Geum.ru

Владимир Дудинцев. Добро не должно отступать Труд, 26. 08. 1989

Вид материалаИнтервью
Подобный материал:
1   ...   28   29   30   31   32   33   34   35   ...   59
такой же вот, как твой шеф, знахарь. Что это "ведьмина метла",
диагноз точный. Сейчас эту Касьянову серую ольху ребята в
микроскоп смотрели. Нашли сумки гриб? "Экзоаскус бетулинус". Он
и вызывает в нормальном березовом листе такую патологию.
Ольхообразную. Мы еще эксперимент поставим, Федя. Вытяжку
приготовим из этого гриба и заразим здоровую березу. Мы сами
сколько хочешь наделаем таких листьев серой ольхи. Эта история
Касьяну даром не пройдет.

VI

Часа в два ночи Федор Иванович проснулся на своей койке. В
дверь кто-то негромко стучал. Потом все затихло, и отчетливо
послышалось шарящее царапанье корявой руки по двери -- сверху
вниз.
Федор Иванович прыгнул с постели и, не зажигая света,
отпер дверь. Увидел в темноте, как сверкнул строгий глаз
Стригалева.
-- Это я, -- Иван Ильич шагнул в комнату, неслышно, как
бесплотный дух. Проволочный скрип койки показал, что гость уже
на своем месте. -- Каша, сливки и горячий чай с молоком... --
сказал он оттуда.
-- Все ждет вас. Чай сейчас согреем.
-- Как лекция?
-- Чуть не погорел.
-- Я все знаю. Рассказали. Вы хоть и хорошо отбились, по
все же, Федор Иванович, суетесь. Не знаете наших девочек.
Отличниц...
-- Ну, не совсем же лежать в обороне. Это все равно, что
тебя нет.
-- Нельзя, нельзя. Женя Бабич! Это же первая докладчица по
всяким переделкам и прочим лысенковско-касьяновским чудесам.
-- Вот и хотелось первую докладчицу натолкнуть на мысли.
Когда манная каша сварилась, Федор Иванович снял кастрюлю
с электроплитки, и все выступающие вещи в комнате как бы
придвинулись к яркой спирали, ловя малиновый свет. Красные
пятна слабо затеплились вокруг, словно в фотолаборатории.
Красные точки вспыхнули в глазах двух человек, и Иван Ильич,
медлительно отправляя в рот первую ложку, сказал:
-- Вот мы и с безопасной лампой...
-- Так теперь и будем всегда, -- заметил Федор Иванович.
-- Нет, больше не будем так никогда. Меня, по-моему,
обложили. Надо бечь, -- Стригалев, как всегда, вставлял
интересные студенческие слова. -- Э-эх, -- сказал он с горечью.
-- Опять куда-то бечь...
-- Есть куда?
-- Страна велика. Только мне еще надо к себе заглянуть.
Кое-что там забрать. И, кроме того, я должен вам показать, где
у меня новый сорт. Как его искать. А то так не найдете,
индикатора-то нет, чтоб обнаруживать. Там нарочно сделано так,
чтоб никакой закономерности. Перестарался...
-- Ну, и что предлагаете?
-- Ночью встретимся там. Вы пройдете на огород по трубе.
Там есть разрывы...
-- Я уже ходил по ней.
-- Надо разуваться -- вы это знаете?
-- Знаю.
-- Сейчас темнеет поздно. Давайте в два часа ночи. Как
вылезете из трубы, сразу же падаете под нее. Она там чуточек на
весу. Упирается в ежевику. Сплошные колючки. Как проползете под
трубой назад, метра четыре, тут будет, в ежевике же, канавка.
Перпендикуляр. Прямо в огород, в картошку приведет. В канавке
наткнетесь на меня.
-- А больше ни на кого не наткнусь?
-- Не должно бы. Этой дорогой никто не ходил. В трубе вы
упретесь в сплошную стену из страшных колючек. Я забыл сказать:
захватите с собой палочку с рогулькой. Рогулькой упретесь в
ежевику, отодвинете и проваливаетесь вниз. И под трубу назад.
