Geum.ru

Борей и. М., Дзагулов р. К., Колесников м. Ф. Вымысел и истина нальчик 2010 Оглавление

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   ...   21
Глава 8. Примордиализм на службе инструментализма

Местные авторы неоднократно обращали внимание на необычайную живучесть исторической памяти у народов Северного Кавказа. По словам кабардинского историка, во многих кабардинских семьях бережно хранятся семейные предания о своем происхождении, культивируется знание нар-тского эпоса, из поколения в поколение передаются семей­ные реликвии типа «полотенца Сосруко», живой интерес вызывают любые данные о происхождении своего народа (Бегидов 2003. С. 14). Рассмотренные выше данные свидетель­ствуют о тесной связи историографического дискурса с текущей политической ситуацией. Пытаясь легитимизировать свои политические требования, и кабардинцы, и балкарцы стремятся всеми силами обрести автохтонных предков, кото­рые бы жили на Северном Кавказе с глубокой первобытно­сти. Поэтому и те и другие с надеждой обращаются к архе­ологии, снабжающей их обильной пищей для развития этногенетических мифов. Кабардинцы возводят своих пред­ков к майкопской археологической культуре III тыс. до н. э. Они также гордятся родством с хаттами Малой Азии и с древ­ними средиземноморскими народами доримского времени (особенно почетной представляется связь с басками). Не хо­тят кабардинцы отказываться и от «кобанских предков» (Ку­мыков, Мизиев 1995. С. 11-21). Еще более значимой для них оказывается генетическая связь с местами, жившими на Се­веро-Западном Кавказе в I тыс. до н. э. [46]. Для кабардинцев важность этой версии связана с тем, что по ней адыги из­давна были не только значительной политической силой на Северо-Западном Кавказе, но еще по меньшей мере тысячу лет назад занимали там значительную территорию, прости­равшуюся от Причерноморья-Приазовья до верховий р. Ку­бань (Кумыков, Мизиев 1995. С, 46; Думанов 2001а. С. 253-254; Бегидов 2003. С. 15).

В 1990-х гг. эта версия древнего прошлого находила мес­то в программных документах кабардинского национально­го движения и неоднократно озвучивалась кабардинскими лидерами, подчеркивавшими, что пришедшие на территорию нынешней Кабарды в позднем Средневековье кабардинцы вовсе не были там чужаками. Ведь они встретили там соро­дичей-адыгов, будто бы обитавших в районе Нальчика по меньшей мере с эпохи бронзы. При этом подчеркивалось, что как в эпоху бронзы, так и в позднем Средневековье вплоть до присоединения к России территория адыгов (черкесов) фактически включала все земли «от кавказского Причерно­морья до кумыкских степей» (Гучев 1994. С. 17; О результа­тах 1992; Сокуров 1994. С. 36; Бабич 1994. Т. 2. С. 49-50, 117). На эту версию работают построения некоторых адыгских лингвистов, доказывающих широкое распространение адыг­ской лексики в первобытную эпоху вплоть до Центрального Кавказа (Балкаров 1965; Шамирзов 1994). Один из них даже рискнул дать этнониму «карачай» адыгскую этимологию («къэрэшей» — «горный сородич, брат») (Шамирзов 1994).

Не менее значимым фактом является античная Синдика, в которой кабардинский миф видит древнейшее адыгское государство (Сукунов, Сукунова 1992. С. 289; Гучев 1994. С. 17; Коков 2001а. С. 117; 20016. С. 22-23; Бегидов 2003. С. 16) и самое раннее государство на территории современ­ной России в целом (Мамбетов 2001. С. 64). Но некоторые авторы ищут истоки адыгской государственности в еще бо­лее отдаленном прошлом — в III тыс. до н. э. у хаттов Ма­лой Азии (Ахметов, Марчануков 1990. С, 42). Такие представ­ления воспроизводятся на государственном уровне, и их отражает изображение хаттского одноглавого орла на гербе Кабардино-Балкарской Республики (Боров, Думанов, Кажаров 1999. С. 7-9; О гербе 2001). Наконец, кабардинские ин­теллектуалы представляют позднесредневековую Кабарду независимой страной, потерявшей свой суверенитет только в 1822 г. после вхождения в состав России (О результатах 1992; Гучев 1994. С. 17; Бабич 1994. Т. 2. С. 50; Коков 20016. С. 23-24; Думанов 2001а. С. 255). При этом, по кабардинс­кой версии, балкарские общества были до 1822 г. неотъем­лемой частью Кабарды (Сохов 1991. С. 1; О результатах 1992; Бабич 1994. Т. 2. С. 50, 99; Коков 2001. С. 24-25), представ­лявшей собой, по мнению ряда авторов, «малую феодальную империю» (Боров, Думанов, Кажаров 1999. С. 10-11; Бегидов 2003. С. 17).


