Ипознани е
| Вид материала | Монография |
| Некоторые уточнения выявленной возможности познания. |
НЕКОТОРЫЕ УТОЧНЕНИЯ ВЫЯВЛЕННОЙ ВОЗМОЖНОСТИ ПОЗНАНИЯ.
3.1. Исходные положения и задачи.
Ранее нам удалось выяснить ряд вещей.
Введение позволило показать, что современная психотерапия может рассматриваться как прямое и осознанное воплощение, в форме специфических для каждого из существующих подходов процедур, единого принципа существования всякого сознания. В свою очередь, все вообще способы и варианты социального взаимодействия могут быть выстроены по уменьшению осознанности воплощения этого принципа, а затем и по нарастанию сознательного намерения субъекта действовать по отношению к человеку рядом способом, который фактически является чем-то обратным по отношению к этому лежащему в основании работы сознания принципу. Было высказано предположение о том, что интересующий нас принцип – исходный для всякого человека еще и в том смысле, что он представляет из себя имеющуюся в опыте каждого схему взаимодействия «младенец-мать» (точнее, «младенец-взрослый», а мать обычно и есть этот взрослый).
Сам этот принцип мы обозначили как принцип «поддержки Другого в его субъектности, приводящей к возникновению более глубокого понимания своего мира». Первую из двух фаз этой «сцепки» есть собственно терапевтическое познание в его узком смысле (то есть то, что происходит внутри психотерапевтической работы), вторую же фазу самым общим образом можно назвать фазой социально значимой активности. В качестве одного из вариантов такой активности, то есть во второй фазе цикла работы сознания, возможно возникновение конструктивного «теоретического» видения ситуации – будь это конкретно-научный или философский уровень анализа происходящего.
Таким образом, внимание к человеку рядом при стремлении поддержать его в его субъектности «забрасывает» потом в более глубокое понимание себя и своего мира, и философское осмысление вещей также может, шаг за шагом, разворачиваться таким образом. Теории психотерапии, отметим здесь, тоже, очевидно, появились таким путем – то есть были пошагово развернуты теми, кто стремился понимать и поддерживать собеседника, во второй из названных нами фаз. Соответственно, и всякое иное конкретно-научное понимание тоже может быть так достигнуто и развито.
Именно в связи с обнаружившейся возможностью понимания места конкретно-научного познания в жизни сознания мы предположили, что опыт психотерапии может быть полезен для представителей иных дисциплин не только в качестве прообраза и модели. Было предложено понятие «полного познающего субъекта», составленного в действительности двумя людьми, тесно взаимодействующими между собой. Один из них – субъект конкретно-научного познания, выполняющий целиком специфические для его дисциплины познавательные процедуры; второй – психотерапевт, действующий по отношению к своему партнеру способом, специфическим для психотерапевтического взаимодействия. Фактически речь идет о размышлении об узкопрофессиональных проблемах, которое осуществляется внутри терапевтической ситуации. Мы обосновали предположение о том, что так организованное конкретно-научное познание окажется более глубоким и способно приводить к результатам, a priori совместимым с мировосприятием не участвовавших в этих конкретных процедурах коллег по профессии, профессионального сообщества в целом. То есть a priori обладающим свойством, эквивалентным конвенциональности, которая всегда есть конвенциональность a posteriori.
В первом разделе был предпринят поиск следов внимания к Другому, потребности в нем «рядом», «до» или «внутри» внимания к исконно философским «предметам». Мы обнаружили, что в истоках Западной философии, то есть в античности, есть пример познания мира, продвижение в котором опосредовалось вниманием к миру другого человека, к его пониманию вещей. Позже «второй субъект», собеседник, исчез из философского дискурса, и философское познание вплоть до второй половины XIX в качестве своей оборотной стороны обнаруживает как раз таки избегание встречи с живым человеком рядом. Более того, внимание к предельно далекому, общему и универсальному обнаруживает свою конституированность стремлением или избежать встречи с близким в самом прямом и непосредственном смысле, то есть с человеком рядом, или желанием вернуться к этому человеку и к взаимодействию с ним «на обратном пути», в движении конкретизации общих законов существования мира. То есть в опоре на эти познанные законы. Интерес к Другому и понимание действительного смысла иной субъектности для нас обнаруживается тогда в философских текстах, по существу, иносказательно – в виде слов об устройстве мира. Или в виде «случайных» отступлений от основной темы.
