Geum.ru

Владимир Дудинцев. Добро не должно отступать Труд, 26. 08. 1989

Вид материалаИнтервью
Подобный материал:
1   ...   43   44   45   46   47   48   49   50   ...   59
другого краше! Так и прут. В очереди стоят, подпирают...
Они сели в два мягких кресла. Варичев явно подбирался к
нему, хотел чем-то огорошить. Был похож на огромного мягкого
щенка, который припадает то грудью, то щекой к земле, втягивая
в игру, предлагая дружбу. Федору Ивановичу даже послышался под
столом мягкий стук его тяжелого хвоста. Варичев потягивался,
принимал привлекающие позы, манящие к откровенности. Вдруг
вскочил и проворно, хоть и колыхаясь, прошел к двери, что-то
сказал Раечке. Вернулся на цыпочках к своему креслу.
-- Сейчас нам чайку...
Чаек, видимо, уже был согрет -- Раечка тут же внесла
поднос, поставила на столик между напряженными собеседниками.
На подносе что-то блестело, что-то слезилось желтое, кажется,
лимон...
Вывший зав проблемной лабораторией, отчисленный из
института, а теперь приглашенный к ректору, молчал.
-- Скажи, Федор Иваныч, -- Варичев набрался, наконец,
духу. -- У тебя там, в учхозе, есть что-нибудь, что можно было
бы показать... Полиплоиды какие... Осталось что-нибудь от
Троллейбуса?
-- Очень мало.
-- Ну как же... Этот же, надеюсь, остался, который ты
тогда... при ревизии? "Контумакс"...
-- Его-то как раз и нет. Иван Ильич тогда же и унес.
-- - А про что же Посошков им сообщил?
-- Петр Леонидович, они же все попрятали!
-- Но ты-то статью свою. На каком-то основании ты ее писал
же?
-- Я все видел, держал в руках. Смотрел в микроскоп.
-- Ну и где это все?
-- Ума не приложу...
-- Вот черт... Надо как-то решать... Ты должен нам помочь,
Федор Иваныч.
-- А что?
-- Да этот же... Датчанин. Мадсен, что ли. Я думал, это
так, думал, пугает нас Посошков. А он приехал. Завтра будет
здесь. Он, оказывается, какой-то лауреат. Шишка. Ну, завтра я
его беру на себя. Приедет после обеда... Отдых, конечно,
полагается. Вечером ужинать будем. Это тоже, считай, сделано.
Теленка уже привезли... Заднюю половину. А послезавтра, как
хочешь... Кровь из носу... Тебе его брать. А? Возражения есть?
-- Не возражения... Он же к Ивану Ильичу... Тут Варичев
упал грудью и щекой на стол и весело затаился, чуть заметно
поигрывая всем телом, лукаво придерживая известный ему главный
ответ. И опять застучал под столом мягкий хвост.
-- Это все твои возражения?
-- Но ведь Ивана же Ильича... Нет же его...
-- Как это нет? Почему нет? Кто сказал? А ты кто? Ты и
есть Иван Ильич!
Федор Иванович мгновенно все понял. Такие вещи ему не надо
было повторять. "У них другого и выхода нет", -- это была
первая его мысль. Тут же последовала вторая: "Прямо мистика
какая-то. Опять я -- Иван Ильич. Двойник! Дублер!". И еще одна:
"Вот та подлость, тот уровень бессовестности, который мне
следовало показать им. Только значительно раньше. И тогда было
бы полное доверие. Краснову вот верят...". Тут же скользнула
догадка: "Теперь, даже если проявлю этот уровень, не отпустят с
поводка. Но пять дней побегать дадут. Свешников прав". И,
наконец, пришло еще одно, деловое соображение, тактическая
подсказка отдаленного голоса. "Недрогнувшей рукой", -- вспомнил
он слова Ивана Ильича. Но слова эти преломились по-другому.
Вперед выступил сам принцип -- самостоятельно принимать
мгновенные ответственные решения.
Его уверенно тащили в битву на небывалых высотах. В
страшный, смертный бой. И он уже видел волосатый, неосторожно и
сгоряча подставленный бок... И сразу ослабела его напряженная
собранность. Даже улыбка чуть наметилась.
