Учебное пособие Божий дар красота; и если прикинуть без лести, То ведь придется признать: дар этот есть не у всех

Вид материала

Учебное пособие

Содержание Иванов вячеслав иванович Лихачев дмитрий сергеевич

Подобный материал:

• Моу гимназия №24 Дар бесценный, дар глагола…, 176.41kb.
• Язык человека и сигнальные системы животных, 541.71kb.
• Дьякова Маргарита, 53.77kb.
• План. Вступ. Вода найважливіший дар Природи. Річки блакитні стрічки нашого краю. Ставки, 134.07kb.
• -, 325.88kb.
• Некоторые правила христианского общения, 129.81kb.
• Самоосвіти 10, 175.31kb.
• Семь Жемчужин Вечности», «Серебряная нить», «Пульсирующий цветок», «Дар Небесный. Часть, 369.62kb.
• Қазақстанның тәуелсіздігі, 2085.24kb.
• Сценарий проведения праздника, 138.03kb.

XX века, последнее, духовное и качественное понимание культуры, казалось, побежда­ло, если не победило окончательно, утилитарное в количественное. С тех пор мир пережил страшную реакцию. В войне, в революциях, в экономических кризисах и катастрофах снова, с необычайной мощью,

493

заявили о себе низшие, элементарные стихии культуры. Во­прос об оружии и вопрос о хлебе — вытеснили сейчас все запросы ду­ха. Даже социальные проблемы, переживаемые с большой остротой, решаются теперь не в терминах свободы или справедливости, а в терминах хлеба и оружия, то есть национальной экономики и мо­щи. В то же время война вскрыла глубокий кризис в самой идее гума­нистической культуры. Тупики, к которым она пришла во многих своих областях — нагляднее всего в искусстве, — вызвали глубокое разочарование в самом смысле культуры. Умы, самые утонченные и передовые, возжаждали грубости и простоты. В спорте, в технике, в политике ищут спасения от вопросов духа. Сплошь и рядом эти жизненные установки совмещаются с религиозной — в религии ав­торитарной и искусственно примитивной, в которой вытравлено все гуманистическое и культурное содержание. Современный фашизм и коммунизм именно поэтому оказываются соблазнительными для многих тонких умов, ренегатов гуманистической культуры.

Отсюда понятно, что перспектива индустриальной, могущест­венной, хотя и бездушной или бездуховной России не всех пугает. Старые демократы и молодые фашисты могут объединиться в безо­говорочном оптимизме по отношению к России завтрашнего дня.

Поспешим оговориться. Есть уровень нищеты, беззащитности, материальных страданий, перед которым должны умолкнуть все во­просы о смысле культуры. Хлеб становится священным в руках го­лодного, и даже праща в руках Давида, вышедшего на Голиафа. До сих пор, пока народ в России ведет полуголодное существование, лишен самых насущных вещей — одежды, бани, лекарств, бумаги, я не знаю еще чего, — только снобы могут отфыркиваться от экономики. Сейчас цивилизация — самая низменная, техническая — имеет в России каритативное, христианское значение. Вопрос об оружии сложнее. Россия, конечно, не Давид, но и не Голиаф — пока. Во вся­ком случае, не она угрожает, а ей угрожают враги, могущественные, безжалостные. Постольку оправданна, отчасти, военная тенденция ее индустриализма.

Все должно скоро измениться и даже превратиться в свою про­тивоположность. Хлеб может быть священным символом культуры, комфорт — никогда. Но импульс технического энтузиазма, сейчас вызываемый необходимостью, будет действовать долго в силу инер­ции. Накопление богатств в социалистических формах не более по­чтенно, чем погоня за богатством буржуазным. Если этот идеал ста­нет главным содержанием жизни 1/6 части земного шара, то следует сказать: эта страна потеряна для человечества, этот народ зря гадит (а он не может не гадить) свою прекрасную землю. Его историческая ценность меньше ценности любого крохотного племени, затерянного в горах Кавказа или в Сибирской тайге, которое сохранило по крайней

494

мере свои песни и сказки, художественные формы быта и религиоз­ное отношение к миру. Россия — Америка, Россия — Болгария, Рос­сия — Пошехонье, раскинувшееся на пол-Европы и Азии, — это са­мый страшный призрак, который может присниться в наш век кош­маров. Что же сказать, если этот счастливый пошехонец окажется вооруженным до зубов Голиафом, воплощающим в себе опасность для всего мира? Голая, бездушная мощь — это самое последователь­ное выражение каиновой, проклятой Богом цивилизации.

