Geum.ru

Этос Античности и нравственные установки христианства: смена философских парадигм

Вид материалаДокументы
Этос древнегреческого пира
Ты же, о бог Аполлон, ум наш исправь и язык.
Константинос Афанасопоулос
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12

Этос древнегреческого пира


«В жизни, я думаю, нет свершений приятней, чем если

Радостью светлой сердца исполнены в целом народе,

Если, рассевшись один близ другого в чертогах прекрасных,

Слушают гости певца, столы же полны перед ними

Хлеба и жирного мяса; и, черпая смесь из кратера,

В кубки ее разливает, гостей обходя, виночерпий.

Это мне из всего представляется самым прекрасным», – так говорил Одиссей царю феаков Алкиною43. Картина, рисующая «светлую радость» – euphrosyne и процветание. У царя, «который, блюдя благочестье», правит, у которого «строго повсюду правда царит», народы «процветают (aretōsi)»44. Именно так: прежде чем под знаком нравственного совершенства и добродетели навсегда узаконить свое положение в этическом дискурсе, слово arete означало любое качество, выделяющее его обладателя среди прочих45: если речь заходила о героях, то эпический поэт воспевал их доблесть как их главное достоинство, и, что уже совсем неожиданно, об arete говорится как о «всевозможных благах (areten pantoien)»46 в смысле благополучия. Когда Гесиод утверждает: «Но добродетель от нас отделили бессмертные боги / Тягостным потом»47, то говорит он не о нравственной добродетели, а призывает брата внять его совету и «усердно работать», чтобы «голод тебя ненавидел, / Чтобы Деметра в прекрасном венке низменно любила / И наполняла амбары тебе всевозможным припасом»48. Процитированные в контексте II книги платоновского «Государства», слова Гесиода о трудностях, связанных с достижением arete, приобретают иное звучание.

Еuphrosyne («светлая радость») и arete – ключевые понятия для понимания феномена греческого пира (симпосия).

В нашей статье речь пойдет об этосе пира. В такой транслитерированной форме слово этос двусмысленно49. Однако эта двусмысленность нам на руку, поскольку позволяет уклониться от необходимости следовать какому-то одному смыслу. Пиры-симпосии в античном мире – явление очень распространенное и общественно значимое50, о чем свидетельствует богатая литература, правда, преимущественно поздняя: «Пир» Ксенофонта, «Пир мудрецов» Афинея, «Застольные беседы» Плутарха, его же «Пир семи мудрецов», говорят, что ученик Платона Ксенократ составил «Законы для проведения пиров», и Аристотель называется среди тех философов, которые «сочли достойным труда записать речи, которые велись в симпосиях»51. Перечень можно продолжать. Однако нас будет интересовать не внешняя сторона дела, не обустройство пира-симпосия, не практика, с ним связанная52, а то, какое осмысление и истолкование получает ритуал пира53 в греческой литературе и философии и как он связан с миропониманием греков.

Уже в поэмах Гомера пир никогда не служит лишь средством утоления голода. Принятию решений предшествует пир (например, Илиада IX, 69 – 75; 89 – 95). Это всегда упорядоченное действо. Даже «женихи», внесшие сумятицу в дом Одиссея, за пир принимаются, соблюдая порядок:

Шумно вошли со двора женихи горделивые в залу

И по порядку расселись на креслах и стульях; с водою

Вестники к ним подошли, и они себе руки умыли.

Доверху хлеба в корзины прислужницы им положили,

Мальчики влили напиток в кратеры до самого края.

Руки немедленно к пище готовой они протянули.

После того как желанье питья и еды утолили,

Новым желаньем зажглися сердца женихов: захотелось

Музыки, плясок - услады прекраснейшей всякого пира.

Фемию вестник кифару прекрасную передал в руки:

Пред женихами ему приходилося петь поневоле.

Фемий кифару поднял и начал прекрасную песню54.