-- Какой же я Иван Ильич? -- сказал он, уже готовый
торговаться.
-- А что же -- я, по-твоему? -- Варичев зачуял в нем
слабину, усилил веселый нажим. -- Кроме тебя некому. Не
Ходеряхина же заставлю притворяться гением! -- он особенно
произнес эти слова и уставил голубые глаза, ставшие вдруг почти
круглыми. Помолчал. -- И выхода нет! Или я должен иностранцу
говорить: посадили мы твоего Стригалева. Сидит он и вся его
школа. Десять лет получили за свою пропаганду. Но это же ему не
скажешь, не поймет. Единственный выход: вот ты. На себя
возьмешь роль. Мы с тобой на совете немножко погорячились.
Могут, могут быть у ученого свои точки зрения, мысли... Но ты
же советский человек, сам понимаешь, этот датчанин растрезвонит
же по всему миру...
-- Я тебя буду душить, а ты молчи, не хрипи, а то сосед
услышит, нехорошо про нас подумает, -- Федор Иванович
усмехнулся.
-- Схема примерно такая... Но ты утрируешь, -- и мягкий
хвост застучал под столом.
-- А Кассиан Дамианович как на это посмотрит?
-- Это его идея. Его. Я не такой смелый. Ладно, я вижу, ты
хоть и не умер от моего предложения, но все-таки стресс
имеется. Я тебя понимаю. Когда он позвонил, я сам потом
полбутылки коньяка выпил. В себя приходил. Хочешь цитату? Из
Кассиана. Он прямых слов не любит. Но намекнул отчетливо. А я
ему напрямик: Дежкин не пойдет на такое. Академик отвечает:
"Пойдет. Никуда ему не деться. На него уже, дело заведено,
он это знает. Он надеется, что я заступлюсь. И я заступлюсь, --
так он сказал. -- Я его вытащу из этой петли. Если он вытащит
меня". Давай-ка чайку. Налью тебе... -- Варичев поднял чайник и
отставил толстый мизинец. -- И заварочку покрепче,
интеллигенция любит крепкий. Лимон -- сам решай. А то еще не
угожу. Конфеты вот... Коньяка не хочешь? А то достану... А?
"Надо соглашаться на коньяк, -- подумал Федор Иванович. --
Так будет больше похоже на капитуляцию".
А Варичев уже бежал тяжелой трусцой, нес бутылку и рюмки.
Налил по полной Федору Ивановичу и себе.
-- Давай... -- чокнулся и влил в себя коньяк. Взял из
коробки шоколадку. И Федор Иванович степенно отпил треть рюмки.
Здесь надо сказать, что Федор Иванович был настоящим
русским человеком, сыном своих равнин, -- и не только по
внешности. В нем таился унаследованный от прадедов и
подкрепленный недавними событиями и ранами сухой холодок по
отношению к иностранцу. Он мог гостеприимно улыбаться, беседуя
с беспечным и наивным зарубежным гостем, но все равно оставался
лежащим в степи гранитным валуном, из которого смотрели
бдительные, осторожные глаза. С иностранцем были связаны
воспоминания о бескрайних, ползущих, как тучи, нашествиях, о
горящих городах, истоптанных нивах, о девушках, угоняемых в
рабство, о надругательствах над дорогими сердцу святынями. Он
сам видел совсем недавно горящий Гдов. Город горел весь сразу,
целиком. Дальняя родственница Федора Ивановича двенадцати лет
была угнана в Германию, а недавно вернулась оттуда взрослой
курящей женщиной с перламутровым немецким аккордеоном, висящим
на ремне через плечо. С этого времени ему стали неприятны все
аккордеоны. Очень нескоро сотрутся эти воспоминания, перешедшие
из мысли в душу, ставшие чертой характера. Поэтому он хоть и
содрогнулся, услышав предложение Варичева, но все же смог
понять возникшие затруднения, общие для всех, в том числе и для
Касьяна. И Касьян, поручая Варичеву эту щекотливую беседу,
понимал, что Федору Ивановичу трудно будет отказаться от
миссии. Касьян решил использовать его неподдельный, коренной
патриотизм. Он потирал руки, дело было верное... Это все
разглядел и Федор Иванович. Он даже покачал головой, отдавая
должное великому шахматному таланту академика.
