Geum.ru

А. В. Волков Наука в зеркале

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6
ценностные ориентации субъекта научного познания. По мнению Л. А. Микешиной, истоки проблематики «наука и ценности» восходят к идеям И. Канта, высказанным им в «Критике чистого разума». Кантовские рассуждения о различии конститутивных и регулятивных принципов, о «максимах разума», под которыми он понимает «все субъективные осно­воположения, взятые не из природы объекта, а из интереса разума в отношении некоторого возможного совершенства познания этого объекта» в отношении некоторого возможного совершенства познания этого объекта»50, имеют непосредственное отношение к пониманию механизмов включения ценностного отношения в научное зна­ние. Кант подчеркивает, что необходимо учитывать «различие интересов ра­зума, вызывающее расхождение в способах мышления... Так, на одного умствующего философа имеет большее влияние интерес многообразия... а на другого — интерес единства... Каждый из них воображает, будто чер­пает свое суждение из знания объекта, а на самом деле основывает его на большей или меньшей приверженности к одному из этих двух основопо­ложений, которые опираются не на объективные основания, а только на интерес разума...»51. За этим стоит, по сути дела, тот факт, что регулятивное знание в отличие от конститутивного определяется не только объектом, но существенно зависит от субъекта и его ценностных ориентаций.

Одним из плодотворных способов содержательной конкретизации цен­ностей и ценностных ориентаций в науке явилась их интерпретация как исторически изменяющейся системы норм и идеалов познания. Такого рода ценности лежат в основании научного исследования, и можно просле­дить достаточно определенную взаимосвязь собственно познавательных установок с социальными идеалами и нормативами; вместе с тем можно установить зависимость познавательных идеалов и норм как от специфики объектов, изучаемых в тот или иной момент наукой, так и от особенностей культуры каждой исторической эпохи. Поясним сказанное примером. Известный естествоиспытатель XVIII столетия Ж. Бюффон, знакомясь с трактатами натуралиста эпохи Возрождения У. Альдрованди, выражал крайнее недоумение по поводу ненаучного способа описания и классификации явлений. Например, в трактате о змеях Альдрованди наряду со сведениями, которые и естествоиспытатели последующих эпох отнесли бы к научному описанию (виды змей, их размножение, действие змеиного яда и т.д.), включил описание чудес и пророчеств, связанных с тайными знаками змеи, сказания о драконах, сведения об эмблемах и геральдических знаках, созвездиях Змеи, Змееносца, Дракона и связанных с ними астрологических предсказаниях и т.п.

Между тем, такие способы описания - отголоски познавательных идеалов, характерных для культуры средневековья. Они были порождены доминирующими в ней мировоззренческими установками, которые определяли восприятие, понимание и познание человеком мира. В системе таких установок земной, человеческий мир (микрокосм) представлялся как воплощение божественного архетипа - "мира высших сущностей" и воспринимался как "уменьшенное воспроизведение" универсума (макрокосма). Сущность мира усматривалась в акте его творения, а познание мира трактовалось как расшифровка смысла, вложенного в вещи и события актом божественного творения. Последние же рассматривались как дуально расщепленные вещи и события - их природные свойства воспринимались одновременно и как знаки божественного помысла, воплощенного в мире. В соответствии с этими мировоззренческими предпосылками формировались идеалы объяснения и описания, принятые в средневековой науке. Описать вещь или явление - значило не только зафиксировать признаки, которые в более поздние эпохи (в науки нового времени) квалифицировались как природные свойства и качества вещей, но и обнаружить "знаково-символические" признаки вещей, их аналогии, "созвучия" и "перекличку" с другими вещами и событиями универсума. Отсюда же в описаниях и классификациях средневековой науки реальные признаки вещи часто объединяются в единый класс с символическими обозначениями и языковыми знаками. С этих позиций вполне допустимо, например, сгруппировать в одном описании биологические признаки змеи, геральдические знаки и легенды о змеях, истолковав все это как различные виды знаков, обозначающих некоторую идею (идею змеи), которая вложена в мир божественным помыслом52.

