Geum.ru

Владимир Дудинцев. Добро не должно отступать Труд, 26. 08. 1989

Вид материалаИнтервью
Подобный материал:
1   ...   32   33   34   35   36   37   38   39   ...   59
таких...
-- Ну давай же скорей! Что ж ты! Он принес сумку. Туманова
сразу запустила в нее белую руку с перстнем. Вынула несколько
пакетиков.
-- Это семена? Это ради них ягоды воруют? Сво-олочи,
паразиты... Один жизнь кладет, а другие... Живой еще, а они уже
-- слетаются... Федька, ты молодец. Теперь иди на кухню и
бабушек сюда пошли. Моих верных мышек...
Он сидел на кухне, осматривая полки и на них чистенькое
хозяйство бабушек. Через полчаса его позвали. Все в комнате
было по-прежнему. Не было только пакетов с семенами. Пустая
сумка лежала на полу.
-- Ну, как? -- спросила Туманова, оглядывая постель и
поправляя подушки вокруг себя. -- Догадываешься, где наш
тайник? Ни в жисть не догадаться.
-- Во всяком случае, тайник хорош. Но это не все. Я еще
принесу три горшка с растениями. Приготовьте местечко на
балконе. Чтоб Бревешков, если забежит...
-- Ни черта он не увидит, Федька, можешь быть уверен.
-- Балкон, небось, северный?
-- Южный, Федя. То, что требуется. Давай, трахнем по
второй. Садись. За успех нашей конспирации, Федор.
Выпив, Туманова оскалилась, выдерживая судорогу, потом
торопливо закурила и, дав погулять дыму в легких, ослабев,
выпустила мятое облако. Окуталась дымом. Отдыхала, качала
головой.
-- Кет, против правого дела бороться нельзя. Истина сейчас
же уходит в подземелье. В катакомбы. И начинает там свою
романтическую жизнь. И появляется у нее столько верных...
Которые рады... Ты не хочешь закурить?
-- Хочу очень. Но не закурю.
-- Ну валяй, -- она опять затянулась и долго смотрела на
литографию, прислоненную к стене. -- Все здесь теперь
собрались. Даже дядик Борик пьяненький лежит. А где же мой
Федька -- в который раз спрашиваю себя. Ведь должен быть...
"Я тоже здесь присутствую", -- подумал Федор Иванович. И
Туманова, словно прочитав его мысль, сказала. поднося ко рту
сигарету
-- Не иначе, как в шапке-невпдимке.
...На следующий вечер, надев ту же куртку и сапоги, взяв
пустой конопляный мешок для картошки, опустив в него фанерный
ящик без дна, он вошел в глубокую тень сарая, слился с нею и
через полчаса вышел из тени, отброшенной ежевичными кустами на
заросшую дорогу, что проходила мимо забора Ивана Ильича. Небо
было на закате оранжевым, а над головой переходило в зелень.
Мгновенно и неслышно перемахнув через забор, он снова исчез в
тени, залившей весь малый дворик. СПУСТ l hЗ несколько мину m i миг над забором и
спрыгнул на дорогу вместе с мешком, где теперь были три горшка
с выбросившим бутоны полиплоидом "Контумакс". Отбежав за трубы,
в темных зарослях подвигал горшки, распер мешок ящиком, чтоб
ботве было свободнее, и неслышным шагом пошел к мосту по
темной, заросшей обочине дороги.
У Тумановой балкон был уже приготовлен. Бабушки
нагромоздили там всяческое старье. Осматривая приготовленное
место, Федор Иванович натыкался в сумерках то на почерневшую
корзину, то на полосатый стеганый тюфяк, то вдруг влез в
громадный шелковый абажур с кистями, как у шали. Загремел
ящиком с кухонной мелочью. За эту баррикаду и опустили горшки с
растениями, поближе к стене, чтоб не увидели с верхнего
балкона. И, глядя на все это старание, Федор Иванович мысленно
повторял слова Тумановой: "И появляется у нее столько верных...
