Geum.ru

Владимир Дудинцев. Добро не должно отступать Труд, 26. 08. 1989

Вид материалаИнтервью
Подобный материал:
1   ...   29   30   31   32   33   34   35   36   ...   59
сорта, хоть и считался главным авторитетом по картошке.
Проблемы идеологии все заслонили. Проблемы глубокой философии.
Но он умел вывертываться из трудных положений.
-- Тя-ак, Федя... -- сказал, задумчиво топчась на месте.
-- Тя-ак... Тебе, сынок, ставлю пять. А доктору Брузжаку --
кол. В вопросах философии, психологии, знании враждебных нам
теорий... Если статью какую написать -- тебе, Саул, нет равных.
Но картошку тыне знаешь. Поэтому Федьку моего не трогай. Он
знает свое дело. И ты, Федор, тоже не заводись. Саул шуткует.
Батька не допустит, чтоб до когтей дошло.
Саул ничего не сказал. Он ушел в себя, ничего не слышал,
не мог дышать. Побледневшее рыбье лицо его окаменело. Он
никогда не упускал случая зло восторжествовать над каким-нибудь
неудачником, любил присоединиться к группе, топчущей одного.
Рвался терзать упавшего. И страдал, если такое дело не
удавалось -- это сразу же было видно. Но еще больше страдало
его самолюбие, когда сам попадал в щекотливое положение, и
особенно, если нечаянный обидчик замечал свою оплошность и
щадил его. Федор Иванович хорошо знал Саула. Да и Кассиан
Дамианович видел все и, морщась, поглядывая на Саула, старался
внести разрядку. Он берег своего хорошего собаку.
-- Вейсманисты-морганисты, ох и народ! -- заговорил он. --
Помнишь, Саул Борисович, как мы с тобой в Ленинграде вышибали
их из института? Этот случай надо внести в анналы истории.
Никак не могли, Федя, вышибить. Все равно как пень дубовый
колоть приходилось. Тогда мы еще не располагали таким оружием,
как приказ министра. Тебя тогда с нами не было, мы вдвоем
проводили кампанию. Я и Саул Борисович. Представь, ученый совет
там... Уперся и не дает их трогать. Так что мы сделали? Вернее,
что Саул придумал. Я ж тоже закаленный боец -- и представь,
растерялся. А он предложил пополнить состав ученого совета
представителями общественных наук. И все -- институт очистили
от схоластов. Пень раскололся. Это ты, Саул Борисович, твоя
гениальная башка. Так что не вешай нос, талант твой нашел
признание. А что шуткуем иногда -- не обращай внимания.
Классическая была операция!..
Брузжак молчал. Похвалы академика не спасали положения,
потому что Саул знал, как на эти вещи смотрит "правая рука".
-- Глянь-ка, Саул Борисович, -- продолжал академик как ни
в чем не бывало. -- Ежевика у Троллейбуса прямо нависает над
картошкой. Видишь, как прет? Это ж такая сволочь, ее каждый год
надо вырубать. Скажу тебе, он попотел над этим огородом. У тебя
нет мыслей на этот счет?
-- Конечно, есть! Так потеть -- и только для того, чтоб
этот... "Обершлезен" посадить... -- сказал Брузжак, обращаясь
только к академику.
-- И у меня есть мысль, -- заметил Федор Иванович. -- Даже
не мысль, а уверенность. Я думаю, тут дело так обстоит. Он
договорился с кем-нибудь, у кого участок. И высадил у того
человека все свои экспериментальные растения. Ему и нужен-то
всего пятачок земли. И новый сорт там же высадил. А пищевую
картошку, которую тот человек сажает для своих нужд, он посадил
на этой усадьбе. Человеку прямая выгода: дал пятачок земли, а
получил добрых восемь соток. И сорт хороший ему посадили. Три
тысячи кустов...
-- А есть у тебя что-нибудь конкретное? На чем строишь эту
догадку...
-- Этот человек сторожит свою картошку, -- уверенно и
энергично сказал Федор Иванович и округлил глаза. -- Он лежку
себе устроил в ежевике. Я сколько раз пробовал поймать... Сразу
срывается и летит, как кабан. Не дает подойти...
