Geum.ru

Памяти Никиты Глебовича Алексеева

Вид материалаДоклад
Подобный материал:
1   2   3   4   5

      Самым центральным из этих четырех критериев я бы назвал объективацию. Я еще раз на ней остановлюсь и поясню на одном примере. Сидите вы, скажем, на семинаре у Г.П. Щедровицкого и там чертите различного рода «пляшущих человечков», связи между ними, квадраты, блоки и другие разные схемы. Читаете ли вы, скажем, какую-либо кибернетическую работу психологическую, работу кибернетизированного типа, в которой тоже много различных блок-схем. В чем же функция всего этого? Во-первых, очередь для того, чтобы объективировать ход своего рассуждения – никакого специального значения, как правило, все эти схемы и рисунки, не имеют. Они имеют только один смысл – объективировать, закрепить, сделать объектом, специфически знаковым объектом, проводимым ход рассуждений, и если все это сделано хорошо, то эти цели достигаются. Так вот, объективация является центральным процессом, в котором все остальные критерии должны присутство-вать. Но по большей части слитно. Хотя, если вы разработаете какую-то диагностику рефлексии, вы увидите их различный смысл. Т.е. у вас будет содержательный критерий, на базе которого можно создать и формальный критерий, чтобы в любом рассуждении выделять эти четыре вещи. И здесь очень большой объем методической, методологической и просто экспериментальной и очень интересной, с моей точки зрения, работы по диагностике рефлексии.
      Я совсем не касался проблемы обучения рефлексии, а ведь этому надо обучать, надо обучать культуре остановки своих действий, культуре фиксации своих действий, культуре объективации своих действий. И, как это не парадоксально, культуре отчуждения своих действий, умению рассмотреть их как не свои, как некий объект, безразличный для анализа, т.е. не имеющий каких-то своих преимуществ или наоборот, недостатков, зависящих от своей личностной позиции. Эта совокупность действий образует то, что я называю условиями постановки рефлексивной задачи, психологической и, как мне представляется, весьма и весьма конкретной.
      Теперь хотелось бы посмотреть, а как решается сама эта рефлексивная задача. Кстати, эти четыре условия, по сути дела, являются теми моментами, проведение которых и является рефлексией. Вроде бы рефлексивная задача еще не решена, но переход к рефлексии уже схвачен, поэтому я и говорю, что это условие возможности постановки рефлексивной задачи. Теперь разберемся, в чем же суть самой рефлексивной задачи, и какие механизмы ее решения бывают. Говоря об условиях, я несколько раз подчеркивал одно обстоятельство – все эти действия лежат в одной плоскости по отношению к тому схематизму, в котором мы двигались раньше. Следовательно, я могу заключить, что рефлексивная задача связана всегда с выходом в некоторую другую плоскость рассмотрения. Даже употребляется такой термин (кажется, он был введен Щедровицким) – рефлексивный выход. Это условие, обеспечивающее возможность такого рефлексивного выхода – перехода в это иное, скажем, состояние. А рефлексивная задача – это задача, возникающая вот в этой новой плоскости. Если говорить буквально, то эта задача связана с тем, что некоторым образом анализируются те основания, те средства, которые были заложены в использованном ранее схематизме.
Злотников: А каковы средства объективации?
Алексеев: Есть вербальные средства объективации.
Злотников: Они достаточны?
Алексеев: Большей частью нет.
Злотников: Значит необходимы другие?
Алексеев: Да. Понимаете, почему я вернулся к объективации и рассказал о личных схемах, выносимых на доску? Потому что это формально значимые средства иного рода, чем речь. Здесь все не очень просто. Почему речь в качестве средства объективации не очень эффективна? Дело в ее многозначности, это раз. Во-вторых, речь у нас существует только во временном протяжении, она у нас не существует, вынесенная во вне.
Злотников: Значит нужны более адекватные, знаковые системы для объективации?
Алексеев: Да. Фактически вот эта блок-схема, назовем ее так, движение и является попыткой сделать это.
Самошкин: И такая система должна иметь свою парадигматизацию и свою синтагматизацию?
Ильясов: Она может быть синтагмически ситуативной?
Алексеев: Здесь нельзя забывать один интересный момент, который был исходно положен в рефлексию. В связи с работами Канта был показан продуктивный и творческий характер рефлексии. Дело в том, что рефлексия угасает в своем продукте. Нечто сделанное и далее использованное, как правило, уже не требует рефлексии. Так что если мы выработаем парадигматику объективации, то мы даже не будем рефлексировать, хотя внешне будет казаться, что рефлексия осуществляется.
Ильясов: Т.е. принципиально творческий акт не может быть нормирован?