которые рады".
Дав указания о поливке растений, Федор Иванович сказал,
прощаясь:
-- Теперь приду дня через три. Буду опылять цветы. До
этого -- никакого общения. По телефону не звонить.
Обратно он шел, не скрываясь, и, выйдя на Советскую улицу,
даже чуть слышно засвистел что-то боевое. А когда вступил в
совсем темный парк, почему-то вдруг оглянулся и побежал, слегка
припадая на раненную под Ленинградом ногу. "На всякий случай",
-- сказал он себе. Увидел шедшего навстречу человека и перешел
на шаг. А потом опять побежал, припадая. "Да-а, -- сказал он
вслух. -- Здесь у меня слабое место". Что это с ним произошло
-- инстинкт ли зашевелился или отдаленный голос властно
подтолкнул его -- он сам еще на пытался разобраться.
В воскресенье -- уже одетый в нитяные синие тренировочные
брюки и в оранжевую полурукавку -- легкий, худой, готовый к
бегу, он вышел в парк. Но все еще не решался пуститься рысью
при людях. Уходил в темные места и там позволял себе робкую
пробежку. Один раз мимо него -- цепочкой -- пронеслись с
палками лыжники на своих роликах, восемнадцать или двадцать
человек, -- лыжная секция института с коротышкой-тренером во
главе. Федор Иванович проводил их глазами. Заметил, что там
были не только студенты -- на роликах неслись и аспиранты, и
два молодых преподавателя. Будто с завистью долго глядел им
вслед. "Надо записаться", -- подумал. И побежал по тропе, уже
не обращая внимания на публику.
Впоследствии он не раз вспомнит об этом явлении, впервые
давшем о себе знать в темном парке и пустившем крепкие корни. И
удивится тому, как складываются в нас важные решения -- загодя,
исподволь. Также, как в спящей почке растения начинается новая
жизнь -- с первого деления клетки. Или подобно тому, как птица
вдруг подбирает первую травинку, чтобы начать вить свое первое
гнездо.
-- Равенство -- понятие абиологическое, -- любил говорить
Стригалев. -- В природе равенства нет. Равенство придумано
человеком, это одно из величайших заблуждений, породивших уйму
страданий. Если бы было равенство -- не было бы на Земле
развития.
Интересно, что высказал эту мысль не заинтересованный в
свое""! превосходстве богач, а человек бедный, каким мог бы
показаться Иван Ильич тому, кто посмотрел бы на него с денежной
стороны. Сам он был доволен своим имущественным положением.
Правда, не мог бы объяснить, почему. Но Федор Иванович легко
ответил бы на этот вопрос: потому что Стригалев владел такими
богатствами, которые не давали спать даже академику Рядно, чьи
денежные доходы превышали заработок заведующего проблемной
лабораторией по меньшей мере в восемь раз. Академик очень остро
чувствовал неравенство, он был обделен!
-- Идея равенства позволяет бездарному жить за счет
одаренного, эксплуатировать его, -- так рассуждал Иван Ильич.
-- И все равно, захватив себе даже большую часть, бездарный не
получит главного -- таланта. Приходится притворяться одаренным,
приближать к себе тех, кто хвалит твой отсутствующий дар. Идея
равенства позволяет бесплодному негодяю с криком забираться на
шею трудолюбивому и увлеченному работяге и брать себе лучшее из
того, что тот создает.
Иван Ильич признавал только одно равенство для всех:
равенство предварительных условий для деятельности. Всем дана
возможность трудиться. Создавай, что можешь создать, созданное
бери себе, заплати все долги и остатком распоряжайся по своему
усмотрению. Можешь раздать. Но к чужому руку не протягивай.
