Geum.ru

Владимир Дудинцев. Добро не должно отступать Труд, 26. 08. 1989

Вид материалаИнтервью
Подобный материал:
1   ...   33   34   35   36   37   38   39   40   ...   59
казался очень сложной штучкой; если Краснов был для Федора
Ивановича открыт почти весь, а неясным оставался только в тех
своих проявлениях, шевелить которые не хотелось, чтобы нечаянно
не наткнуться на слишком простые ясности, которые мы обходим
стороной даже в мыслях; если об остальных сущностях,
толпившихся поодаль, даже и думать было лень -- они не
стремились распознать Федора Ивановича, пока их не заставляли,
были довольны доставшимся им куском, сиидели, как кролики в
клетках...
Если, с одной стороны, было все, в общем, ясно, то с
другой, -- там, где из мглы упрямо тянулась к нему гигантская
серая туманность, пока с виду доброжелательная, но настойчивая
и готовая к внезапному удару, может быть, все уже подготовившая
и потому пришедшая в хорошее настроение. Нет! Ты врешь всем,
изображая хорошее настроение. И к удару ты не готов. Тебе нужно
"наследство", это секрет твоего будущего, которое не все еще
сложилось. Наобещал, нахватал авансов... И ты глазами
помощников следишь за мной, чтобы понять, что это я делаю по
ночам, почему стал бегать в парке, зачем налил воды в бочки.
"Черт знает этого Федьку, слоев сколько... Как у луковицы. А
как снимешь только одну кожурку из ста -- только одну! -- и уже
из носа юшка бежит. А их сто!" -- так сказал ты тогда за столом
у Варичева, тихо кому-то сказал. Но Федькино ухо было начеку.
Таков был вид внутренней напряженности Федора Ивановича,
которая иногда заставляла мелко дергаться какой-то малый мускул
на его худом животе.
Пока он сидел на корточках, куст перед ним еще больше
почернел. Не чувствуя своих движений, Федор Иванович прошел по
междурядью, как бы перелетел внутрь маленького мертвого царства
и опять присел, трогая осторожными пальцами погибшие листы.
Не глаза -- пальцы и передали ему первый пробуждающий
сигнал. Он бездумно повторил движение, проверяя себя, и сигнал
опять пришел. И тогда, очнувшись, он взглянул, чуть шире открыл
глаза. Да, перед ним стоял живой куст. Он был зеленый, лишь
цветки как бы обгорели и кончики верхних листьев слегка
прихватило морозом.
Мгновенная догадка сотрясла его. Перед ним стоял куст
нового сорта! Сорт должен быть морозостойким, говорил Иван
Ильич. И растение стойко, с малыми потерями перенесло этот
заморозок. Если бы там, на поле совхоза, был этот сорт, урожай
бы не пострадал. "Надо отметить чем-нибудь", -- подумал Федор
Иванович и оглянулся, ища какую-нибудь палочку. И увидел
неподалеку еще один зеленый куст. Незачем и отмечать -- этот
куст и так был виден на фоне остальной еще более почерневшей
ботвы.
Федор Иванович пошел дальше по междурядью и насчитал в
ряду девять таких кустов. В соседнем ряду поникли и потемнели
сплошь все растения. В следующих двух -- тоже. А в третьем --
он увидел издали -- было несколько свеже-зеленых, чуть
опаленных сверху кустов. Опять девять. Он нашел все
восемнадцать!
-- Хо-хо-хо-о! -- сказал он вслух и стесненными танцующими
движениями пошел по междурядью. Тут же прилив веселья и погас.
Надо было немедленно что-то делать, чтобы скрыть от чужих глаз
эти потерявшие маску восемнадцать кустов. Он оглянулся по
сторонам. Надо было сейчас же что-то делать.
Было всего шесть часов утра. Солнце, вращаясь и бешено
кипя, поднималось, и уже было ясно, что начинается жаркий
летний день, каких еще не было в этом году. Уже исчез иней в
тенистых углах, везде сияла роса. Замороженная ночью
картофельная ботва совсем оттаяла, еще больше потемнела и
поникла. А восемнадцать зеленых кустов по-прежнему стояли,
теперь они были хорошо видны, даже издали их можно было
считать.