-- Значит, окромя меня некому... -- бывший завлаб
погрузился в загадочные, каменные размышления, позвякивая
ложкой в стакане. Эти мысли текли на такой высоте, куда
Варичеву было не достать.
-- Федор Иваныч, ты хочешь торговаться. Пр-равильно,
выставляй свои условия. Не стесняйся, сойдемся!
-- Что я ему должен буду говорить?
-- Покажешь оранжерею, покажешь прививки. Но так, чтоб он
видел, что ты не твердый мичуринец, а такой, какой ты и есть на
самом деле. Что ты разбираешься и в колхицине.
-- Хорошо. Это все?
-- Еще ты ему скажешь... Ты, конечно, назовешься Иваном
Ильичом.
Федор Иванович кивнул.
-- Он начнет подъезжать. Покажи, мол, гибрид. О котором
Посошков на конгрессе... Ты скажешь: гибрида нет. Слышишь? Нет
его, это главное. Нет! Да и нельзя сказать иначе -- если
скажешь, что есть, значит, делай следующий шаг, показывай. А
где ты его возьмешь? -- Варичев странно посмотрел. -- Где он,
а? Или, может, где-нибудь есть? Нет же! Выдумка усопшего.
-- Придется и о смерти?..
-- О смерти ему уже сказали. А о гибриде -- тут надо без
запинки. Твердо скажешь ему, что нет. Что это целиком на
совести покойника. Но в будущем мы надеемся... Есть
предпосылки, -- так скажешь.
-- А скоро он отчалит?
-- Отчалит в понедельник. Или во вторник.
-- Что он здесь будет делать пять дней?
-- Он же хотел с "Контумаксом" повозиться. В микроскоп
смотреть на него и все такое, ты лучше знаешь. Может и раньше
уехать, когда вникнет в ситуацию. А занять его найдем чем. В
театр сходите с ним. Билеты будут.
-- Такие вещи всегда выходят наружу, -- задумчиво
проговорил Федор Иванович. -- Это такая лотерея... Что хочешь
скрыть, то и вылезает. Попадет в мемуары, там эти штуки всегда
-- самое притягательное место. Столетиями поддерживающее
интерес к тайнам...
-- А мы постараемся, чтоб в мемуары попало только после
нашей смерти. Через пятьдесят лет это будет интересный анекдот,
даже возвышающий участников.
-- Непредвиденное бывает... Такая ложь... Такое небывалое,
невероятное вранье, оно и само по себе -- факт, который очень
интересен... Для тех, кто исследует загадки человека. Одно из
белых пятен души...
-- Согласен. Ты прав. А почему белое пятно? Потому что
участники таких сделок сами про себя никогда плохо не писали. А
сделки-то бы-ыли. Если разобраться, копнуть -- э-э, Федор
Иваныч! Только копнуть не дадут! Так что можешь спокойно
грешить.
Говоря все это, Варичев с недоверчивым интересом,
пристально смотрел в лицо Федора Ивановича: пойдет или не
пойдет этот чистоплюй на сделку? Поиграет, поиграет, а потом
шмыг в сторону под самый конец. Чтоб лапки не замарать. И
придется заново все городить. У этой картофелины никогда не
было такого кривого недоверчивого выражения.
-- Задачка, между прочим, несложная, -- убеждал он. -- Ты,
я и Кассиан Дамианович, больше никто не узнает. Могила! Даже
Ассикритов не в курсе. А мы трое умеем молчать. Иностранец
паспорта у тебя не станет спрашивать...
-- В эту лотерею можно выиграть ба-альшой автомобиль, --
сказал Федор Иванович. -- А вы только что стали членом
редколлегии.
-- Ты убиваешь меня наповал, -- Варичев засмеялся,
сотрясаясь. -- Ничего не поделаешь, Федор Иванович, придется
рисковать. Академик у нас строгий. У него не порезвишься.
