А. В. Волков Наука в зеркале

Вид материала

Документы

Содержание Предпосылочная природа человеческого познания Социокультурные и биологические предпосылки научного познания

Подобный материал:

• Мегаполис в зеркале, 4391.24kb.
• Филиппов А. Ф. Западногерманские интеллектуалы в зеркале консервативной социологической, 397kb.
• Практикум тема 1 социология как наука план, 447.64kb.
• Волков О. И., Скляренко, 52.88kb.
• 500 великих тайн. Автор-сост. Н. Н. Николаева. М.: Вече, 2009. 608, 82.27kb.
• Волков Александр Михайлович учебно-методический комплекс, 385.93kb.
• Волков Александр Михайлович учебно-методический комплекс, 441.18kb.
• Библиографический указатель книг, поступивших в конб им. В. Г. Белинского в 2010, 319.58kb.
• Головной совет программы «общественное мнение» перестройка народного образования, 1511.05kb.
• Бюллетень новых поступлений за январь 2010 года, 389.26kb.

А. В. Волков


Наука в зеркале

философской рефлексии

Министерство образования и науки Российской федерации

Государственное образовательное учреждение

Высшего профессионального образования

«Петрозаводский государственный университет»


А. В. Волков


Наука в зеркале

философской рефлексии


Петрозаводск

2006

Специфика научного познания, его происхождение и развитие остается и сегодня актуальной для философии темой. Работа посвящена выявлению разнообразных предпосылок научного познания. Показана связь науки с биологическими, социокультурными факторами. Работа может быть использована как учебное пособие для аспиранта.


Печатается по решению

редакционно-издательского совета

университета


Рецензенты:


Докт. филос. наук Б.В. Марков (СПб.ГУ),

Докт. филос. наук А.М. Сергеев (ПетрГУ)


Оглавление


Введение


Полагаю, не будет большим преувеличением сказать, что на сегодняшний день одним из самых важных и актуальных объектов для изучения является наука. И это понятно. С того времени как начался процесс широкого применения научного знания в технике, технологии, а случилось это во второй половине XIX века, наука стала непосредственной производительной силой общества. Все, что столь сильно изменило условия жизни целых поколений, - будь то железная дорога и компьютер – основано на познании законов мироздания, т.е. в конечном итоге на науке.

Кроме того, XX век может быть охарактеризован как все расширяющееся использование науки в самых различных областях социальной жизни. Наука начинает все активнее применяться в различных сферах управления социальными процессами, выступая основой квалифицированных экспертных оценок и принятия управленческих решений. Эту новую функцию науки иногда характеризуют как превращение ее в социальную силу. Соединяясь с властью, наука начинает воздействовать на выбор тех или иных путей социального развития.

Вместе с тем, обращает на себя внимание и другой факт. С прогрессом науки и основанной на ней техники связывают не только самые существенные надежды человечества, но и тревоги за свое будущее. Так, в начале 60-х годов XX века было осознано, что бурный научно-технический прогресс порождает различного рода негативные последствия в сфере экологии - истощение природных ресурсов планеты, растущее загрязнение воздуха, воды, почв. В 70-е годы широкий резонанс вызвали результаты и перспективы биомедицинских и генетических исследований в связи с их потенциальной опасностью для генетической конституции ныне живущих организмов. В высшей степени характерными явля­ются и современные дискуссии, связанные с так называемой «компьютерной революцией». Бурный прогресс микроэлектроники, внедрение ее в самые разные сферы жизни человека и общества, ставит немало неожиданных и острых вопросов о свободе и суве­ренности личности, о судьбе демократических общественных институтов.

В силу этих и многих других обстоятельств наука сегодня оказалась под перекрестным вниманием многих дисциплин - истории, социологии, психологии. Но особое место в этом ряду принадлежит философии науки. Что такое философия науки?

Обычно, говоря о науке, мы подразумеваем под ней некое множество элементов. Это, как уже говорилось, и производительная сила общества, и социальный институт, и система профессиональной подготовки и переподготовки кадров, но, прежде всего наука – это производство знания. Знание – это то, без чего наука существовать не может. Так вот, философия науки и пытается ответить на вопрос о том, что такое научное знание, какова его структура и методы, каковы закономерности формирования и развития научного знания. Именно это в первую очередь интересует философию науки.

Далее, рассматривая науку как деятельность, направленную на производство знания, следует принять во внимание историческую изменчивость самой научной деятельности, научной традиции. В процессе развития науки происходит не только накопление нового знания и перестройка ранее сложившихся представлений о мире. В этом процессе изменяются все компоненты научной деятельности: изучаемые ею объекты, средства и методы исследования, особенности научной коммуникации, формы разделения и кооперации научного труда.