Алексеев: В этом смысле, да. Но, нормируя его, мы достигаем очень многое в культуре, в совершенстве, в организации нашего мышления, но снимаем рефлексию.
Ильясов: Она становится другим образованием.
Самошкин: Момент объективации в рефлексии должен иметь нормативный характер, иначе тогда сплошная интуиция творчества отнюдь не эвристического порядка.
Алексеев: Здесь происходит забавная вещь. Георгий Петрович Щедровицкий во всех этих отношениях страшный пурист. Но он говорит: «Какая-то непонятная трудноуловимая, неизъяснима вещь, магическая, рефлексия». Мы стремимся для себя эту вещь представить, но, как только мы ее формализуем, даже какие-то вещи из нее, мы из ее «ведомства» сразу уходим. Понимаете, почему давая свое содержательное определение рефлексии как установление отношения, мне очень важно подчеркнуть, что всегда – это процесс установления отношений. Как только отношения установлены, дальше рефлексии нет.
      Это процесс, который никогда по этим путям не повторяется, все время ищущий новый ход, или это воспроизводимый в некоторых случаях репродуктивный процесс? Вот в чем дело. Некоторые пути механизма рефлексии мы опознать, скорее всего, сможем, и в этом смысле эти пути воспроизводимые. Но здесь другое. Какими бы мы формальными знаниями не обладали, когда мы сталкиваемся с реальной ситуацией, мы нечто реальное должны сделать. И это каждый раз есть своя рефлексивная практика. Если своеобразия в данной новой ситуации нет, то мы просто накладываем известный паттерн, шаблон или схему, то тогда, хотя внешний процесс и подобен, но рефлексии нет. Есть то, что П.Я. Гальперин называет подведением под понятие, а П.А. Шеварев – правилосообразное поведение.
Злотников: Но, в таком случае, сам процесс объективации рефлексии теряет смысл, как только рефлексия объективирована, то она уже не существует.
Алексеев: Объективируется не рефлексия, а мысль, рассуждение, действие. А рефлексия не объективируется. Я не говорю об объективации рефлексии, а говорю о критерии перехода. Это действие, действие остановки есть критерий остановки, действие, фиксации и их критерий фиксации, действие объективации, действие отчуждения и их критерии. Мне не хватает слов, я не могу найти достаточно хорошего образа даже для себя. Это есть первая часть, т.е. постановка рефлексивной задачи – но есть еще сама рефлексивная задача. О! Теперь понял, как тот лектор, который девять раз объяснял, а на десятый понял, о чем он говорил. Смотрите, все это может быть сделано, все четыре действия, а рефлексивная задача не решена. Почему мы тогда будем называть это рефлексией? Это не рефлексия. Рефлексия – это когда все это сделано и еще решается рефлексивная, задача.
Самошкин: Почему Вы называете эти критерии эмпирическими ?
Алексеев: Я не очень люблю наукообразные слова, но иногда без них не обойтись. Дело в том, что эти критерии я нашел не исходя из какой-то заранее продуманной схемы, т.е. я просто думал и подбирал, что нужно, но эти критерии не пронизаны единым понима-нием, вот в этом смысле я и говорю, что они эмпирические.
Самошкин: Эти условия предваряют рефлексивную задачу, но ведь они и остаются в ней, и тогда проблематика объективации на уровне решения рефлексивной задачи возникает с новой силой?
Алексеев: Конечно остаются, и я попытаюсь показать, что там происходит.
Ильясов: Может быть можно сказать так, что рефлексия не просто о мышлении в общем плане, а рефлексия – это творческое мышление о мышлении? А не репродуктивное мышление о мышлении. То есть – как только пропадает признак творчества, мы уходим из рефлексии.
Алексеев: Ничего не могу возразить. Вы проще и лучше показали необходимость того первого шага, который я сделал.
Злотников: Но тогда получается, что любое установление отношений есть суть творческий акт?
Алексеев: Как установление, конечно.
Ильясов: Как установление нового отношения, да. Не репродукция уже известных, а новых.
Алексеев: Новых по содержанию, по форме, по чему угодно. Но творческое – это уж очень помпезно звучит, лучше продуктивное.
      Теперь я вернусь к рефлексивной задаче. Какие ее характерные особенности? Какие признаки? Я сразу извинюсь, но у меня здесь есть люфты в собственном понимании, я не распределил специально характеристики по рангу, по значению и по прочему, поэтому я их просто перечислю в некотором беспорядке.
