Geum.ru

Памяти Никиты Глебовича Алексеева

Вид материалаДоклад
Подобный материал:
1   2   3   4   5

РЕФЛЕКСИЯ



Доклад Никиты Глебовича Алексеева
на Летней психологической школе факультета психологии МГУ
(ЛПШ-82, рук. И.И. Ильясов) 25.06.1982, деревня Кукарино



Алексеев: Я приношу извинения, если нарушу логику вашего движения, поскольку я не знаю нормы, по которым вы делаете доклады и, наверное, я буду ходить по разным позициям, рассказывая то, что я хочу рассказать.
      Я хотел рассказать сегодня вам следующее. Во-первых, мне кажется необходимым рассказать кое-что из истории философии – именно там ставилась проблема рефлексии, чтобы вы представляли исток того, что понимается сейчас под рефлексией. Очень многое из нашей трактовки рефлексии пришло оттуда, но мы этого часто не осознаем. Второй момент, на котором я хотел бы остановиться, это попытаться ответить и для себя, и для вас на вопрос, а почему именно сейчас, ни с того ни с сего, стали популярны разговоры о рефлексии? Ведь в шестидесятых годах в психологии про нее не говорили, и в пятидесятых годах не говорили, и в семидесятых годах про нее почти не говорили, а сейчас вдруг начинают во всю говорить – отчего это так? Этот вопрос и для меня самого был не ясен, и сейчас не совсем ясен, но я попытаюсь с вами в этом разобраться. И третий момент – вот хорошо, мы говорим о рефлексии, употребляем этот термин. А можем ли мы, как психологи, его пощупать? Можем ли мы его, как психологи, экспериментально исследовать? Если можем, то как? Здесь мы уже должны применить к ее исследованию, конструированию, скажем, психологическому, в общем-то, некоторую психологию. Есть кое-какие наметки, о которых я хотел бы вам рассказать. Вот на этих трех темах я и хотел бы сегодня остановиться. Еще маленькое техническое замечание – поскольку все мы здесь за столом, не на лекции, то все вопросы задавайте прямо по ходу рассказа.
      Итак, рефлексия. Давайте прикинем, знаете ли вы, кем это слово было введено как термин? И почему? Термин рефлексия впервые был введен Локком. Я подчеркиваю: как термин, но не как слово. Слово – это немножко другое. Он был введен Локком, и можно понять почему, с какой целью он это сделал. Ведь Локк работал в традиции английского эмпиризма. Его основная идея заключалась в том, что все имеют опыт. Мышление у него возникает из опыта, любое. Ему очень важно это было. Он даже считал, что то, что вне опыта, не может быть проверено, установлено. Этим самым Локк противостоял, прежде всего, Декарту, и через Декарта – средневековой схоластике. Как же он к этому приходил? Скажем, – он выводил идеи. Ощущения, представления, идеи. У него мысли о внешнем достаточно логично прописывалась через этот ряд. Но опыт этим же не ограничивается. И Локк его называл внешним опытом, или первым путем порождения понятий. И есть некоторый внутренний опыт, есть то, что мы получаем, наблюдая, так сказать, свое сознание или наблюдая сознание других. И вот внутренний опыт, идеи, получаемые при помощи внутреннего опыта, Локк назвал рефлексией. Так появился этот термин. И это очень важно понять, ведь это исходное взросление, отнесение, рефлексия. Такую формулировку и я когда-то писал, что рефлексия есть мышление о мышлении – это фактически есть ничто иное как повторение этой мысли Локка, повторение этого центрального тезиса, и этот тезис устоялся. Любое современное понимание рефлексии основывается на этой глобальной оппозиции, на этом глобальном расчленении – рефлексия отличается, в первую очередь, выделяется как особая организованность от других организационностей мышления тем, что она имеет дело с мышлением о мышлении, с явлениями сознания. В то время как другие организационности мышления, другие типы мышл-ния имеют дело не с этим, а с чем-либо другим. Это кардинальное различение остается и до сего времени. Теперь можно подумать вот над каким обстоятельством – а почему Локк вдруг выбрал этот термин – рефлексия? Это тоже важно понять, что такое рефлексия как слово, каково его этимологическое значение. Слово «рефлексия» пришло к нам из латыни, и буквально оно обозначало внутреннее обращение на себя, внутренний