Учет историчности науки позволяет несколько уточнить понимание предмета философии науки. Предметом философии науки являются общие закономерности и тенденции научного познания как особой деятельности по производству научных знаний, взятых в их историческом развитии и рассмотренных в исторически изменяющемся социокультурном контексте (В.С. Степин). Таким образом, философия науки рассматривает научное знание как социально-исторический, социокультурный феномен. И исследование того, как исторически меняются способы формирования научного знания, и каковы механизмы воздействия социокультурных факторов на этот процесс, является одной из важных ее задач.

Ясно, что для того чтобы выявить общие закономерности развития научного знания философия науки должна опираться на материал истории науки вообще и конкретных наук в частности. Все это обуславливает тесную связь философии науки с историко-научными исследованиями. По замечанию одного из крупных специалистов в области философии науки – И. Лакатоса, философия науки без истории науки пуста, история науки без философии науки слепа.

В этой работе мы хотели бы привлечь внимание читателя к одному из аспектов науки – к структуре и динамике научного знания. Традиционным и распространенным является мнение о том, что научное знание состоит из фактов, полученных путем наблюдений и экспериментов, с одной стороны, и, законов, теорий, прошедших многократное подтверждение опытно-экспериментальными данными, т.е. фактами, с другой. При этом, считается, что одна научная теория сменяет другую научную теорию просто потому, что новая теория лучше, чем ее предшественница согласуется с опытно-экспериментальными данными, фактами. Не порывая в целом с этим соответствующим здравому смыслу мнением, философия науки в то же время вносит в него существенные уточнения и коррективы. Последнее обстоятельство, надо заметить, напрямую связано со спецификой самой философии.

Еще с древности, от Платона и Аристотеля идет мысль о том, что философия начинается с удивления. Эта греческая идея, впоследствии находит продолжение у многих мыслителей. Например, ярким образом ее выразил немецкий философ И. Кант. Лейтмотивом его философии был вопрос «как нечто возможно»? Например, как возможно математическое, естественнонаучное знание и т.д.? Несколько позже, уже в XX веке, «греческое удивление» эхом отозвалось в хайдеггеровском вопросе «Почему вообще есть нечто, а не ничто?», вопросе, который сам М. Хайдеггер называл основным, судьбоносным для западноевропейской цивилизации.

Думается, что Платон, Кант, Хайдеггер и многие другие мыслители приподнимают завесу, скрывающую специфику философского мышления. Удивляясь и задаваясь вопросом типа «как нечто возможно?», мы настраиваемся на поиск фундаментальных начал, предпосылок того или иного явления (например, научного познания) и наш настрой, в этой связи, приобретает философское звучание, становится философичным.

Как известно любые предпосылки, в виду их непосредственной близости к тому, кто из них исходит, часто остаются не замеченными. Поясним это на простом примере. Человек, постоянно пользующийся очками, не видит, не замечает стекол – для их обнаружения необходимо зеркало. Ученый, принявший определенную картину мира и действующий в своей науке некоторыми методами, считает их самоочевидными, «прозрачными» и не замечает подобно стеклам в очках, поэтому фиксация методов познания осуществляется с помощью «зеркала» философской рефлексии. В этой связи, специфика философского анализа как раз и состоит в том, что философия делает предпосылочный компонент научного знания явным, заметным для самой науки. Целью данной работы, таким образом, является экспликация предпосылок научного познания, выявление их значения для понимания специфики научной деятельности и места науки в культуре.

Надеемся, что предлагаемая работа поможет начинающему специалисту глубже понять специфику научной деятельности, и в то же время будет стимулировать выход за рамки собственных исследовательских интенций, сформировавшихся в пределах узкой предметной проблематики, ставших уже естественными и само собой разумеющимися.


Предпосылочная природа человеческого познания


Познание как активный, интерпретативный процесс. Разговор о предпосылках научного познания и предпосылочном знании в науке целесообразно предварить размышлениями о природе познания как такового и специфике одного из главных его модусов – восприятия.

Пребывая в мире, человек ежесекундно совершает акты восприятия, но при этом, однако, мало задумывается о том, благодаря чему он вообще видит то многое, что он собственно видит. Часто думают, будто та или иная вещь становится нам доступной просто потому, что некое я как субъект соотносится с неким объектом. Событие видения разыгрывается в неком пустом пространстве, между человеком – носителем сознания и миром – суммой готовых и определенных объектов. Но так ли это на самом деле? Действительно ли механизм восприятия сводится к воздействию внешних, объективных качеств вещей и их отражению в материале наших естественных, психических способностей?

Мысль о том, человеческое познание представляет собой отражение внешнего, окружающего мира общеизвестна. Между тем, следует заметить, что сам термин отражение является не совсем удачным, ибо вызывает представление о познании как о следствии причинного воздействия предмета на пассивно воспринимающего это воздействие субъекта. В действительности, однако, познание даже на уровне восприятия представляет собой активный, конструктивный процесс сбора информации о внешнем мире, предполагающий использование различного рода «гештальтов», «схем», «когнитивных карт», «конструктов», «фреймов» и т.д. Подобного рода представления мы можем обнаружить уже у древних философов.

