Geum.ru

Владимир Дудинцев. Добро не должно отступать Труд, 26. 08. 1989

Вид материалаИнтервью
Подобный материал:
1   ...   44   45   46   47   48   49   50   51   ...   59
лежал на углу ее стола, на самом виду. Закаленная секретарша
делала вид, что все это -- в порядке вещей. Федор Иванович
долго, внимательно рассматривал все выписки и копии,
отпечатанные на хорошей белой бумаге. Подписи и гербовые печати
были на месте. И характеристика звучала веско. "Политически
выдержан, морально устойчив, пользовался заслуженным
авторитетом..." -- все нужные слова стояли на своих местах.
Было даже такое, очень полезное: "В последнее время страдал от
плохо заживших фронтовых ран..." Спрятав конверт во внутренний
карман пиджака и пощупав, как он там лежит, Федор Иванович чуть
не подпрыгнул от радости. Подавив ликующую бурю, сказал Раечке,
чтоб передала шефу, что Дежкин доволен документами. И ушел,
чувствуя, как сквозь радость в нем холодно проясняется его
завтрашний день. Документы были слишком хороши, безупречны.
Конечно же, Варичев знал, что они пролежат в кармане уволенного
завлаба не дольше пяти дней -- пока не уедет иностранец. Потом
все будет отобрано у него в шестьдесят втором доме, вторые
экземпляры можно будет из дела изъять и опять подшить старый
приказ, тот, где слышится твердый голос ректора -- члена новой
редколлегии "Проблем ботаники" и соратника академика Рядно.
Придя домой, Федор Иванович проворно переоделся V. с
рюкзаком за спиной, взяв лыжи, вышел прокатиться по своему уже
привычному маршруту. Большая Швейцария опять была полна лыжных
звуков, между соснами мелькали яркие свитеры и куртки.
Чувствуя близкое наступление решающего часа, он впервые
поднялся на самую лысину взгорья. Здесь, среди редких сосен,
стояла беседка и были полукругом врыты лавки. Можно было сесть
и полюбоваться видом ня город, на дымы заводских окраин и
окрестности. Отдохнув на одной из лавок, он опять вступил в
лыжню, оттолкнулся несколько раз, и склон плавно понес его
дальше -- вниз по незнакомому дальнему плечу Швейцарии. В конце
этого десятикилометрового спуска давно ждала беглеца
железнодорожная станция Усяты. Надо было обследовать и это
плечо. Он правильно сделал. Склон оказался хоть и более
отлогим, но здесь было два крутых поворота. Оба выбросили
разогнавшегося лыжника в пружинистый сосняк. Так что пришлось
повторить эту часть спуска. После второго поворота шла ровная,
как натянутая нитка, лыжня, позволяющая хорошо разогнаться и
лететь пять километров до самой станции. А слева светилось все
то же пространство. Оно звало, предлагая какое-то новое
решение, еще один вариант.
На половине спуска Федор Иванович все же остановился над
круто падающим, поросшим соснами склоном. Хотелось осмотреть
этот провал, на дне которого между хвоей мелькали все те же
грузовики, бегущие по шоссе. Его манил этот провал, воображение
его уже разгорелось, он уже искал выхода из трудного положения.
Деваться было некуда, и, не удержавшись, он попробовал
осторожно проехать по эмалевому снегу. Косо поставив лыжи,
вступил на склон, и его потащило между соснами вниз. "Ничего
себе!" -- подумал он, с трудом увертываясь от летящих на него
стволов. И, наконец, на половине склона упал, перевернулся и
зарылся в снег. Но, в общем, это было не очень страшно. Он даже
повторил многократно и спуск и падение, каждый раз на новом
месте. Хотя и не знал, для чего это может ему пригодиться.
Что-то звало его еще раз прокатиться с горы. Всю жизнь он будет
размышлять над тем, почему он барахтался на этих дурацких
склонах. Причем и барахтался ведь не просто -- как будто знал,
что скоро будет дан старт тому неожиданному последнему спуску,
который уже пойдет в зачет.