рефлекс. Здесь не трудно представить себе это слово в переносном значении. Поэтому уже в латыни возникло переносное значение слова как отражения. И вот это переносное значение, понимание рефлексии как отражения и было использовано Локком, когда он взял этот термин для обозначения внутреннего опыта. И здесь надо немножко разобраться. Дело в том, что Локк, как и материалисты XVIII века, был механическим философом. Они строили картину мира на жестких основаниях, которые действуют как бы сами по себе. Ощущения закрепляются в представлении, а предтавления закрепляются в идеи. Материалистическая идея об образовании внутреннего по внешнему опыту. Но для чего Локк выделил рефлексию? Произошла следующая вещь. У него практически рефлексия была выражением внутреннего опыта. Т.е. некоторые наблюдаемые явления сознания проходят таким образом, что «сгущаются» и получается некоторая идея. Но идея является отражением явления сознания. И поэтому был выбран термин «отражение».
      Это важно понять, потому что современная рефлексия как отражение, предложенная первоначально Локком, вызвала уже тогда большие споры между ним и Лейбницем. Этого я касаться не буду, но именно с этим пониманием рефлексии боролась немецкая классическая философия, развивая свое представление о рефлексии. Боролась с механизцизмом и пассивностью в понимании рефлексии, которое первоначально привнес Локк. Я пропущу кучу других философов, мне важно выделить узловые точки. Остановлюсь на Канте.
      Кант – это очень существенный момент для понимания рефлексии. Какой это момент? Кантом разрабатывалась идея схематизмов мышления. Схематизмы мышления – это опыт, упорядоченный через пространственно-временную сетку ощущения, представленную различными категориальными схемами. Что очень важно для схематизмов, чтобы их понять не только автоматически. Действительно, 99,99% того, что мы делаем, мы делаем автоматически, т.е. согласно некоторым схемам, имеющимся у нас. В нас работают некоторые схемы. Ну а если схема не срабатывает, если она почему-либо неадекватна ситуации, что тогда? И вот здесь происходит переход от схематизма-I к схематизму-II. Это моя интерпретация, Кант такую форму не давал. И здесь рефлексия выступила в функции определенного инструмента, позволяющего переходить от схематизма к схематизму. Кант называл это творческим воображением, но более часто он называл это – в том числе и рефлексией. «Поскольку, – считал Кант (обратите внимание на содержание этой мысли), – для того, чтобы перейти от схематизма к схематизму, мы каким-то образом должны обратить внимание на собственные схематизмы, т.е., – как он говорил, – на условия своего познания, или способность своего познания. Правильно ли мы используем схематизмы?». Он ведь провел это различение Локка, что рефлексия есть мышление о мышлении, но он этому расчленению придал, или, более точно, наложил на него нечто новое. Я бы выразился так: автоматически/не автоматически. Вот эта вот дихотомия автоматического – неавтоматического была использована для выделения одного случая рефлексии. То, что у Локка, как всегда бывает, содержится только в зародыше, но фактически специально выделено не было. Вот это была такая капитальная идея, потому что в ней содержится масса вещей, которые только сейчас попадают в термин рефлексия. Отсюда вытекает продуктивный или твор-ческий характер рефлексии. А в общем-то, все мы относимся к этому термину с некоторым придыханием, какое-то новообразование при этом появляется. И второй, очень существенный момент, который внес в понимание рефлексии Кант, который не очень замечен нами, как его последователями, в каком-то смысле, поскольку мы все стоим на этих плечах. Кант говорил, хотя сам не разводил эту вещь, что рефлексия всегда предполагает сравнение. И это точка зрения капитальной важности. Рефлексия всегда предполагает сравнение, т.е. она невозможна, я бы выразился современным языком, в плане или аспекте одной деятельности, в плане нечто одного. Впоследствии этот момент развил Гегель, и я немного позже на этом остановлюсь. Вот это были два, я очень все огрубляю, момента, которые были привнесены в понимание рефлексии Кантом.