-- Ему-то ничего не будет. Скажет, инициатива Петра
Леонидовича. И исполнение...
-- Поживем в опале! Побарахтаемся. Академик потом поднимет
из праха. А тебе в твоем положении это будет даже полезно --
пострадать. Академик не забывает услуг.
-- В оранжерею пойдем, а там кто-нибудь и услышит, как
датчанин меня Иваном Ильичом кличет... И как я отзываюсь на это
имя... Какую-нибудь мелочь можно прохлопать... Или в театре
кто-нибудь...
-- Оранжерея будет пустая. И в театре будут созданы
условия... В театр можешь и не ходить. Скажешь, заболел.
-- В общем... В общем, я могу это сделать, -- Федор
Иванович прямо посмотрел в лицо Варичева. -- Но я сделаю это
при одном условии. Вы отмените приказ об отчислении...
-- Сегодня же! -- толстая рука Варичева прихлопнула на
столе это решение.
-- ...И издадите другой. Уволите меня по состоянию
здоровья. Как инвалида войны. По моему собственному заявлению.
Чтоб я мог куда-нибудь поступить.
-- А с нами почему не хочешь остаться?
-- Хлопотно у вас, Петр Леонидыч. Нагрузки много даете.
-- Я серьезно, Федя. Было бы хорошо такого, как ты,
иметь... Штатного. Для подобных экстремальных обстоятельств. А
условия... Ты бы был доволен...
-- Петр Леонидович, в таких делах аккордная оплата
выгоднее.
Варичев захохотал, отошел к письменному столу и нажал
кнопку звонка. Вбежала Раечка.
-- Вот, отстучишь сейчас, Раиса Васильевна, приказ. -- Он
уже сидел и писал. -- И вывесишь на доске. Федору Иванычу
сделаешь к утру все выписки, а старые у него заберешь. Федор
Иваныч, устроит тебя завтрашнее утро? Напишу тебе еще и
характеристику с места работы. Подходящую... Утром Раиса
Васильевна тебе отстучит, и я подпишу.
Раечка ушла. Улыбающийся Варичев вернулся к столику.
-- Сделка века! -- сказал он. -- Даже жаль, что нельзя
никому рассказать!
"Расскажешь, -- подумал Федор Иванович. -- Своим всем
расскажешь. Хохотать будете".
Еще час или полтора они уточняли частности, и каждый
записывал себе, когда и что Федор Иванович будет говорить и
делать, и какое при этом должно быть обеспечение со стороны
Варичева. Решили, что представление Ивана Ильича Стригалева
датчанину состоится завтра в кабинете ректора, часов в пять.
Варичев позвонит. И еще одна встреча будет за ужином.
-- Наденешь новый халат. Серенькие там есть, тебе
принесут, -- сказал Варичев. -- Как будто с работы забежал, из
оранжереи...
-- Когда в оранжерею пойдем, там и халаты наденем, --
возразил Федор Иванович. -- А представляться приду, как сейчас,
в пиджаке и галстуке.
-- Ты всегда был парень с головой. Вижу, серьезно
относишься к ситуации, -- сказал Варичев. -- Ты все-таки
подумай о предложении...
К себе Федор Иванович шел задумчивый. Не замечал довольно
крепкого морозца. Надвигались большие, серьезные события.
Свешников говорил дело: надо было дождаться датчанина. Вот уже
одна победа есть -- документы! Куда бы мог Федор Иванович
ткнуться без них?
Он напряженно вникал в то, что ему предстояло совершить,
обдумывал те шаги, что уже сделал в нужном направлении.
Старался постичь будущее, все последствия, которые наступят.
Его поступки всегда тянули за собой целую цепь последствии.
Сейчас у него не было выбора, не видел никаких боковых ходов,
по которым мог бы уйти в сторону от ответственного шага. Можно
было лишь броситься назад, сделать то, к чему его манило
малодушие, трогавшее его под коленками. Он мог расширить
"сделку века", отказаться от затаенной подкладки, которая была
уже готова, даже в деталях. При этом мог и "подумать о
предложении", выторговать себе что-то утешительное,
гарантированный возврат к какой-то безопасной норме, к покою.