Вероятно, первым, кто в истории философской мысли сформулировал принцип человеческого познания, был Платон. Он считал, что для того чтобы мы могли нечто познать, нам необходимо то с помощью чего это нечто познается. С точки зрения Платона, человек ошибается, когда думает, что то или иное сущее он видит и познает глазами. В действительности, наши глаза подобны окнам и никому в голову не придет утверждать, что он «видит окном», обычно мы говорим, что «смотрим в окно», «наблюдаем через окно» и т.д. В этом смысле, познание осуществляется при участии глаз, и других органов чувств, но видим и познаем мы не ими, а с помощью иных «инструментов». Платон называл их «идеями», «эйдосами». Мы видим и познаем что-либо только в свете «идей», утверждал Платон.

Конечно, платоновское учение об «идеях» нагружено известной долей условности, символичности и, тем не менее, при рассмотрении его в контексте определенного эмпирического материала, в нашем случае им является материал истории науки, оно проясняется, становится понятным. В истории науки можно найти массу примеров, когда ученые, столкнувшись «лицом к лицу» с новым явлением, тем не менее, прошли мимо него, оставили это явление без внимания. «Смотрели, но не видели» - так обычно говорят в подобных случаях.

Очень показательна в этом смысле, например, история открытия позитрона – частицы с массой электрона и положительным зарядом. Как известно, экспериментаторы на протяжении нескольких лет просто выбрасывали фотографии со следами «странной частицы», поскольку исходили из представлений о том, что в мире существует два вида электричества – положительное и отрицательное – и им соответствуют частицы протон и электрон. Новая частица не укладывалась в привычные схемы и потому не могла восприниматься в качестве реальной. Лишь отказ от исходной теоретической установки привел к включению позитрона в структуру реального микромира.

Как показывает этот и другие подобные примеры, ученый, в ходе своих наблюдений, экспериментов, никогда не воспринимает всего, того, что ему навязывает чувственное восприятие. В действительности его восприятие избирательно, оно всегда, так или иначе, организовано и структурировано: какие-то объекты стоят в центре внимание, какие-то отодвинуты на периферию, какие-то вообще остались за границами внимания. Эту избирательность, организованность и структурированность в наблюдения вносит теория - умозрение. Она подразделяет содержание наблюдения на существенное и несущественное, задавая тем самым направленность взгляду исследователя. В этой связи, в платоновском эйдосе можно видеть некий прообраз теоретической компоненты научного знания, компоненты, которая не столько выступает результатом наблюдения, сколько предваряющей его установкой, предпосылкой осмысленного, упорядоченного видения.

В XX веке акцент на активной природе человеческого процесса восприятия стал общим местом для многих психологических и философских концепций. Убедительным примером в этом отношении является гештальт-психология и ее демонстрации с переключением зрительного гештальта. Речь идет об известных психологических опытах с картинками, которые могут представляться взгляду по разному, например, то как утка, то как кролик. Размышляя над этими и другими примерами, психологи и философы приходят к выводу о том, что процессы восприятия и интерпретации воспринятого, неразделимы. Вопреки распространенному мнению о том, что роль чувств связана со сбором сырья для высших способностей разума, современная когнитивная психология настаивает на том, что процесс восприятия – это процесс категоризации, осмысления воспринятого. В этом смысле, показательным является название одной из работ по психологии восприятия – «Визуальное мышление» (Р. Арнхейм).

Психолог У. Найссер, разделяя мысль об активной, конструктивной природе восприятия, полагает, что центральным звеном перцептивного цикла является «схема». «Схема — это та часть полного перцеп­тивного цикла, которая является внутренней по отноше­нию к воспринимающему, она модифицируется опытом и тем или иным образом специфична в отношении того, что воспринимается. Схема принимает информацию, как толь­ко последняя оказывается на сенсорных поверхностях, и изменяется под влиянием этой информации; схема направ­ляет движение и исследовательскую активность, благодаря которым открывается доступ к новой информации, вызы­вающей в свою очередь дальнейшие изменения схемы»¹. Наблюдается определенная аналогия схемы с форматом, который определяет, к како­му виду должна быть приведена информация, чтобы можно было дать ей непротиворечивую интерпретацию, при этом другая информация будет либо игнорироваться, либо вести к бессмысленным результатам. Информация, не соответствующая формату, остается неиспользованной, что соответствует избирательному характеру восприятия. Перцептивные схемы - это планы сбора информации об объектах и событиях, получения новой информации для заполнения формата. С точки зрения Найссера схемы формируются по мере накопления опыта, а также самого актуально разворачивающегося цикла. Психолог убежден, что, начиная с младенческого возраста, в жизни человека нет такого периода, когда он был бы полностью лишен схем.