Усекли?
-- Усек.
Глаза Стригалева смотрели строго. Перед Федором Ивановичем
выступало из тьмы только его лицо -- медленно двигались
малиновые бугры и черные провалы. Федор Иванович, должно быть,
и правда, стал его двойником -- теперь он так же, как сам Иван
Ильич, чувствовал его заботы и опасности. Федор Иванович
страдал, глядя на медлительное насыщение товарища, представлял
себе всю его нынешнюю жизнь, безвыходность положения. Его друг
был зажат между двумя плитами. Одна -- прочнейший корявый бетон
-- организованное преследование, гон, устроенный академиком и
генералом, и пестрым штатом их подчиненных, егерей, доезжачих и
выжлятников. Гон с участием толпы загонщиков, бьющих в пустые
ведра, размахивающих трещетками. Федор Иванович был и сам в
этом переполошенном лесу, лежал среди травы и слышал все, мелко
дрожа от напряжения.
Другая плита была из стали. Из нержавеющей. Ее вообще
никому невозможно было одолеть. И сам Стригалев не мог, хотя
плита была его творением. А Федор Иванович -- тот ликовал,
принимая ее на себя, засовывая плечо подальше в щель. Это была
жизнь Ивана Ильича, воплощенная в пакетиках с семенами, в трех
горшках с новым растением, которое создал человек, в тетрадке с
непонятными ни для кого знаками и в нескольких кустах картошки,
затопленных зеленью большого, чисто обработанного огорода.
Стригалев был безнадежно зажат между двумя этими плитами, и они
медленно сближались. Федор Иванович видел это. И ему хотелось
забраться в щель подальше и вытеснить оттуда друга, который
достаточно уже наломался. Пусть хоть немного вздохнет! И
принять на себя окончательный сжим. Он чувствовал, что сможет
так упереться, что плиты остановятся -- а ведь это главное...
-- Иван Ильич, не ходите больше туда, -- тихо и отчаянно
попросил он. -- Я сделаю все сам. Мне же удобнее.
А от Стригалева, похоже, способность чувствовать опасности
и обходить их полностью ушла.
-- Нет, милый Федор Иванович. Нет, дружок дорогой. Нет,
двойничок. Пойду. Ваша безопасность для нас с вами важнее. Если
не пойду -- что мне еще делать? А икру оставим генералу с
Касьяном. -- Под икрой он на своем студенческом жаргоне разумел
весь комплекс беззаботной жизни.
-- Пища Касьяна уже давно -- таблетки, -- сказал Федор
Иванович.
-- Молочко они оба едят. Питаются, -- равнодушным тоном
проговорил Стригалев. -- Молочко.
Федор Иванович поднял бровь и ничего не сказал. За этими
словами что-то таилось, и он ждал.
-- Пчелы... Понимаете, пчелы... Они кормят свою матку
специальным молочком...
"Ах, вот он как..." -- подумал Федор Иванович и сразу
постиг точность сравнения.
-- ...Сами не едят, только ей. Матка от него приобретает
гигантские размеры. С палец вырастает, еле двигается. А они все
кормят, кормят. А сами не едят...
Как и в прошлый раз, Иван Ильич бережно обращался со своей
ложкой. Любовно, по частям выбирал из нее кашу, медлительно
рассасывал.
-- Вот так и некоторые... Обычную пищу могут и не есть.
Таблетки, творожок -- все их меню. А вот унижение других людей
-- это до самой смерти. Это их питает. Чтоб перед этим дядькой
гнули спину, открывали ему дверь, угадывали желание. Ни слова
поперек. Чтоб все у него было особое, не как у других. И
называлось чтоб для ясности: "особое". А другие чтоб это знали.
И чтоб их эта разница точила. Но доступа чтоб никакого.
Ферботен...
И, замолчав, он бережно набрал ложку каши.