Федор Иванович ходил по участку. Он искал какой-нибудь
подходящий инструмент. Сразу увидел лопату, вместе с граблями
прислоненную к дому. Нет, это крайний случай. Нужна коса.
Он ринулся к тепличке. Здесь не было никаких инструментов.
Пролез под пол сеней, а оттуда и в сени. Оглядевшись в
полумраке, сразу увидел рукоятку большого старинного серпа, его
кривое лезвие было втиснуто между обрешеткой кровли и
стропилом.
Подходя с серпом к огороду, повторил несколько раз: третий
и седьмой ряды. Потом он записал химическим карандашом --
цифрами на голой руке от локтя до кисти расположение всех
восемнадцати кустов. Записав все, тут же принялся яростно
косить ботву. Сначала срезал у самой земли ботву на третьем и
седьмом рядах. Потом выкосил весь остальной -- полностью
мертвый огород.
Три часа бешеной и однообразной работы -- сначала серпом,
потом граблями -- и вот он, потный, стоит уже над голым
огородом. "Мотыжка, мотыжка нужна! -- подумал тут же. --
Тяпочка какая-нибудь..." И тяпочка нашлась, стояла неподалеку
от лопаты, как бы вышла из бревен стены. Он же сам и поставил
ее здесь! Пока не было нужно, не видел. И он сразу принялся
окучивать ряды. Еще добрый час ушел на это дело. Окончив, он
вытер мокрый лоб. Пускай теперь смотрят. "Что такое? Кто
скосил? Почему?" Пусть таращатся! Когда еще она... Потом ей же
еще расти. Копать придут в октябре. А мы ее в сентябре!
-- И увезем! -- сказал он вслух.
Но тут еще пришла мысль. Надо выбрать в скошенной ботве
все зеленые листья и закопать. Этот Бревешков хоть и дурак, но
у него есть особая смекалка подлеца. Может заметить зелень.
Начнет ворочать мозгами, морщить лоб. Касьяну позвонит. Обманем
подлеца! Федор Иванович тут же выкопал под забором узкую яму,
разворошил скошенную ботву и, выбрав все свежезеленые стебли,
закопал их, а сверху положил квадратную дернинку. Потом снова
сгреб мертвую ботву в кучу, серп отнес на место и перед уходом
оглядел весь огород.
-- Класс! -- произнес он вслух студенческое слово,
перенятое у Ивана Ильича. -- Кла-а-ас-с!
Цифры, что были на руке, он перенес в свою записную книжку
и на подкладку "сэра Пэрси" внутри рукава. Уже было десять
часов. Щеткой отмывая над раковиной чернильные цифры на руке,
он строил перед зеркалом ликующие гримасы, удивляясь своей
энергии и время от времени повторяя шепотом:
-- Три и семь.
Однако заглохшие было предупреждающие струп опять
подступили к этому сияющему от мгновенного счастья человеку,
проникли в него, и прежде чем была отмыта последняя цифра, он
погас.
Так что в свою оранжерею он вошел тем же суровым, все
видящим и быстро все решающим руководителем, каким был и вчера.
И так же задумывался вдруг -- это было с ним не раз на
протяжении дня. Только причина была менее определенной. Как ни
доброжелателен был с ним Касьян, но Федор Иванович, внимательно
все наблюдавший, учуял что-то и ждал от судьбы уточнений. Он
любил ясность и определенность, и не терпел неожиданностей. И,
как полагается, это свойство вовремя настораживаться не подвело
его.
После обеденного перерыва, когда в опустевшей столовой,
держа в руке большой кус свежего ржаного каравая, он хлебал
алюминиевой ложкой суточные щи, положив в них твердой пшенной
каши, когда он на минуту отдался этой простои пище тружеников,
и ведь именно, когда отдался, -- тут он и пропустил тот миг,
когда в жизнь вступает судьба. Он вдруг почувствовал, что рядом
кто-то сидит.