      Первое – это перевод в иную плоскость действия. Это понятно. Второе – это специфическая направленность рефлексивной задачи на предшествующий схематизм, на основания, которые там использовались, на средства там примененные и т.д. и т.п. И третье, которое нужно подчеркнуть особо – при этом задаются, как правило, новые идеализированные образования через объективацию. Все это станет более понятным, когда мы разберем один пример. Заодно на нем и обрисуем психологический механизм решения рефлексивной задачи.
Ильясов: Создание новых идеализированных объектов, в которых зафиксирована не просто действительность, а особая действительность – действительность отношений, действительность мышления? Т.е. идеализация в мышлении отношений, потому что физик тоже создает идеализированные объекты, но это не касается рефлексии совершенно.
Алексеев: Кстати, мы же психологи, и поэтому всегда должны понимать простую вещь – все наши расчленения – это наши расчленения, а в грешной действительности там все перепутано, там все слито воедино. И, понимая эту действительность, мы ее рассортировываем по нашим различениям. Но сейчас я хочу привести один пример, и на нем ввести и рефлексивную задачу и механизм ее решения. В свое время мне пришлось пять лет работать математиком в школе, и я встречался со следующим фактом. Одаренные ученики, хорошо соображающие в математике, при решении новых задач, конечно, не все, тратили на их решение относительно большее время, чем просто способные ученики? Меня это страшно заинтересовало. За счет чего это происходит? Почему люди явно одаренные, любящие математику и т.д. тратят на эти задачи относительно большее время? Вот на этот вопрос я для себя должен был ответить. Я как психолог их расспрашивал, узнавал. И вот какой условно-обобщенно, я получал ответ: «Вы знаете, я ее давно уже решил, но хотел посмотреть, а если в условии что-нибудь изменить, то если решать так, как я ее по-новому решил, сработает, или нет». Вот это факт. Это было то, с чего началось выделение этого механизма.
      Давайте представим, что делает человек. Первое, что он сделал, он начал размножать условия, он вместо одной задачи сделал две задачи. У него появилось условие-1, условие-2… условие-N. Далее, под условием-1 он ввел некую систему действий-1, к условию-2 он применил их и еще нечто другое, поэтому это есть система действий-2 и т.д. до системы действий-N. Как же шла его мысль, его работа? Ведь он эти условия как бы сравнивал. Помните, я вам говорил, что Кант высказал мысль о том, что очень важно в установлении рефлексии – он их [схемы: условия – действие] сопоставлял. Т.е. в нашем случае условия и система действий сопоставлялись. Но, спрашивая себя, он только условия сопоставлял? Нет, он еще проверял и метод. Т.е. у него была вторая линия: он сопоставлял не только условия, но и действия. Еще вопрос: а только ли это он делал? Нет, я должен максимально полно представить механизм и реальное движение его мысли. Что же он еще делал? Он соотносил между собою вот эти получившиеся ряды сопоставлений. Он устанавливал отношения между варьированием условий и варьированием действий. Но каков же конкретно психологический механизм, обеспечивающий работу рефлексии? Механизмом рефлексии является соотнесение рядов сопоставления. Что этим я делаю? Я расставляю для себя возможность в полученную схему каждый раз подставлять все, что мне нужно. Попадаю я в новую для себя среду, реализую свою норму поведения – это Норма-1. Она почему-то не срабатывает. Что я делаю? Занимаюсь анализом своей собственной формы? Да ничего подобного. И никогда я этим не буду заниматься, потому что если я буду заниматься лишь анализом своей нормы, то я все время буду заниматься «самокопанием», например, про того горь-ковского мальчика. Я начинаю ее сравнивать с Нормой-2, выбираемой из Нормы-3, Нор-мы-4, Нормы-N из этого окружения. Но только ли нормы я сопоставляю между собой? Да нет. Это был бы чисто такой псевдообъективный научный анализ, и не было бы рефлексии. А я беру те условия, которые порождают эти нормы – у меня возникают Условия-1, Условия-2 и т.д. Я опять пользуюсь этим механизмом: я провожу несколько рядов сопоставлений, соотнося их друг с другом. И этот механизм и показывает некоторые специфические характеристики собственно рефлексивной задачи. Во-первых, я нахожусь в совершенно иной действительности по отношению к схематизму 1, который был. Моя деятельность направлена на этот схематизм, потому что он не сработал. Для того, чтобы выдать новое, т.е. лучше управиться, отрегулировать собственное поведение, либо поведение других, я строю некую идеальную действительность для себя, (скажем, приведенного выше типа). Осуществляю рефлексивный выход в нее. Выход подготовлен. Этот механизм достаточно подробно описан в моей работе в сборнике «Педагогика и логика» (Н.Г. Алексеев – Формирование осознанного решения учебной задачи. В сб.: «Педагогика и логика», М., «Касталь», 1993, с. 378-409. Первое издание сборника «Педагогика и логика» было подготовлено в 1968 г. Однако в связи с известными событиями лета 1968 года готовый набор книги был рассыпан и впервые сборник вышел в свет в 1993 г. – примечание ред.) и в моем диссертацион-ном исследовании (Н.Г. Алексеев. Формирование осознанного решения учебной задачи. Автореф. канд. дисс. М. МГПИ, 1975. 24 с.).