Ксенофан, философ и учитель Парменида, одну из своих элегий посвящает описанию убранства пира и необходимых ритуальных действий:

Вот уж пол подметен, руки вымыты, вымыты кубки…

Кто возлагает на нас дивно сплетенный венок;

Кто по порядку разносит душистое масло в сосудах;

Высится тут же кратер, полный утехой пиров;

Есть и другое в кувшинах вино, что сулит не иссякнуть, –

Сладкое: нежных цветов слышится в нем аромат;

Посередине хором льет ладан свой запах священный;

Чаши с холодной водой, сладкой и чистой, стоят;

Хлеб перед нами лежит золотистый, и гнется под грудой

Сыра и сотов густых пышно разубранный стол;

Густо украшен цветами алтарь, что стоит среди зала;

Песня, и пляска, и пир весь переполнили дом…

Прежде всего благочестных (euphronas andras) толпа священною песнью,

Речью чинной своей бога восславить должна.

Но возлиянье свершив и о том помолясь, дабы силы

Были дарованы пир благопристойно (ta dikaia) провесть, –

Это ближайший наш долг! – не грех столько выпить, чтоб каждый,

Если не дряхл он, домой и без слуги мог дойти.

А из гостей тех почтим, кто, и выпив, нам с честью докажет,

Что добродетель живет в памяти, в слове его.

Но не пристало про битвы титанов нам петь, иль гигантов,

Или кентавров: они вымыслы давних времен,

Или про ярость гражданской войны, – в этом пользы не много…

Зиждется благо в ином: в вечном почтенье к богам!55

Перед началом необходимо совершить возлияние, пропеть пеан Аполлону и помолиться о том, чтобы боги дали сил соблюсти порядок (ta dikaia) и удержали от несоблюдения меры (hybris).

Феогнид – поэт, чьи стихи, вне всякого сомнения, звучали во время пирушек, дополняет картину:

Пусть охраняют нас и другие блаженные боги.

Ты же, о бог Аполлон, ум наш исправь и язык.

Пусть форминга и флейта священный напев заиграют,

Мы же во славу богов должный исполнив обряд,

Пить вино и вести приятные всем разговоры56

Будем, ничуть не боясь мидян, идущих войной.

Самое лучшее это: с веселой, довольной душою

Быть в стороне от забот, в радостях жизнь проводить,

Мысли подальше отбросив о том, что несчастная старость,

Страшные керы и смерть всех поджидают в конце57.

Пир – пространство логоса, где проявлялось искусство вести разговор, «искусство мыслить в подвижных формах живой беседы, предполагающее, в частности, особый интерес к слову и к игре слова»58, и пространство музыки. К сожалению, в практическом отношении о греческой музыке говорить невозможно. Однако ясно, что все связанное с музыкой не сводилось только к собственно искусству оформления звукового материала и исполнения музыкальных произведений. Музыка выступала синонимом к paideia. Мусически воспитанный человек – служитель Муз, находящийся под их покровительством. Служить Музам – значит совершенствовать себя во всех отношениях. Логос и музыка объединились у греков в поэзии, которую принято называть лирической. При этом важно иметь в виду, что «элегии, ямбы и стихотворения песенного порядка писались их авторами не для себя, не в качестве художественной фиксации пережитого ими субъективного ощущения, а постоянно имели в виду ту или иную аудитории»59.

Манера исполнения песен во время пира со временем изменялась. Ахилл сам аккомпанирует себе на форминге, а в «Одиссее» профессиональный исполнитель поет эпические сказания, доставляя удовольствие пирующим. С ритуалом правильного, умеренного распития вина – с ритуалом симпосия, связывался особый вид застольной песни – skolion melos – «кривая песня». По свидетельству Плутарха, «название – «кривые песни» – объясняют не их случайным и пестрым содержанием, а тем, что первоначально все участники пира исполняли хором пеан, прославляющий бога, а в дальнейшем же стали передавать по порядку от одного другому миртовую ветвь, называемую эсаком, вероятно, в знак очередности в пении. Вместе с тем передавалась и лира, и кто имел музыкальное образование пел в сопровождении лиры, а далекие от Муз пропускали свою очередь – отсюда и название сколиев, указывающее на то, что пение – дело нелегкое и необщедоступное. Некоторые же говорят, что миртовая ветвь переходила не от соседа к соседу, а от одного застольного ложа к другому: спевший первым передавал ее первому возлежавшему на втором ложе, тот – первому на третьем; затем, в такой же последовательности, очередь переходила к занимавшим вторые места на ложах, и так далее, и этот извилистый путь миртовой ветви и дал повод, согласно такому объяснению, к возникновению названия сколиев»60. Свидетельство того, каким образом во время пира исполнялись застольные песни, восходит к античным источникам, которые единодушны в том, что во время симпосиев в ходу были три типа песен: хоровая песня (вероятно, пеан в честь Аполлона); затем короткие песни, несложные по форме, которые участники застолья исполняли соло по очереди с миртовой ветвью в руке, возможно, в сопровождении авлоса61; и, наконец, песни, исполнявшиеся самыми способными из гостей, которые, очевидно, сами себе и аккомпанировали на лире. Можно предположить, что речь как раз и идет об исполнении сложных лирических произведений, которые, даже если и не были специально предназначены для симпосиев, могли послужить их украшению. Это могли быть произведения Пиндара, Алкея, Анакреонта. Например, строчки Симонида, которые Платон цитирует в «Протагоре»62 в связи с беседой о добродетели, некоторые исследователи считают отрывком сколия63. Вероятнее всего, со временем слово skolion перестало употребляться для обозначения всех видов песен, которые исполнялись во время пира, и закрепилось лишь за небольшими песнями, исполнявшимися каждым симпосиастом по очереди64.