В философско-психологической литературе встречается также такое близкое к «схеме» понятие, как «конструкт». Отталкиваясь от того факта, что жизнь необходимо подразумевает способность отражения живым существом окружающей действительности, автор данного термина - Дж. Келли, замечает, что у человека это отражение носит характер построения системы конструктов, через призму которых он воспринимает мир. Келли понимает под конструктом обобщенное средст­во интерпретации, прогнозирования, селекции и оценки воспринимаемых событий. Конструкт обеспечивает органи­зацию поведения субъекта, а динамика восприятия откры­вается при этом как создаваемая им адекватная система конструктов, тесно связанная со структурой личности.

Особого внимания заслуживает и другое обстоятельство. То, что человек видит, зависит не только от того, на что он смотрит, но и от того, что его научил видеть предварительный визуально-концептуальный опыт. Широко известен эксперимент, в котором психологи Дж. Брунер и Л. Постмен попросили испытуемых распознать за короткое и фиксированное время серию игральных карт. Большинство карт были стандартными, но некоторые были изменены, например красная шестер­ка пик и черная четверка червей. Каждый эксперимен­тальный цикл состоял в том, что испытуемому показывали одну за другой целую серию карт, причем время показа карт постепенно возрастало. После каждого сеанса ис­пытуемый должен был сказать, что он видел, а цикл продолжался до тех пор, пока испытуемый дважды не опре­делял полностью правильно всю серию показываемых карт.

Даже при наикратчайших показах большинство ис­пытуемых распознавали значительную часть карт, а после небольшого увеличения времени предъявления все ис­пытуемые распознавали все карты. С нормальными кар­тами распознавание обычно протекало гладко, но измененные карты почти всегда без заметного колеба­ния или затруднения отождествлялись с нормальными. Черная четверка червей, например, могла быть опозна­на как четверка пик либо как четверка червей. Без ка­кого-либо особого затруднения испытуемый мгновенно приспосабливался к одной из концептуальных катего­рий, подготовленных предшествующим опытом. Этот и подобные ему эксперименты навели психологов на мысль о том, что предпосылкой самого восприятия является некий стереотип².

В принципе сказанного достаточно, чтобы понять, что сенсорные данные, будучи результатом воздействия предмета на органы чувств, не являются собственно познавательным образом, знанием как таковым. Сенсорные данные – это лишь материал, в котором субъекту презентируется предметное содержание и который в процессе восприятия подвергается различным способам переработки уже не отражательного характера – выбору, категоризации, интерпретации и т.д. Принципиальным в этом случае оказывается то, что познание предстает в системе гипотетико-селективной, творчески-проективной, интерпретирующей деятельности, не сводимой к пассивному «копированию» действительности. Но в таком случае на передний план выступают уже не физиологические механизмы зрения, а система культурно-исторических, социальных предпосылок, участвующих в процессах интерпретации, категоризации и т.д.

Социокультурная природа познания.

В середине XX века в медицине были освоены операции катаракты – помутнение хрусталика, резко ухудшающее зрение, и многие взрослые, слепые от рождения из-за катаракты получили возможность восстановить зрение. Дж. Янг описал впечатление людей, ставших зрячими: «Что увидит такой человек; что он скажет, впервые увидев новый для него мир? В нашем мире эта операция была осуществлена многократно, и можно привести систематические и точные сведения об этом. Пациент, впервые открывая глаза, не получает никакого удовольствия, на самом деле, эта процедура оказывается для него довольно болезненной. Он говорит только о вращающихся массах света и цветов и оказывается совершенно неспособным зрительно выделить объекты, распознать или назвать их. Он не имеет представления о пространстве и расположенных в нем объектах, хотя ему все известно об объектах и их названиях на основе осязания»³.

Не сложно догадаться, о чем повествует данный пример. Очевидно, что зрительное восприятие, которое, как считается, дает нам факты наиболее непосредственно, - результат обучения, а не способность, приобретаемая автоматически. Мы учимся смотреть, культивируя определенный способ восприятия. Акт видения оказывается актом культурным. Дж. Янг превосходно описывает те трудности, с которыми сталкивается прооперированный больной, стремящийся научится пользоваться зрением. Такой человек не замечает деталей очертаний самопроизвольно, как зрячие люди. Он не обучился правилам видения, не знает, какие черты важны и полезны для распознавания объектов и в обыденной жизни. Например, «один пациент, научившись зрительно распознавать яйцо, помидор и кусок сахара, не смог узнать их, когда их осветили желтым светом. Кусок сахара он узнавал, когда тот лежал на столе, но не узнавал, когда его подвешивали в воздухе на нитке»⁴.