А второй путь, по которому он сейчас и шел, вел куда-то
далеко вперед, там, за углами, туманился завтрашний день и
громоздились гигантские последствия. Для кого-то, может быть,
даже катастрофа. И там уже было не до забот о том, что станется
с его маленькой телесной конструкцией, с мягкой куклой, умеющей
закрывать глаза. "Посмотрел бы Цвях, -- подумал он. -- Вот где
настоящая железная труба..."
Мысль Федора Ивановича летела свободно и ярко, бросаясь то
в одну сторону, то в другую. Он что-то шептал, глаза его
блестели. Такова была его особенность.
И еще одна -- счастливая -- особенность была у него. Как
бы ни складывались дела, стоило ему лечь и решительно
приложиться к подушке, как он тут же и терял сознание, будто
засыпанный тоннами душистого зерна.
Так что ночному телефонному звонку пришлось долго
надрываться, чтобы вытащить Федора Ивановича из-под этой
тяжести. Пошатываясь, медленно приходя в себя, он подошел к
телефону.
-- Крепко спишь, -- дунул в трубку тот самый призрак, что
так часто витал над ним, издалека наблюдал и распоряжался его
судьбой. Дунул и постучал зубами: -- Хых-х! Можно подумать,
совесть чистая. Как у младенца... Батьку продал, тьфу!.. Продал
и спит, кхых-х! И спит!.. -- и он громко заплакал в трубку. Но
это был его особенный смех. -- Наконец-то, Федя, показал ты мне
свои зубы... Ядрышко дал попробовать... Смотри, как
заинтересовалась международная реакция... Стоило только
советскому человеку оступиться... Так и прилетели! Пфу-х-х!
Наступило телефонное молчание. Призрак медлительно
вздыхал, выдерживал длинную паузу -- чтобы Федор Иванович
почувствовал.
-- Что мне с тобой делать -- никак не доберу. Ей-бо!..
Может, посоветуешь? У меня ж хлопот до стобеса. И в
правительство ж вызывают... А тут аполитичный сынок паскудит...
-- Кассиан Дамианович... Вы звонили сегодня Варичеву?
-- Ну и что? Звонил... Так ты ж врешь все, врешь! Ты ж не
как люди. На тебя на самого надо капать индикатором.
Фенолфталеином. Покраснеешь ты или посинеешь... И потом надо ж
еще подобрать этот индикатор. Уй-юй, ху-ху-ху, это ж такая
морока, надо ж его еще подобрать!..
-- Я Варичеву дал твердый ответ.
-- Зна-аю. И я тебе скажу твердо. Ты лучше не ври, не
обещай. А возьми и поставь перед фактом. Что тебе Варичев
предлагает -- единственный выход. Сделай, что человек просит. Я
больше не слушаю твоей красивой похвальбы. Пусть мне о деле
доложат. Тогда посмотрю. Если хочешь получить у меня
индульгенцию, сделай, что Варичев тебе говорил. Натворил --
расхлебывай. Все подлижешь, чтоб блестело, -- прощу.
-- У меня тоже к вам претензия. Насчет "Майского
цветка"...
-- О чем ты? Что я автора второго не указал? Ну ж ты и
зануда. Это ж была оши-ибка, не моя. Ее давно исправили. Я
поднял переписку -- там везде в моих заявках значится
Стригалев. Сейчас готовится одна публикация -- там уже два
автора. Я никогда на чужое не кидался. Своего хватает.
-- За эту новость, Кассиан Дамианович, я готов любое ваше
задание...
-- Врет! Ой, врет, все врет! Ему на сцену, а не в науку!
Ох, фрухт... Хосподи, почему я его слушаю? Старость, старость,
мягкий стал. Почему-то хочется верить. Может, и правда, Федька
мой оценил, наконец, обстановку? Обстановка, Федя, серьезная,
ты не ошибся. Я бы хотел, чтоб это было с твоей стороны твердо.