      Мне представляется, что этот механизм достаточно универсален и является одним из возможных психологических механизмов рефлексии, т.е. могут быть и какие-то другие. Правда, я пока других не знаю, а этот я вижу. Он очень соответствует философской и общепсихологической пропедевтике, которую я проводил. Это есть механизм установления отношений. Не конкретный, каждый раз описываемый по-своему, а общепсихологический механизм. Это все, что я хотел рассказать вам. Пожалуйста, вопросы.
Злотников: На ком еще, кроме математиков, экспериментально проверялся этот механизм?
Алексеев: Разработана своеобразная методика для диагностики рефлексии. Ее смысл был в следующем. Человек должен был совершить действие, потом рассказать его, потом проимитировать это действие как другое, а потом рассказать смысл, тот психологический смысл, который мог бы быть, когда его заставляли делать это действие и его имитировать. Получилась четкая и интересная вещь – когда человек проходил четыре условия и после этого начинал решать рефлексивную задачу, он рассказывал все с той или иной степенью ограничения. Что при помощи этой методики или теста можно исследовать? Понимаете, – это конструкция, как и все остальное, психологическое. Я говорил, но могу повторить: я не верю в законы психики какие-то. Человек от человека меняется и будет меняться – в этом его слабое достоинство. Поймите, я ведь не математиков беру, а реальную ситуацию действия, и на ней могу, как мне кажется, показать, что этот механизм работает. (Пример с Tомом Сойером, когда Том красил забор.)
Злотников: Как соотносится сознание и рефлексия, не есть ли это одно и тоже?
Алексеев: Думаю, что нет. Понимаете, в чем дело, термины такого типа трудно соотносить. Например, как соотнести попугай и трамвай? Рефлексия существует в сознании, в этом смысле она является моментом сознания. Я бы обратил ваше внимание на другое. Очень часто сознание начинают с чем-то соотносить для построения некой формальной системы, не задумываясь, что эти разные понятия возникали в разных реальностях для решения разных задач.
      В формальностях они как-то соотносятся, но не видно, что с ними можно сделать и куда с их помощью можно выйти.
Злотников: Т.е. соотношение рефлексии и сознания – это неверно поставленный вопрос?
Алексеев: Может быть и верно, если вы сумеете этот вопрос поставить и увидеть за ним действительно большую реальность. Я пока ее не вижу, но может быть она и есть.
Злотников: Вот есть объект – сознание, а вот объект – рефлексия...
Ильясов: Для Алексеева рефлексия совершенно определенная, в том смысле, что Алексеев знает, что делается, когда осуществляется рефлексия, и что он может с этим что-то делать. А когда он говорит про созна-ние, то он говорит, что не знает, что с ним де-лать. Правильно ли я Вас проинтерпретировал?
Алексеев: В общем смысле, да. Часто делают так: берут общие понятия, не задумываясь над простой вещью, что и общие понятия возникают для решения вполне определенных социокультурных задач и для разных целей. Например, начинают рассуждать, о том, что общего было в понимании мышления у Аристотеля, у Канта, у Гегеля и что осталось там рационального. Но не задумываются над тем вопросом, что для Аристотеля идеи о мышлении, размышления. О мышлении в определенной социокультурной ситуации, очень большой, значимой, но, тем не менее, совершенно определенное решение задач. А у Канта они были другие. А, скажем, Фихте – у него были третьи, ему надо было торжество личности провозгласить. И только поэтому он дошел до решения этой задачи, он дошел до понимания активности человеческого сознания. И это была задача, которая ставилась в то время. Обратите внимание на такую вещь, в английском языке все слова «само», самосознание и т.д., появились в ХХ веке, а до этого их просто не было. Вдумайтесь в эти факты, которые показывают, почему я пытался показать вам организованность, историческую организованность мышления. Нам кажется, что это все по природе так существует, а мы только можем все исследовать так, как надо. Аристотель что-то ис-следовал не до конца, не до конца что-то понял. Потом кто-то понял лучше, кто-то еще лучше понял. Я принципиально не приемлю такую позицию. Я считаю, что Аристотель исследовал до конца и ответил на ту задачу, которая стояла для его времени, и только мы это не домысливаем, начинаем думать, что он это осветил, а вот это не осветил. А он осветил все, что нужно было осветить.