Самошкин: Было ли добавление к пониманию рефлексии Кантом – восхождением?
Алексеев: Нет. Для Канта вообще представление о дедукции категорий в смысле Гегеля не было. У него не было понимания метода восхождения от абстрактного к конкретному. Для него это было бессмысленно. Кант был плюралистом. Он не владел схемой и системой, в конце которой стоит, по Гегелю, основная категория.
Самошкин: Но при переходе от схематизма к схематизму проявляется особого рода средственность.
Алексеев: Это неверно. Понимаете в чем дело. Мы же движемся очень медленно. Нам кажется, что быстро. Кардинальные решения, кардинальные идеи идут и рождаются незаметно. С современной точки зрения, то, что рефлексия выступает в функции перехода от схематизма к схематизму, от нормы к норме кажется достаточно простым и ясным. Но потребовалась колоссальная работа Канта, чтобы показать и создать эту схему.
Самошкин: Можно ли понять Вашу интерпретацию, что рефлексия – какого-то рода механизм перехода к схематизмам, адекватным новым видам деятельности, новым условиям?
Алексеев: Функция была задана, а схематизма не было. Схематизм – это уже более у Фихте, к которому я сейчас и хочу перейти. Я подчеркиваю, что это все очень огрублено. Можно было бы обозначить таким образом исходное расчленение – это Локк, дальнейшая функция – это Кант (я огрубляю, схематизирую), теперь я перейду к тому, что было сделано Фихте. Фихте занялся вопросом, который сейчас может показаться смешным, но который достаточно каверзен и ядовит. Он буквально поставил задачку, которую легче всего представить в образе Барона Мюнхгаузена, который вытаскивает себя за волосы. Фихте сказал так: «Можем ли мы быть свободны от собственной мысли, можем ли мы быть свободны от собственного мышления и если да, то как?». Вот вопрос, который был одним из центральных в его философской системе. И действительно, давайте подумаем, а как это сделать? Ведь мы же находимся в собственном мышлении, как же мы можем быть от него свободными? Как же мы можем быть свободны от тех построений мысли, с которыми мы мыслим, которыми мы все схватываем и видим?
Ильясов: То есть встать по отношению к ним в объективированную позицию?
Алексеев: А как это возможно? Смысл-то здесь простой, казалось бы – в каждом конкретном случае мы можем указать: это мышление, вот так-то и так-то мы мыслили, таким-то образом. Достаточно вспомнить конкретный случай и его описать.
Ильясов: На эмпирическом уровне это можно описать?
Алексеев: На каждом конкретном случае это можно разобрать. А как ответить в общем виде? Вот это было колоссальной, с моей точки зрения, проблемой в философии. Почему мы Фихте считаем великим философом, несмотря на то, что он вроде бы ничего не делал, а восхвалял собственное «Я», которое непонятно каким образом существует? И Фихте ответил на этот вопрос. Я не думаю, что это единственный ответ, но, во всяком случае, он был красив. Фихте оказал: «Для того, чтобы быть свободным от собственной мысли, я должен мысли свои положить как объект. И это единственно возможное решение». Он считал, что другого выхода нет. И здесь фактически мы имеем рассуждения, не проработанные психологически. Дело в том, что мысль должна быть объективирована. Объективация мысли, когда мы ее кладем как объект, дает нам возможность и относиться к ней как к объекту. То есть применять к этому объекту все те способы, операции, действия, методы, которые мы имеем при исследовании объектов. Вот, вкратце, тот смысл, который был сделан [Фихте]. Заметим, что эта идея тоже присутствует тем или иным образом в нашем понимании рефлексии, поскольку мы считаем, что обязательно надо объективировать нечто для того, чтобы ею можно было потом отрефлексировать. Произвести рефлексию над тем, что выступает для нас как объект.