-- Хитрый какой кабан... -- академик загадочно улыбнулся.
-- Боюсь, Федя прав. С носом оставил нас Троллейбус. -- Тут
улыбка его погасла, он уныло посмотрел на картофельное поле. --
Иначе где ж еще все его посадки? Эта версия серьезная, ее надо
проверить. Только где ж этот человек живет?
-- То-то. Все торопитесь с Саулом Борисычем. Ударить,
разогнать. Подряд чешете. Я же говорил: линию, линию надо
вести. Тонко, обдуманно. Поспешили... Теперь где мы его найдем,
этого человека? До осени придется ждать. Осенью копать урожай
заявится.
-- Так это ж и там будет все выкопано. На пятачке... Все
трое замолчали. Нечаянно обернувшись, Федор Иванович увидел:
академик и Брузжак пристально смотрели друг другу в глаза.
Сразу сообразил: им от Краснова известно многое про этот
огород. Поэтому он пошел напрямик.
-- Все мешаете мне. Следователи... Иногда думаю даже:
может, это ваш... кабан в ежевике. Как подойду -- сразу
срывается, летит напролом...
-- А зачем ты к ежевике подходишь, сынок? Пусть кабан
лежит в ежевике, если ему нравится. Федор Иванович посмотрел с
изумлением.
-- Так я же говорил! Я думал, это тот человек... А если он
ваш, что же не сказали? Думаете у меня приятнее нет дел? Я же
вон восемь бочек натаскал воды.
-- А зачем тебе, старик, таскать воду для чужой картошки?
-- спросил Брузжак. -- Чужая же картошка, пищевая! Зачем?
-- Кассиан Дамианович, я так не играю, выхожу из игры. Вы
же сами рекомендовали одному товарищу медом вымазаться. Точка.
Больше ишачить здесь не буду.
-- Не нужно ишачить, Федя. Не нужно.
-- И мед весь сегодня же смываю.
-- И мед больше не нужен. Смывай мед.
-- Ну и прекрасно. Дышать будет легче. Надоело в сыщиках
ходить.
И Федор Иванович решительно пошел с огорода. За ним
двинулся академик. По пути он заглянул в пристроенную к дому
тепличку и вскоре вышел с пустым глиняным горшком в руке.
Разочарованно уронил горшок и горько, криво полуоткрыв рот,
собрав на одной щеке морщины, пошел за Федором Ивановичем к
забитой калитке. Они оба перелезли через забор, и Федор
Иванович, как и в первый раз, принял академика на руки. Только
держался суровее.
-- Подержи, подержи, -- сказал Касьян, лежа у него на
руках. -- Все-таки, Федя, выдержка у тебя есть. Это батька
заметил и оценил.
Поставив старика на ноги, Федор Иванович перелез опять во
двор и, разведя руки, подошел к Брузжаку.
-- Обнимемся?
Академик, глядевший в щель, чуть слышно сказал за забором:
"Х-хы!" Брузжак молча подставил жирную круглую спину, и Федор
Иванович, крепко подхватив его "под микитки", взгромоздил
своего молчаливого недоброжелателя на забор, и с той стороны
сердитого и самостоятельного доктора наук принял Кассиан
Дамианович.
А когда Федор Иванович полез на забор, чтобы
присоединиться к двоим, которые, между тем, не ожидая его, тут
же тронулись в путь и о чем-то горячо заговорили, -- когда он
взлетел над забором и перекинул ногу, он застыл в этой позе:
неподалеку от опечатанной калитки стояли два молодых человека в
простых, не новых пиджаках -- не рабочие и не интеллигенты, с
размытыми круглыми лицами. "Может, наши студенты? Актив?" --
подумал он. Стояли симметричной парой, полуобернувшись друг к
другу. Они видели всю процедуру форсирования опечатанного
домовладения и неопределенно улыбались.
Академик и Брузжак остановились в разрыве между концами
труб. Как раз, когда Федор Иванович подошел, Саул шагнул в
темный зев трубы и стал там, слегка наклонив голову.