Это занятие увлекло Федора Ивановича, и он прекратил его
лишь после того, как к нему присоединились два веселых молодых
спортсмена, проезжавшие по верхней лыжне. Посмотрев сверху,
ребята спрыгнули с лыжни на склон и, рухнув вниз, заюлили между
соснами, как бы показывая Федору Ивановичу, как это делают
умелые люди. Тот сразу убедился, что до них ему далеко.
Провалился еще ниже, упал, рухнул дальше, почти задевая склон
локтем, и, наконец, весь з снегу, выбрался на шоссе.
Отряхнулся, снял лыжи и с поднятой рукой пошел навстречу
катящим к городу грузовикам. Те двое были уже далеко вверху,
где лыжня. Дружелюбно улыбались, когда он садился в кабину
грузовика. Помахали ему палками.
А в институтском городке, когда, вскинув лыжи на плечо и
надев на концы лыж мокрые варежки, думая о своем, не спеша шел
к своему розовеющему вдали корпусу, он как бы сквозь сон
услышал позади себя низкое и глухое:
-- Федор Иванович...
Его окликнул некто, кого он обогнал, некая особа. Она явно
прогуливалась здесь по дорожке, поджидая его. На ней было
школьное пальтишко с маленьким стоячим воротничком из серой
белки. Черные валеночки, красные варежки и никакой шапки -- она
знала красоту своих темных, чуть красноватых волос,
охватывающих голову, как две чуть дымящиеся скорлупки.
Приподнятая воротничком, торчала толстая короткая коса.
Женя окликнула его, но шагу не прибавила, сохраняя
достоинство, ставя ему первую невинную ловушку. И ему пришлось
остановиться, подождать, пока она не спеша приблизилась. Даже
шагнул к ней.
-- Я прямо из ректората, -- проговорила она глухим
голосом, в котором пели несколько мощных течений, и самое
главное -- течение преданности.
-- Интересно, правда? -- спросил он, показывая, что ему
кое-что ясно: Женя ходила читать новый приказ и сравнивала его
с тем, что висел вчера. Это была уже неосознанная ловушка с его
стороны. И Женя охотно ступила туда.
-- Ага, интересно, -- сказала она, не сводя с него глаз. И
вдруг ее качнуло к нему, она порывисто подалась. -- Это ужас!
Федор Иванович! Что это за приказ? Я его весь ясно прочитала
между строк. Не может быть, чтобы вас так, ни с того ни с сего
пощадили. Вам нельзя обольщаться... Жалость там и не ночевала.
По-моему, предшествовал торг. Я много об этом думала. Почему вы
спрятали глаза? Был торг! И вы что-то им уступили. И я знаю,
это были не крохи. Скажете, вру? За мелочь они не станут так
переписывать уже вывешенный приказ. А крупное вы не уступите.
Это невозможно, лучше умереть. Как Светозар Алексеевич.
По-моему, вы сделали ход. Идете на риск. Может, даже на
смертельный. Я ведь понимаю, Федор Иванович. Тут не до шуток.
Вы мне должны поставить честную пятерку за такое гадание.
-- Двойка, -- сказал Федор Иванович, поднимая на нее
незрячий взгляд. Он уже и в ней почуял "поводок".
-- Правильно... А я вам за ваш ответ -- пять с плюсом. --
Она усмехнулась, погибая. И замолчала. Они прошли несколько
шагов. -- Вы не верите мне... Так и должно быть... Я же вас
тогда-Тут Федор Иванович заметил кое-что. Как-то так получилось
само собой, что он оказался впереди Жени, а она шла за ним,
отстав на длину лыж. В ее положении каждый шаг был словом. Она
испытывала Федора Ивановича, как бы задавала немой вопрос,
вверяя решение главного дела ему. Раз и навсегда. А он, идя
впереди, был жесток, не замедлял шага, чтобы дать ей
поровняться. И так они оба долго шли в полной неопределенности.
-- Вы прошли свое крыльцо, -- сказала она тихо, ставя без
всякой надежды новую ловушку.