Злотников: Тогда получается, что каждое поколение должно все исследовать заново?
Алексеев: Это измеряется не поколениями. И если вы что-то хотите сделать, то у вас иного пути нет. Если вы ничего не хотите сделать, а хотите воспроизводить, повторять, то будете заниматься тем, что делает Т. Кун. Кстати, психолог должен читать науковед-ческие книжки. Книга Куна – это классическая книга. (Т. Кун. Структура научных революций. Изд.2. М., «Прогресс», 1977). Он говорит: все это экзотерические исследова-ния в рамках одной парадигмы. Вот когда принята основная система допущений, вот тогда там и копают, и копают все сложные вещи. А если поколению везет, если поколение застает новые условия своего существования, то ему не это надо решать. Потом это сводится к культуре. Конечно, культуру надо знать, и в первой части я попытался показать, на каких предпосылках понимания рефлексии мое понимание основывается. Они в нас сидят, и мы не можем от них освободиться, но, может быть, попозже мы и их сбросим. Это нужно учитывать, но, тем не менее, работая, строить надо заново. А если вы не будете работать заново, то вы не получите нового материала. И это «заново» долж

но чувствоваться и с той, новой ситуацией, в которую вы погружаетесь. А социокультурные задачи, общечеловеческие – они все время возникают, но они не измеряются жизнью поколений, они могут измеряться и пятью годами, а могут и столетиями.
Ильясов: Здесь, ребята, прозвучала более глубокая идея. На материале рефлексии представлена более глубокая вещь мировоззренческого уровня. Речь идет о том, что в исследовании человека, человеческой деятельности, человеческого мышления есть два принципиальных подхода. При одном подходе считается, что человеческое мышление и человеческая деятельность изначально задана, с какого-то момента все стороны там, в заданном, есть. И задача состоит только в том, чтобы к ним пробиваться и, соответственно, поколения исследователей друг от друга отличаются глубиной исследований природы человеческого мышления, человеческой деятельности. Аристотель что-то сделал, но не до конца доработал. Следующие поколения дополняли то, что не доделал, скажем, Аристотель. Но уже изначально существовало все, что может существовать в мышлении. Это первый заход. А второй заход утверждает, что ничего подобного – каждый исторический период дает новообразования в человеческой деятельности, в человеческом, мышлении. И каждое поколение оказывается, по крайней мере, в двух ситуациях; либо оно еще не попало в тот момент, когда возникли новообразования, пользуется и живет еще в старую эпоху, пользуется тем, что было сделано предшествующими поко-лениями, либо оно вынуждено самостоятельно, от начала и до конца, это новообразование постигать. И принципиально Аристотель не мог сделать того, что делаем мы сейчас, не потому, что он был ограничен разными обстоятельствами, а потому, что то, что делаем мы сейчас, во времена Аристотеля просто не существовало. Вот какой заход. Перед Аристотелем не стояло социальной задачи исследовать рефлексию. Должен вам сказать, что первая позиция может отчаянно сопротивляться второй и проблематизировать ее, утверждая, что это категорически не верно, что в человеческом мышлении нет такого эволюционного движения и человеческое мышление, коль скоро оно мышление, оно изначально по своей природе несет в себе все. И развитие состоит не в появлении принципиально новых образований, а в совершенствовании того, что в зародыше дано, и поэтому Аристотель не дотягивал. Не потому, что он не мог, а потому, что не дотягивал, а другие вообще не добирались. То, что я сейчас говорю, это не значит, что это моя точка зрения. Я вам проблематизирую эту ситуацию, чтобы вы догматически не приняли ту или иную линию. Обе линии отчаянно борются, и борьба очень острая, и в настоящее время – эта борьба стала принципиальна, раньше она шла подспудно, а сейчас она четко эксплицирована. За рубежом, например, позитивизм – это чистой воды неэволюционная система изучения мышления. Есть антипозитивизм, который выступает как исторический подход к мышлению. Марксистская литература критикует серьезные недочеты и недостатки этой историчес-кой ориентации в зарубежной логике и методологии науки в исследовании мышления. Но идею историчности подхода, в целом, глобально, мы поддерживаем, не ее конкретную реализацию, а глобальный заход. Если персонально, то все позитивисты, Венский кружок, вплоть до К. Поппера, хотя он к нему не относится. А вот ученики К. Поппера, начиная, скажем, с И. Лакатоса, П. Фейерабенда и других – они как раз при всех своих ошибках ближе ко второму направлению.