...Культура России, даже и завтрашнего дня, будет контра­пунктической. Слабая сегодня, даже завтра, духовная элита будет расти. У нее есть могущественный союзник: русское прошлое. К это­му прошлому уже обращаются все как к источнику сил: одни к Писа­реву, Чернышевскому, другие к Суворову и Николаю I. Но этим ста­линским отбором героев не исчерпать русского наследия. Шила в мешке не утаишь. Толстого не спрячешь. Великие усопшие, вечно живые, будут строить, вместе с нашими детьми, духовную родину, которая оказалась не по плечу нашему поколению.


ИВАНОВ ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВИЧ

О русской идее

Источник: Русская идея. — М., 1992. — С. 233—236.

Народность и западничество, наша национальная самобытность и — сначала выписная, а ныне уже равноправно-международная — об­разованность наша так же взаимно противоположны, как противо­положны понятия примитивной культуры и культуры критической.

Примитивная культура — культура так называемых органичес­ких эпох — та, где при единстве основных представлений о божествен­ном и человечном, о правом и недолжном осуществляется единство форм в укладе жизни и единство стиля в искусстве и ремесле, где борю­щиеся силы борются на почве общих норм и противники понимают друг друга вследствие неразделенности сознания определяющих жизнь об­щих начал, которым личность может противопоставить только нару­шение, а не отрицание, где все творческое тем самым безлично и все ин­дивидуальное — только эгоистическое утверждение случайной личной воли к преобладанию и могуществу. Таковы древнейшие культуры, как египетская; такова культура безыменных зодчих средневековья.

Критическая же культура — та, где группа и личность, верова­ние и творчество обособляются и утверждаются в своей отдельности от общественного целого и не столько проявляют сообщительности и как бы завоевательности по отношению к целому, сколько тяготения к со­средоточению и усовершенствованию в своих пределах, что влечет за собой дальнейшее расчленение в отделившихся от целого микрокос­мах. Последствиями такого состояния оказываются: все большее отчуждение,

495

все меньшее взаимопонимание специализовавшихся групп, с одной стороны, с другой — неустанное искание более достоверной ис­тины и более совершенной формы, искание критическое по существу, ибо обусловленное непрерывным сравнением и переоценкой борю­щихся ценностей, неизбежное соревнование односторонних правд и относительных ценностей, неизбежная ложь утверждения отвлечен­ных начал, еще не приведенных в новозаветное согласие совершенного всеединства. Я сказал: «новозаветное», потому что всякое предвидение новой органической эпохи в эпоху культуры критической есть явление нового религиозного сознания, поскольку совпадает с исканиями все­ленского синтеза и воссоединения разделенных начал, — каковое ис­кание встречаем мы, например, в языческом Риме, в его критическую эпоху, у Вергилия, в так называемой «мессианской» и поистине проро­чески новозаветной по духу IV эклоге, — и сопровождается постоян­ным признаком эсхатологического предчувствия, предварением в ду­хе катастрофического переворота, внезапного вселенского чуда.

Без сомнения, в исторической действительности каждая органи­ческая эпоха обнаруживает, при ближайшем рассмотрении, ряд при­знаков наступающей дифференциации; и, следовательно, чистой при­митивной культуры нигде нельзя найти в горизонте истории, разве за ее пределами, в доисторической старине. Но несомненно также, что, хотя бы в эпоху Анаксагора столь могуществен примитивный уклад афин­ской жизни, что демос, изгоняя мыслителя, просто не понимает его, и об­винение в безбожии, ему предъявленное, есть прежде всего обвинение в аморализме и аполитизме, ибо господствующий строй богопочитания есть тем самым строй всей народной жизни. Несомненно, что и Сократ, осуждаемый на смерть за отрицание признаваемых народом и за введе­ние новых божеств, есть, в глазах демоса, «оторвавшийся от стихии на­родной интеллигент», не понимающий народа и непонятный народу.

Естественно, что всякое нововведение в области религиозного миросозерцания и религиозного действия в эпохи органического ук­лада жизни принуждено таиться в мистериях и в форме мистерий, предполагающей воздержание от открытых противоречий миропо­ниманию народа, легко находит себе общественное признание и да­же покровительство: великий реформатор эллинской религии — Писистрат — является учредителем мистерий и запоминается наро­ду только как тиран, как личность властолюбивая и державная, но не как отщепенец от народной веры, каким был Анаксагор, не как рели­гиозный новатор, подобный Сократу.