-- Я не подумал об этом. Невелика беда, -- ответил он.
-- Ой... -- вздохнула она сзади. -- Ох, я столько наделала
глупостей. Больших глупостей. Вы угадали, кто писал?
-- Чего тут угадывать... Конечно, угадал.
-- Что же вы молчите, Федор Иванович... -- сказала она,
все так же идя сзади. -- Надо отвечать.
-- Я женат, -- сказал он. -- У меня ребенок.
-- Я понимаю... Я ждала этих слов, догадывалась... Хотя
все говорят, что вы холостяк...
И они опять надолго замолчали. Потом сзади опять
послышался ее убитый голос:
-- Федор Иванович... я ведь не в жены... Я согласна на
второстепенное... Только не поймите... Куда я без вас?
-- Это невозможно.
-- Это возможно! Это возможно! Это невозможно для тех...
Кто идет по ровному тротуару. Там невозможно, там закон. А вы
-- по воздуху, вы летите... Вы же не существуете, как
существуем мы все. Вы -- не для себя... Вы -- сон! И я буду для
вас -- короткий сон. Вы не почувствуете предательства...
-- А вам нельзя вдвойне...
-- Кому -- мне? Меня нет... Проснусь -- и все останется в
прошлом.
Федор Иванович оглянулся. Она догнала его. Уже держала за
руку. Он смотрел ей в накрашенное лицо. Да, она накрасилась!
Были густо начернены брови, слишком жирно, неумело тронуты
черной ваксой ресницы. Взглянул -- и сразу в его отношении к
Жене не стало ни свободы, ни правды. Вместо этого рос какой-то
страх, как перед убийством. И начал развертываться, уже
выбросил из себя свой дикий медовый запах чертополох, страшно
живучий чертополох безответственной дозволенности. Его,
изранившись и сорвав, прячут от всех. Здесь опускают глаза даже
друг перед другом.
"Красота бесконечно разнообразна, -- шептал ему новый
голос, которого он никогда не слыхал. -- Это главный багаж
жизни. Перед тобой новый, неповторимый случай, он рядом.
Потеряешь -- уже не найдешь. Будет потерян кусок жизни. Ты
можешь сегодня стать вдумчивым исследователем неповторимого. Ты
-- на границе захватывающего исследования..."
"Если бы это произошло... хотя тебе же ясно, что ничего не
произойдет, -- это был уже его собственный отдаленный голос. --
Но если бы произошло, тебя ждал бы длинный путь. После Леночки
Женя стала бы второй. Первой она бы не стала. А что такое
вторая? Это та, которая стоит перед третьей. Женя, конечно,
стала бы жертвой. Потому что это у нее любовь. Жизнь ее
кончилась бы на этом. Как и жизнь той, самой первой. Пошла бы
сплошная убыль. Все начало бы тупеть, бледнеть. А вдали, в
конце, ждал бы вопрос: а существует ли вообще эта штука, это
самое... даже неловко произнести... В общем, эта вещь, которая
любит темноту, тайну и иносказание?"
-- У нас с вами прямо как в аукционе, -- Женя своей
неопытной насмешкой попыталась столкнуть его с места. -- Вы так
долго думаете... Как будто считаете капитал. Я сейчас стукну
молотком.
-- Стучите, -- сказал он. -- Женя, решительно стучите, я
не покупаю вашу жемчужину.
-- Вы меня убиваете, Федор Иванович... Вы меня жестоко...
даже на вас не похоже... Убиваете, убиваете!..
И чуть-чуть ускорила шаг. Еще ждала, что он... Но он не
стал догонять. Она, медленно отдаляясь, шла впереди. Как бы
озябнув, обеими руками словно бы застегивала на груди свое
девичье школьное пальтишко.
А он, сам того не замечая, чуть замедлил шаг. Смотрел ей
вслед, запоминая на всю жизнь ее ос

корбленное движение.