При этом в истории философии прослеживаются решающие изменения в понимании сущности человека как предмета философского интереса. Чем больше конкретный мыслитель рассматривает человека (и в том числе самого себя) как чувствующее, переживающее существо, а не только лишь как «чистое» мышление, тем глубже и незавуалированней интуиции о значении Другого для субъекта, обнаруживающиеся в соответствующих текстах. Когда же способ подачи материала меняется, и мыслитель переходит к изложению своих идей в виде диалога между людьми – то смысл, который имеет Другой для человека, оказывается выражен уже не только в словах персонажей, но и просто в самой динамике происходящего между ними, как эта динамика оказывается описанной.
Следующий отмеченный нами момент имеет уже прямое отношение к проблеме терапевтического познания. Дело в том, что по мере осознания автором философского произведения действительной роли Другого роль эта описывается все более подробно и разносторонне. И при этом в частных аспектах описываемого межличностного взаимодействия все более узнаются принципы, известные нам из психотерапевтических теорий ХХ века.
Соответственно, идентифицировав целый ряд философских идей как соответствующих принципам терапевтического познания, есть все основания допустить, что и другие рядоположные им принципы, идеи, интуиции, также выявленные нами в тех же текстах и относящиеся к отношениям Я-Ты, также могут обрести свое место в терапевтическом познании – но уже в теориях будущего. Перечислим ряд таких идей, выявленных нами при анализе творчества и творческого наследия Р.Декарта, И.Канта, С.Къеркегора.
Прежде всего это идея о самотрансцендировании человеческой личности, происходящем после внимания и поддержки Другого в его субъектности и непосредственно в результате таких действий. Соответственно, при последовательном уклонении от контакта с человеком рядом в страхе оказаться объектом его воздействия у субъекта образуются субличности, отношения между которыми проходят стадии диалога, борьбы и взаимного игнорирования, доходящего до полнейшего незнания одной субличности о существовании другой. Наконец, при анализе наследия перечисленных мыслителей нами выявлен вот какой эффект: по ходу ухудшении собственной внутриличностной ситуации субъект оказывается способным на глубокие откровения в отношении происходящего с ним сейчас и в отношении человеческой потребности в понимании и поддержке – но при этом он как бы не отдает себе отчет в произносимом и не в силах сам применить такое понимание на практике, изменив таким образом свое отношение к людям и к себе. Фактически, в этом последнем случае происходит нечто вроде отчуждения субъекта от собственного понимания и, значит, от возможностей возвращения в мир непосредственного человеческого взаимодействия.
Во втором разделе мы сосредоточили внимание на литературном творчестве Ф.М.Достоевского, рассматривая это творчество как полнейшее воплощение возможности, к которой профессиональная философия только лишь подошла. Достоевский сделал отношения между людьми и поиск главного и решающего в этих отношениях главным предметом своих исканий, а диалог между собеседниками есть основная форма действия его философских романов. Такая исходная посылка и опора на предпринятое рассмотрение позволили нам решительно уйти от привычных интерпретаций наследия русского писателя, «заслуги» которого перед мировой философией обычно характеризуют как настояние на целостности человека в качестве предмета рассмотрения и как обнаружение в так рассматриваемом человеке неустранимых душевных противоречий.
На материале «больших» произведений Достоевского удалось показать, что ситуация литературной работы, необходимость придумать героев произведения, их судьбу, сделать их и отношения между ними сущностно содержательными создает совершенно особую ситуацию для автора. Придумывая героев, ему возможно – незаметно для себя самого – приписать им вместе с намеченными мыслями и потребностями еще и свои не вполне осознаваемые, или вовсе не осознаваемые идеи, устремления и чувства. А затем, работая над написанным, обдумывая получившиеся внутренние переживания персонажей, проверяя их на подлинность, «примеряя» на себя – осмыслить и принять это собственное содержание.
