Geum.ru

Владимир Дудинцев. Добро не должно отступать Труд, 26. 08. 1989

Вид материалаИнтервью
Подобный материал:
1   ...   45   46   47   48   49   50   51   52   ...   59
академику Рядно в его кабинете картофел, -- Мадсен при этом
взял пальцами кружок жареной картошки и торжественно поднял. Он
все время легонько шутил, но чувствовалась в его словах боль. И
тревога. -- Я говорю академику: у картофеля очень много врагов.
Больше чем у мичуринской науки. Я люблю веселье, как и академик
Рядно, и я позволил себе этот осторожный выпад. Академик не
обиделся. Тогда я сказал: картофел скоро погибнет, если не
спасать. Фитофтора, ризоктония, эпиляхна, нематода, вирусы...
Победить такое войско врагов и скрыть победу от соратника... На
это слово академик долго смеялся. Я знаю, он меня считал еще
одним врагом картофеля. Вейсманистом-морганистом. Это ужа-асно!
И капиталистом. А я не капиталист и не предпринимател. И я не
лью воду на мелницу фашизма. У меня, как у многих датчан, к
фашизму, кроме глобалных, есть и личные претензии. И я мог бы
вписаться в вашу систему, если бы у вас не любили так одного
академика Рядно и не грозили репрессиями тому, кто с ним не
согласен.
-- У нас никто не грозит тем, кто не согласен с академиком
Рядно, -- сказал на это Федор Иванович четким голосом. -- У нас
просто нет таких людей. Нет!
И Варичев чуть заметно показал ему одобряющий голубой,
глаз.
"Ну, я сегодня отличился", -- думал Федор Иванович, идя
домой в одиннадцатом часу. Время от времени он качал и
встряхивал головой. Когда он прощался с пьяненьким датчанином,
тот ловил его руки и заглядывал в глаза. Как будто расставался
навсегда с золотой мечтой. "Не верю!" -- твердил он, слабо
вырываясь из шутливого полуобъятия Варичева. А тот совсем
закрыл глаза -- вся картофелина улыбалась, подводя счастливый
итог. И Федор Иванович убежал, чувствуя тяжелый стыд.
"Что это такое? -- думал он. -- Боюсь, что выплывут новые,
непредвиденные обстоятельства и мой такой успешный бенефис
прервется и будет зафиксирован навсегда на этом этапе? И все
станет известным в этом виде... Боюсь таких обстоятельств?
Правда, это -- Касьяново изобретение, не мое. Или Варичева. Но
все равно замарался. Нельзя, чтоб прервалось. Зачем я взялся за
это дело? Нужно ли было принимать эту роль? Брать на себя имя
человека, обреченного на пожизненные муки только за то, что у
него были ум, талант и добрая душа... Показывать, что ничего
плохого с Иваном Ильичом не случилось, что он процветает и не
такой уж талант, чтобы о нем кричать на конгрессах... Нужно ли
было это делать?"
Нет, взяться за эту роль было нужно, необходимо. И надо
было сделать это именно так, как сделал: недрогнувшей рукой.
Иначе изобретательный Касьян придумал бы что-нибудь другое, и
Федор Иванович уже прохлаждался бы в шестьдесят втором доме. А
он не имеет права садиться в тюрьму. И все "наследство" Касьян
прибрал бы к рукам. А на Иване Ильиче и его деле можно было бы
ставить крест. Его дело стало бы великим делом академика Рядно.
Так что двойнику Ивана Ильича нужно, нужно было принять
это оружие, которое насильно вложил ему в руки Рогатый. Хоть от
этого оружия и тянуло противной псиной -- теперь эта вонь
перешла на Федора Ивановича. Но тут уже было не до этой
замечательной вони. Часы были сочтены, приближалось время
поражать Рогатого в пах.