-- Хорошо едите, Учитель, -- это был шепеляво-умиленный
голос и знакомое сопение дядика Борика, знакомый водочный
душок. -- Аж завидно смотреть. Надо и себе щец взять и
полпорцию кашки.
Оставив на столе свою инженерскую фуражку с кокардой, он
выпрямился, чуть не достав влажным пробором низкого потолка, и
нетвердым шагом направился сначала к кассе, а потом к
раздаточному окну. Он был высок и представителен в своем черном
инженерском костюме, с шутливой галантностью играл плечами, а у
окна даже ухитрился поймать ручку поварихи и поднести к губам.
А поднося, метнул в нее особый взгляд, за что на него даже
замахнулись ложкой.
Но повариха гут же и остановила замах и серьезно
посмотрела на Бориса Николаевича. Хоть дядик Борик и частенько
бывал "в настроении", вид его сегодня встревожил женщину.
Теперь и Федор Иванович заметил во всем его облике след
огромного "дня механизатора". Лицо дядика Борика отекло.
-- Сейчас и мы... -- сказал он, ставя тарелку со щами и
кашей на стол около Федора Ивановича. -- А заодно трахнем
Учителя новостью.
Хлебнув щей и положив ложку, двигая ртом, где совсем не
было зубов, а только кипела складчатая красная плотоядность, он
полез во внутренний карман пиджака, достал что-то и,
оглянувшись и убедившись, что столовая пуста, положил перед
Федором Ивановичем измятый тетрадный лист.
-- Читайте. А я буду наверстывать. Я давно вам должен был.
Но... Колеблющийся я элемент.
Дядик Борик поигрывал по-прежнему спиной и плечами и
ужимки его, как всегда, соединяли высшую учтивость и озорство.
Пьяная усталость тянула его к земле. И еще было видно, что он
неспокоен. В нем горела тревога.
Взглянув на бумагу, Федор Иванович сразу перестал есть.
Шевельнув бровью, в суровом молчании принялся читать.
-- "Первое. Главный вопрос, -- прочитал он вслух, -- что
за фильм был изъят у морганистов? Дополнительный вопр.: правда
ли, что он получен из-за рубежа? Доп. вопр.: из какой страны,
по в. мнению, могли его завезти? Какими путями? Говорят, что в
нем содержится тонкая пропаганда..."
Федор Иванович в молчании пробежал глазами несколько
пунктов. Вдруг, слегка как бы подпрыгнув на месте, сказал:
-- Ого!
-- Что вам так понравилось? -- спросил дядик Борик.
-- Гл. вопр., -- прочитал Федор Иванович вслух, -- как
смотрите на приказы министра Кафтанова об отстранении от
должностей ученых -- докторов, кандидатов и профессоров? Правда
ли, что их отстранено около трех тыс.? Кто вам сказал? Вы
пробовали считать по приказам? Неужели три тысячи? Не слишком
ли сурово?"
-- Интересная бумага, -- проговорил он и перевернул лист.
-- Читайте как следует -- раз интересная, -- сказал дядик
Борик.
Федор Иванович прочитал:
-- "Г. в.: известно ли вам, что тов. Сталин интересуется
биологическими науками? Доп. в.: как относитесь к тому, что
доклад был прочитан на сессии после его одобрения тов.
Сталиным? Многие поговаривают, что это безнравственно --
набрасываться на противников, имея такой заслон. А вы какого
мнения? Доп. вопр.: правда ли, что т. Сталин лично читал и
одобрил доклад т. Лысенко на сессии? Доп. в.: правда ли, что т.
Ст., по представлению Лысенко и Рядно, личным распоряжением,
без процедуры выборов, ввел чуть ли не 30 новых членов в
академию с.-х. наук? Д. в.: как относитесь к тому, что без
выборов? Нет ли тут нарушения устава академии? Г. воп.: в чем
был смысл ваших вопросов, заданных во время зачета студентке Е.