Можно сказать, что сам способ литературной работы русского писателя сделал границу «автор-герой» особенно проницаемой. Фактически происходившее с Достоевским в ходе творчества сопоставимо по своему смыслу и результатам с осознаванием полноты своего внутреннего опыта, происходящим в ходе терапевтического процесса.
Многократно промоделировав отношения Я-Ты и их альтернативы в «пространстве» своих романов, Достоевский детально показал как анатомию человеческой деструктивности, так и те способы поведения по отношению к себе и к другим, которые приводят к усилению личностной устойчивости и готовности к углублению диалога у обоих участников взаимодействия.
В душевном устройстве изображенных им личностно неблагополучных персонажей мы обнаружили существенное соответствие тем представлением об истоках и смысле душевных проблем, которые глубоко разработаны в имеющихся на сегодня психотерапевтических теориях. Способ действовать этих персонажей среди людей также легко опознаваем.
В качестве таких узнаваемых характеристик могут быть названы:
противоречивость поведения и внутренних переживаний, когда после высказывания одного намерения в действии находит свое воплощение, по сути, нечто противоположное;
непереносимость субъектности человека рядом, атака на его субъектность в намерении превратить партнера в объект, в вещь;
способность использовать вопросы фактически для того, чтоб избегать изменений собственного понимания и разрушать имеющееся у собеседника видение ситуации;
связь внутреннего неблагополучия субъекта с особо тесными и навязывающими надуманные роли межличностными отношениями в семье.
Свойственный таким субъектам способ действовать по отношению к человеку рядом составляет, по сути, последовательную альтернативу современным психотерапевтическим стратегиям, направленным на усиление чужой субъектности.
Отдельно отметим что, следуя за писателем в анализе душевных проблем, мы вышли за рамки известного сегодняшней психотерапии и на основе данных им описаний сформулировали предположение о том, что нарастание внутреннего конфликта субличностей, в качестве разрешения невыносимой душевной ситуации, ведет или к «выходу» во внешнее агрессивное «телесное» действие по отношению к человеку рядом, или же к возникновению - опять же телесных! - проблем самого субъекта, что в современной литературе обозначается термином «соматизация». Конечно, брутальная телесная агрессия к человеку рядом и есть логически завершенная форма игнорирования чужой субъектности, буквально – лишение человека его субъектности. А возникающие болезненные нарушения в телесности самого субъекта есть тогда разрушение им своей собственной субъектности, как непереносимости себя для себя самого.
Достоевским продуман и «другой полюс». Всесторонне проанализировав его смысл, помещая соответствующих персонажей в самые разные межличностные ситуации, по своему внутреннему чувству оценивая достоверность происходящего, мыслитель смог представить весьма структурированную картину соответствующего душевного устройства и межличностных стратегий поведения. И это устройство, и соответствующие стратегии оказываются, по сути, важнейшими интуициями открытий, которые только еще предстояло сделать, начиная с Фройда, фундаторам основных психотерапевтических подходов будущего века.
Тут прежде всего следует назвать:
представление об особой устойчивости «Я» субъекта, позволяющей ему «примерять» на себя мироощущение другого человека без опасения не суметь «вернуться обратно»;
готовность и стремление поддержать Другого в его субъектности (как бы дать этой субъектности «место»);
способность заинтересованно молча слушать собеседника и тем помочь ему услышать самого себя;
возможность задать уточняющий вопрос так, что это прочитывается собеседником как дополнительное выражение готовности следовать, в своем понимании, за ним – что опять же ведет к росту самоосознавания;
эффект блокирования, своим принимающим не экспансивным и не тревожным поведением, возможности партнеру по взаимодействию втянуться в привычную для последнего стратегию игнорирования собеседника.