Герб Кабардино-Балкарской Республики

Балкарский этногенез видится кабардинскими учеными в соответствии с решениями конференции 1959 г., т. е. их на­зывают потомками местных кавказских племен и пришлых ираноязычных алан, тюркоязычных болгар и кыпчаков (Ду­манов 2001а. С. 254; Бегидов 2003. С. 16). Но иной раз балкарцам дается понять, что их предками являлись пришлые тюрки, появившиеся здесь много позднее адыгов (Сокуров 1994. С. 36).

Тезис о былой независимости был нужен кабардинцам для того, чтобы Конгресс кабардинского народа мог потребовать «воссоздания в полном объеме государственности Кабарды, которой она лишилась в 1822 г.» (Бабич 1994. Т, 2. С. 91). Кроме того, воспоминания о Синдском государстве служат для отпора тем русским националистам, которые мечтают о «губернизации республик России» (Думанов, Кушхов 2001. С. 131). Что же касается земельной тяжбы с балкарцами, то в ходе нес в риторике кабардинских лидеров со временем стал звучать опасный термин «жизненное пространство», с кото­рым они стали связывать выживание своего этноса (Бабич 1994. Т. 2. С. 140). Кроме того, как мы знаем, кабардинские националисты делали установку на культурную интеграцию с остальными адыгами. Они всеми силами стремились вы­ковывать единое адыгское (черкесское) самосознание, писа­ли о «возрождении адыгской (черкесской) нации» и даже требовали внести соответствующие исправления в паспорта. Эту миссию брали на себя Конгресс кабардинского народа, Международная черкесская ассоциация и партия «Адыгский национальный конгресс» (Бабич 1994. Т. 2. С. 52, 55-57, 96, 106-107, 114, 117, 145, 155-169).

Столь далеко идущие претензии кабардинцев не остав­ляют равнодушными балкарских националистов, тоже меч­тающих о своей независимой республике и ведущих с теми нескончаемую земельную тяжбу. В устах балкарских поли­тических и интеллектуальных лидеров ключевые моменты прошлого выглядят следующим образом. Если в советское время они считали себя и карачаевцев разными народами, то перед лицом растущего сплочения адыгов они все чаше ис­пользуют термин «карачаево-балкарский народ (этнос)» и настаивают на своем этническом единстве (Червонная 1999. С. 88-89). Например, этот термин использовался в эксперт­ном заключении комиссии НСБН по вопросам этнической границы, где «карачаево-балкарский народ» назывался одним из древнейших на Кавказе и говорилось о его формировании в предмонгольское время (Об итогах 1992); подчеркивалось даже, что его предки обитали там с эпохи бронзы (Бабич 1994. Т. 2. С. 253). С этой точки зрения определенный интерес представляет герб Карачаево-Черкесии. С одной стороны, изображенная на нем гора с двумя вершинами может интер­претироваться как символ единства двух титульных народов. Но с другой стороны, это можно легко реинтерпретировать как единство карачаевцев и балкарцев.