-- Когда я был ранен в обе ноги, -- задумчиво заговорил и
Федор Иванович, -- привезли нас всех в Кемерово. Начали
вытаскивать из вагонов. И в автобусы. Кого на носилках... А
меня -- входит рослый старик, сибиряк, а я лежу -- такой
остриженный наголо, на мальчишку похожий после ленинградской
голодовки. И он меня хвать, как куклу, и на шею себе. И понес.
Как вспомню -- слеза прошибает. Но со временем я вдруг стал
замечать, Иван Ильич... Что еще одно обстоятельство память
сохранила. Чешется все время душа. Знаете, когда на шее другого
человека сидишь -- чувствуется особая сладость. Как будто ешь
человечину. Не знаю, может, от нервов... Может, у меня
склонность воображать всякое такое... Думаю, и вы замечали.
Даже если больного тебя на носилках несут... Особенно, когда
женщины. Всегда чуть заметный оттенок присутствует. А вот
когда, скажем, лошадь везет -- этого нет. Кому это невыносимо.
Кто краснеет от такого чувства. А кто и нет. Другой даже
старается сам сесть. Придумывает разные такие рассуждения. Даже
научные... Представляете, и здесь проходит водораздел! Я все
время ерзал тогда, хотел слезть. Потому что невозможно, Иван
Ильич, переносить эту отвратительную сладость сидения на чужой
шее. Старик тогда мне: "Ты чего сам, сынок?" -- "Да вот,
неловко..." -- отвечаю. Не знаю, что и говорить. А он смеется:
"Как так? На такой шее и ему неловко!..".
Они замолчали, забыв на время об окружающей их ночи и о
том, что где-то ждет их железная труба, упирающаяся в ежевику.
Потому что оба они были детьми своих тридцатых годов, прошли
через многие повороты нашей российской судьбы и обоих тянуло
даже в такие минуты к разговорам о справедливости и судьбе
революции.
-- Я никогда не смог бы привыкнуть к такой штуке, --
сказал Федор Иванович. -- Хотя вот... Привыкали ведь. И к
портшезу и к паланкину Все-таки прогресс есть. Особенные были
люди. Реликты...
-- Не забывайте о молочке. О молочке превосходства. Эта
пища пришла на смену портшезу.
Незаметно каша исчезла. Перед Стригалевым стояла чистая
тарелка. Чай был уже заварен, и Федор Иванович стал наливать
кипяток в чашки. "Наливаю, как тогда... -- толкнуло его. -- Из
этих чашек мы пили с нею чай. И я в тот день бросил курить.
Никогда не начну..." А закурить ему сегодня очень хотелось весь
день.
Поставив перед гостем малиновую чашку и около нее
малиновую бутылку с молоком, он сел. В лице его, должно быть,
появилось горькое выражение, и в малиновом лабораторном свете
эта горечь приобрела угловатую резкость, что-то вроде
театральной ненависти, как грим.
-- Вы что? -- спросил Стригалев.
-- Не ходите, Иван Ильич...
-- Пойду. И не будем тратить время. Уже рассвело. Допив
чай, он поднялся. Сумка с продуктами была готова.
-- Там и деньги... -- сказал Федор Иванович. Стригалев
кивнул.
-- Видите, как приходится, -- сказал он бодрым голосом, и
тоска захватила душу Федора Ивановича от этих слов. -- Вот
как... Хотел отгородиться... И в пределах этой ограды иметь
свободу научного мышления. Свободу проверять гипотезы. Мне же
только и нужно -- свобода общения с научной истиной! Не помогла
и собственная изба. Бобер хочет плотину строить, только вот мех
у него привлекательный. На боярскую шапку хорош...
-- Я выйду первым и посмотрю, -- сказал Федор Иванович. --
Стукну в окно.
Он вышел на крыльцо. Было свежо, светло и пустынно. Над
парком низко светилось кривое лезвие луны. Посмотрев направо и
налево, он под самой стеной дома, в мягкой тени прошел до угла.
За углом тоже затаилась пустыня. Это был самый тихий, последний
час ночи. Не спеша прошагав до опушки парка, Федор Иванович
скрылся в черной гуще и оттуда несколько минут наблюдал. Было
по-прежнему тихо и безлюдно. Все остановилось. Обежав опушкой
половину большого круга, он вышел из-за сараев и, не спеша
пройдя к крыльцу, стукнул в свое окно. Наружная дверь сразу же
неслышно открылась. Как будто Стригалев уже давно стоял там.