И Федор Иванович незаметно для себя ускорил шаг. Он почти
бежал, когда новая мысль вдруг, как стена, выросла перед ним, и
он остановился. Не перестарался ли он в этой своей роли? Ведь
он, похоже, достиг нужного Касьяну результата! Теперь Мадсен
возьмет да и уедет сегодня ночью. И даст интервью. Скажет:
очень, очень жаль, однако никакого сенсационного гибрида
нет. У них это невозможно, отстали. Я, Мадсен, лично в этом
убедился. И доктор Стригалев не такая уж яркая личность.
Никакого интереса к науке, односложные ответы, типичный
сторонник полурелигиозного взгляда... И все время оглядывается
на начальство. Получалось, что Федор Иванович именно
перестарался. Теперь генералу дадут сигнал, и он подтянет свой
поводок и сделает то, что ему давно хотелось. А Касьян может
спокойно брать у Варичева ключ и идти в комнату для
приезжающих, вступать во владение всем собранным там
богатством!
"Дожить бы до завтрашнего дня, -- подумал Федор Иванович.
-- Не умереть бы. Не уехал бы Мадсен. Иначе вся эта гора лжи
останется горой лжи и на ней можно будет ставить памятник
величайшему из лжецов. В назидание потомству".
И еще одна мысль не давала покоя. Впервые пришла еще днем,
являлась раза три или четыре, как слабый порыв ветерка, и сразу
же опадала, не достигнув фиксирующих г,"убин сознания. А сейчас
это уже был предупреждающий сигнал. Он уже громко звучал,
стучался в душу, привыкшую внимать отдаленному голосу. Ведь
если не выносить этот сор из избы и нагромождать такую ужасную
ложь -- это же только видимость избавления! Накапливается целое
озеро грязи, как бывает в горах, оно соединится с другой грязью
и будет стоять, пока первый же случай не расшевелит легкую
плотину. И случай этот может наступить сейчас, ночью. Может
опередить все планы двойника Ивана Ильича.
О чем говорят сейчас Мадсен и Варичев? Почему иностранец
так смотрел, не сводил глаз? И вот еще: он же хотел
сфотографироваться вместе! Рвался к фотоаппарату! Закрепить и
увезти к себе невиданный факт! И Федор Иванович уже тогда
почувствовал все, хоть и не понял рассудком. Потому и
испугался, и уклонился от этого фотографирования...
"Иностранец знает, что я не Иван Ильич... -- Федор
Иванович даже вспотел от этой наконец оформившейся догадки. --
Он знает, знает! Настоящий ученый умеет связывать из мелких
фактов цепь, которая ведет к открытию. Не исключено, что и
Посошков в беседе с ним обронил что-то, а этот поймал и
запомнил, и теперь присоединил к цепи. Мадсен с восхищением
наблюдал весь этот невиданный маскарад и делал свои выводы,
недалекие от истины".
Этот ужас и дома ломился ему в душу, не давал спать. Пока
Федор Иванович не улегся как следует на свою постель. Тут он
вдруг потерял сознание -- иначе это нс назовешь, а когда
очнулся, в окна вступало уже осторожное зимнее утро, и отчаянно
дребезжал телефон.
-- Иван Ильич? -- это был Варичев. -- Как мы условились,
доктор Мадсен сегодня отправляется с вами в учхоз. Сейчас
придет машина, и мы с доктором едем. Я соскочу у ректората, а
доктор подъедет к вам. И вы отправитесь. Сорок минут на сборы.
Обедать -- ко мне домой.
-- Есть! -- крикнул Федор Иванович, светлея душой. Все
шло, как надо, ничего за ночь не случилось. Тревоги были
напрасными. "А день будет мой!" -- сказал он себе.
Одетый и причесанный, он пил чай, когда за окном зашумел
мотор "Победы". Набросив полушубок, Федор Иванович степенно
вышел. Около машины стоял Мадсен, одетый в дубленку такого же
цвета, как сорок клубней нового сорта, лежавшие в ящике,
прислоненном к окну. На голове у датчанина была черная кроличья
шапка, купленная, должно быть, в Москве. Ее уже припорошил
падающий отвесно легкий снежок. Держась за открытую заднюю
дверцу, датчанин говорил о чем-то с молодой женщиной из
иностранного отдела, сидевшей в машине. С той самой, что
приехала с ним из Москвы. "Черт", -- подумал Федор Иванович.