-- Вполне может пройти... -- сказал он, нарочно не замечая
Федора Ивановича. -- Он ходит здесь.
На это академик, вспыхнув каким-то черным огнем, кинулся в
другой зев и там, сгорбившись, стал на четвереньки, причем, ему
пришлось согнуть и ноги в коленях. Не выдержав муки, тут же,
охая, и выбрался на волю.
-- Нет, исключено... -- сказал он. -- Тут не проползешь и
метра -- издохнешь. Впрочем, -- он присмотрелся к Брузжаку. --
Тебе, пожалуй, подошло бы. Ты сходи туда, до конца. Проверь,
как там оно... А мы тут подождем.
Труба, вибрируя, ритмично задышала. Шаги Брузжака стали
удаляться.
Академик довольно долго молчал. И Федор Иванович,
поглядывая на него, не спешил нарушить молчание. Наконец,
Кассиан Дамианович сказал:
-- Ладно, не заводись. Я, конечно, не Саул, и я тебя
понимаю. Никакой ты не враг. Но что мамкин сынок, это точно.
Нет, тебе не доставляет удовольствия страдание даже врага. Но,
пока враг не страдает, тут ты можешь, в мечтах, расправляться с
ним. Ты, конечно, стараешься работать. Вижу. Но я пронаблюдал
тебя, как ты с Саулом... Когда он тебя дергал за эти самые...
за самое больное... Я нарочно смотрел. Ты готов был кинуться. И
если б кинулся, Саул не встал бы. Это мне понравилось. А как
дошло до дела, до забора, что я вижу! Федька мой уже жалеет
его. Уже размяк! Вот это -- ты. Такие вы все, интеллигенты. И с
картошкой тоже. Когда я экзаменовал вас, ты ж, Федька, начал
его жалеть! Это ж надо -- собой решил прикрыть! Я это в тебе
давно заметил. Я так и сказал ему, Брузжаку. Федька, говорю, не
гончий собака. Не для крови и не для цепи. Он -- хороший,
ценный кобель для перевозки грузов. Ездовый. Нет ему цены.
Говорю, Федьке бороться с врагом мешает душа. Он, говорю, тебя,
дурака, от меня прикрыть хотел. А ему, Федя, эти слова как
табак в глаза. Понял так, что я тебя хвалю. И на стенку сразу
полез. Даже на меня голос поднял. Говорит, идеализм.
Богдановщина. Каратаевщина. Пришивать он умеет. Так что, Федя,
на Троллейбуса я тебя зря пустил. Надежда на тебя плохая.
Вернее, никакая. На Саула приходится опираться. Саулу ничто
глотку врагу перекусить. Науку я по-прежнему тебе оставляю. А
если что коснется людей -- тут будет действовать Саул. Я думаю,
тебя устроит такое распределение?
Труба опять завибрировала, послышались шаги, и, наконец,
из зева показался Брузжак.
-- Труба упирается в стену из колючек. Хуже колючей
проволоки. Никому не пролезть. Надо броню надевать. Похоже, что
этот путь действительно исключается.
Все трое отправились дальше и почти всю дорогу молчали.
Из-за Брузжака, который по-прежнему был бледен и не замечал
Федора Ивановича. Простились они там же, где и встретились
утром -- у крыльца. Академик пожал руку Федора Ивановича и
подмигнул.
-- Насчет дел буду звонить.
Брузжак все-таки принял руку, протянутую Федором
Ивановичем. Но, пока длилось многозначительное рукопожатие,
смотрел гордо и прямо, как дуэлянт.
Они удалились, не оглядываясь. Поглядев вслед, Федор
Иванович тут же и забыл о них. Другое вытеснило: те два молодых
человека с круглыми лицами, что стояли неподалеку от калитки,
полуобернувшись друг к другу. И еще -- интерес Саула к трубе.
"Возможности этой трубы уже известны и там, -- подумал он, --
Эта труба может стать хорошей ловушкой". И душа его сделала
движение -- бежать туда, к ежевике. "Ночью проверю, --
остановил он себя. -- Ближе к назначенному часу. Но проверить
надо". И он был прав.