Герб Карачаево-Черкесии

Мало того, балкарцы и карачаевцы охотно участвуют в общетюркском движении, ожидая помощи от других тюркс­ких народов (Бабич 1994. Т. 2. С. 222-225). Однако Турция, на чью поддержку в особенности рассчитывали сторонники пантюркизма, не спешила прийти к ним на помощь. К не­удовольствию националистов, экономические и политические интересы оказались для нее важнее романтических родствен­ных чувств (Barylski 1994. Р. 406). Как сетует Б. Лайпанов, пик эйфории по поводу общетюркской солидарности прошел после того, как «братья по крови» не выказали ожидаемого энтузи­азма в поддержке политических требований безгосударствен­ных тюркских народов России (Лайпанов 1998. С. 142-144. См. также: Червонная 2001). Тем не менее он как будто бы не оставляет надежду на сближение тюркских народов на ос­нове общей культурной традиции (Лайпанов 2002. С. 18-19). Имея в виду достижение политической автономии, балкарцы протестовали против предложения съезда кабардинс­кого народа о переименовании Кабардино-Балкарии в Кабарду. Они настаивали на том, что балкарские общества никогда в прошлом не являлись частью Кабарды (Бабич 1994. Т. 2. С. 232), составляя своеобразную федерацию, и что они вош­ли в состав России независимо от Кабарды по своей соб­ственной воле (Журтубаев 1991. С. 7; Об итогах 1992; Бабич 1994. Т. 2. С. 244, 257, 278). Еще дальше шли некоторые карачаевские лидеры, объявлявшие, что еще в предмонгольскую эпоху карачаевцы имели свое обширное государство, простиравшееся от Терека до Лабы и от Кавказского хребта до Ставропольской возвышенности. Окончательно оно яко­бы было разрушено Тимуром в конце XIV в., но и после этого Карачай сохранился как независимое государство. Он был противоправно захвачен Россией в 1828 г., но даже в этих условиях ухитрился сохранить некоторые государственные институты (Лайпанов, Костинский 1992). Такой взгляд на ис­торию и давал право карачаевцам и балкарцам требовать вос­становления своей национальной государственности. Что же касается кабардинцев, то, всячески преуменьшая их полити­ческое могущество на Северном Кавказе в эпоху позднего Средневековья, балкарские и карачаевские авторы делают акцент на том, что те переселились на Центральный Кавказ только в XV—XVI вв. и лишь в конце XVII в. появились в районе р. Баксана (Журтубаев 1991. С. 7; Мизиев 1998. С. 73; Байрамкулов 1996. С. 258-262; 1998. С. 142).

Балкарцев и карачаевцев не устраивает и осетинская вер­сия их истории, связывающая их формирование с ассимиля­цией части алан пришлыми тюрками-кочевниками (см., напр.: Чибиров 1990. С. 61; Созаев 2000. С. 44-45). Обоснованием балкарских претензий путем обращения к глубокому прошлому и занимался балкарский археолог И. М. Мизиев. Он ставил перед собой две цели: во-первых, опровергнуть общепринятую версию истории, согласно которой балкарцы и карачаевцы оформились как народы достаточно поздно и были обязаны этим пришлым тюркам, смешавшимся с местным северокавказским субстратом; во-вторых, доказать историческое право балкарцев на обширные горные, предгорные и равнинные земли вопреки тому, что еще два столетия назад пять балкарских общин ютились в высокогорьях, испрашивая у кабардин­цев разрешение на пользование нижележащими пастбищами.

Балкарские и карачаевские интеллектуальные лидеры хо­рошо понимают, какой мощный интеграционный заряд не­сет для кабардинцев, черкесов и адыгейцев единый этноним «адыги (черкесы)». Между тем, как показал этносоциологический опрос 1998 г., те, кто с энтузиазмом говорили о «ка­рачаево-балкарском народе», продолжали делать различие между карачаевским и балкарским языками и на вопрос о знакомстве с деятелями культуры и искусства указывали прежде всего на представителей своего народа (Червонная 1999. С. 90-91). Следовательно, идеологема «карачаево-бал­карского народа», навязывавшаяся народу этническими ли­дерами, в конце 1990-х гг. еще не проникла в глубины эт­нического сознания. Поэтому-то они и обращаются к этнониму «аланы», очевидно, рассчитывая, что идея общих предков и общей исторической судьбы окажется более дей­ственной. Как мы видели, немалый вклад в культивацию «аланского самосознания» сделал Мизиев, называвший ка­рачаевцев и балкарцев «этническими преемниками тюрко-язычных алан и асов» (Лайпанов, Мизиев 1993. С. 106). По свидетельству Б. Лайпанова, в сознании карачаевцев и бал­карцев уже укоренилось представление о том, что «история Аланского государства — неотъемлемая часть нашей древ­ней национальной истории, а его культура — это наше на­циональное наследие» (Лайпанов 1998. С. 146). Во второй половине 1990-х гг. участились случаи, когда карачаевцы и балкарцы меняли в паспорте запись о своей национально­сти на «аланскую» [47]. В разных районах страны их культур­ные общества присваивали себе название «Алания».