И тут также внимательное рассмотрение наследия писателя вывело нас за рамки современных психотерапевтических представлений. Теперь становится возможно предположить, что субъект принимающего поведения самим ходом собственных внутриличностных процессов сначала подводится к ситуации самотрансцендирования, а затем оказывается заброшен в контрастное к прежнему «следованию за» решительное проявление себя вовне, активное действование по отношению к людям вокруг, прямое структурирование ситуации общения.
Говоря более конкретно, нам удалось проследить с разных сторон, на разных уровнях своего проявления, в воплощениях в разном «материале» мышления, творчества, человеческой судьбы несколько феноменов, понимание смысла которых, очевидно, способно существенно дополнить представления о спектре существующих вариантов во взаимодействии человека с человеком. А все эти представления, в их совокупности, и есть фундамент для нашего утверждения о возможности терапевтической парадигмы познания.
К этим феноменам относится:
явление самотрансцендирования субъекта вслед за помещением им себя в самый центр мира-Другого;
явление смены модальности бытия-человека: неспособность вырваться из внутриличностных противоречий, приобретших характер конфликта субличностей, приводит к смещению центра всего происходящего с субъектом или в пространство агрессивного физического действия по разрушению чужой субъектности, или в пространство собственных телесных недугов и саморазрушающего поведения;
единство процессов саморазрушения личности человека и ее восстановления и усиления, в основе своей всегда имеющих потребность в Другом; конструктивность или деструктивность того, что будет происходить с личностью, зависит только от того, следует ли субъект этой потребности или пытается игнорировать ее;
Говоря более общим образом - целостный континуум возможностей отношения человека к человеку лежит между помогающей и поддерживающий позицией психотерапевта и позицией направленного разрушения чужой субъектности, а с двух сторон от центра этого континуума локализованы, соответственно, возможность «естественного» любовного чувства и возможность «повседневного» манипулирующего поведения.
Наконец, сам универсальный характер проявления феномена «сосредоточение на мире-Другого – возвращение к собственному, теперь обогащенному видению своего мира», обнаружение его в основе философского мышления в его продуктивности, терапевтического познания (а тогда вероятно – и конкретно-научного познания вообще) и на уровне обыденного сознания позволяет нам предположить, что тут мы имеем дело с действительной онтологией человеческого существования, сам способ которой являть себя для нас может быть охарактеризован как «проявление онтологического сквозь человеческое».
Теперь, в опоре на полученные результаты, возможно рассмотреть ряд более частных вопросов. Это:
- вопрос о месте отношений в психотерапевтическом процессе;
- вопрос о взаиморасположении относительно друг друга различных – и большую часть ХХ века непримиримо конкурировавших, в претензии на исчерпывающе правильное решение «проблемы человека», психотерапевтических подходов, и о возможном метапространстве, где вообразимо такое совместное расположение;
- вопрос о месте профессии психотерапевта среди других занятий современного человека в его принадлежности Западной цивилизации;
- вопрос о критериях достоверности терапевтического познания – учитывая все вышесказанное, мы говорим тут не только о собственно психотерапевтическом познании, но о познании любого предмета в рамках терапевтической парадигмы.
Эти темы, выбранные нами в попытке затронуть достаточный спектр частных аспектов обсуждавшейся во Введении и Разделах 1 и 2 возможности, вполне способны продемонстрировать эвристичность предлагаемого подхода и его универсальность. Как могут быть поняты названные вопросы, проблемы и ситуации в рамках представлений, во-первых, о смысле терапевтической парадигмы познания и, во-вторых, о возможности как прямого и осознанного, так и косвенного – сквозь иное – ее осуществления? Как предложенные нами идеи о сущности онтологического и способе его присутствия в мире онтического могут быть использованы в исследовании избранных тем?
И еще один вопрос: не сможем ли мы уточнить или конкретизировать перечисленные выше, достаточно общие положения, отправившись отсюда на уровень частных вопросов, а затем вернувшись назад, к философскому анализу этой темы?
3.2. Место отношений в психотерапевтическом процессе1.