В эпоху полного торжества критической дифференциации во всей умственной жизни Древнего Рима, в эпоху идущей рука об руку с этою дифференциацией вероисповедной свободы — христиане подвергаются гонениям за свое вероисповедание: потому что материально-обществен­ная жизнь сохраняет уклад культуры примитивной, и христианство,

496

не желая быть только одним из многообразных феноменов критической эпохи, давно наступившей в сфере духовной культуры, восстает против всего органического уклада античной жизни по существу, призывая на­ступление эпохи по-новому примитивной, новозаветно-органической. Христиан казнят только за то, что они отказываются оказать богопочтение императорам, т. е. кесарю, как воплощению всего Рима, с его предани­ем и культом предков, землей и достоянием, обычаями и установлениями. Христианство не захотело быть лишь одною из клеточек критической культуры; оно сделало все, чтобы избежать конфликта, — обещало «кесарю» все, что не «Божье»— организовалось как вид мистерий; но мистерии были уже только надстройкой над жизнью, только «теософией»— и «Божьим» оказался весь мир. Христианство должно было проникнуть собою всю жизнь, преобразить плоть и претворить кровь мира. Органическому преданию, старым мехам, едва вмещавшим содержание новой критичес­кой культуры, оно противопоставило новозаветное чаяние, как мехи но­вые. Так религия, возрождаясь в эпохи критические, когда исполнилась мера разделения и вновь зачинается процесс воссоединения, входит в жизнь как единое, всеопределяющее, верховное начало.

Органическая эпоха аналогична эдемскому состоянию детско­го бытия в лоне Творца, — не потому, конечно, что она — рай и золо­той век утраченного счастия, но потому, что центр сознания там — не в личности, а вне ее. Критическая же эпоха — эпоха люциферианского мятежа индивидуумов, пожелавших стать «как боги». В ней терние и волчцы произрастают на земле, прежде радостно-щедрой матери, ныне же — скупой и враждебной мачехе человеку, — не по­тому, конечно, что изменились к худшему внешние условия сущест­вования, но потому, что личность научилась дерзать и страдать, и но­вые, и неслыханные открылись лабиринты Духа и Голгофы сердца.

Критическая культура — культура сынов Каиновых, ковщиков металла и изобретателей мусикийских орудий. Но люциферианство упраздняется Новым Заветом, примиряющим правое человеческое богоборство с правдой Авеля посредством рассечения человека на эмпи­рическую личность и личность внутреннюю, где Небо и Отец в Небе, так что истинная воля человека есть уже не его воля, а воля пославше­го его Отца, и не человек утверждает себя в своем восхождении до Бога, но и Бог в человеке утверждает Себя нисхождением до человечности.

И ныне, поскольку человеческая культура безбожна, она культура еще только критическая, люцеферианская, Каинова; но всякое внесение в нее религиозного начала, не как отвлеченного до­пущения, но как определяющей всю жизнь верховной нормы, зачи­нает процесс правой прединтеграции междоусобных энергий и пре­дуготовляет переворот, имеющий уничтожить все ценности крити­ческого культурного строительства для замены их ценностями иного, всеобъемлющего в Боге сознания.

497

ЛИХАЧЕВ ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ

Земля родная.

М.: Просвещение, 1983.—С. 14—18.

Я люблю Древнюю Русь.

В Древней Руси было много таких сторон, которыми отнюдь не следовало бы восхищаться. Но тем не менее я эту эпоху очень люблю, потому что вижу в ней борьбу, страдания народные, попытку чрез­вычайно интенсивную в разных группах общества исправить недо­статки: и среди крестьянства, и среди военных, и среди писателей. Недаром в Древней Руси так была развита публицистика, несмотря на жесточайшие преследования любого проявления скрытого или явного протеста против эксплуатации и произвола.

Вот эта сторона древнерусской жизни: борьба за лучшую жизнь, борьба за исправление, борьба даже просто за военную организацию, бо­лее совершенную и лучшую, которая могла бы оборонить народ от по­стоянных вторжений, — она меня и притягивает. Знание далекого про­шлого Отчизны, многострадального и героического, позволяет глубже понять, увидеть подлинные корни подвижнического, мужественного служения интересам родной земли, интересам своего народа.