Ночью -- около часу -- он, рассовав по карманам бутылку со
сливками, пачку масла и пакет с кашей, весь подтянутый и
напряженный, мобилизованный предстоящим делом, незаметно
углубился в парк. Уже идя в парке, он отрабатывал неслышность
шага. И полевой дорогой он шел по краю, пригнувшись. Иногда,
присев к земле, оглядывался, не замечая мягкой теплоты майской
ночи. Слушал, привыкая к тихому фону поющей земли. Ловил
случайные звуки. Далекая тягучая трель козодоя растягивалась,
становилась все тоньше и никак не могла оборваться.
Он подошел совсем неслышно к трубе -- чуть не доходя до
разрыва -- и, присев, послушав ночь, пошел по знакомой тропинке
вдоль теплой трубы назад. Он шел уже отработанным шагом, и
случайные былинки не ломались под его сапогом, не нарушали
тишины. Долго и монотонно он двигался так -- и вдруг сильно
потянуло табаком. Он присел, стал слушать. Ничего не было
слышно, но струи воздуха по-прежнему пахли сигаретным дымком.
Звали. Федор Иванович страстно вдохнул несколько раз этот
воздух, ему захотелось курить. "Если бы курил как раньше -- не
заметил бы", -- подумал он. И тихо заковылял на четвереньках
дальше. Всего несколько метров одолел, и вдруг увидел их. Две
неподвижные черные головы на зеленом фоне неба. Замер. Чувствуя
удары сердца, переводил дыхание, смотрел. Двое не двигались, не
говорили, только дымок то и дело прилетал. Неслышно
повернувшись, Федор Иванович заковылял обратно. Да, это были
они. Ждали Троллейбуса около щели между трубами, заняли удобное
место. Троллейбус, Леночка Блажко, Федор Иванович -- для них
это были внутренние враги, пятая колонна империализма. И было
удивительно, что Федор Иванович увидел их первым. Сумел подойти
вплотную, повернуться и уйти.
Он выпрямился и неслышно шагал на мягко приседающих ногах.
Неслышно, но быстро. Перед разрывом опять опустился на
четвереньки. Здесь тоже должны были стоять. Он неслышно
высунулся из-за трубы, перебрался через дорогу ко второму зеву
-- и вовремя. Тонкий лучик карманного фонаря лег посреди
дороги, удлинился и исчез. Бывший пехотинец-фронтовик снял
сапоги и сунул их под трубу. Хотел было забраться в дышащий
теплом зев, но опять белый лучик лег на дорогу и стал
удлиняться, ощупывая темноту. Потом погас. Федор Иванович вынул
из-под ноги ком еще не просохшей земли. Сжал его, смял в шар,
покатал в руке. Примерился и бросил -- далеко за то место, где
рождался лучик. Сейчас же белая искра вспыхнула и заметалась
беспокойно. Исчезла, мягкий луч погрузился в заросли ежевики,
долго шарил там и погас. Вслед за первым шаром полетел второй.
Искра вспыхнула, затрещали ветки. Потом -- что было потом,
Федор Иванович не слышал, он осторожно ковылял по трубе,
удаляясь от зева, стараясь не разбудить глубоко уснувшее
железо. Он двигался по той самой железной трубе, которая,
наконец, дождалась его и теперь предоставляла ему на выбор свои
два единственных пути -- вперед или назад.
Он ткнулся головой в шипы, тонкие иглы вонзились в лоб и
темя. Острая боль напомнила, что он не взял рогульку, которую
припас с вечера. Спустив один рукав куртки и намотав его на
кулак, он нащупал большой сук, уперся в него, сильно нажал -- и
вся колючая стена отодвинулась. И человек свалился вниз, под
трубу. Пополз назад, перелез в канаву. И тут, под кровлей из
колючек, на подстилке из сена и тряпок он нащупал ногу в
сапоге. Подвигал ею с нежностью, она зашевелилась, подобралась,
уползая куда-то, и вместо нее прямо в лицо Федора Ивановича
уперлась лохматая голова Стригалева.
-- Иван Ильич!