Самошкин: Можно ли понять, что Фихте будет по отношению к рефлексии в гносеологической позиции?
Алексеев: Наверное, можно. Если хотите, можно. Я поэтому заранее говорил, что внесу деструктивный, анархический момент.
      Философия Фихте – это философия активности. И при этом у него было совершенно определенное понимание мысли, которое, может быть, и дало ему возмож-ность решить этот вопрос. Он говорил, что мысль всегда есть некоторое построение. Всегда. Даже если она реализуется чисто автоматически. Мышление всегда есть некоторая конструктивная работа. Поэтому объективированная мысль (и в этом, считал Фихте, есть механизм рефлексии) и мы тем самым (объективированием) для себя делаем возможность посмотреть на собственное построение мысли, не просто на мысль, а именно на построение мысли.
      Я не буду подробно рассматривать тот огромный материал по рефлексии, который имеется у Гегеля, а совершенно произвольно для себя выберу один момент. Гегель различил реальную или предметную рефлексию и рефлексию формально-рассудочную. Это различение представляется очень важным и существенным. Дело в том, что часто – и у нас сейчас, рефлексию понимают как осознание. Но осознание не обязательно является рефлексией. И когда мы имеем формально-рассудочную рефлексию, я потом специально это еще покажу, то она в некотором смысле аналогична «самокопанию» в собственных мыслях. Tо есть, сказал Гегель, рефлексия тогда имеет смысл и возникает, когда для этого есть соответствующая задача. Задача, которая является важной, актуальной и должна быть решена в практике мышления. Он привязал рефлексию к некоторой задачной плоскости. Этим Гегель как бы выявил некоторые условия рефлексии и различил рефлексию формально-рассудочную и содержательную. И это было очень важно. С моей точки зрения, это было чрезвычайно существенным различением. Помните ли вы героя одного романа Горького, который, с точки зрения ранее приведенных характеристик, только и делал, что занимался рефлексированием – он все время думал о том, как он создает что-то. Этот герой известен тем, что все время отвечал на специфический вопрос, «а был ли мальчик?». Так вот, по Гегелю, такое «самокопание» можно условно назвать рефлексией и отнести ее к формально-рассудочной рефлексии. Если вы заметили, то вся немецкая классика принимает исходное расчленение Локка, но борется с ним, стараясь придать рефлексии активный характер.
      И, наконец, последний узелок, который я хочу выделить – это Маркс и Энгельс. В первую очередь, Маркс с его пониманием мышления, с его историческим пониманием мышления, не в смысле Гегеля, а в смысле связки мышления с реальным бытием и пониманием рефлексии как исторически организованном мышлении. А из этого следует масса выводов. Например, зададимся простым вопросом: а была ли рефлексия у древних греков? Если мы хотим быть логически последовательными, надо ответить – нет. Рефлексии как особой организованности мышления не было как практики их мышления. Кстати, решали ли древние греки задачи? Была ли такая организованность мышления как задачи? Опять, следуя Марксу, нужно сказать – нет. В этом надо немножко разобраться и почувствовать, что нам дает основу так говорить. Это легче и лучше почувствовать с противоположного конца. То есть ответить на вопрос, а почему мы считаем, что у греков была рефлексия? Почему мы считаем, что у греков была такая организованность мышления как решение задач? Почему мы считаем, что греки мыслили при помощи схемы, скажем, анализ, синтез, абстракция, обобщение?
Самошкин: Может быть не эти схемы, а другие?