Подобные трудности, как свидетельствуют методологи науки, сопровождают и научное видение, образование. Взглянув на контурную карту, студент видит линии на бумаге, картограф – картину местности. Посмотрев на фотографию, сделанную в пузырьковой камере, студент видит перепутанные и ломаные линии, физик – снимок внутриядерных процессов. Таким образом, научиться «видеть» и реагировать на видимое так, как реагирует ученый можно лишь после длительного специализированного обучения.

На протяжении XX века было поставлено множество интересных психологических экспериментов, демонстрирующих связь человеческого восприятия с таким фактором как обучение. О некоторых из них есть смысл напомнить в рамках интересующей нас проблематики познания и науки. Речь идет прежде всего об экспериментах с псевдоскопами и инвертоскопами - оптическими устройствами, поз­воляющими создавать у испытуемых на сетчатке обращенные, зеркаль­ные и перевернутые "вверх ногами" изображения объекта. Приведем конкретную иллюстрацию.

Дж. Петерсон, надев бинокулярно переворачивающие очки, следующим образом описывал свои впечатления. «Я видел мою стопу, приближающуюся ко мне по коврику, который находил­ся где-то передо мной. Я впервые столкнулся с таким странным зрительным впечатлением, как я сам, идущий к себе. Блюда на столе выворачивались так, что превращались в холмики, и было очень странно видеть, как ложка движется к верхушке жидкости, снимая ее,— и ничего не разливается. Когда я вошел в длинный кори­дор, я обнаружил, что пол выглядит мысом, по обеим сторонам которого опускаются вниз стены. Это было тем более странно, что я мог коснуться стен руками. Торцо­вая стена в конце коридора выглядела выдвинувшейся ко мне, а стены — удалившимися от нее, хотя я их тро­гал руками»⁵.

Характерной чертой этих и подобных экспериментов было то, что неприятные ощущения у испытуемых через несколько дней прекращались, и потом испытуемый просто не замечал переворачивающих линз, чувствовал себя в обращенном мире вполне свободно, как если бы родился с этими линзами. О чем это говорит? Видимо, о том, что формы простран­ственного восприятия не являются «врожденными» и готовыми, скорее они представляют собой ре­зультат обучения и привычки. В самом деле, известный своими работами по детской психологии Ж. Пиаже в своих ис­следованиях показывает, что дети приходят к понятиям Евклидо­вой геометрии в сравнительно позднем возрасте, идя от тополо­гических представлений (ближе, дальше, выше, ниже и др.). При этом на их способность к схематическому отображению простран­ства существенно влияет степень освоения ими языковых симво­лов и знаков, предназначенных для этой цели. Отсутствие послед­них в культурной традиции, как у большинства первобытных наро­дов, делает невозможным схематическое воспроизведение сложных пространственных отношений.

Принципиальными для осознания факта социокультурной «нагруженности», предпосылочности человеческого познания стали соображения, высказанные в рамках философской герменевтики. Философская герменевтика – это учение о понимании, истолковании продуктов культуросозидающей деятельности человека, главным образом текстов. Основной вопрос философской герменевтики состоит в том, что такое понимание, и как оно сбывается на фундаментальном уровне. Пытаясь ответить на этот непростой вопрос, Г.-Г. Гадамер выдвинул тезис о принципиальной предпосылочности любого акта понимания, осуществляемого человеком. Чтобы пояснить свою мысль Гадамер обращается к привычному для человека способу обращения с текстом. Обычно человеку представляется, что то, что он понял находится «тут же», в самом тексте. Однако Гадамер напоминает, что человек никогда не рассматривает предмет своего внимания с позиции чистого, незаинтересованного сознания, напротив, рассматриваемый предмет человек невольно видит в терминах уже имеющегося у него знания и поэтому не существует ничего просто «вот тут». С точки зрения Гадамера, все, что высказывается о тексте уже так или иначе определено некими антиципациями, т.е. предвосхищениями.

Принимая данный факт во внимание, Гадамер указывает на две важные вещи: во-первых, основу любого акта понимания составляет так называемый «пред-рассудок». Под предрассудком понимается не ложная предвзятость, а та культурно-историческая традиция, в которой живет и мыслит человек и которая определяет характер его осмысления действительности задолго до того, как сам человек начинает это замечать и обдумывать. А во-вторых, сама эта культурно-историческая традиция седементируется и транслируется в языке, языком же заданы как возможности, так и границы мышления⁶.

Откликом на мысль Гадамера служит сформулированная американским философом М. Полани концепция «неявного знания».

В основе концепции Полани лежит различие между двумя типами знания (и соответственно между двумя областями сознания): явным, или эксплицитным, локализованным в центральной области сознания, и неявным, имплицитным, периферическим. В каж­дом познавательном акте фокусное сознание направлено на объект, в то время как средства познания, его инструментарий, находятся на периферии сознания. «Фокус и периферия со­знания являются взаимоисключающими. Если пианист пере­ключает внимание с исполняемого произведения на движения своих пальцев, он сбивается и прекращает игру. Это проис­ходит всякий раз, когда мы переносим фокус внимания на детали, которые до этого находились на периферии нашего сознания»⁷. Если изложить это положение в терминах части и целого, то окажется, что фокусное сознание концент­рируется на проникновении в целое, в то время как составные части системы осознаются периферическим сознанием.