Патриотизм — начало творческое, начало, которое может вдохновить всю жизнь человека: избрание им своей профессии, круг интересов—все определять в человеке и все освещать. Патриотизм— это тема, если так можно сказать, жизни человека» его творчества.

Патриотизм непременно должен быть духом всех гуманитар­ных наук, духом всего преподавания. С этой точки зрения мне ка­жется, что работа краеведов в сельской школе очень показательна. Действительно, патриотизм прежде всего начинается с любви к сво­ему городу, к своей местности, и это не исключает любви ко всей на­шей необъятной стране. Как не исключает любовь к своей школе, скажем, любви прежде всего к своему учителю.

Я думаю, что преподавание краеведения в школе могло бы по­служить основой для воспитания настоящего советского патриотиз­ма. В последних классах школы два-три года курса краеведения, связанного с экскурсиями по историческим местам, с романтикой путешествий, были бы чрезвычайно полезны.

Я придерживаюсь того взгляда, что любовь к Родине начина­ется с любви к своей семье, к своему дому, к своей школе. Она посте­пенно растет. С возрастом она становится также любовью к своему городу, к своему селу, к родной природе, к своим землякам, а созрев, становится сознательной и крепкой, до самой смерти, любовью к сво­ей социалистической стране и ее народу. Нельзя перескочить через какое-либо звено этого процесса, и очень трудно скрепить вновь всю цепь, когда что-нибудь в ней выпало или, больше того, отсутствовало с самого начала.

498

сказать, что первые двадцать томов Трудов отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР (Пушкин­ский дом) переизданы за рубежом дважды — в США и ФРГ. Неод­нократно издаются за рубежом такие памятники, как «Повесть временных лет»,«Киево-Печерский патерик», «Слово о полку Игореве», «Моление Даниила Заточника», «Житие протопопа Авваку­ма» и многие другие. Отмечу, что литературные памятники Древ­ней Руси переводятся и издаются даже в Японии. В старой столице Японии Киото выходят сборники «Древняя Русь». Невозможно пе­речислить всех изданий и переизданий памятников Древней Руси на Западе и на Востоке.

Но наряду с объективными и ценными работами по истории древнерусской культуры на Западе нередко выходят книги, стремя­щиеся представить ее низшей, «неполноценной» по сравнению с культурой Запада, а то и попросту дискредитировать. Объявляют­ся «поддельными»переписка Грозного с Курбским, Казанская исто­рия, «добираются»до сочинений замечательного публициста Ивана Пересветова и произведений Андрея Рублева.

Я за здоровый научный скептицизм. Ученый ничего не должен принимать на веру. Он должен критически относиться к устоявшим­ся и привычным взглядам. Но если скептицизм становится просто модой, он приносит только вред.

Усилиями советских ученых решительно опровергнуто мне­ние о несамостоятельном характере и низком уровне древнерус­ской материальной и духовной культуры. Советские ученые дока­зали ее высокий уровень: высокий уровень грамотности, высокий уровень развития ремесла, зодчества, живописи, политической и дипломатической практики, юридической мысли, интенсивность культурных связей почти со всеми странами Европы. Высокое ис­кусство может быть отмечено и в технике изготовления эмалей, черни, финифти, и в резьбе по камню, и в изготовлении книжных украшений, и в военном деле. Не подлежит никакому сомнению вы­сокий уровень дошедших до нас произведений древней русской ли­тературы. В достижении этого высокого уровня русская литерату­ра шла самостоятельным путем, обязана прежде всего собствен­ным движущим силам развития.

Рождению русской литературы способствовал превосходный, гибкий и лаконичный русский язык, достигший ко времени возникно­вения русской литературы высокого уровня развития. Богатый и вы­разительный русский язык был отчетливо представлен в народном творчестве, в деловой письменности, в ораторских выступлениях на вече, в суде, перед битвами, на пирах и княжеских съездах. Это был язык с обширным словарным составом, с развитой терминологией — юридической, военной, феодальной, технической; обильный синонимами,

500

способными отразить различные эмоциональные оттенки, до­пускавший многообразные формы словообразования. Изумитель­ным богатством языка отличались уже первые переводы с греческого и первые оригинальные произведения русской литературы.

