приходится. Более того, впоследствии наметилась необратимая тенденция дробления и этих образований «на слабо связанные между собой улусы во главе с мурзами, власть которых приобретала наследственный характер. Эти улусные мурзы считали себя «государями в своих государствах» и лишь условно признавали верховного правителя - хана, которого считали «старшим братом» [16]. Такая ситуация позволяла кабардинцам разбивать их уже ресурсами отдельных феодальных уделов [17], а также использовать раздробленные улусы в качестве военных сателлитов. Так, с целью привлечения нового вассала князь Алегуко Шогенуков весной 1640 г. послал своих представителей в улус мурзы Салтанаша Аксакова, относившийся к Большой Ногайской орде. Учитывая то обстоятельство, что тогда «Нагайская орда от Астрахани откочевала», фактически разорвав установившиеся до этого отношения с Русским государством, упомянутый мурза испытывал серьезные опасения относительно возможных репрессий со стороны Москвы. Тем более что карательная экспедиция могла быть направлена не только из Астрахани, но и со стороны донских казаков, уже несколько лет сидевших в захваченной ими турецкой крепости Азов. Поэтому кабардинский правитель выбрал благоприятный момент для своей инициативы.

Выступавший на переговорах от лица Кабарды князь Хатокшуко Казиев гарантировал безопасность ногайцев в случае принятия последними кабардинских предложений. В источнике относительно итогов данного мероприятия сообщается: «И договор де они, кабардинские черкасы, учинили с ним - Салтанашем, на том буде на него, Салтанаша, приедут войною из Астрахани государевы ратные люди или из Азова казаки, и им де, кабардинским мурзам, с кабардинскими черкасы и ево, Солтанаша, з братьею и улусных ево людей от воинских астараханских ратных людей и от азовских казаков оберегати и стояти им, кабардинским черкасом, вместе заодно, а ему, Солтанашу, кочевати с улусы своими под Кабардою». Вскоре этот улус откочевал на р. Калаус, «от кабардинских черкас во днище» [18].

Наиболее прочно в политическую орбиту Кабарды были включены улусы Малой Ногайской орды. Исторические источники, относящиеся к этому вопросу, позволяют говорить о частичной потере ими своего суверенитета в определенные периоды при сохранении высокой степени автономности. Так, примерно за месяц до вышеупомянутого договора о переселении части Большой Ногайской орды «под Кабарду» в Москву были направлены послы от князя Алегуко Шогенукова, упомянутого мурзы Салтанаша и Малого Ногая Казыева улуса Салтана-мурзы Касаева. Учитывая, что в Посольском приказе они были приняты 29 июня, а дорога до Москвы занимала не менее двух месяцев, понятно, что послы не были информированы о договоре, по которому улус мурзы Салтанаша поступал под покровительство Большой Кабарды. Именно поэтому после расспроса в Посольском приказе представитель Салтанаша был отделен от «черкасских мурз послов» [19], к которым причислен и малоногайский представитель. Однако относительно посла от Кызыева улуса Малого Ногая – Мамеделея у дьяков Посольского приказа сомнений не было. Последний, как, собственно, и кабардинский посол Биязрук (Безрыкъуэ), в записи приема несколько раз назван как «Алегукин посол» [20]. Примечательно, что в ходе сражения на р. Малка 12 июля 1641 года отряды Малого Ногая были поставлены в заведомо проигрышную позицию, в которой принимали первый и основной удар атакующих сил коалиции. В результате, по сообщению источника, «ногайских людей побили» [21].

Можно констатировать, что и в дальнейшем отношения Кабарды и различных ногайских улусов варьировались в диапазоне от тесного сотрудничества, переходящего в союзничество, до откровенной враждебности. Однако никогда связи ногайцев с кабардинцами не характеризовались подчинением последних, а тем более «обложением Кабарды данью», как утверждает Б.Х. Кучмезов (с. 396). Более того, источники недвусмысленно указывают, что с течением времени многие ногайские улусы оказывались не только в политической зависимости от Кабарды, но и становились объектом интенсивного культурного влияния с ее стороны. По данному вопросу в одном из документов отмечается: «Близость соседства кабардинского народа и непосредственно его преобладание над другими были причиной того, что все закубанские ногайцы сходны в образе жизни с кабардинцами, коих нравы и обычаи служат предметом подражания для закубанских ногайцев. Большинство ногайцев говорят по-черкесски, по-абазински, детям своим дают черкесские имена чаще, чем общеногайские. Почти все обряды, костюм, пища, постройка и расположение домов, песни и танцы – все перенято ими у кабардинцев. Собственно, соседству и влиянию кабардинцев надо приписывать и то, что закубанские ногайцы как по умственным способностям, так и по религиозным верованиям стоят гораздо выше своих единоплеменников, живущих в других частях Кавказа» [22].