Он долго не мог прийти в себя -- все ему казалось, что он
идет по снегу, глядя вслед удаляющейся куколке в школьном
пальтишке. Надо было повесить мокрую лыжную одежду на батарею,
он снял все и, застыв посреди комнаты, уронил весь ворох на пол
и не заметил. Лег на койку и, плотно сдвинув брови, лежал так,
водил пальцем по лбу.
Потом открыл глаза. Оказывается, пролетело три часа. Спал!
Осталось всего полчаса! Брился под краном, не замечая холодной
воды, умывался, приводил себя в порядок к встрече с датчанином.
Ничего не обдумывал, у него не было такой привычки. Просто
готовился. Приходил в новое настроение. Около пяти часов
зазвонил телефон.
-- Это товарищ Стригалев? Иван Ильич?.. -- Звонила Раечка.
Значит, и она была введена в курс. Как легко, игриво она вела
свою роль! -- Иван Ильич, к нам приехал доктор Мадсен, из
Дании. Он хочет вас видеть. Вы можете подойти к нам?.. Он в
кабинете Петра Леонидыча. Будете? Пожалуйста, Иван Ильич, вас
ждут...
Федор Иванович уже был одет. Он сам бы не узнал себя -- у
него было острое, суховатое выражение, глаза глядели куда-то
вдаль, как будто ничего не замечая вокруг, руки сами находили
пуговицу, ручку двери. Постояв на крыльце, как бы перед опасным
прыжком, он сбежал по ступеням.
Открыв дверь в приемную ректора, он услышал веселый голос
Варичева, доносившийся из-за слегка отошедшей кожаной двери.
"Оба там?" -- глазами спросил у Раечки.
-- Да, да, ждут, -- закивала она. -- Идите, идите.
И он вошел.
Варичев сидел за своим столом. Его молодые, приплюснутые
азиатские губы были радостно раздвинуты, открыв до мокрых десен
ряд желтоватых крепких зубов.
-- Вот и наш доктор Стригалев! -- он встал и протянул руки
-- одну к Федору Ивановичу, другую -- к поднявшемуся из кресла
высокому восхищенному золотисто-лысоватому иностранцу в очень
больших очках с тончайшей, почти проволочной оправой.
Иностранец смотрел на него, как на чудо, и восхищение его росло
и распускалось, как утренняя заря.
Федор Иванович слабо улыбнулся, принимая в свою руку
длинные пальцы датчанина. Потом он пожал незаметную, как
воздух, руку сидевшей на стуле около Мадсена молодой женщине в
темном костюме.
-- Мадам? -- сказал он ей, решив, что она тоже датчанка.
-- Я из иностранного отдела, -- сказала она. Бросив на нее
задумчивый взгляд, он по-хозяйски сел во второе кресло.
-- Я очень рад с вами познакомиться, доктор Стригалов, --
сказал Мадсен на внятном русском языке, из которого был почти
исключен мягкий знак. Этот русский язык слегка утратил живость
от слишком добротного изучения и зубрежки. -- Я приехал в вашу
страну специально для того, чтобы увидеться с вами. Простите,
ваше имя...
Лицо Федора Ивановича перестало ему подчиняться, он
подменил ответ неуверенной улыбкой, и Варичев тут же сказал за
него:
-- Иван Ильич.
-- Иван Ильич, таким я вас себе и представлял... Да,
именно таким! И с ямкой на подбородке. Вы даже не можете себе
представить, какую сенсацию вызвало у нас сообщение о вашей
работе... -- за очками иностранца все больше разгорались огни
интереса и восхищения. -- Это счастье для меня, что я могу
здесь сидеть и разговаривать с советским ученым, который
внезапно наставил нам всем нос...
-- Мне кажется, вы преувеличиваете значение моих работ, --
сказал Федор Иванович наконец, собравшись с духом. Варичев
молча ему кивнул.
Датчанин не сводил восхищенных глаз с сидевшего против
него "доктора Стригалова". Остановил на мгновение взгляд на его
галстуке с "демократическим" узлом.