Вот о ком он забыл. Ведь женщина наверняка получила инструкции
от Касьяна.
-- Я полагаю, мы вполне можем раздвоиться. Дама поедет, а
мы прогуляемся пешком с доктором Стригаловым, -- сказал Мадсен,
увидев Федора Ивановича. -- Здравствуйте, Иван Ильич, как
поживаете? Вы не возражаете, если мы вдвоем с вами немножко
пройдемся пешком? Приятный снежок, вы не находите? У нас в
Дании принято на работу ходить пешком. Мы не имеем такую
роскошь, как государственный автомобил.
Он приподнял шапку, прощаясь с женщиной и шофером, и
машина укатила.
-- Она едет за билетом в театр, -- сказал датчанин. -- Я
очень люблю смотреть спектакл. Человеческая жизнь -- сплошной
спектакл. Завтра мы с вами идем в театр... -- Они не спеша
направлялись по тропе к парку.
-- Потом я даю вам и господину Варичеву ответный ужин в
ресторане "Заречье". Вы успеете проголодаться после нашего
вчерашнего застолья? Я намерен угощать на славу.
-- Нас ждет сегодня еще обед. У профессора Варичева.
-- О-о, -- весело округлил глаза датчанин. -- Вы знаете,
доктор Стригалов, я у него сегодня ночевал. Я спал на седьмом
небе. Как принцесса на горошине. А потом мы доедали с
профессором вчерашнего теленка. Как два льва -- большой и
маленький. Но даже такие обеды не могут компенсировать мою
потерю. Я еще не привык к тому, что не увижу...
-- Вы увидите этот гибрид, -- сказал Федор Иванович. -- Он
получен Иваном Ильичом.
После этих слов, сказанных спокойно и четко, наступило
долгое молчание. Был слышен только хруст снега. Они
приближались к первым липам парка.
-- Я не ослушался? Правилно я спросил? -- подал наконец
Мадсен тоже не очень взволнованный голос. Этот голос отражал
сложные вещи. Похоже, Мадсен давно ждал этих слов.
-- Вы не ослышались, -- подтвердил и мягко поправил его
Федор Иванович.
-- Понимаю, -- сказал датчанин, и они опять замолчали.
-- Я не доктор Стригалев, -- сказал Федор Иванович, упрямо
наклонив голову и глядя перед собой. Мадсен остановился.
-- Прежде всего, дайте мне пожать руку этого честного
неизвестного смелчака, который отважился порвать паутину. -- Он
замер, сжимая руку Федора Ивановича, строго смотрел ему в
глаза. -- Я знал это еще вчера, -- сказал он, не отпуская руки.
-- В первую же секунду, когда вы вошли. Я идеалист, я верю, что
есть великая тайна духовной жизни человека. Вы материалист, вы
это отрицаете. Но я сразу все узнал, представьте себе. Чем вы
это объясните? Я чуть не закричал. Я мог испортить этот
замечателный театр. Несколько часов такого ужасного
драматического спектакла, в котором я и сам играл не последнюю
рол. Хороший я артист, как вы предполагаете?
-- По каким все-таки признакам вы все узнали?
-- Я сейчас вам преподнесу еще одну вещь. Материалный
факт. Но я узнал все до того, как вспомнил об этом факте. Я
прежде всего увидел вошедшего очень симпатичного человека. И
сразу мне стало известно, что мою душу и вашу соединяет
астралный шнур. Это сложная мистическая вещь, я не буду
сейчас... Потому что начнется дискуссия с ортодоксалным
атеистом, и вы меня сразу на лопатки... Повторяю: я смотрел на
вошедшего человека с крайней симпатией. Потом я понял также,
что вы ужасно страдаете, и мне захотелось помочь вам. Я уже
понимал, что вы говорите неправду и страдаете. А в самую
последнюю очередь -- уже когда господин Варичев сказал: вот наш
доктор Стригалов, -- я вспомнил факт, который давно знал и
который непонятным образом на десять минут забыл -- от моих
переживаний. И еле удержался от крика. Ведь с господином
старшим лейтенантом Стригаловым я познакомился еще весной сорок
пятого года. В Германии. Я был в маленьком немецком лагере. Не
Бухенвалд, но тоже лагерь уничтожения. Филиал.