В борьбе за право называться аланами балкарские авто­ры имеют в виду прежде всего не доведенный до конца про­цесс реабилитации балкарского народа. Это до сих пор не дает балкарцам возможности формально и на полных осно­ваниях ассоциироваться с территорией своего проживания и ставит в зависимость от республиканской власти, состоя­щей преимущественно из кабардинцев. Ведь после возвра­щения в республику многие балкарцы были поселены в се­верных предгорных районах, а не на своих исконных территориях, находящихся в южных горах. Требование о полной территориальной реабилитации балкарцев оказалось нереализованным: из былых четырех балкарских районов были восстановлены только Эльбрусский и Черекский. От­дельные неосторожные высказывания высоких кабардинских чиновников о низком статусе балкарцев, а также бедствен­ное положение балкарских районов больно задевают балкар­цев и подталкивают к продолжению борьбы за образование собственной автономии (От редакции 1997). Поэтому насто­ятельные попытки балкарцев связать себя с аланами пресле­дуют две цели: доказать древность своего обитания на Се­верном Кавказе и свой статус в качестве коренного народа, а также подчеркнуть наличие у своих предков древней тра­диции государственности. И то и другое, по их мнению, слу­жит важными аргументами на пути к образованию Респуб­лики Балкарии, о чем заявляли съезды балкарского народа в ноябре 1991 г. и в ноябре 1996 г. Не случайно сторонни­ки идеи тюркоязычного Аланского государства размещают его прежде всего на территории современных Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии и стараются максимально расширить его хронологические рамки. Один из них утвер­ждает, что Аланское государство существовало около 800 лет (Байрамкулов 1995. С. 9).

Еще одним фактором служит стремление повысить числен­ность своего народа. Вот почему Мизиев и пишет о неких маргинальных изначально тюркских группах, якобы иранизированных в ходе истории. Он явно имеет в виду мусульман-дигорцев, обитавших в Дигорском ущелье Кабардино-Балка­рии до их депортации в 1944 г.

Ясно, каким препятствием в этой «борьбе за престижных предков» являются осетины, упорно настаивающие на своем аланском происхождении. С целью поставить осетин на ме­сто и придать их территориальным претензиям сомнительный характер карачаево-балкарские авторы иной раз утверждают, что ираноязычные осетины были переселены на Кавказ с юга не то персидскими царями, не то шахом Ирана и что они расселились по Центральному Кавказу достаточно поздно, едва ли не в начале XV в. (Байчоров 1987. С. 54-57; Байрамуков 1993. С. 116-117; Лайпанов 1995; Абайхан 1998). Много реже эти авторы соглашаются видеть в осетинах потомков более ранних индоевропейских переселенцев, но и в этом случае речь идет о движении с Иранского нагорья, а связь осетин с аланами отрицается (Айт 2001. С. 9-11) [48]. Любопыт­но, что по вопросу о том, кто мог жить в центральных райо­нах Кавказа до осетин, карачаево-балкарская версия утверж­дает приоритет тюрков (Байчоров 1994). Впрочем, Джуртубаев допускает, что предками осетин могли быть носители кобанской культуры бронзового века, и он доказывает, что имен­но от них, а не от «тюркоязычных алан» они унаследовали иранский язык (Журтубаев 1991. С. 6). И. Чотчаев отстаивает еще более экстравагантную версию, выводя отдаленных пред­ков балкарцев и карачаевцев от «атлантов-ариев», которые были позднее тюркизированы (Айт 2001. С. 8-9, 12-13).