Ситуация профессиональной психотерапевтической деятельности отличается от естественного для человека осуществления поддерживающего поведения по отношению как к собственному ребенку, так и по отношению к взрослому адресату любовных переживаний. Отличается она и от инобытия терапевтического опыта, в качестве которого в нашем исследовании предстала литературно-философская деятельность Достоевского (но которое представлено, конечно, не только творчеством одного русского мыслителя).
Говоря о специфике собственно психотерапевтического взаимодействия, мы имеем сейчас в виду не логическую завершенность и последовательность поддерживающего поведения и стремления понять, а специфический предмет разговора. Это фантазии, страхи, переживания, мнения и субъективные оценки, не случайно обозначаемые психиатрическим термином «ментальная продукция», чем подчеркивается весьма косвенная причастность всего подобного к тому, что в философии, скажем, понимается как «мировоззрение» или хотя бы «мироощущение» человека. Кроме того, сюда могут быть отнесены болезненные телесные переживания – которые, однако, столь же на периферии внимания медицины (не находящей, как правило, их адекватными действительному уровню нарушения функционирования организма), как фантазия лежит далеко на периферии философского интереса к мировоззрению субъекта.
Конечно же, мы берем лишь маленький фрагмент всего возможного многообразия обсуждаемых в ходе психотерапии тем – но тут интересна именно «прозрачность» перечисленных предметов для смежных с психотерапией областей человекознания. Получается, что это – пример предметов специфически терапевтического интереса.
Легко сказать, что эти темы есть просто то, что беспокоит людей, и что, предположительно, в компетенции психотерапии. Что ж удивительного, что пришедший на прием человек говорит именно об этом? С другой стороны, как было показано в предыдущих разделах, возникновение устойчивых и уже мешающих субъекту фантазий (а тут непременно есть и тот, чья фантазия, вокруг кого в этот момент разворачивается воображаемый мир – то есть уже известная нам, в своем значении и смысле, субличность) есть часть внутриличностного диалога. А нарастание телесных проблем – следствие смещения центра всего происходящего с субъектом в другую модальность, в пространство организма. И то и другое – итог неуспеха в поиске понимания со стороны другого человека, или избегания самой возможности быть понятым. Именно это и должно приводить человека к психотерапевту – раз терапевт есть человек, способный поддерживающим поведением восстановить способность субъекта меняться после внимания к Другому и свободно инициировать начало соответствующего душевного движения. Но этим проблема не исчерпана.
Как выглядит такой специфический для психотерапии предмет разговора, как «телесный симптом» или «субъективное опасение», уже не в их связи с целями собственно психотерапии, а в контексте отношений Я-Ты, которые мы конкретизировали как последовательность, составленную сначала усилием стать на место Другого, а затем возвращение «к себе»?
С другой стороны, может ли само это целое, Встреча двух источников внутренне детерминированной активности, быть непосредственно устроенной, то есть прямо и намеренно выстроенной с помощью методологии конкретного психотерапевтического подхода? Иначе говоря - быть тем, на что и нацелено внимание? И с самого ли первого разговора и до последней встречи двух людей непосредственным содержанием происходящего являются разные формы воплощения их взаимной (пусть не равной) заинтересованности друг в друге как в Другом? Если же нет – то что способно заполнить собой пространство взаимодействия и позже быть вытесненным действительным интересом к собеседнику как к Другому, как к обладателю такого видения мира, к возможности вообразить которое нам самим ни за что не прийти?
Определившись в предмете, мы должны дополнительно определиться в методе. Что значит – рассмотреть данный вопрос в рамках терапевтической парадигмы познания? Это - выстроить рассуждение по самой модели психотерапевтического процесса, взяв за основу терапевтического познания в широком смысле опыт собственно психотерапевтического познания. Какими же собственными процедурами обладает терапия? Только одной - это процедура взаимодействия с клиентом. И если мы полагаем, что психотерапия есть социально прописанная практика обращения к основаниям человеческого существования, какими эти основания предстали для нас в предшествующих главах – то, выстраивая наше исследование по образцу движения в терапевтическом процессе, мы развернем его вокруг