Нигде в мире не сыщешь двух человек с одинаковым рисунком
папиллярных линий на пальцах. Линии эти -- знак неравенства,
который природа выслала на поверхность. Есть и еще индикаторы
-- криминалисты говорят, что и форма ушей у человека так же
неповторима. И форма носа. Что же творится с нашими внутренними
органами, которых не видно? С тончайшими структурами,
составляющими наш мозг? Вот говорят, что и модуляции
человеческого голоса -- неповторимы!
На дереве нет двух одинаковых листов, утверждал Иван
Ильич. В одной ягоде картофельного растения нет двух семян с
зеркально одинаковым набором свойств. В одном организме нет
двух одинаковых клеток.
-- Одной пыльцой, взятой с одного единственного цветка, вы
можете опылить все цветы па целой грядке растений, происходящих
от одного клубня. И нигде не завяжется ягода, а на одном могут
появиться целых четыре. У меня такое бывало и не раз. Более
того, и на этом растении четыре ягоды будут висеть на одной
кисти. Рядом с кистями неоплодотворившихся цветов. Поэтому, --
наставлял он Федора Ивановича, -- не уставайте опылять. Не
вешайте носа от неудач.
Стригалев уже опылял прошлым летом пыльцой "Контумакса"
множество растений. И у своего единственного куста вида
"Контумакс" опылял все цветки пыльцой с наших огородных
картошек. И ничего не получилось. Весь мир -- десятка два
крупнейших биологов -- изобретал хитрейшие приемы, чтобы
скрестить "Контумакс" с простой картошкой, но им пока не
удавался даже предварительный шаг -- удвоение числа хромосом у
этого южноамериканского дикаря. Сейчас Федор Иванович должен
был повторить опыление "Контумакса", но уже на трех кустах. У
него были некоторые шансы -- это ведь был "Контумакс"-гигант, с
двойным набором хромосом. На всех трех растениях, стоявших на
балконе Тумановой, дружно наливались кисти бутонов.
В понедельник, работая в учхозе, он набрал в стеклянную
трубочку от глазной пипетки желтой пыльцы с цветов,
распустившихся ка делянке, где рос сорт "Обершлезен", известный
у селекционеров как хороший опылитель. Заткнув трубочку
кусочком ваты, он положил ее в грудной кармашек пиджака, сунул
туда же пинцет, взял десяток бумажных изоляторов, то, что
академик Рядно назвал "противозачаточными средствами", и после
захода солнца отправился к Тумановой.
Это был четвертый вечер, и его ждали. Около ложа Антонины
Прокофьевны стоял круглый столик, и она приготовилась наблюдать
таинство. Сев за столик, Федор Иванович начал это таинство с
лекции. Он пересказал Тумановой мысли Стригалева о равенстве и
о необходимости из года в год настойчиво опылять упорные
растения, не поддающиеся скрещиванию. Когда все было высказано,
он лишь двинул пальцем в сторону балкона, и одна из бабушек тут
же принесла и поставила перед ним горшок со стройным
широколистым растением, слегка похожим на этажерку. Оно лишь
отдаленно напоминало картофельный куст. Было всего лишь два
толстых стебля, и каждый заканчивался напряженной кистью
бутонов. На одной кисти раскрылся кремовый, слабый, как
рассвет, цветок с оранжевым сердечком. Федор Иванович отщипнул
его ногтями.
-- Федь! -- сказала Туманова падающим шепотом. -- Зачем ты
это?
-- Раскрытый уже не годится. Он самоопылился.
-- Этому вейсманизм-морганизм учит?
-- Природа учит.
Три зрителя молча уставили на горшок с начинающим цвести
растением напряженные взгляды.
Взяв пинцет, Федор Иванович раскрыл один из верхних
бутонов и быстрыми движениями оборвал недозревшие
матово-оранжевые тычинки. Поднес трубку с пыльцой и прикоснулся
ею к сиротливо оголенному рыльцу. Так, один за другим он
кастрировал и опылил три цветка. Осталось еще четыре -- их он
оборвал.
-- Не созрели, -- пояснил зрителям.