Тем самым этногенетический миф открывает самые заман­чивые перспективы. Вот почему, как мы уже знаем, им так увлекался профессиональный балкарский археолог И. М. Мизиев. Выше говорилось о том, что он готов был объявить тюрками не только скифов и алан, но и создателей всех бо­лее ранних археологических культур степного коридора и настаивал на приходе тюрков на Северный Кавказ едва ли не в IV тыс. до н.э. Со стороны такая мегаломания кажется странной, но с учетом кабардинско-балкарского территори­ального спора, обострившегося на рубеже 1980—1990-х гг., все становится предельно ясным. Мизиев и сам не скрывал сво­их истинных побуждений. В одной из своих работ он обра­щался к документам о работе государственной комиссии 1863 г. и откровенно демонстрировал свои симпатии к пози­ции, занимавшейся тогда ее балкарскими участниками (Ми­зиев 1995а. С. 56-57). Он делал особый акцент на том, что широкое расселение кабардинцев происходило лишь в XV-XVI вв., т. е., с его точки зрения, достаточно поздно. А до того в течение тысячелетий здесь, по его мнению, обитали тюркоязычные предки балкарцев и карачаевцев. Вот почему он полностью отрицал наличие какого-либо местного ираноязычного субстрата и не принимал идею кыпчакского ком­понента в этногенезе балкарцев — последний казался ему не­достаточно престижным. Иное дело — булгарский субстрат, позволявший наделить балкарцев великой историей, древней государственностью и, что особенно важно, огромной терри­торией. Правда, с распадом Великой Болгарии хана Кубрата в этой славной истории возникал очевидный пробел. Но Мизиева это нисколько не смущало, и он объявлял алан и асов прямыми предками балкарцев и карачаевцев. Тем самым последние оказывались наследниками не только Великой Болгарии, но и Аланского царства. А территориальная и го­сударственная преемственность, идущая из глубины веков, прерывалась лишь монгольским завоеванием, вслед за кото­рым наступила эпоха кабардинской экспансии (Мизиев 1991а. С. 114-130. 136; 1995а. С. 53-54, 66, 79).

И симпатизирующий автору читатель убеждается в том, что доминирование кабардинцев является столь же истори­чески преходящим моментом, как и господство монголов, и что все это не идет ни в какое сравнение со славным тюрк­ским прошлым на Северном Кавказе. А чтобы читатель в этом убедился, Мизиев строил соответствующим образом и текст своей книги о «народах Кабарды и Балкарии», где тюр­кским предкам балкарцев посвящены десятки страниц, тог­да как для обсуждения проблем происхождения и этничес­кой истории адыгов ему хватило всего лишь трех страниц. И эти страницы он посвящал доказательству того, что никакой древней истории у адыгов не было (Мизиев 1995а. С.48-50) При этом в одной из своих работ Мизиев пытался высту­пать защитником прав малочисленных народов и выставлял себя борцом против замалчивания или искажения их бога­того историко-культурного наследия (Мизиев 1991б). Оста­ется отметить, что книги Мизиева, популяризировавшие все рассмотренные идеи (Мизиев 1991а; 1995а), были изданы Ми­нистерством народного образования Кабардино-Балкарской Республики в качестве пособий для учителей и учащейся мо­лодежи!

В любом случае, как полагают балкарские этнонациональные лидеры и идеологи местного национального дви­жения, изложенная концепция способна заразить народ творческой энергией и мобилизовать его для достижения поставленных этнополитических целей. Кроме того, апел­лируя к пантюркской солидарности, она, по их замыслам, может рассчитывать на симпатии к балкарцам, а следова­тельно, и на их поддержку в тюркском мире. Существенно, что, рисуя балкарцев автохтонами Северного Кавказа, зани­мавшими когда-то несравненно более крупную территорию, чем ныне, эта концепция подводит историческую основу под территориальные претензии балкарцев к кабардинцам. Ведь из нее следует, что, по сравнению с балкарцами, кабардин­цы являлись очень поздними пришельцами, беззаконно занявшими «бывшие балкарские земли». На самом же деле историческая картина была прямо противоположной — на­чиная со второй половины XIX в. балкарцы при участии русских, а затем и советских властей неоднократно расширяли свои территории за счет кабардинских земель (Думанов 1991: Бабич 1998. С. 145-150).