Бабич. Вы спросили, к какому выводу приводит эксперимент. А к
какому выводу он приводил, по в. мнению? Если знали, зачем же
спросили ее об этом? Почему не разъяснили все студентке с
позиций Мичурина? Ведь вам известна точка зрения академика
Рядно на эти вещи?"
-- Ловушка для кого-то, -- сказал Федор Иванович.
-- Известно, для кого...
-- Ну, раз известно, давайте доедим наш обед. Покончив с
гуляшом и выпив по стакану мутного киселя, они вышли и сели
около столовой на лавку -- на ту самую лавку, где Федор
Иванович обменялся с Леной первыми словами о самолете и
катапульте, имевшими важный для обоих смысл. Вот тут он сидел,
держа в руке жука...
-- Так мне рассказывать? -- спросил дядик Борик.
Он сидел рядом, вполоборота к соседу, надев фуражку на
острое колено, и курил, перемешивая дым с красными складками во
рту. -- Я вижу, вас совсем не встревожило прочитанное.
-- Ну давайте, -- Федор Иванович сел посвободнее. Он так
садился всегда, готовясь принять удар.
-- Так вот. Учитель... -- дядик Борик взыграл, склонил
голову набок. -- Нравится вам текст? Любопытно?
-- Нельзя сказать, чтобы очень...
-- Тогда слушайте внимательно повесть. Слушайте
внимательно, потому что от вас требуется реакция. Вы помните, в
прошлом году ко мне зашли прощаться? А дядик Борик сидел за
столом совсем больной, у него был день механизатора... Малый
день...
-- А у него еще и большие бывают?
-- О-о-о... У дядика Борика позавчера было цунами... Но
это неинтересно. Что я вам тогда сказал, в прошлом году? Я
хотел вам что-то сообщить, но велел прийти дня через три.
Сказал, что запамятовал. Я соврал вам -- не запамятовал я.
Просто состояние было неподходящее. И страха ради иудейска... А
вы тут и говорите: я уезжаю в Москву. И я... Не показалось вам,
что я обрадовался? У меня прямо гора с плеч свалилась, когда
услышал от вас...
Тут дядик Борик окутался дымом, разогнал его рукой и
строго, даже с проблеском отчаяния посмотрел на Федора
Ивановича.
-- Я так и думал, что вы уехали... А потом смотрю:
Учитель мой по дорожке пробежал. Смотрю, с этим... с
академиком идет. К нам в цех пожаловали. Вот черт, думаю, вот
несчастье... Не обрадовался я тогда. Нет, не обрадовался. Даже
выпил с горя...
-- Вы не любите меня?
-- Ох, Учитель... Именно -- любит вас дядик Борик. А все
эти странные проявления -- потому что еще одно предшествовало
событие. А его предваряло, Федор Иваныч, еще одно -- в те еще
времена, когда меня в первый раз туда пригласили и оставили там
отдохнуть. Вы должны помнить это. Скажите, вы не заметили, что
после той отсидки я стал чураться вас? Вы не знаете всего --
ведь тогда, во время трехмесячного санатория, мною занимались
очень мало. Вы, вы их интересовали. О вас все спрашивали. На
вас у них уже была папка заведена, я видел ее. Ваша явка с
поличным возымела свое действие. Нежелательное. А перед тем,
как меня отпустить, они начали приставать. Вязнуть... Чтобы я
согласился сообщать им иногда... Играли на моей... Я ведь
труслив!..
-- Так вы у них...
-- Нет. Дядик Боркк у них на учете как запойный пьяница.
Это более ценный кадр. Я ведь именно тогда еще особенно нажал
на градусы, стал запивать. Появились дни механизатора. Потом вы
приехали с ревизией. И меня вдруг вызывают. Это после собрания,
где Ивана Ильича... Я поддал прилично, чтобы пахло водкой и
луком, и являюсь. А им это -- что я выпил -- оказалось как раз
и нужно. Велят вас. Учитель, пригласить в "Заречье" и за рюмкой
с вами потолковать. И вопросник велели записать и выучить. Из
того, что в этой бумажке, там только про приказы Кафтанова
было. И про Сталина. А больше по общей политике. За этим делом
вы меня и застали в тот визит. У меня тогда получился
неплановый день механизатора. Сижу, ломаю голову, что делать...