-- Ага. Я, -- был тихий ответ. -- Давайте, я буду сейчас
говорить...
-- Нет, я. Трубой уходить нельзя. Там стоят. В двух
местах.
-- Ив проходе?
-- Именно. Самое главное. И фонариком посвечивают.
-- Та-ак... Дела... Значит, и этот ход засекли. У меня еще
есть хода. Выйду. Жаль, во двор нельзя. Там тоже сидят. Так что
с новым сортом...
-- Потом, Иван Ильич. Разберемся. До осени далеко.
-- Теперь я надолго исчезну. А вы наблюдайте. И работайте.
Через месяц приду за сведениями.
-- А как же сливки? Вот тут я принес... И деньги вот...
-- Давайте. Ладно... Может, еще к вам как-нибудь загляну,
поговорим. Вы куда сейчас?
-- Пойду обратно трубой.
-- Так вас же...
-- Скажу, Троллейбуса ловил.
Они неслышно засмеялись оба, хлопая друг друга по спинам.
Потом обнялись и неуклюже поцеловались. И Федор Иванович пополз
назад.
Иван Ильич полежал немного в своем логове. Обдумав
предстоящий путь, пополз в сторону огорода, добрался до первого
ряда картошки, который специально был здесь высоко окучен,
перевалился в глубокое междурядье и ползком двинулся под уклон,
к ручью. Он был пуганым воробьем. Не достигнув еще воды, он
свернул под свес крайних кустов ежевики, и под ним спокойно
добрался до открытого места, где от невидимого в темноте моста,
чуть белея, шла мощеная дорога. По темной обочине он и пошел
неслышно -- тем мягким плывущим шагом, который и делал его до
сих пор союзником ночи, никак не дававшимся в руки его
удивленных ловцов. Ему нужно было добраться до парка.
Ритм шага вносил порядок в мысли беглеца, успокаивал.
Вскоре он ощутил над собой незримый провод, поднял к нему лицо
и зашагал ровнее. Он ведь был Троллейбусом и не мог не
следовать за проводом. Сначала к нему подступила давняя и
нерешенная проблема -- как опылять картошку, если пыльцевые
трубки короче пестика и не достигают завязи. Конечно, удвоение
хромосом может помочь. Но может и не помочь. Открываешь новое
окошко и думаешь: теперь-то все проблемы будут решены. А за
новым окошком целый новый мир с целым новым миром новых
проблем. И еще больше закрытых окошек. Если еще раз попробовать
-- надрезать рыльце тончайшим лезвием и ввести туда зерна
пыльцы?.. Уже ведь надрезал... Иван Ильич видел далеко впереди
какое-то решение, оно мерцало перед ним, было близко, и он
ускорил шаг... А когда скорость прибавилась, где-то близко
замаячил красивый эксперимент, связанный с этим опылением. Там
был и "Солянум контумакс". Он уже цвел -- кремовые цветочки с
оранжевым центром. И вокруг были грядки, и на них -- сплошь его
перспективные картошки. Все цвели. Вот белый цветок -- дикарь
"Чакоензе". Дальше -- голубой глазок с желтым сердечком.
"Демиссум". А вот семья -- от бархатистого красно-фиолетового
до почти черного, целый набор. Как узумбарские фиалки.
Многовидовые гибриды с участием дикого "Солянум пурэха". Все
поле обсыпано цветами. И все -- картошки. И он собирал с них
пыльцу в стеклянные трубочки...
А вокруг -- справа и слева возникали нежные голоса, но
Троллейбус их не замечал. "Иван Ильич!" -- позвал кто-то слева.
Он оглянулся, но никого около него не было -- везде цвели
картошки. Он ускорил шаг. "Да, это он, -- сказал кто-то справа
интеллигентным юным голосом. -- Иван Ильич! Куда вы так бежите?
За вами не угонишься!" И слева: "Иван Ильич! Это же невежлиро!"
-- со смехом, с молодым, беспечным смехом. Зашумела машина,
подъезжая. Фонарик засветил ему в лицо. Люди стояли и смеялись.