Еще более нелепой выглядит попытка автора представить Кумыкское шамхальство как политическое образование, угрожавшее Кабарде. Степень угрозы, которую кумыки представляли для Кабарды, мы рассмотрим ниже. Здесь же вкратце следует обратить внимание на вопрос о том, насколько шамхальство можно считать кумыкским, что в свою очередь позволит более определенно говорить о наличии или отсутствии в нем единства. Прежде всего необходимо указать, что изначально политический центр шамхальства располагался на этнической территории лакцев, в Кумухе. Это государственное образование наряду с лакцами населяли даргинцы, агулы, часть лезгин, аварцев и др., и кумыкское население не составляло в нем большинства.

Дальнейший процесс упадка и распада данного образования в период, когда его интересы соприкоснулись с кабардинскими, довольно емко охарактеризован в одном из академических изданий. В нем утверждается следующее: «Являясь сложным по своему этническому составу объединением, в условиях роста сепаратистских устремлений удельных правителей шамхальство во второй половине ХVI в. начало обнаруживать тенденции к распаду. После смерти Чопан-шамхала в 1577 г. в ходе междоусобной борьбы один из его сыновей – Султан-Магомет (Султан-Мут – Т.А.), рожденный от кабардинки из узденского рода Анзоровых, с помощью своих родственников утвердился в Засулакской Кумыкии, избрав своей резиденцией сел. Эндери. По названию селения владение его стало называться Эндереевским. Со временем Эндереевское владение в свою очередь распалось на три части: Эндереевское, Аксаевское и Костековское» [23]. Позднее, в 40-е гг. XVII в., изгнанный из Казикумуха шамхал обосновался в Тарках и образовал самостоятельное владение, получившее название шамхальство Тарковское. Одновременно с этим от шамхальства откололись лакские джамааты, владение Дженгутайское, ряд союзов сельских общин (например, Акуша-Дарго) [24]. В свете вышеизложенного сложно говорить о некоем едином «Кумыкском шамхальстве» в отличие от Большой Кабарды, единство которой признавалось князьями даже в период эскалации межфеодального противостояния. А. Кайтукин в 1723 г., будучи одним из инициаторов раскола политической элиты Кабарды, отмечал, что «…в Кабардии жили мы всегда единогласно, а не в розности…» Тогда же в письме Петру I он заявлял: «А преж сего всегда кабардинцы жили единогласно, и разности у нас никогда не бывало; и желаем всегда быть в согласии…» Девять лет спустя этот тезис подтвердил находившийся в противоположном лагере М. Мисостов на встрече с российским вице-канцлером А.И. Остерманом, заявив, что «владение Большой Кабарды общее» [25].

Вернемся к вопросу о дани. Б.Х. Кучмезов пишет, что есть немало литературных и документальных источников, в которых приводятся многочисленные свидетельства обложения данью Кабарды соседними государствами. В подтверждение этого он приводит слова ногайского бия Исмаила о том, что в 1549 г. «Кабартынския черкасы нам сдалися» (с. 396).

Однако весомость такого довода ничтожно мала. Во-первых, здесь нет ни слова о дани, во-вторых, не стоит на одном высказывании делать далекоидущие выводы. В связи с этим уместен пример. В 1747 г. князь Бамат Кургокин заявлял, что ногайцы принадлежат Кабарде [26]. Было бы весьма некорректно на одном этом основании объявлять всю орду кубанских ногайцев частью Кабарды.

Удивительно, но Б.Х. Кучмезов, якобы располагая «многочисленными свидетельствами обложения Кабарды» данью, не приводит ни одно из них. Вместо этого обращается к «косвенным», на его взгляд, подтверждениям, на самом деле являющимся вымыслом. «Информанты-кабардинцы в XIX в. утверждали, что этническое самоназвание «адыгэ» они восприняли от татар по принципу принадлежности некогда ногайскому предводителю Эдиге» (с. 396). При этом он ссылается на работу С. Броневского без указания года ее издания и страницы, на которой помещено такое утверждение (подобные махинации со справочным аппаратом у Б.Х. Кучмезова носят систематический характер).