Федор Иванович вошел в коридор и тихо сказал ему в
затылок:
-- К сараям идите. А оттуда -- к опушке.
-- В два, -- шепнул Иван Ильич.
-- В два... -- отозвался шепот из-за двери.
Утром позвонил Кассиан Дамианович.
-- Болит голова после вчерашнего?
-- Кассиан Дамианович, полная ясность! Готов к любым
заданиям.
-- Молодец. Значится, так. Давай-ка в двенадцать
прогуляемся с тобой. Не догадываешься, куда? Ах, догадался! Ну
ж ты у меня и башка! Прав Саул, -- вундеркинд. Так вот,
значится, в двенадцать. Мы ж сегодня отбываем в Москву.
Встречай нас около своего крыльца, оттуда и пойдем. Хочу
обозреть, что там осталось от наследства.
-- Печати будем ломать?
-- Зачем ломать? Ты как ходишь?
-- Так я же через забор...
-- Вот и полюбуетесь с Саулом, как батька умеет через
забор. Ты еще плохо знаешь своего батьку. Ты еще ничего, сынок,
о нем не знаешь. Держись крепче за батькин фост. Не прогадаешь.
В двенадцать часов Федор Иванович -- в сапогах и
застиранной куртке из тонкого брезента ждал гостей у крыльца.
Точно в назначенное время подошли академик -- в том же светлом
тонком пыльнике, который был у него год назад, -- и маленький,
тонконогий, с очень широким корпусом Брузжак -- в пиджаке с
толстыми плечами. Пока здоровались и обменивались впечатлениями
о вчерашней пирушке, лицо Саула несколько раз заметно
переменилось. В основном, он старался смотреть героем. Но
иногда, в зависимости от поворотов беседы в лице его проступала
сладость, а в иные моменты сквозь сироп вдруг взглядывал
холодный наглец и, оглянувшись на академика, вставлял в
разговор какой-нибудь неприятный "финичек", специально для
Федора Ивановича, какой-нибудь шутливый намек на его
неискренность по отношению к Советской власти. Хороший собака
все время, между делом, старался достать его горлянку. Академик
с интересом это наблюдал.
Не спеша они пошли через парк. Вражда сама собой
разъединила Федора Ивановича и Брузжака и поставила по краям
шеренги. "Правая рука" шел справа, это получилось само, а Саул
-- слева, его не было видно.
-- Что ты там, Федя, генералу нагородил? -- спросил вдруг
Кассиан Дамианович. -- Жалуется он на тебя. "Не имею права
давать хода эмоциям. Не хочу пустых придирок". Он прав,
заключение твое беззубое. Враги забросили идеологическое
оружие, и твоя обязанность была разглядеть глазом ученого все
то, что он глазом криминалиста еще видел в тумане. В тумане, но
видел! А ты...
-- Не считаю разговор о клетке идеологической борьбой, --
холодно сказал Федор Иванович. -- И глаз этого криминалиста
видит не то, что есть.
-- Старик, тебя-то он увидел насквозь, -- вставил
дружеским тоном Саул.
-- Почему же ты не пришел ко мне, к своему батьке? Если на
тебя такая мягкотелость напала... Почему к генералу свои слюни
понес? Я его рекомендую, я его подаю как непримиримого борца, а
он меня дискредитирует... -- академик остановился. -- Шел бы ко
мне. Я тебе все бы руками в два счета развел. Ты мичуринец? Ты
прав? Вот и бей!
-- Ха! Мичуринец! -- вставил Саул, беспечно смеясь. --
Старик, ты богоискатель!
И высунулся из-за академика со своей дружественной
улыбкой.