Всю кисть он ввел в бумажный пакет и обвязал его горловину
тонкой проволочкой. На второй кисти он опылил четыре цветка. И
надел второй изолятор. Потом открыл свою секретную записную
книжку и проставил в неких графах числа: 28, 5 и 7. "Двадцать
восьмого мая на данном растении опылено семь цветков" --
означала запись.
-- Слушай, Прокофьевна, -- сказал он, пока бабушка уносила
горшок на балкон и доставляла в комнату второй. -- Я все думаю,
для чего тебе пускать сюда этого человека...
-- Ты насчет этих горшков? Не бойся, -- стальным голосом
отрезала Туманова. -- А ходить он будет.
-- Можно было бы и поворот ему. От ворот...
-- Дурак, меня на какие откровенности толкаешь. Сколько
мне лет, по-твоему?
Бабушка поставила на стол второй горшок. Здесь было три
стебля, все -- увенчанные кистями бутонов. Сжав губы, он молча
принялся раскрывать и кастрировать самый зрелый бутон.
-- Думаю, что лет тридцать тебе есть, Прокофьерна...
-- Не ври... Галантный кавалер. Тридцать восемь мне. Самый
бабий сок. Женщина я или не женщина?
-- Вопросы какие-то... Какой может быть разговор?
-- Хорошо. Муж он мне?
-- Собственно...
-- Ох, не люблю, когда виляют. Не муж он, конечно. Но
мужик. Есть силы в природе... Которые способны забрать власть
над человеком. Женщина, если она полнокровная... Ну, да ты еще
дите, ничего не понимаешь. Хоть и ученый.
Но он уже понял. Вспомнил, как Лена говорила ему что-то
похожее. Дамка ей говорила бывалая... Ужаснувшись, начал
краснеть и, почувствовав это, сильно ущипнул себя пинцетом. Не
помогло -- Туманова заметила все.
-- Получил? Краснеешь? Вот так. Не лезь в бабьи тайны.
Он опылил на втором растении шестнадцать цветков. На
третьем оказалось два стебля. Здесь он опылил девять цветков.
Всего в этот вечер Федор Иванович записал тридцать два
опыленных цветка.
-- Слушай, -- сказал он, отодвигая стол и поворачиваясь к
Тумановой. -- Забудем мою глупость, ладно?
-- Сам и забывай. Меня такие вещи давно уже в краску не
кидают. Жениться тебе пора...
-- Этот вопрос я обдумаю. Скажи-ка, Прокофьевна, ты хорошо
знала всех, кто входил в "кубло"?
-- Многих, конечно, хорошо. С Леночкой Блажко мы были
очень близки. Правда, что она тебя мужем назвала? Когда ты к
ним на киносеанс влетел?..
-- Да, я делал ей раза два такие намеки...
-- Не успел ты. Не намеки надо было делать, а опылять. А
то все картошку опыляешь... Девка какая была. Вот твоя жена.
Она очень много о тебе говорила. Шляпа ты, больше ты никто.
"Вот та дамка бывалая, -- подумал он. -- Вот кто наговорил
ей про непреодолимую силу... Которая может забрать власть..."
-- А ведь не всю, не всю власть эта сила забирает над
человеком, -- сказал он.
-- Всю, всю, Федька. Ничего не оставляет.
-- Тогда я боюсь. Ты же ввела его в "кубло"... Тогда я,
пожалуй, должен буду забрать у тебя и семена, и горшки.
-- Дурак ты, дурак чертов! -- закричала Туманова. --
Ловишь все меня! Умней я стала через тот случай с "кублом". Не
доберется он! Сила силой, а Ивана Ильича наследство он через
мой труп... Даже и через труп не получит.