Все же упомянутые споры ограничились рамками печат­ных изданий и местных СМИ и не выплеснулись на улицу. По словам кабардинских ученых, главной причиной этого было отсутствие каких-либо насильственных межэтнических конфликтов между оппонентами в прошлом. Они пишут: «Не­смотря на то, что в территориальном споре полемика велась сугубо на историческом материале, в общественное сознание и кабардинцев, и балкарцев объективно (ввиду отсутствия) не мог быть внедрен ни один исторический факт, свидетельству­ющий о прошлых конфликтах (особенно вооруженных) между этими народами. Отсутствие в исторической памяти народов республики такого отягощающего наследия стало весьма важ­ным фактором, умеряющим страсти» (Битова и др. 1996. С. 28; Бегидов 2003. С. 47).

Глава 9. Выводы

Таким образом, за годы советской власти представления балкарцев и карачаевцев о своих предках несколько раз ме­нялись. Вначале их вполне устраивал Северный Кавказ, где те смешались с местным населением. Весь акцент делался не столько на времени формирования балкарского и карачаев­ского народов, сколько на их гетерогенном составе, что как бы подчеркивало братство советских народов, скрепленное кровными узами. При этом особое внимание уделялось участию местных кавказцев в этногенезе балкарцев и карачаевцев, что автоматически делало их аборигенными кавказскими народами. Вместе с тем едва ли не главной их особенностью назывался тюркский язык. Поэтому эта версия этноистории придавала особое значение тюркоязычным предкам, доказы­вая, что не столько местные кавказцы восприняли от при­шельцев чужой язык, сколько тюрки навязали местному на­селению свой исконный язык. Тем самым независимо от того, какие этнические компоненты вошли в их состав, карачаев­цы и балкарцы оказывались носителями своего исконного языка и верили в свое этническое единство. Соответственно они воспринимали себя неотъемлемыми частями единого «карачаево-балкарского народа». Именно такой смысл кара­чаевские и балкарские авторы вкладывали в популярный тогда термин «отуреченные яфетиды».

Не вполне ясно, насколько эти представления, создавав­шиеся местными интеллектуалами, разделялись основной массой населения. Ведь в довоенные годы уровень образова­ния был невысок, и местная история в школе не преподава­лась. Важнейшим рубежом в формировании этнического са­мосознания следует считать период депортации, когда, подвергаясь гонениям исключительно по этническому при­знаку, карачаевцы и балкарцы должны были особенно остро чувствовать свои отличия от окружающего населения, имев­шего совершенно иной социальный опыт. Дискриминация способствовала их сплочению на основе родственных и псевдородственных связей. Она заставляла их культивировать и гипертрофировать свои языковые и культурные отличия от окружающих, делая язык и культуру важнейшим политичес­ким ресурсом и опорой идентичности. Еще одним таким ресурсом была социальная память, делавшая акцент, с одной стороны, на больших заслугах карачаевцев и балкарцев пе­ред советской властью (их участие в борьбе с белогвардей­цами и фашистскими оккупантами), а с другой — на незаслу­женных гонениях, выразившихся в катастрофе депортации. Кроме того, спецпоселенцы хранили в памяти идеализирован­ный образ родины, но он был связан не столько с предками-прародителями, как с родной природой и ее ландшафтами [49].

После 1957 г. отношение к предкам кардинально измени­лось. Депортация и расчленение бывших карачаевских и бал­карских земель не оставили камня на камне от прежних сте­реотипов интернационализма и дружбы народов. Теперь карачаевцы и балкарцы не хотели иметь ничего общего ни с соседними кавказскими народами, ни с такими представите­лями тюркского мира, как крымские татары и турки. Пер­вым они не могли простить посягательства на свою терри­торию, а родство с последними не поощрялось советской властью, боровшейся против пантюркизма. Поэтому карачаев­цам и балкарцам нужны были уникальные предки, развивавшиеся своим самобытным путем. Они должны были прийти на Северный Кавказ достаточно рано, чтобы дать ка­рачаевцам и балкарцам аргумент первопоселения для отста­ивания своих территориальных прав. Ведь память о недавнем лишении родины и возникшие в результате этого труднораз­решимые территориальные проблемы продемонстрировали важность автохтонных предков, ссылка на которых помога­ла легитимизировать земельные права. Кроме того, предки должны были быть причастны к древней государственности, чтобы предоставить своим потомкам возможность отстаивать свои политические права. Наконец, они должны были гово­рить на тюркском языке, но так, чтобы ни у кого не возникло даже повода обвинить балкарцев и карачаевцев в пантюркистских настроениях. Следовательно, этот язык должен был отличаться от языков других тюркских народов, т. е. быть очень древним и содержать своеобразную архаическую лек­сику. Подходящим претендентом, удовлетворявшим почти всем этим требованиям, были аланы. Их единственным не­достатком был их иранский язык, и поэтому в течение пос­ледних нескольких десятилетий карачаевские и балкарские ученые и самодеятельные авторы направляли все свои уси­лия на то, чтобы сделать их тюркоязычными. Вместе с тем в (тот период, в отличие от довоенного времени, карачаевцы и балкарцы, обязанные дистанцироваться от пантюркизма, должны были довольствоваться эксклюзивной идентичностью. Они считали себя отдельными народами и подчеркивали са­мобытность своих культур.