-- Не лезь! -- оборвал его Кассиан Дамианович. -- . В
другой раз, Федя, ко мне, ко мне со всеми вопросами. Я У тебя
исповедник, я твой пастырь. Ты там что-то ему насчет структур
заливал... Насчет клеточных структур. Х-ха! Да ты знаешь, что
такое клеточные структуры? Это ж питательная среда, на которой
сейчас же разовьется микроб вейсманизма-морганизма! Как тиф! А
ты их студентам. Изучать...
-- Старик, тебе только дай... -- начал было Саул.
-- Ты хороший парень, -- перебил его Рядно, явно игнорируя
Саула и даже морщась. -- Но уклон у тебя академический.
Староакадемический, я имею в виду. А тебе бы надо знать, что в
эти дни, когда идет такая борьба, и академики становятся
другими, не такими, как раньше. Как ты этого не замечаешь?
-- Старик, это уклон не староакадемический. Он больше
смахивает на правооппортунистический, -- сказал весело Саул.
-- Это ты мне говоришь? -- Касьян остановился.
-- Нет! Кассиан Дамианович! Вам сказать "старик" разве я
смогу? Нашему будущему доктору наук, вот кому.
На академика смотрел совсем другой человек -- покорный
младший соучастник беседы, безоговорочно принимающий его
сторону. Федор Иванович поймал себя на том, что любуется этой
то и дело меняющейся физиономией и не может оторвать взгляда.
Лицо Брузжака притягивало его. И он заставил себя опустить
глаза. Академик увидел это и молча, обстоятельно посмотрел на
обоих.
-- Возможно, что я действительно мягкотел, -- заговорил
Федор Иванович, отвечая академику и только ему, -- возможно.
Но, помимо этого, я все же ваш сотрудник...
-- Старик, к чему эти оправдания? -- весело вмешался
Брузжак. -- Советская власть тебе верит. Пока...
-- И как сотрудник я вижу, что нам нельзя ошибаться, что
эти ошибки сейчас же будут использованы врагом. Ведь если бы я
вместо объективной научной экспертизы выступил с политической
оценкой фильма и с обвинениями, что очень нужно генералу, то я,
по существу, проделал бы его работу и снял бы с него
ответственность за их предстоящее решение.
-- А тебя, старик, оно беспокоит? -- полюбопытствовал
Брузжак.
А Кассиан Дамианович даже остановился:
-- Разве ты не знаешь, что за каждый твой шаг отвечает
батька?
-- Именно поэтому я и обдумываю все свои шаги.
-- Ничего, старик. Я уже написал другое заключение, --
сказал Брузжак. -- И политическую оценку дал. И взял на себя
ответственность, которой ты так боишься.
-- Когда же ты успел? -- удивился Федор Иванович.
-- Ночью, старик, ночью. Когда ты спал.
-- А я думал, что ты...
-- Он все успевает, -- заметил академик, хихикнув. --
Голова об экспертизе думает, а уста признаются в любви.
Так, искусственно беседуя и все больше нагнетая злую
напряженность, они пересекли по мощеной дороге поле и свернули
к трубам. Тут в разрыве между концами труб Брузжак остановился
и некоторое время холодно смотрел в железный зев, который,
казалось, был готов принять маленького человечка. Затем
тронулись дальше и подошли к забору. Кассиан Дамианович увидел
желтые печати на калитке и усмехнулся.
-- Значится, это здесь... Ну-ка, покажи нам, как ты умеешь
нарушать закон.
Федор Иванович отошел в сторону и с разбегу, схватившись
за верхний край забора, одним махом перескочил его. И очутился
в знакомом внутреннем дворике с альпийской горкой посредине.
Захваченные врасплох духи запустения метнулись по углам, и
что-то тоскливо стеснило грудь. Дворик начал зарастать
сорняками. Темная зелень георгинов разрослась, полностью скрыв
валуны.
-- Эй! Ты забыл про нас? -- окликнул с улицы академик.
-- Сейчас, Кассиан Дамианович. Сейчас помогу.
-- Помогу!.. -- академик насмешливо крякнул. -- Ты забыл,
что твой батька когда-то был Касьян.