В лирике происходит трансформация мироощущения и вместе с тем этической нормы, и связано это не в последнюю очередь с переосмыслением эпического понятия времени. Единственная мера времени, ритм которого организует поток эпических событий и, вместе с тем, человеческой жизни, – день. Эпический день тождественен тому или иному событию. И мерой такого события, как жизнь человека, является день, это мера отпущенного человеку времени. День – это удел и судьба. Поэтому «день» всегда судьбоносный: aisimon emar (назначенный судьбой, надлежащий день) – синоним смерти. В конечном итоге, эпический день в лирике переосмысливается таким образом, что на первый план выступает его кратковременность и неизбежность скорого конца. Люди однодневки, они эфемерны:

Однодневки,

Что – мы ? что – не мы ? Сон тени –

Человек65.

Впрочем, о жалкой человеческой участи упоминает иногда и эпический поэт:

Меж всевозможных существ, которые дышат и ходят

Здесь, на нашей земле, человек наиболее жалок66

и

Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:

Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,

Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают

Так человеки: сии нарождаются, те погибают67.

В лирике поэт «возвышает свое случайное Я до идеальной нормы, которую он заимствует у Гомера, и преобразует ее в соответствии с нею: уподобление своего Я идеалу и сопоставление себя с ним с необходимостью приводит к тому, что острый объективный взор грека начинает замечать те места, где тяжелое архаическое вооружение эпических героев не слишком подходит трепещущему телу реального человека со всеми его слабостями»68. Так Архилох:

Носит теперь горделиво саиец мой щит безупречный:

Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.

Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает

Щит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть69.

Эпос структурирует мир с точки зрения космического порядка. Лирическое я, формируясь на фоне эпоса, преобразуется в связи со сферой насущной повседневности.

В виду открытой и явленной эфемерности человеческого существования возникает необходимость найти то, что может удержать человека. Есть ли в самом деле какое-то прочное основание? Не лучше ли ловить момент и переживать каждый дня так, как если бы он был последний, не думая о том, что ждет («Мысли подальше отбросив о том, что несчастная старость, / Страшные керы и смерть всех поджидают в конце») и воспользоваться рецептом поэта Алкея: «Лучшее лекарство – / Кликнуть вина и напиться пьяным»70, ведь «для забвенья забот бог, что рожден Зевсом с Семелою, / Нам вино даровал. Лей до краев!»71 Но во время пира-симпосия Дионис находится во власти Аполлона, стоит ему освободиться – symposion превращается в kōmos. В платоновском «Пире» kōmos упоминается дважды. Первый раз как воспоминание о том, что было накануне: «Хорошо бы нам, друзья, - сказал он [Павсаний], - не напиваться допьяна. Я, откровенно говоря, чувствую себя после вчерашней попойки довольно скверно (…) вы ведь тоже вчера в этом участвовали; подумайте же, как бы нам пить поумеренней»72. Второй раз к пирующим ворвался Алкивиад: «Вдруг в наружную дверь застучали так громко, словно явилась целая ватага гуляк, и послышались звуки флейты (…) Вскоре со двора донесся голос Алкивиада, который был сильно пьян»73.