Успокоение, которое почувствовал Федор Иванович, спрятав у
Тумановой значительную часть "наследства" Ивана Ильича,
оказалось очень недолгим. Он в тот же вечер вспомнил о новом
сорте, и теперь его все время тревожил повисший в воздухе и,
похоже, неразрешимый вопрос: как разыскать среди трех тысяч
кустов те восемнадцать, которые нужно было спасти. Это надо
было сделать до осени, потому что в октябре кто-то придет и
начнет выкапывать всю картошку подряд. И тогда новый сорт сам
себя покажет цветом клубней. Обязательно обратят внимание на
невиданный цвет -- цвет загорелого женского лица. И на
матовость, как у замши.
Вопрос не отступал, и, занимаясь своими делами в учхозе,
Федор Иванович теперь часто останавливался и остекленело
смотрел в одну точку. Краснов это заметил и однажды негромко
сказал:
-- Федор Иванович, вы что-то задумываться стали...
-- Задумаешься, -- последовал горько-рассеянный ответ. При
этом Федор Иванович посмотрел долгим новым взглядом, непонятным
и смущающим. Он в это время думал о Тумановой и о власти,
которую забрал над нею альпинист. -- Еще как задумаешься, --
повторил он, любуясь ее остолопом. -- Троллейбуса-то замели, а
сорт где?
-- Где? Только на огороде у него. Только там. Логика
подсказывает.
-- А морфология кагегорически отрицает. Нет сорта, чтобы
не имел морфологических особенностей. Я ходил смотреть. Там
картошка уже цветет. Все цветки белые. И рассеченность у
листьев одна и та же. У всех. Это все сплошь -- "Обершлезен". Я
бы не задумывался, если бы сорт был там...
-- Троллейбус потому и посадил там "Обершлезен"... Потому
что новый сорт у него, думается, потомок родителей... Из
которых один -- как раз "Обершлезен". И от немца перешла эта
рассеченность. Удобно маскировать сынка рядом с папой...
"Как эта сволочь могла допереть до такой догадки?" --
подумал Федор Иванович, ахнув в душе. Но ничто в нем не
дрогнуло. Он чуть-чуть зловеще улыбнулся.
-- Вы, дорогой, чистый вейсманист-морганист...
-- С вами поработаешь -- наберешься, -- весело ответил
Краснов. -- Кем хошь станешь!
-- Не скажите это Кассиану Дамиановичу...
-- А он мне и подбросил эту идею!..
-- Ну, и как он рекомендует выделить этот новый сорт?
-- Осень все выделит...
Федор Иванович, хоть и был он серьезным ученым, хоть и
видывал виды, но и он не мог даже предположить, что тревожащий
его вопрос о новом сорте будет снят с той неожиданной простотой
и экономной четкостью жеста, какую может показать нам только
природа.
В ночь с первого на второе июня он сидел у себя в комнате
для приезжающих за столом, на котором стоял горячий чайник и
были разложены бумаги -- он начал писать первую из трех
небольших работ. Не хотелось становиться на эту завершающую
стезю, выходить в чистое поле, где ждал готовый к смертельной
схватке враг. Но надо было когда-то решиться, и он сел за стол.
Все эти статьи он собирался отнести в "Проблемы ботаники".
Каждая должна была бить в одну и ту же точку -- по одному из
главных тезисов академика Рядно -- о том, что "сома", то есть
тело с его "соками" (как говорил академик), воздействуя на
"крупинки" другого -- привитого -- тела, может вызвать
определенное изменение, передающееся по наследству. Опыты с
прививками картофеля на табак, белладонну, петунию и помидор, и
обратно -- всех этих растений на картофель -- -давали Федору
Ивановичу богатый материал для первой статьи. За этими статьями
должна была последовать суровая реакция академика, особенно
после сообщения о новом сорте, выведенном на чуждых
теоретических основах. Но Федор Иванович к этому был уже готов.
Он сидел против полуоткрытого окна. Свежий ночной воздух
иногда шевелил листы на столе.
Часа в два ночи он лег спать. А в пятом проснулся, сильно
озябнув. Федор Иванович подошел к окну, чтобы закрыть его.
Взялся было за створки, но тут же широко распахнул их и
высунулся наружу,
На траве перед окном был странный белый налет.