Алексеев: Любые схемы. Я взял случайным образом. Мы считаем, что иначе мыслить нельзя, а почему? Мы проецируем на прошлое наши схемы мышления и видим, что они мыслили, как мы. И Платон, и Аристотель. Мы считаем, что они мыслили лучше нас, нет, по крайней мере, так, как мы, и наверняка обладали такими же формами мысли, как у нас, поскольку были гениями. За счет чего это возникает? Это очень важный и чрезвычайно существенный вопрос. Это исходит из общей идеи естественно-научного подхода к мыш-лению, из представления о том, что мышление есть некая родовая, и в каком-то смысле неизменяющаяся особенность человека. Меняются лишь какие-то мелкие детали. И если мы можем видеть свое мышление только таким образом, то мы привносим свое видение в историю, и это для нас само собой разумеется. Другой ход, который я считаю, естественно, правильным, заключается в том, что некоторая организованность мышления использует все те элементы, которые были ранее, и то, что эти элементы были ранее, дает нам возможность приписывать любую организованность мышления всей целостности.
Злотников: Вы хотите сказать, что в историческом плане сама форма мышления развивается?
Алексеев: Да, организованность мышления. И, скажем, такой организованности мышления как рефлексия, не было. Хотя те или иные элементы, конечно, присутствовали, и из них складывалась рефлексия, ведь она не из воздуха возникла. Но как целостность она ранее не существовала.
Можаровский: Но Ваши рассуждения доказывают, что рефлексии могло не быть, но не на то, что ее действительно не было.
Алексеев: Позже я покажу это на эмпирическом уровне более конкретно. Остановимся на тех моментах, которые тем или иным образом присутствуют в нашем понимании рефлексии и которые то или иное наше понимание рефлексии определяют. Не обязательно, когда мы употребляем термин «рефлексия», мы имеем в виду все эти моменты. Но в тех трактовках рефлексии, которые сейчас имеются, мы всюду можем найти те исходные корни рефлексии, о которых я сейчас говорил. И в общем для того, чтобы действовать и рассуждать о рефлексии достаточно культурно, мы должны знать, откуда, что и как пошло. В этом и есть смысл первого кусочка, который я хотел вам рассказать.
Злотников: Сейчас налицо преобладание новых форм мышления?
Алексеев: Да, во второй части я подробней отвечу, почему мне так кажется, кстати, там рефлексия получит и другое определение.
Ильясов: И там вы расскажете, какие элементы могли существовать в плане исторического развития?
Алексеев: А это в третьей части. Я специально дам некий критерий рефлексии.
Злотников: Аристотель вывел из своего мышления правила формальной логики. Делал ли он при этом акт рефлексии?
Алексеев: Я понял, что вас этот вопрос заинтриговал. Я бы ответил так. Акт рефлексии мы Аристотелю можем приписать с точки зрения всех критериев, которые мы введем. Но организованности мышления – такой не было. Это было то, что можно было считать праэлементами. То есть то предшествующее, из чего мы сейчас собираем рефлексию. Элементы были – сравнение, сопоставление, обстановка действия – все это было, но они не выступали как то, что необходимо людям. Ведь что образует эту историческую организованность мышления? (Я уже перехожу ко второй части моего выступления.)
Самошкин: Перед самим переходом – можно ли понять организованность как степень совершенства какой-то системы?
Алексеев: Нет. Тот аспект рефлексии, который в свое время специально пытался исследовать Владимир Александрович Лефевр и который вызвал резкую критику и с моей стороны и со стороны Г.П. Щедровицкого. В.А. Лефевр, действительно, организованность понимал в этом духе. Он противопо-ставлял ее специально энтропии. И выводил свое понимание рефлексии из этой дихотомии, из этого противопоставления. Рефлексия понималась как мера организованности.
Самошкин: А как Вы понимаете организованность?