А он, мой родной, мне и говорит:
"До свиданья, дядик Борик, уезжаю!" Поезжай, поезжай,
дорогой, скорее уматывай, подальше от греха...
Дядик Борик затянулся сигаретой, затуманился, глядя вдаль.
_ Не томите, дядик Борик. Удалось отвязаться?
-- Учитель, они меня опять вызвали. Четыре дня назад.
Напомнили про вопросник.
-- Так в чем дело? Я готов.
-- Я вовсе не для того... Я не собираюсь вести вас в
"Заречье". Ни за что не поведу. Это я просто информировать
Учителя, чтоб держал ушко востро. Потому что дядик Борик завтра
будет уже далеко-далеко. В далеком горнем ца-а-арстве, --
тихонько и со сладостной улыбочкой пропел он из Лоэнгрина,
положив руку на плечо Федора Ивановича и ловя его взгляд. -- Я
попрощаться с вами пришел, дорогой. Дай, гоюбчик, дотянусь до
тебя... Поцеюю...
И мокрые красные губы присосались к щеке Учителя.
-- Нет, правда... -- сказал Борис Николаевич, вдруг
похолодев. -- Надоела мне вся эта глупость до чертиков. Решил
совершить внезапный прыжок в кусты. Скажу вам, Учитель, мне
можно было бы и не лечиться, я бы мог и сам... Нравственный
стимул подействовал,
-- Надолго отбываете?
-- Думаю, что не меньше месяца. Назавтра, действительно,
институтский микроавтобус увез Бориса Николаевича в больницу.

II

Обычно лето в университетских и институтских городках
бывает неинтересным: плоская жара и пыль или такие же плоские
дожди и грязь. Мелькание жарких июльских дней напоминает трепет
ситцевой выцветшей занавески в открытом окне, бесплодно
пролетают эти дни, и нарастает особая -- летняя -- досада. Но
это справедливо лишь для того, кому некуда спешить и у кого нет
неоплатных долгов.
Пришла к концу экзаменационная сессия, институт опустел.
Была лишь середина июня, а в институтский городок уже пришло
летнее запустение и заняло все углы. Хлопало открытое окно,
ветер гнал по асфальтовой дорожке лист бумаги с надписью:
"расписание". Вышел из сарая кабан тети Поли и со стоном рухнул
и вытянулся в тени около крыльца. Безмолвие, жара и
неподвижность сковали все.
Федор Иванович по утрам, когда было еще прохладно, выходил
из дома и, углубившись в парк, начинал свой бег. Это стало
теперь делом ежедневным. Пробежав с легкой хромотцой километр и
почувствовав жжение в груди -- там, где между двумя сосками
была у него яма вместимостью как раз под женский кулак, память
о войне, -- почувствовав жжение в этом месте, он переходил на
шаг и шел до тех пор, пока сердце не успокаивалось и не
возникало во всем теле желание опять пробежаться. И он опять
переходил на рысцу. Он хотел освободиться от своей прочной
военной инвалидности. Клетки в просыпающейся почке дерева
упорно продолжали делиться, и птица, следуя своим неясным
побуждениям, упорно подбирала травинки. Побуждения
действительно были неясными. "Что это я делаю?" -- возникал
иногда в нем тихий вопрос. И следовал ответ -- расплывчатый, но
укрепляющий намерение: "Может пригодиться".