В стихах Феогнида звучит совет и предостережение:

Что ж до меня, то вина медосладкого пил я довольно

И отправляюсь домой вспоминать о сладостном сне.

Пить прекращаю, когда от вина наибольшая радость.

Трезвым я быть не люблю, но и сверх меры не пью.

Тот же, кто всякую меру в питье переходит, не властен

Ни над своим языком, ни над рассудком своим,

Речи срамные ведет, за которые трезвый краснеет,

Дел не стыдится своих, совесть вином замутив.

Прежде разумный, теперь от становится глупым. Об этом

Помни всегда и вина больше, чем нужно, не пей (…)

Добрые речи ведите, за чашей веселою сидя,

И избегайте душой всяческих ссор и обид.

Пусть и застольные песни звучат – в одиночку и хором.

Так вот бывают для всех очень приятны пиры74.

В силу того, что вино – напиток двойственный, при его распитии важна мера: соблюдение меры приносит радость и отдохновение, нарушение опасно:

Злом становится хмель, если выпито много. Но если

Пить разумно вино, – благо оно, а не зло75.

Вопрос о мере актуален не только в условиях пира. Мысль греков всегда была направлена на поиск меры как начала, упорядочивающего все сущее, что получило различные выражения и, прежде всего, в словесности и философии. «Познавай тот ритм (rhythmos), что в жизни человеческой сокрыт», - призывает Архилох76. Ритм – то, что удерживает, придавая форму. Ритм полагает пределы движению. Rhythmos – это logos, это metron. В области музыки и танца греки понимали ритм как ограничение в движении77. Это слово встречается в ионийской прозе, в лирике, в трагедии и в аттической прозе. У Левкиппа и Демокрита rhythmos – ключевое слово. «Сокрытый ритм» стоит в одном ряду с Логосом Гераклита (Фр. 1), он подобен природе, которая «любит прятаться» (Фр. 8 (123 DK)), и порядку (dike). Где порядок, там царят безмятежность, тишина, покой. «Безмятежность (hesykhia) мила застолице (synposion)»78, она «благосклонная дочерь Правды (Dike)»79. «Нет во мне надмения, / Путь мой чист от всякого насильства, / И остаток моих дней / Да будет благостен (euphron) в своем приближении»80. Пир – место порядка: ведь пирующие находятся под покровительством Аполлона, и место безмятежности. «Надмение» и «светлая радость» (euphrosyne) не уживаются вместе. Удерживаться от «насильства» и значит соблюдать меру и сохранить порядок, который воплощен в Dike. Dikaiosyne (справедливость) – высшее достоинство и добродетель (arete). Только с ней и может быть сопряжена «светлая радость». В одном из диалогов Платона81 Сократ учит своего молодого собеседника заботиться о самом себе и, «взлелеяв» в его душе «легкокрылого эроса», слышит от своего ученика: «Но решено: с этого момента я буду печься о справедливости»82.

Поэт Критий называет Анакреонта «возбудителем пиров» и говорит, обращаясь к нему: «Никогда любовь к тебе не состарится и не умрет, пока мальчик будет носить по кругу в чашах воду, смешиваемую с вином»83. «Эти песни предназначены для симпосиев (…) Его лирика непосредственно примыкает к тому, что в Афинах называют сколиями»84. В стихах Анакреонта нет описаний войны и героизма. Он воспевает удовольствие и радость (euphrosyne), которые выражаются у него в форме любовной лирики: «Не люблю я того, кто за полным кратером, вино испивая, / О вражде и войне говорит, заставляющей плакать, / Но того я люблю, кто дары блестящие Муз и Афродиты / Cмешивая, о радости (euphrosynes) вспоминает»85:

Дай воды, вина дай, мальчик,

Нам подай венков душистых,

Поскорей беги — охота

Побороться мне с Эротом86.


Я хочу воспеть Эрота,

Бога неги, что украшен

Многоцветными венками.

Небожителей властитель,

Он сердца терзает смертных87.

Платон, в «Пире» которого Сократ утверждает, что «не смыслит ни в чем, кроме любви»88, называет Анакреонта мудрым («Федр» 235 c - d), обращаясь к нему как к авторитету в вопросах, касающихся ta erotika.