Неуловимый несся сам в руки. "Пожалуйста, сюда, правее", --
сказал кто-то. Его схватили сразу двое -- справа и слева, --
третий подхватил под ноги, и втроем его ловко вбросили в
машину.
А Федор Иванович как раз подползал в это время к открытому
зеву, выходящему в разрыв между трубами. Круглый зев чуть
светился -- слабым зеленым светом майского ночного неба. И там
чернела человеческая фигура. На обратном пути Федор Иванович не
очень берегся, и железная труба раза два недовольно вздохнула
во сне. Так что его ждали там, у выхода. И когда он приблизился
почти вплотную, кто-то сунулся навстречу и тихим полушепотом
позвал:
-- Иван Ильич!
Федор Иванович не ответил.
Ярко вспыхнула искра фонарика, белый луч пучком иголок
вонзился в глаза, ослепил.
-- Федор Иванович! -- ахнул кто-то. -- Вы что тут делаете?
Он узнал этот голос. Это был полковник Свешников.
-- Что делаю? -- неторопливо, с горьким торжеством, с
разочарованием и тоской начал отвечать Федор Иванович, нарочно
затягивая время.
Он ведь уже начинал было видеть в Свешникове того великого
человека, о котором Стригалев сказал ему во время первого
ночного посещения. Тайного борца, начальника императорских
телохранителей, попавшего в самые знаменитые святые. Уже привык
к этой своей догадке и проникся соответствующими чувствами- И
вот -- увидел его у трубы, с фонариком.
-- Что, говорите, делаю? -- Федор Иванович мстительно
любовался захваченным без маски полковником При этом оба
выбирались из трубы. -- Значит, надо было делать что-то, вот и
забрался. Решил вот проверить... Увериться. Кто такой полковник
Свешников. А то все сомневался...
-- Зачем вы здесь? -- заорал Свешников исступленным
шепотом.
-- Троллейбуса ловлю. Как и вы, любознательный даритель
грима. Только у меня своя метода. Теперь я у Троллейбуса самое
доверенное лицо. Нам с академиком ведь нужно его наследство, а
не он сам. Личность нам не нужна. Нам даже лучше, если он будет
гулять и благодарить меня за спасение. Я опередил вас! Теперь
он мне по гроб...
-- Вы были у него? -- тихо и с отчаянием закричал
Свешников и страшно весь сжался. Это сразу встревожило Федора
Ивановича.
-- Я сказал ему, что здесь его ждут. Караулят. С
фонариком...
-- Что вы сделали! Не здесь, а там его ждут! -- полковник
оттолкнул Федора Ивановича. -- Не путайтесь под ногами!
И рванулся куда-то, высоко подняв руки, напрямик ломясь
через колючие кусты. Что-то бормоча.
И Федор Иванович, сразу поняв все, сунув ноги в сапоги,
понесся за ним. Обдирая лицо и руки колючками, как ножами,
быстро догнал Свешникова. Полковник, охая и шипя от боли,
выбирался из кустов назад.
-- Ничего не выйдет. Дорогой придется... И они побежали
рядом по дороге.
-- Дернула нелегкая... Появился здесь... -- бормотал
полковник. -- Теперь не перехватим... Круг даем...
Первым выскочил к открытому месту Федор Иванович. Перед
ним белела укатанная мощеная дорога, и в нескольких шагах от
него, ближе к невидимому мосту цвели два малиновых огня
автомашины. Чуть были слышны малые обороты мотора. Машина
медленно ехала. Потом остановилась. Из нее выскакивали люди,
перебегали из задней дверцы в переднюю и назад, о чем-то
хлопоча. Топтались около задней дверцы. Наконец, набились все в
машину, толклись в ней, не могли усесться.
-- Иван Ильич! -- позвал высоким отчаянным голосом Федор
Иванович, подбегая, и схватился за заднюю дверцу, не давая ее
закрыть.
-- Нет здесь никакого Ивана Ильича, -- отрезал молодой
интеллигентный голос из машины. Остальные сжались, молчали.
-- Да как же! -- еще отчаяннее закричал Федор Иванович. --
Вон же он! Вон его волосы! Иван Ильич!