Алексеев: Примерно в таком смысле, как надо понимать тип животных. Это очень интересная аналогия, страдающая, как и любая аналогия, изъянами. Вот, например, мы берем историю развития животного мира. Появляются пресмыкающиеся, появляются млекопитающие (кстати, млекопитающие все элементы от пресмыкающихся взяли). Т.е. это некоторая форма, в которой происходит деятельность. Это форма, в которой мы мыслим. Вот, например, вам сейчас задают некую норму обсуждения докладов. Подумайте, существовала ли такая норма лет десятьпятнадцать назад? Нет. Где-то праэлементы ее были, использовались. И Онегин, беседуя с Ленским, мог использовать ее праэлементы, но это не было нормой работы. А представим себе, что эта норма работы будет настолько удачной, что все ее будут использовать. Тогда мы будем говорить, что есть определенная организованность. Нормирующая деятельность.
Ильясов: Реально действующая.
Алексеев: Еще пример, погрубее. Не умеет человек рефлектировать – он будет считаться неполноценным. И это обязательно войдет в норму его мышления, его деятельности.
Самошкин: То есть это уже будет в культуре как ценность?
Алексеев: Организованность всегда существуeт именно в культуре.
Самошкин: Вы сейчас проделали оригинальный интерпретационный историко-критический анализ. Чем Вы методически определялись, когда проецировали свое видение рефлексии по векам?
Алексеев: Еще раз подчеркну свое понимание. Скажем, прекрасная статья А.П. Огурцова в Философской энциклопедии про рефлексию. Но, с моей точки зрения, он не прав полностью. Он начинает разбор рефлексии с Аристотеля. И это не только моя точка зрения. Начинать разбор рефлексии с Аристотеля, с моей точки зрения, бессмысленно, исходя из всего сказанного выше.
      Теперь я перейду ко второму кусочку изложения и задам такой вопрос: почему к концу 70-х годов вдруг все бросились на рефлексию? Почему раньше психологи весь этот комплекс идей (да он для них и не существовал), почему это богатое содержание, эта коллекция идей для психолога представлялась как спекуляция философская, которая к реальной психологии отношения не имеет и иметь не может? Мне могут задать вопрос, а могу ли я это аргументировать? Да, очень просто, простейшими средствами науковедческого анализа – возьмите до 1960 года журнал «Вопросы психологии», вы там не увидите этого слова, нет и соответствующих идей. Хотя с идеями дело сложнее, но мне достаточно, что вы не увидите этого слова. Этого термина нет, он не существует и не только y нас. Почему это так? Задумавшись над этим вопросом, я должен был ответить для себя на такой вопрос: если абстрактный смысл был ясен с самого начала, то в реальности еще не возникла такая новая организованность мышления как рефлексия, то есть она не стала достаточно доминирующей. Она появлялась где-то в «островках», и поэтому для психологов, которые изучают общее мышление, ее не существовало. Это абстракция, вытекающая последовательно из последнего, пятого тезиса. А конкретно, каковы же условия, фактические условия, породившие необходимость рефлексии? Причем, заметьте, эти условия должны обладать, по крайней мере, двумя основными особенностями. Первое и самое существенное условие – все должно произойти естественно, так, чтобы все поняли, что без этого ничего дальше не могло бы быть. Второе – это представляющееся нам как само собой разумеющееся условие должно нами же отличаться от предшествующего, т.е. от того, что раньше казалось естественным, а сейчас кажется неестественным. Вот какую вещь я должен решить, чтобы ответить на вопрос. Я должен выделить, соблюсти эти два условия, чтобы сказать, а как же возникла эта организованность? И здесь я буду отвечать на этот вопрос только в психологическом плане, хотя этого и недостаточно. Я проведу социокультурный анализ, но только с психологической точки зрения. Т.е. с точки зрения мышления и действия. Здесь можно выделить следующие два момента. Первое, резкое нарушение автономности действия и второе – быстрое изменение состава и характера осуществляемого действия. Это есть условие к мыслительному действию.