Тут он остановился, нервными и торопливыми движениями
отдернул в сторону галстук, расстегнул сорочку и на морозе
показал Федору Ивановичу свою голую грудь -- светящееся белое
тело худенького интеллигента. На этом молочном фоне была
татуировка: длинная строчка, составленная из темно-голубых
размытых цифр.
-- Так татуируют животных, -- Мадсен застыл, позируя,
позволяя Федору Ивановичу хорошенько рассмотреть цифры и даже
коснуться пальцем теплой груди. -- Хорошая мысл, не правда ли?
Пришла в немецкую голову... Чтоб было видно, соответствует ли
труп списку. Знаменитая немецкая аккуратность. Немецкие точные
приборы -- самые лучшие в мире.
-- Я видел такие вещи, -- сказал Федор Иванович.
-- Это подлинный документ. Вы должны понять. Я не
пролетарий, но я -- порядочный человек, который понимает
разницу между золотой валютой и человеческой совестью.
Они медленно двинулись дальше, пошли по аллее. Мадсен
застегнулся и, передвинув галстук на место, опять заговорил:
-- Советские солдаты очень вовремя пришли. Как ветер. А то
бы немцы нас всех расстреляли. Это был бы для меня не лучший
вариант. Нас было немного, сотни полторы. Очень скорое дело --
пах-пах-пах из автомата. А доктор Стригалов командовал у
советских солдат группой... рота называется. Правилно сказал?
Он дал мне банку сгущенного молока. Я его благодарил, потому
что еще тогда знал некоторые русские слова. А в беседе
оказалось, что у нас есть общий, интернационалный, корень --
наука. Я ему говорю: генетика! Он отвечает: Мендель! Я радуюсь,
кричу: хромосома! Он остроумный человек, отвечает: полиплоидия!
Я кричу;
"Солянум"! И вдруг он отвечает: "Контумакс"! Мы целый
вечер беседовали. И когда начинали страдать от бедности моего
тогдашнего русского словаря, мы переходили на английский. И мы
заключили с господином Стригалбвым вечную дружбу. Ради этой
дружбы я и принялся изучать русский язык. Ради дружбы и
приехал. И уже во вторую очередь -- ради гибрида. Когда я узнал
на конгрессе, что это сделал доктор Стригалов, я сразу понял,
что это ни в коем случае не блеф и не шизофрения. А когда я
услышал от академика Рядно эти слова, я получил двойное
подтверждение. Когда такой человек говорит вам ответственную
вещь... нужно его слова поворачивать на сто восемьдесят
градусов -- это будет правда. Я был хорошо подготовлен к
знакомству с вами. И я счастлив, что вы этого не знали и сами
мне сказали... доброволно. Нет лучше музыки, чем слово, которое
говорит честный, добрый смельчак, невзирая на опасность и
разделяющий туман. Потому что он не может обманывать. Давайте
познакомимся, как вас зовут?
-- Этого вам не надо знать. Зовите, как звали, Иваном
Ильичом.
-- А могу я увидеть того... кого зовут действително Иваном
Ильичом?
-- Не сможете.
-- В таком случае я предполагаю сделать академику Рядно и
профессору Варичеву сюрприз. Этот план родился в моей голове
сразу, как только профессор Варичев назвал вас Стригалбвым. Я
решил наблюдать, как будет развиваться наш мюзикл, и в
последней сцене сделать всем длинное лицо. Мы будем считать,
что нашей этой беседы не было. Правилно я решил? Я называю вас
Иваном Ильичом еще три дня. Потом я заявляю протест против
того, что вместо хорошо мне знакомого моего друга старшего
лейтенанта Стригалова мне прел-ставили другого человека. И я
буду требовать свидания с доктором Стригаловым. Вы одобряете?