Третий этап переосмысления своей идентичности начал­ся во второй половине 1980-х гг., а основной набор аргумен­тов для этого сложился в 1990-х гг. Теперь снова возоблада­ла инклюзивная идентичность, позволяющая карачаевцам и балкарцам считаться единым народом, противопоставляя себя обобщенному образу адыгов. Такое единство требует также единого самоназвания, и в последние годы некоторые этни­ческие лидеры делают все, чтобы привить своим народам этноним «алан». Этому способствует влиятельная группа ка­рачаевских и балкарских ученых, доказывающих тюркоязычие алан. Мало того, теперь «тюркоязычные аланы» стано­вятся хотя и главным, но всего лишь одним из участников великой тюркской древней истории, окрашенной в пантюркистские тона. Причастность к этой истории, во-первых, создаст героический ореол вокруг карачаевских и балкарских предков; во-вторых, вводит их в круг древних цивилизован­ных народов, обладавших ранними формами государственно­сти (тюркские каганаты) и письменности (руны); в-третьих, позволяет рассчитывать на сочувствие и поддержку со сто­роны тюркского мира. Тем самым в последние годы у кара­чаевцев и балкарцев возрастает тяга к двойной идентичности: на одном уровне они считают себя карачаевцами-балкарцами (или аланами), на другом — тюрками.

Любопытно, что при этом среди современных карачаев­ских и балкарских интеллектуалов нет единства по вопросу о прародине и появлении предков на нынешней территории. Некоторых из них вдохновляет сугубо автохтонная гипоте­за, и они утверждают, что их предки были исконным насе­лением Северного Кавказа. Другим больше нравится миг­рационная гипотеза, но и в их среде нет единства: если некоторые, вслед за Мизиевым, ищут прародину в Волжско-Уральском регионе, то других вполне устраивает тради­ционное представление об Алтайской прародине. Любопыт­но, что одним из важных доводов в устах последователей Мизиева служит физический облик, и они со всей настой­чивостью доказывают, что древнейшие тюрки принадлежа­ли к европеоидной расе. Ведь, во-первых, это делает более убедительным утверждение о том, что карачаевцы и балкар­цы в отличие от восточных тюрков с их монголоидными чертами являются прямыми потомками древнейших тюрков. Во-вторых, это вводит балкарцев и карачаевцев в семью европейских народов, находиться в которой им представля­ется престижнее, чем быть потомками «азиатов». Вовсе не случайно в современном интеллектуальном поле появился термин «арийцы», в число которых отдельные авторы стре­мятся включить и тюрков. Так в местный этногенетический дискурс начинает проникать «арийский миф».

В этом нельзя не видеть атавизмов колониального дискурса с его иерархией народов, которую венчали «светоносные арийцы», создатели культуры и цивилизации, якобы самой своей природой призванные либо господствовать над други­ми народами, либо, по меньшей мере, вести их за собой. В бытовых представлениях такие выдающиеся творческие спо­собности увязываются с внешними физическими чертами, и это, на удивление, возвращает нас к расовому дискурсу, по­пулярному в Европе ровно сто лет назад. Именно в этих тер­минах некоторые современные карачаевские и балкарские интеллектуалы обсуждают проблемы происхождения своих соседей, искусственно усекая их историю, лишая их многих культурных достижений и делая их предков маргиналами, обреченными ютиться на задворках истории.