-- У нас высоко оценивают ваши работы. Я привез несколко
оттисков. Это статьи, где упоминается ваше имя и ваша тонкая
работа по дифференцированию родителских хромосом. Авторы
сигнировали эти оттиски для вас собственноручно -- правилно я
употребил это слово?
-- Моя давняя, еще студенческая работа... -- сказал Федор
Иванович.
Это заявление вызвало особенный восторг датчанина.
-- Знаю, знаю! Потому я и поверил словам академика
Посошкова, которыми он утверждал, что доктор Стригалов имеет
гибрид "Солянум контумакс" и "Солянум туберозум". Это всемирная
слава!
-- Этого гибрида нет, -- безжалостно отрезал Федор
Иванович, и никто, глядя на него, не сказал бы, что этот
ледяной худощавый человек в спортивном пиджаке борется с самим
собой, почти теряет сознание.
-- Я ожидал услышать это! -- воскликнул датчанин. -- Мои
коллеги предваряли меня... предупреждали, что у вас всякое
научное открытие является государственной тайной. Они говорили
мне еще, что академику Посошкову будет узко... туго за
разглашение этой тайны. Если я тогда не верил, что имеется
гибрид, то теперь, когда я слышал, что его нет, я окончателно
поверил, что он есть! Он есть! Вам придется мне доказывать, что
его нет. Это будет трудно сделать, господин Стригалбв!
-- Его нет, -- повторил Федор Иванович и спокойно
прихлопнул рукой по подлокотнику. -- Заявление академика
Посошкова лежит целиком на его совести.
Он взглянул на Варичева, и тот кивнул несколько раз.
-- Я знаю академика Посошкова, это честный ученый! Дайте
мне иголку, я хочу уколоть себя в это место, -- смеясь, сказал
Мадсен и, чтобы было ясно, о каком месте идет речь, приподнялся
в кресле и сел. -- Скажите мне еще раз, где я нахожусь? Вы
действително -- доктор Стригалов?
-- Нате вам иголку, -- тоже смеясь, сказал Федор Иванович
и достал иглу из-за борта пиджака, где он держал ее по
армейской привычке. -- Нате иголку и, пожалуйста, уколите себя.
Я -- доктор Стригалев, и говорю вам, что гибрида нет. Но работа
в этом направлении ведется. Я получил от академика Посошкова
ваш подарок...
Тут он вытащил из грудного кармашка флакон с колхицином и
поднял его над головой. Глаза Мадсена округлились за очками.
Варичев посмотрел на датчанина и удовлетворенно опустил голову.
-- Большое вам спасибо за этот колхицин. На днях мы
приготовим раствор и попробуем намочить семена.
Иностранец уже ничего не слышал. Держа в пальцах иголку,
он, как девушка, не сводил с Федора Ивановича восхищенных,
молящихся глаз.
_ Я в восторге! Иван Ильич! Позволте проклятому
капиталисту сфотографироваться с вами. На память. Камера у меня
в чемодане, это сплошь да рядом. Здесь, сзади этого кресла. Мы
все сейчас...
Варичев чуть было не вскочил при этом со своего места.
-- Нет смысла фотографироваться, -- Федор Иванович
поспешно поднял руку, скорее адресуясь к нему. -- Если бы у нас
был гибрид -- тогда другое дело. Увековечивать разочарование...
стоит ли?
"Да, я, кажется, действительно интеллигент нового типа",
-- подумал он при этом.
-- Я мог бы показать вам некоторые свои полиплоиды, --
добавил он. -- Но этим вас не удивишь...
-- Но вы же получили еще полиплоид дикого вида
"Контумакс"...
-- У меня много полиплоидов, но "Контумакс" меня пока еще
не слушается.
Варичев с улыбкой наклонил свою картофельную голову и стал
что-то рисовать на столе. Рисовал и иногда показывал то Федору
Ивановичу, то датчанину веселый голубой глаз. Молодая женщина
из иностранного отдела терпеливо присутствовала при сложной
беседе мужчин, думая что-то свое. Судьба свела в одной комнате
четырех человек, и все четверо были непостижимо разными.