Это тебе последний шанс. Сам бог с неба Петра Леонидыча тебе
посылает. Бог знает, как проверить человека. Читал Библию? Как
он Авраама проверял... Зарежь мне в жертву сынка родного, тогда
поверю, что ты меня любишь. Авраам был верен, не то, что ты...
Сразу за нож схватился. Во-от, Федя... Сделаешь -- батька тебе
все забудет, начнем сначала наши отношения. А это будет
досадный эпизод.
-- Как же мы начнем с вами новую жизнь, когда...
-- А так и начнем... От нуля!
-- ...когда вы меня уже отдали генералу. Теперь я у него
на поводке. Он завтра потянет этот поводок, и я окажусь в
санатории, где Троллейбус.
-- Что еще за поводок?
-- Он сам мне сказал. Он же разговорчивый. Говорит: теперь
академик вас официально передал мне. В идеологическую плоскость
перевел. Чувствуете, чей это термин? И потом я не знаю, что
значит -- официально? Может, вы написали ему что-нибудь?
Федор Иванович сказал все это наобум. Как генерал --
попробовал стрелять ночью. И попал в точку!
-- Пхух-х! -- академик забился в силке, захрипел своим
длинным смехом. Залились свистульки в его легких, и Федор
Иванович увидел его открытый зубастый рот, золотые мосты.
Касьян смеялся, кашлял и при этом тянул, обдумывал ответ.
-- Фух-х, кхух-х, Федька... С тобой не заскучаешь. Ой,
хух-х! Не-е, не заскучаешь, за это я и любил тебя всегда,
паскуду. Мы с тобой всегда, как два летчика... Как Маресьев и
фашистский ас. Кто первый пузо покажет...
-- Непонятный образ, Кассиан Дамианович. Неясно, кто
фашистский ас.
-- Ладно, не притворяйся, ты все понимаешь. Считай, фост у
меня задымился. У меня всю жизнь фост дымится от твоих
попаданий, Федя. Но ничего, пока держусь, летаю... Раз ты
понял, наконец, что я тебе долблю уже тысячу лет, тут тебе
самая пора делать последний вывод, -- голос академика
помертвел. -- Затянулась у тебя юность. Сам же видишь,
дурачок... Везде нужны поправки на жизнь. Может, наконец,
перестанешь лягаться, пойдешь в упряжке, а? В упряжке твое
назначение, а не лягаться. А поводок мы отберем назад у
генерала. И овса в моей конюшне хватит...
-- Я, Кассиан Дамианович, всегда хорошо ходил в вашей
упряжке. Только я иноходец. А вы этого не понимаете. И не
цените.
-- Хух-х! Какой он мастак красиво говорить... Завтра
посмотрю, какой ты иноходец. Варичев доложит...

VII

Назавтра Федор Иванович с утра побежал в ректорский
корпус. Захватывало дух от ожидания. Хотелось посмотреть на
доску приказов. Еще из коридора увидел: у доски стоял хиленький
Вонлярлярский и словно лизал ее в одном месте, вдоль и по
диагонали -- вчитывался в новый приказ. На узкой полоске бумаги
было и напечатано-то всего четыре строчки: "Отменить... Считать
уволенным по состоянию здоровья, на основании собственного
заявления..." Но Вонлярлярский перечитывал и разглядывал
загадочную бумагу, то крутя головой, то вдруг замирая в
недоумении. Увидев рядом Федора Ивановича, слегка шарахнулся,
но не ударился в бегство, а застыл, напряженно ожидая первых
разъясняющих слов со стороны соседа.
-- Пока не подадите руку, ничего не скажу, -- Федор
Иванович улыбнулся и даже тронул ласково его круглую спину.
Но старик не верил ни во что. Узкий листок внушал ужас. От
бумажки тянуло гробом, который недавно преследовал его, загнал
в автобус. Тянуло белой рукой с золотым кольцом. И потому,
сильно дернувшись, Стефан Игнатьевич отвалился в сторону.
Только собственная осторожность могла спасти его. Споткнулся и
с разведенными руками побрел по коридору, беззащитный,
испуганный, как пятилетний ребенок. Федор Иванович с жалостью
смотрел ему вслед.
Раечка уже приготовила конверт со всеми документами, он