Вместе с легкой испариной, приходившей на третьем
километре, налетали мысли. Поручение побеседовать с Федором
Ивановичем на темы, к которым его современникам полагалось
иметь четкое отношение, не допускающее разных толкований, --
это поручение, с блеском сорванное дядиком Бориком, само по
себе было серьезным предвестием. Слышался отдаленный
неторопливый скок начинающейся погони. Эти звуки заставляли
увеличивать число километровых пробежек, контролировать
дыхание, в темных уголках парка падать на траву ничком и
отжиматься на руках, считая каждое прикосновение груди к траве.
Иногда, летя мягкими и длинными, замедленными скачками по
аллее, погруженной в утреннюю тень, он обгонял чету
Вонлярлярских и на ходу отвешивал поклон. Он уже успел
заметить, что Стефан Игнатьевич в ответ только выше поднимает
голову и надменнее опускает углы рта. Странный старик! В
последний приезд Кассиана Дамиановича он был допущен в душ для
мытья костлявой спины знаменитого и недоступного ученого. Об
этом все узнали не со слов академика: после душа ему сразу
подали машину, и он уехал. Сам Вонлярлярский несколько раз
вдруг ронял в разных местах новое иностранное словцо, оно-то и
привязало странным образом факт мытья спины академика ко всем
ушам. То, что Стефан Игнатьевич был допущен к мытью спины,
всегда упоминалось вскользь. За главную же цель высказывания
выдавалось каждый раз открытие, сделанное Вонлярлярским: у
академика, оказывается, был настоящий гуттуральный голос!
Стоило только с силой провести грубой мочалкой по позвонкам --
и знаток вокала получал то, что нужно. Тонкая улыбка
Вонлярлярского давала понять, что и там, среди брызг и пены,
открыв озорным взглядам крепкого академика-крестьянина свою
увядшую наготу, интеллигентный ученый в нем сохранял гордое
превосходство и продолжал наблюдать. Тот же факт, что о сеансе
в душевой Стефан Игнатьич сообщил многим и не раз -- этот факт
все-таки подтверждал правоту академика. Ведь Кассиан Дамианович
еще когда предсказал, что эта "пронститутка" будет фыркать, а
спину потрет. И сделает, чтобы все узнали.
То, что, встречаясь в парке с бегущим Федором Ивановичем,
Вонлярлярский не отвечал на его поклон, удивляло. Заметив, что
это происходит не случайно, Федор Иванович в очередное утро
остановился перед Вонлярлярскими и почтительно протянул им
руку. Мадам подала длиннопалую узкую лапку с перстеньком, а
Стефан Игнатьевич свою убрал.
-- Не подам я вам, Дежкин, своей руки! -- почти закричал
он, таращась и выкручиваясь перед внимательно изучающим его
Федором Ивановичем. -- Не подам!
-- Но вы же вчера в лаборатории подали... И беседовали.
-- Я маленький человек, -- заговорил Вонлярлярский,
трясясь и даже мелко прыгая. -- В такие дни, когда приходят в
движение гигантские гранитные скалы... Когда стометровая волна
накатывает на город, смывая... Не мне диктовать космическим
процессам свою волю. Трясется скала и я трясусь вместе с ней. И
я буду завтра в лаборатории беседовать... И руку подам. Где
публика, там меня нет... Но вы будете теперь знать, как
подается эта рука. Будете знать, как я отношусь к тому, кто...
Вы и есть Торквемада! Монах кровавый! Я таким его себе и
рисовал всегда. Интеллигент! Умный! И, главное, -- взгляд,
улыбка. У людей все нормы другие. Там если негодяй -- у него
свой и взгляд. А если порядочный -- свой. У Торквемады -- как в
степи огонек, привлекает. И летят на огонек... Профессор.
Гордость кафедры. Девушка. Красавица, умница. Гордость
факультета. И Торквемада всех их в костер. Между прочим, таково
мнение всего коллектива.
-- Вы же сами! -- в бешенстве заорал Федор Иванович и тут
же, смирив себя, горячо зашептал: -- Кто вас дергал за язык
тогда на собрании! Побежал на трибуну! Отмежеваться заспешил!
От профессора, от гордости коллектива!
-- Я уже сказал, я маленький человек. Поняли? Ма-а-а, --