Едва ли случайно рассуждения об Эросе, которые, в конечном итоге, оказываются рассуждениями о существе человеческой природы и о философии, Платон вкладывает в уста симпосиастов: Эрос уже прочно обосновался в пространстве пира.

Традиционный порядок не нарушается: «после того, как Сократ возлег и все поужинали, они совершили возлияние, спели хвалу богу, исполнили все, что полагается, и приступили к вину»89. При этом «все сошлись на том, чтобы на сегодняшнем пиру не напиваться, а пить просто так, для своего удовольствия (…) раз уж решено, чтобы каждый пил сколько захочет, без всякого принуждения, я предлагаю отпустить эту только что вошедшую к нам флейтистку (…) а мы посвятим сегодняшнюю нашу встречу беседе»90. Собравшиеся постановили произнести похвальное слово Эроту. Вообще-то как богу Эроту полагалось пропеть гимн, но у гимна не было прозаического соответствия. Похвальное слово – энкомий – это риторическое сочинение, которое пришло на смену поэтическому энкомию, воспевавшему славные подвиги совершившего их человека. Справедливо замечает В. Йегер: «”Пир” – не диалог в общепринятом смысле этого слова. Это состязание в красноречии выдающихся мужей (…) “Пир” становится художественным воплощением превосходства философии над поэзией»91.

Установленная в начале очередность выступлений («Пусть каждый из нас, справа по кругу, скажет как можно лучше похвальное слово Эроту») была нарушена икотой Аристофана, который предоставил свою очередь Эриксимаху, «искривив» тем самым порядок, словно перед нами сколий. Из речей, произнесенных до Сократа, речь Аристофана, самая яркая и трагическая, что подтверждает тезис Сократа о том, что «один и тот же человек должен уметь сочинить и комедию и трагедию и что искусный трагический поэт является также и поэтом комическим»92. Оказывается, человек в силу своей несправедливости утратил целостность изначальной природы. Стремление к восстановлению былой целостности и называется любовью. Но, как покажет Сократ, человек расколот не только телесно. «Смертная природа стремится стать по возможности бессмертной и вечной»93. Но у нее нет иного способа причаститься вечности, как «устаревая и уходя, оставлять новое свое подобие»94. «Лишь созерцая прекрасное (…) он сумеет родить (…) добродетель истинную (…) А кто родил и вскормил истинную добродетель, тому достается в удел любовь богов, и если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он»95. Вслед за речью Сократа наступает кульминация пира: появление Алкивиада маркирует переломный момент, перипетию, он произносит речь в похвалу Сократа. Он заявляет: «Так вот, Сократ похож, по-моему, на сатира Марсия»96. Место такого персонажа скорее всего среди участников kōmos. Но это лишь видимость: «внутри у него оказываются изваяния богов», а герой сатировой драмы на деле оказывается героем трагедии («Федон»).

Афинянин говорит: «Не станем же безусловно порицать дар Диониса и говорить, будто он плох (…) Я не решаюсь указывать большинству на величайшее благо, даруемое вином»97. «Вино дано как лекарство для того, чтобы душа приобрела совестливость, а тело – здоровье и силу»98. Пиры воспитывают самообладание (sophrosyne). И важно, чтобы был хороший законодатель, который «должен установить такие законы, касающиеся пиров, чтобы человек, окрыленный надеждами, ставший дерзким и позабывший стыд более чем должно (…) был вынужден поступать противоположным образом»99. Платон, рассуждая о воспитательном значении пира и защищая его от нападок, создал новую форму философских пиров. «Невозможно с достаточной ясностью охватить вопрос о сообразном с природой исправлении пиршеств, если не принять во внимание правильных основ мусического искусства. Равным образом и мусическое искусство нельзя понять без всего в совокупности воспитания»100.

Философия Платона – вызов поэзии. «Он превратился из философа в поэта, чтобы создать новую paideia»101. Философия отныне – подлинная поэзия: «Предмет творчества у нас один и тот же. Поэтому мы с вами соперники и по искусству, и по состязанию в прекраснейшем действии»102.

Константинос Афанасопоулос

(Кембридж, Великобритания)