Применительно к познавательной деятельности введенное понимание конкретизируется следующим образом. Интеллектуальным инструментом являются обыденный язык и языки научных теорий. Воспитание, традиция, включенность в культуру формирует смысловые поля всех понятий языка как обыденного, так и теоретического. Усвоив эти языки, человек начинает пользоваться ими автоматически, не анализируя правила соотнесения по­нятий языка и объектов реальности. Между тем эти правила, оставаясь на периферии сознания, образуют систему неявных предпосылок сознания. Неявные предпосылки задают основные расчленения картины мира, способы интерпретации данных опыта. Большинство этих предпосылок мы усваиваем, когда учимся говорить на определенном языке, содержащем названия разного рода объектов, которые позволяют класси­фицировать эти объекты, различать прошлое и будущее, мертвое и живое, здоровое и больное и тысячи других вещей. Предпосылки становятся как бы продолжением человеческого тела, человек отождествляет себя с ними и не формулирует их эксплицитно.

Прекрасной иллюстрацией к тому, о чем говорят Полани и Гадамер может послужить тезис о неопределенности радикального перевода, высказанный американским философом, логиком У. Куайном. Радикальным называется перевод с совершенно незнакомого нам языка, грамматическая структура, словарь которого нам неизвестны. Поясняя свой тезис, Куайн приводит следующий мысленный эксперимент.

Некий туземец и лингвист-европеец, изучающий язык туземца, гуляют по лесу и видят, как мимо них пробегает заяц. Туземец издает звукосочетание «гавагай». Разумеется, лингвист предполагает, что на его родном языке «гавагай» обозначает зайца, хотя полной уверенности у него нет. И в самом деле, а вдруг «гавагай» относится не к зайцам, а ко всем быстро движущимся предметам, или может быть «гавагай» - это заяц, но не всякий, а лишь быстро бегущий. Для того чтобы проверить свои догадки лингвист расширяет круг наблюдений, в частности, он указывает на другие быстро движущиеся предметы, на спокойно сидящего зайца и произносит при этом «гавагай», наблюдая за реакцией членов племени. В конечном итоге, по этим реакциям лингвист приходит к выводу, что туземцы относят звуки «гавагай» к тому же самому объекту, который он называет зайцем и переводит «гавагай» как «заяц».

Между тем, говорит Куайн, даже этот перевод не является определенным. Дело в том, что, переводя «гавагай» как заяц, лингвист опирается на аналогию с европейским языком и полагает, что как в европейском языке слова именуют отдельные целостные объекты, также это происходит и в языке туземца. Однако если отказаться от европейского стандарта и допустить, что язык туземца иначе расчленяет, классифицирует мир, то можно предположить, что слово «гавагай» относится не к зайцу как целостному объекту, а, например, к его частям, проекциям, которые в зависимости от случая попадают в поле нашего зрения⁸.

Как можно догадаться, суть примера Куайна выходит за рамки лингвистики, она выводит на некую сквозную для гуманитарных наук проблему - проблему понимания того смысла, который вкладывает в свой текст, представитель другой культуры, эпохи и т. д. При этом, усилия Куайна направлены на то, чтобы показать, что само понимание осуществляется не tabula rasa, т.е. не с «чистого листа», а с позиции некоторого уже имеющегося знания, которое задает фон, направленность нашего понимания. В этой связи исследователь нередко видит в тексте то, что он настроен увидеть, что ему подсказывает видеть это фоновое знание. Например, европейский языковой стандарт неявно настраивает, направляет исследователя переводить «гавагай» как «заяц».

Роль языка как фундаментальной предпосылки нашего видения, мышления подчеркивает гипотеза лингвистической относительности Сепира-Уорфа. Суть ее в следующем. Считается привычным полагать, что структура языка, например деление слов на существительные и глаголы, является производной от изначально существующей и универсальной для всех народов структуры мира. Например, некоторые слова является существительным просто потому, что они обозначают предметы, а другие слова является глаголами, так как они обозначают действия. Исследователь Б. Уорф, однако, обратил внимание на то, что уже простые примеры, почерпнутые из европейских языков, показывают трудности в этом отношении. Например, если слово «бежать» - это глагол, так как оно обозначает действие, тогда почему слово «пламя», «молния» и т.д. – существительные, ведь они тоже обозначают действия?