В край забора вцепились напряженные сухие пальцы. Длинная
нога в ботинке и в белой обмотке стариковских подштанников под
завернувшейся штаниной закинулась на забор. С минуту в такой
позе академик сопел, накапливая силы, потом рванулся, и
туловище его перевалилось через дощатый край.
-- Держи! -- успел он простонать, и Федор Иванович принял
тяжелое костлявое тело.
Став на ноги, академик огляделся.
-- У нас с тобой, Федя, это прилично получается. Сразу
видно, хлопцы из народа. -- И шагнул к альпийской горке. -- Что
это у него тут?
-- Георгины.
-- А там, внизу, ничего нет? Под георгинами?
-- Камнеломка. Троллейбус здесь разводил цветы. -- И
отведя в сторону охапку темной цветочной листвы, прикрыв рукой
не вовремя развернувшийся картофельный цветочек, тут же и
отщипнув его, Федор Иванович показал академику голубой коврик
из камнеломки, сквозь который проглядывали валуны.
-- Цветочками занимался... -- задумчиво проговорил Кассиан
Дамианович. Его степные выцветшие глаза уже покинули альпийскую
горку, уже шарили вокруг.
-- Так, значится... -- он понизил голос. -- Заметь себе,
Федя, тебе сейчас нельзя ошибок допускать. Генерал сильно тобой
заинтересовался. Попкой вертит. Как кот на мыша... А это куда
ход? -- Кассиан Дамианович шагнул к калитке. У калитки вдруг
вспомнил: -- Саул! Ты что?
За забором было тихо.
-- Помоги ему, -- шепнул академик.
Федор Иванович нащупал ногой прожилину забора и перескочил
на ту сторону. Он сразу увидел своего врага, висевшего на
вытянутых руках на заборе. Саул сумел уцепиться за край, но на
это усилие ушла вся его энергия, и теперь, вися, он с каждой
минутой слабел еще больше.
Федор Иванович мог бы насладиться его бедой, но об этом
как-то не подумалось. Чувствуя острую неловкость, глядя в
сторону, он подошел к Брузжаку.
-- Федя, под микитки его бери, -- негромко подсказал из-за
забора Кассиан Дамианович.
И взяв "под микитки" довольно тяжелое жирное тело Саула,
Федор Иванович поднял его и перевалил через забор. Там принял
его академик.
Потом они все трое молча стояли несколько секунд. Не
глядели друг на друга. Кассиан Дамианович не удержался, пыхнул
под нос смешком:
-- Пх-ух-х! Как же ты справлялся там? Куда ночью ездил...
Ответа не было. Академик пошел к калитке, и там негромко
сказал Федору Ивановичу:
-- Кому что... Он же действительно и заключение успел
написать. Острое. Отослали сегодня...
Молча они прошли к огороду, побрели в обход.
-- Что это за картошка посажена? -- спросил академик. --
Как ты думаешь, Саул Борисыч, какой сорт?
Он хотел протянуть руку Брузжаку, вывести из неловкости.
Но нечаянно нанес второй удар.
Саул, сорвав лист картофеля, осмотрел его и, бросая,
обронил с докторской уверенностью:
-- "Ранняя Роза".
-- Федь, а ты что скажешь? Только не ври. Я знаю тебя, ты
уже хочешь мне соврать. Не ври. Даже из высших соображений.
Федор Иванович действительно хотел согласиться с
Брузжаком. Душа его еще не успокоилась после конфуза,
приключившегося с Саулом при взятии забора. И он знал, что
самолюбивого Брузжака ждет новая рана. Не хотелось его казнить.
-- Чего молчишь? Я тебе не разрешаю врать. Какой это сорт?
Мне это нужно.
-- "Обершлезен", -- сказал Федор Иванович.
-- Почему "Обершлезен"? Докажи. Мне нужно.
-- Потому что из всех картошек только у "Оберлезена" вот
такая односторонняя, асимметричная рассеченность листа. А на
концах плющелистность... Вот она... Срослись концевые доли...
Других таких сортов нет.
Не только Саул -- и Кассиан Дамианович сел в глубокую
калошу с этим неудачным вопросом. Не очень хорошо знал старик