"Иней!" -- удивился, присмотревшись. Захлопнул окно и в
трусах, босиком выбежал на крыльцо. Ноги обожгло. Стеклянная
неподвижность холодного раннего утра встретила его. Сразу
увидел облачко пара, вылетевшее изо рта. Белые полотнища инея
протянулись по обе стороны асфальтовой дорожки. А когда
взглянул на бледно-рыжий край неба, полотнища сразу поголубели.
"Не меньше полутора градусов", -- дошло вдруг до него. Бросился
в дом одеваться, надел сапоги, куртку и, выскочив наружу,
торопливо зашагал к парку. Иней по-зимнему повизгивал под
ногами.
Небо рыжело все ярче, потом начали выступать, прорезались
розовые лебединые клики зари, и от этого все темнее, синее
становилась замороженная земля. Выйдя из парка, он взял чуть
правее -- туда, где были бескрайние картофельные поля
пригородного совхоза. Темнота уходящей ночи и голубое
оцепенение заморозка окружили его, преградили дорогу. Никого
здесь не было, народ спал, не зная, что урожай уже погиб на
семьдесят процентов. Конечно, вместо убитой за полчаса ботвы со
временем пойдет новая, но лучшие месяцы роста будут потеряны.
Повернув назад, Федор Иванович зашагал по мощеной дороге к
городу. Когда свернул к трубам, в спину ему ударили первые
радостные винно-розовые лучи. Утренние звуки, просыпаясь, бодро
вступали в пробующий силы хор. В разных концах парка
послышалось карканье первых грачей -- словно ломающиеся голоса
мальчиков-подростков, играющих в футбол. Вдали, в учхозе,
возник частый пистолетный треск -- завели пускач трактора. С
реки прилетел низкий короткий возглас парохода и повторился еще
несколько раз. Донеслись мерные удары по металлу. В соседних с
домом Стригалева дворах закричали сразу несколько петухов.
Федор Иванович слышал всю эту утреннюю музыку, но думал о
своем: что же делается на огороде Ивана Ильича? Укрыл ли забор
его картошку от мороза?
Плохим укрытием оказался этот забор. Когда, перемахнув
через него, Федор Иванович, полный тоскливого предчувствия,
выбежал к огороду, он увидел знакомую специалисту-картофелеводу
картину. Весь огород изменил цвет. Четыре дня назад это был
чистый, откровенно зеленый широкий лоскут, равномерно
обсыпанный белыми цветочками, и все растения стояли, тянули
руки вверх. Этой ночью, за минуту до восхода солнца, огород был
такой же голубовато-серый, как и картошка на поле совхоза. А
сейчас, когда иней растаял, вся ботва поникла, уронила "уши", и
эти почти черные "уши" слегка просвечивали, как восковые. В них
уже шли необратимые процессы, начало которым кладется в один
миг. Федор Иванович уже видел этот миг, остановленный и
закрепленный на кинопленке -- когда хромосомы, попав в условия,
непригодные для жизни, начинают распадаться.
Смерть провела здесь свою черту. И Федор Иванович, который
по его специальности и по его особенной детской
впечатлительности был более чем иные способен вникнуть в
ужасающую суть этого явления и который по тем же основаниям
ярче иных стремился к жизни и берег жизнь, -- наш Федор
Иванович сидел на корточках перед мертвыми картофельными
кустами и осторожно трогал их мертвые "уши", сливался с
постигшей этот уголок природы бедой.
Это были мгновения высшей деятельности духа, и потому, как
иногда с ним случалось, он совсем не чувствовал себя и не видел
ничего из того, что входило п состав его телесного бытия. Даже
своих рук, перебиравших мертвые листы. Он был глубоко в нижней
колбе своих песочных часов, в своей закрытой для всех
бесконечности. А вокруг него -- во внешнем мире -- собрались
другие сущности, тоже бестелесные, их оболочка была здесь не
нужна. И если Саул был прост и виден до конца, хотя себе