"Наверно, во всем мире не сыщешь четырех других объектов, так
глубоко, бесконечно далеких один от другого", -- подумал Федор
Иванович.
В восемь вечера, как и было запланировано Варичевым, все
четверо опять встретились, теперь в его доме, на той же улице,
где был дом академика Посошков а.
-- Кассиан Дамианович очень доволен, -- сказал Варичев,
помогая Федору Ивановичу снимать полуперденчик, обнимая его. --
Я звонил ему сейчас. Очень мы с вами выручили старика. Отлегло,
говорит, от сердца.
За столом распоряжалась жена Варичева, с золотом и
драгоценными камнями на гладких голых руках, в ушах и на
налитой шее, и с высокой башней крашеных волос ярко-коричневого
цвета. Своей рукой раскладывала всем куски, особенно же
старалась подложить побольше иностранцу. Тот с интересом
наблюдал это тяжеловесное гостеприимство. Молодая женщина из
иностранного отдела сидела рядом с ним и изредка что-то
говорила Мадсену на его языке. Федор Иванович, которого
посадили против них, старался стойко выдерживать прямые
восхищенные взгляды датчанина. А тот затеял игру -- специально
ловил его взгляд и, поймав, каждый раз, смеясь, говорил:
-- Иван Ильич! Мне кажется, мы с вами поладим... Правилно
я употребил?
Или:
-- Страстно желаю сфотографироваться вместе с Иваном
Ильичом Стригаловым! И с профессором Вари-чевым!
Его так и тянуло к чемодану, где у него лежала камера.
Основательно выпив, датчанин стал рассказывать о своих
встречах в Москве.
-- - Я хотел иметь беседу с Кассиановичем... с господином
академиком Рядно. Он не желал меня принять. Я все-таки
добился... О-о, я очень умею добиваться! И он меня принял.
Оригиналный человек. Ума палата, правилно я сказал? Я его
спрашиваю о "Солянум контумакс". Он отвечает: "Пейте чай". Я
ему: "Вы не сказали". Он говорит: "Пейте, пейте чай". Я
возражаю: "Я пью уже второй стакан!" Он отвечает: "Пейте еще.
Умейте понимать слова". И еще сказал старинное, я записал. Вот:
"Могий вместити да вместит". Я так и не понял: что это он
говорит? О чае? Потом мы долго молчали, а после молчания он
очень долго говорил. Он настаивал, что никакого достижения нет.
Сказал: "Это блеф, так у вас называется в Дании? Блеф, сон,
шизофрения". Так он формулировал. Он сказал: "Вас вообще,
иностранцев, можно водить за нос, как хочешь. За усы водить,
как таракана. Академик Посошков и водил вас, как хотел, на
вашем конгрессе". Рядом с Кассиановичем сидел его маленький
референт, а может быть, телохранитель. Профессор Брузжак. У
них, по-моему, сложные отношения. Он незаметно толкал академика
во время его рискованных пассажей. А Кассианович начинал на
него кричать: "Отстань, шо ты меня толкаешь!"
Мадсен очень точно передал специфическую интонацию
академика. Все расхохотались. Датчанин поднял рюмку:
-- За здоровье академика Рядно! Выпили и принялись за еду.
-- Академик Посошков говорил совсем по-другому, -- сказал
Мадсен.
-- К сожалению, он умер, -- тоном председателя подвел
черту Варичев, чтобы закрыть эту тему.
-- Но он показывал мне настоящие фотографии! Это был
"Солянум контумакс"! Я работал десять лет. Конечно, не совсем
приятно, когда другой находит ключ
к замку. Но я обрадовался и поехал! Я поехал поздравить!
Иван Ильич, пожалуйста, не ведите меня за усы, как насекомое.
-- Нет никакого гибрида, -- сказал Федор Иванович.
-- Гибрид есть. У меня есть чувство. Наверно, вы не
понимаете моего разочарования. Вы же знаете значение для
человечества этого нашего с вами объекта. Я вот так показал