Русская литература с самого своего возникновения была тесно связана с русской исторической действительностью. История рус­ской литературы есть часть истории русского народа. Этим в первую очередь и обусловлено ее творческое своеобразие. В. Г. Белинский писал: «Так как искусство со стороны своего содержания есть выра­жение исторической жизни народа, то эта жизнь и имеет на него ве­ликое влияние, находясь к нему в таком же отношении, как масло к огню, который оно поддерживает в лампе, или, еще более, как поч­ва к растениям, которым она дает питание».

Кроме всего, изучение нашего прошлого способно — и должно — обогатить современную культуру. Современное прочтение забы­тых идей, образов, традиций, как это часто бывает, может подска­зать нам много нового. И это не словесный парадокс...

«Мода» на древнерусское перестает быть поверхностной мо­дой, становится более глубоким и широким явлением, к которому стоит присмотреться.

Я самым решительным образом утверждаю: для того чтобы глубоко приобщиться к какой-либо из культур прошлого, нет необ­ходимости отречься от современности, переселиться (духовно) в это прошлое, стать человеком прошлого. Это и невозможно, это и обедне­ние себя, это и неуважение к древнерусской культуре, которая сама была обращена в будущее, искала осуществления своих идеалов не только непосредственно в настоящем, но и в отдаленном будущем. Было бы бессмысленно стремиться в прошлое, когда это прошлое са­мо устремлялось в будущее.

С.249-252.

Прошлое должно служить современности!

Русские, белорусы и украинцы — не только родные по происхожде­нию, по языку, по современной культуре. У нас общее великое про­шлое; период в триста лет, XI—XIII вв., общий для наших литератур. Это период полного единства, когда не представляло даже важности, где создан тот или иной памятник — в Киеве, Новгороде, во Владими­ре Залесском, в Турове или в Полоцке. Это период, когда наша общая литература жила единой любовью к общей родной Руси, едиными идеями, едиными интересами, едиными художественными принци­пами, едиными связями с литературами южных славян и Византии.

Бессмертное «Слово о полку Игореве» родилось на стыке зе­мель нынешних советских — русского, украинского и белорусско­го — народов, неоспоримых и бережных хозяев великого «Слова».

501

«Слово о полку Игореве» создано в тот период истории Руси, когда еще не было разделения на три восточнославянских народа — великорусский, украинский и белорусский. Следовательно, оно в равной мере принадлежит этим трем братским народам. Однако оно—больше, чем просто принадлежит им: в известной мере оно яв­ляется символом их единства и братства.

Мы—народы-братья, и у нас одна любимая мать—Древняя Русь. Мы должны особенно беречь и изучать эту нашу общую, мате­ринскую литературу, литературу XI—-XIII вв., ибо это память о на­шей общей матери, во многом определившей последующее развитие братских литератур и все последующие наши литературные связи. Мне хотелось бы дать почувствовать, какой замечательной в худо­жественном отношении была эта материнская литература, какой она была великой и великолепной.

Для этого нужно еще раз сказать о стиле динамического мо-нументализма как о стиле литературы XI—XIII вв. в целом (не только в изображении человека), о стиле, связанном со стилем живописи, архитектуры, науки того времени, о стиле, охватывав­шем всю культуру общего нам (белорусам, русским и украинцам) времени.

Несколько слов о том, что я называю «стилем». Я имею в виду не стиль языка писателя, а стиль в искусствоведческом смысле этого слова, охватывающий собой и язык, и композицию, и тематику про­изведения, и художественный взгляд на мир, и т. д. Неправильно представлять себе стиль как форму — стиль охватывает собой и со­держание, и идеи произведения.

Стиль—это некоторое единство, как бы кристаллическая по­рода всякого искусства, в котором по одному элементу можно опре­делить и все остальные, узнать — «по когтям льва».

Для определения стиля огромное значение имеет нахождение его «доминанты»— доминанты стиля. Для XI — XIII вв. эта доминан­та состоит в том, что в этот период эстетически ценным признается все, что воспринято в больших дистанциях — пространственных, ис­торических, иерархических и, соответственно, все церемониальное, все освещенное и освященное с больших дистанций пространства, времени и ценностей иерархии.

В это время все события рассматриваются как бы с огромной, заоблачной высоты. Даже само творчество как бы требовало того же пространственного характера. Произведения создавались в разных географических пунктах. Многие произведения писались несколь­кими авторами в разных концах Русской земли. Летописи все время перевозились с места на место и повсюду дополнялись местными за­писями. Происходил интенсивнейший обмен историческими сведе­ниями между Новгородом и Киевом, Киевом и Черниговом, Черниговом