-- Не могу обсуждать это с вами.
-- Почему? -- удивился датчанин.
Как раз в это время сзади них раздалось звонкое царапанье
лыжных палок по снегу, и веселый голос окликнул:
-- Федор Иванович!
Мадсен оглянулся, отступил в сторону и стал внимательно
наблюдать. К ним подъехал разгоряченный, потный
коротышка-тренер.
-- Федор Иванович! Как вы завтра?
-- А что?
-- Подбирается хорошая маленькая компания. Можно сделать
прикидку. Возьму секундомер. Посмотрим, что мы за бегуны.
Федор Иванович взглянул на датчанина.
-- Доктор Мадсен...
-- Пожалуйста! Вы хотите на лыжи? Я буду приветствовать...
Федор Иванович, -- датчанин посмотрел на обоих. -- Я тоже люблю
лыжи. Сам я завтра буду гулять. Посмотрю ваш город.
-- Решено, -- сказал Федор Иванович тренеру. И тот, подняв
палку, окинув обоих веселым подмечающим взглядом, унесся на
лыжах по аллее.
-- В девять! -- крикнул на ходу. -- Без рюкзаков! Проводив
его взглядом, датчанин с вопросом посмотрел на своего спутника.
-- Позволте считать, Федор Иванович, что теперь и я
получил подлинное ваше удостоверение личности.
-- Только вам следует сейчас же мое имя забыть. И никогда,
нигде, ни при какой ситуации не вспоминать.
-- Я уже все забыл. Моментално. Но вы... Иван Ильич, имели
возможность видеть. Допустим, я даже не знал в лицо доктора
Стригалова. Этот лыжник вас выдал с головой. Опасное занятие
водить таракана за усы. Когда я поеду в Москву, я скажу эти
слова академику Рядно. Иван Ильич, я наблюдательный человек.
Мне кажется, встреча с этим маленьким лыжником принесла вам
заботу...
Он угадал. По лицу Федора Ивановича словно провела рукой
судьба. Его сотрясало, укладываясь в нем, неожиданное,
беспощадное решение. Снег идет! Если будет так валить весь
день, надо бечь. Бечь сегодня... Пока валит снег.
-- Это наш тренер по лыжам, какая тут может быть забота!
-- сказал он, вдруг повеселев.
"Да, да. Сегодня, после обеда. Катапультируюсь!.."
-- Иван Ильич... Вы мне обещали показать гибрид...
-- Да, обещал. Тогда давайте повернем назад. Он у меня
дома.
Почти бегом они зашагали к городку. Как заговорщики,
стремительно взбежали по каменным ступеням. Федор Иванович
отпер свою комнату. Мадсен вошел и стал озираться, задумался.
-- Иван Ильич, мне нравится это прибежище... В такой
обстановке обман не живет... Вы можете не слушать, это бредни
идеалиста. Я вижу, здесь у вас термостат... -- он указал на
ящик, прислоненный к оконному стеклу.
-- Холодильник, -- поправил его Федор Иванович.
-- Замечательное оборудование, -- серьезным тоном сказал
датчанин. -- Я вижу, здесь два термометра. Это правилно. Теперь
я совсем поверил. В науке важно не новое оборудование, а новая
идея. А что это такое?.. -- он взял с подоконника плоскую
картонную коробку, о которой Федор Иванович уже забыл. -- Это
конфеты? О-о, это потрясающая вещь! -- Мадсен открыл крышку. --
Это театралный грим! -- он приумолк, не сводя глаз с коробки.
-- Вы знаете, есть вещи, которые умеют в нужный момент попадать
под руку. Вам приходилось слышать голос вещей? Я себе тоже
куплю такую коробку...
-- Возьмите ее от меня на память.
-- О, я охотно беру, спасибо! Иван Ильич! Какое великое
напоминающее значение может иметь подобный сувенир...
-- Мне эту коробку тоже подарили. С таким же значением.