Более того, анализ языка племени хопи показывает, что в нем деление слов на существительные и глаголы осуществляется не на основе предметов и действий, а исходя из длительности событий. Например, слова «молния», «волна», «пламя» - это глаголы, ибо представляют собой события краткой длительности. А в языке племени нутка вообще о доме можно сказать так же как и о пламени, т.е. наряду с выражениями «пламя имеет место» и «горит», можно сказать «дом имеет место» и «домит». Таким образом, уже сам факт, что слова типа «пламя», «дом» являются в некоторых языках глаголами, свидетельствует о том, что какого-то пред-заданного, универсального деления мира на предметы и действия не существует. Каждый язык сам строит свое деление, свою картину мира и то, что в одной языковой картине является предметом (обозначается существительным), в другой может оказаться действием (обозначаться глаголом). Короче говоря, картина мира всегда относительна языка⁹.

Последнее обстоятельство с точки зрения Уорфа имеет исключительно важное значение для современной науки, ибо из него следует, что никто не волен описывать природу абсолютно независимо, но все мы связаны с определенными способами интерпретации уже тогда, когда считаем себя наиболее свободными. Приведем на этот счет один пример.

Когда в XIX веке было открыто световое и другие виды электромагнитного излучения, то многие физики по началу полагали, что электромагнитные волны представляют собой колебания некой субстанции, называемой «эфиром» и придумывали различные механические модели, объясняющие действия эфира. На данный эпизод, как нам кажется, можно посмотреть с позиции того, как людей иногда пленяет грамматика того языка, на котором они говорят. Субъектно-предикатная структура наших предложений склоняет думать, что если нечто случается, то за этим обязательно должна стоять сущность, отдельная от события, например, если имеются волновые движения, то они непременно должны быть движением чего-то. Подобные размышления, однако, с позиции современной (квантовой) физики расцениваются как не вполне корректные. Э. Шредингер, например, предлагал рассматривать электромагнитные волны как самостоятельные образования, а частицу как то «место» волны, в котором сосредоточена наибольшая ее энергия.

В завершении разговора о социокультурной природе познания, обратим внимание на такой ее момент как тесное переплетение в процессе познания актов описания и оценки, фактических утверждений и ценностных суждений. Убедиться в этом можно на примере самых банальных утверждений. Например, американский философ Х. Патнэм предлагает проанализировать предложение «кошка – на коврике». Тот, кто делает это суждение, использует концептуальные ресурсы – понятия «кошка», «на», и «коврик», - предоставляемые определенной культурой, присутствие и распространенность которых сообщают нам кое-что об интересах и ценностях этой и почти каждой культуры. Так, мы имеем категорию «кошка», по­тому что мы расцениваем разделение мира на животных и не­животных как существенное, и нам, далее, немаловажно, к ка­кому виду данное животное принадлежит. Релевантно, что на этом коврике находится кошка, а не просто вещь. Мы имеем катего­рию «коврик», потому что мы расцениваем разделение неоду­шевленных вещей на артефакты и не- артефакты как существен­ное, и нам, далее, немаловажны назначение и природа конкретного артефакта. Важно то, что кошка находится именно на ков­рике, а не на чем-то. Мы имеем категорию «на», потому что нам важны пространственные отношения.

В итоге, как видим, фактическое утверждение «кошка на коврике» ценностно нагружено. Для сознания, не обладающего диспозицией расце­нивать категории одушевленность / неодушевленность, цель и пространство как значимые, замечание «кошка на ков­рике» носило бы столь же иррациональный характер, что и реплика «число шестиугольных объектов в этой комнате - 76», произнесенное в разгар встречи молодых влюбленных¹⁰.

Не менее показательный пример приводит другой философ Р. Нидэм. Он предлагает пример, состоящий из пяти пред­ложений. Вот эти пять предложений:

1. Это - роза.

2. У розы пять лепестков.
   
3. Роза красна.
   
4. Роза приятно пахнет.
   
5. Роза красива.
   

Предложение (1) является констатацией эмпирическо­го факта и обладает всеми свойствами предложения эмпирического базиса, а именно является простым безоценочным описанием и совершенно бесспорно. Пред­ложение (5) есть чистая оценка. Оно субъективно и потому спорно. Оба предложения образуют как бы два полюса, которым соответствуют два противоположных статуса суждений. Между ними располагаются предло­жения (2), (3) и (4). Можно сказать, что (2) тяго­теет к (1), а (4) к (5). Однако провести четкую демаркационную линию, разграничивающую эти пять предложений на предложения факта и предложения оценки, невозможно. Например, предложение (2) включает оценку того, что является лепестком, а что, скажем, пестиком, недоразвившимся лепестком и проч. Далее, смысл этого предложения зависит от контекста. Оно может быть понято как относящееся к данной кон­кретной розе или к данному виду роз. То, в каком смысле мы поймем это предложение, может влиять на его истинность, ибо конкретная роза вида, который должен иметь пять лепестков, может иметь их 4 или 10.