-- Это должно было произойти. У этой коробки всегда была
специалная рол.
-- Я бы не отдал ее вам, но у меня назревает особая
ситуация, в которой это будет лишняя вещь.
-- Вы искажаете действителность. Я полагаю по-другому:
пришло время мне встретиться с загадочные человеком, носящим
имя моего друга, и коробка дождалась своего выхода на сцену.
-- Давайте лучше к делу. Вот... -- Федор Иванович достал
из ящика, прислоненного к окну, клетчатый носок, в котором
лежали клубни, переданные Свешниковым. -- Это полиплоид. Клубни
-- это недостаточно убедительно. Надо прорастить, сделать
цитологический анализ, сравнить... Нужна неделя работы.
-- О, я вижу цвет и расположение глазков. Это "Контумакс"!
И это настоящий полиплоид! Этот один клубень вы во что бы то ни
стало подарите мне. Я буду анализировать дома.
Федор Иванович взял клубень из его руки и положил обратно
в носок.
-- У вас есть фото. Теперь у вас будет еще уверенность --
вы видели этот полиплоид.
-- Вы меня разочаровали...
-- А вот ягоды, -- сказал Федор Иванович. -- Это тот самый
гибрид. Сенсационный.
-- Феноменално, -- Мадсен держал в пальцах ягоду,
осторожно поворачивал. -- Почему около него нет охраны?
-- Тоже, видите, сухие... Если бы приехали весной или
летом, я показал бы вам то, что вырастет из семян.
-- Я приеду летом! Но лучше, если вы дадите мне несколко
семян.
-- Это не принадлежит мне. Я только хранитель.
-- Я знаю, у вас все принадлежит государству. Государство
знает про этот гибрид?
-- Оно ничего об этом не знает.
-- Но академик Посошков отчетливо заявил...
-- А автор, Иван Ильич Стригалев, тоже отчетливо заявил
доктору Мадсену, что гибрида нет. И академик Рядно говорил...
-- Я помню, были такие... авторитетные заявления. Тогда я
согласен. Гибрида нет. Значит, это фикция. И вы можете
безопасно дать мне семена этого подозрителного... даже
несуществующего растения. Я буду их проращивать с максимумом
внимания. Я торжественно обещаю сохранить приоритет доктора
Стригалова. Я даю вам сейчас расписку.
-- Не могу, -- Федор Иванович слабо улыбнулся и положил
все три ягоды в специальное отделение ящика. -- Семена эти --
большая ценность, а я, по сравнению с нею, маленький человек.
Не имею права распоряжаться.
-- Но государство не желает видеть такой картофел! Он
получен реакционным методом, враждебным социализму, -- Мадсен
говорил это серьезным тоном.
-- Пойдемте, -- Федор Иванович открыл дверь, -- Пойдемте,
а то нас будут ждать в учхозе.
Когда они вышли наружу под мягко падающий снег, когда уже
тронулись к парку, Федор Иванович сказал:
-- Доктор Мадсен, государство -- общее понятие.
Все, кто у нас ест картошку, всем этот гибрид и
принадлежит.
-- А кто ест и отказывается от нового сорта. Официално...
-- Кто официально отказывается, того завтра не будет.
Они остановились. Два мира стояли лицом к лицу и не
понимали друг друга. Федор Иванович был ревнивым критиком
своего мира, не то, что Саул или Рядно. И Мадсен был далеко не
апологетом своих порядков и, конечно, не Рокфеллером. Даже с
интересом поглядывал в нашу сторону. Но ни то, ни это не
помогало. Правда, со стороны Федора Ивановича слабый проблеск
понимания все-таки был. Он мог бы даже поделиться семенами. Но
его студенческие познания из области политической экономии
говорили ему, что там этот гибрид немедленно станет предметом
торговли и даже спекуляции. А с ним, с гибридом, связано
столько бессмысленных, дурацких потерь. Бессмысленные потери,
которых могло не быть, причиняют особенную боль, и то, что
добыто и сохранено такой бессмысленно дорогой ценой, нельзя