Предложение (3) зависит от субъективной оценки в еще большей степени. Кому-то красная роза может показаться скорее розовой или малиновой. Кроме того, отдельные лепестки могут различаться по оттенку. Воз­можно, что розу такого вида просто принято описывать как красную, несмотря на оттенки цвета ее лепестков. В таком случае окажется, что (3) не эмпирическое предложение, не констатация факта, а нормативное суждение.

Но самая интересная черта данного примера заклю­чается в том, что эти предложения можно рассматри­вать и в обратном порядке. Надо только представить себе культуру, в которой предложение (5) выступает как объективное суждение об объективном факте. В ней роза выступает как образец красивого предмета. Поэтому в таком обществе суждение «роза красива» будет восприниматься всеми как очевидная и бесспор­ная констатация. Для них оно будет столь же очевид­но, как для нас утверждение, что снег бел. В силу сво­ей достоверности и очевидности предложение (5) будет восприниматься в данной культуре как объективное описание факта.

То же будет относиться и к предложению (4). Хо­роший запах является в описываемой культуре соци­ально-признанным свойством розы. Запах розы имеет определенную химическую основу и в этом смысле яв­ляется фактом. Для описания этого факта в данной культуре принято выражение «приятный запах». Пред­ложение (3) будет в известной мере конвенциональ­ным, если о розах различных оттенков принято гово­рить, что они - красные. Оно будет зависеть и от ин­дивидуальной оценки цвета, то есть будет менее досто­верным и объективным, чем (5). Что касается предложения (2), то мы уже упоминали о возможных источниках его недостоверности. Но при этом оно про­должает выступать как суждение факта.

А вот предложение (1) вовсе не обязано быть та­ковым. Оно может выступать результатом интерпрета­ции геральдического знака, символа или рисунка. Если посетитель музея рассматривает рисунок на гербе или старинном оружии и высказывает предложение (1), то оно является его интерпретацией увиденного, пред­полагает, может быть, обращение к сложной историче­ской информации и оценку этой информации и потому вполне может быть ошибочным. Зачастую интерпрета­ция старинного рисунка как розы требует понимания символического смысла рисунка. Поэтому предложение (1) будет выступать как оценка.

Смысл же всего примера, по утверждению Нидэма, состоит в том, что возможен любой порядок этих пяти предложений, и никакое из предложений в этом наборе не является утверждением факта либо суждением оценки по своей сущности. Нет и не может быть единст­венно правильного деления предложений на фактуальные эмпирические констатации и суждения оценки. Все зависит от того, какие цели преследуются и в ка­ком контексте производится суждение¹¹.

Подведем итог сказанному. Обращение к проблеме познания и восприятию как одному из главных его модусов показало:

во-первых, мы видим и познаем мир не природой данными нам органами, но органами, возникшими и ставшими в пространстве социокультурной жизни. Познание с необходимостью обусловлено культурными традициями, конвенциями, языком, имплицирующим семантические каркасы мира (способы членение, описания, категоризации действительности в зависимости от выразительных ресурсов).

во-вторых, познание не начинается с ничего – с tabula rasa, т.е. с чистого листа. Оно основывается на рассуждении, связывающем внешние факты с предшествующим знанием и, вследствие этого, как ни странно это звучит, попросту не имеет начала. Видимо, нет никакой возможности начинать познание ab ovo; есть лишь возможность продолжать его, отправляясь от исходных знаний.

в-третьих, восприятие, познание, предполагая соответствие сенсорных данных параметрам объекта, вместе с тем зависит от имеющихся у субъекта наборов категорий, объект-гипотез, перцептивных установок и предвосхищающих когнитивных схем. Все эти средства обеспечивают процедуру интерпретации, или осмысления, в результате чего сенсорные данные получают предметные смыслы, а восприятие, таким образом, оказывается тесно связанным с процессом мышления.

в-четвертых, будучи совокупность интенциональных актов, познание избирательно. Познание оперирует некоторым срезом предмета, представленном в ценностно окрашенном пространстве смыслов, координатами которого выступают для каждого конкретного случая специально устанавливаемые субъективно значимые значения параметров объективной реальности.

в-пятых, социокультурная опосредованность познания различного рода конвенциями, традициями, оценками, стереотипами может рассматриваться как форма бытия невербализованного, но структурированного неявного знания, «формулы умолчания».

Таким образом, человек не просто отражает как в зеркале, некий неочеловеченный мир, но делает это при помощи человеческих процедур и операций, которые незримо присутствуют и в результатах такого отражения. Результат такого отражения – физическая реальность – оказывается не просто идеальной копией внечеловеческого мира, а конструкцией, имеющей двуединую - объективно-субъективную, материально-идеальную природу.

Высказанные относительно природы человеческого познания и восприятия соображения позволяют перейти к рассмотрению научного познания как такового.