Приведем другой пример. Привычным является тот факт, что специфика научного знания заключается в его доказательности - опытно-экспериментальной обоснованности и логической аргументированности. К этому, однако, необходимо добавить тот факт, что сами правила, управляющие этими технологиями доказательства, не являются однородными, одними и теми же на все времена и случаи, напротив, они гетерогенны, т.е. специфичны для каждой исторической эпохи, культуры, общества.

Сказанное можно проиллюстрировать на примере деятельности первых академий – Лондонского Королевского общества, Парижской Королевской академии наук. Принятые в те времена способы проведения доказательств являлись по сути результатом соглашения между знанием и властью – соглашения, организованного вокруг хорошо подготовленного спектакля- эксперимента. Если ученый-экспериментатор хотел, чтобы высказываемое им мнение пользовалось определенным доверием, то свидетелями его опытов должны были выступать люди избранные, высокого социального положения. В зависимости от ситуации и места происходящих событий свидетелями выступали представители духовенства, джентльмены или члены аристократического общества53.

Сходная ситуация имеет место и в отношении интеллектуальных средств, которыми пользуется ученый для изложения своих результатов. Вообще, всякое изложение научных результатов имеет многочисленные функции: эвристическую, демонстрационную, дидактическую, рефлексивную, философскую и относительный вес каждой функции меняется в зависимости от места и аудитории к которой это изложение адресовано. Ян Голински, например, говорит о том, что можно построить настоящую историю кодов доказательств, которые используются в трудах различных ученых для убеждения различных аудиторий. Например, речевые приемы Паскаля будут отличаться от приемов Р. Бойля или Кулона. Там, где Паскаль прибегал к господствующему приему силлогизма для представления полученных экспериментальным путем результатов, Бойль применял способ точного и обстоятельного повествования (с тем, чтобы создать у читателя впечатление визуального присутствия при ряде опытов), а Кулон убеждал аудиторию, представляя пример соответствия искусно подобранных эмпирических результатов простым, общим универсальным законам, которые, как предполагалось, характеризуют устройство мира54.

Следует заметить, что с особой силой ценностные предпосылки заявили о себе в современной науке, когда примерно в середине XX века человеческая цивилизация вступила в качественно новое состояние ситуация изменилась. Одним из показателей этого состояния стал факт укрупнения масштабов практико-преобразующей деятельности человека, которая постепенно превратилась в планетарную силу. Перемещение масс минерального вещества, открытие новых химических реакций, трансформация рельефа, связанное с возрастающей нагрузкой на ландшафты их преобразование, перестройка естественной гидрографической картины, изменение энергетических, тепловых и т.д. процессов – все это обусловило становлением так называемой «человекоразмерной реальности» (В.С. Степин), характеризующейся взаимопроникновением естественного и искусственного, природного и технологического.

В то же время по мере того, как техногенное влияние на среду обитания человека подошло к критической черте, незамедлительно обнаружилась и та призма ценностей, сквозь которую познающий субъект смотрит на окружающий мир, природу. В той форме, которую приобрела наука, начиная с эпохи Нового времени, природа не рассматривалась как нечто самоценное, она ценна лишь как объект человеческих манипуляций и операций, а субъект научно-технической цивилизации ориентирован на возможно большее обладание материальными ценностями, на то, чтобы «иметь», а не «быть» (Э. Фромм).

В настоящее время, однако, когда интенсификация глобальных техногенных процессов достигла такого уровня, что человеку остается подсчитывать шансы на выживание, отношение к природе лишь как к объекту исчерпало себя. Все чаще раздаются призывы к тому, что человек в своей деятельности должен ориентироваться не только на «собственные смыслы», но также учитывать внутренние «смыслы» самой природы. И в самом деле, если наука не просто познает мир, но познает его для человека, ибо мир без человека ничто, то чрезвычайно актуальным становится открытость ценностных предпосылок для критической рефлексии, замена потребительского, своекорыстного отношения к природе, новым мировидением, на основе и посредством учета экоценностей, в которые вводится этический принцип уважения к живому.

Не менее остро проблема ценностных предпосылок заявляет о себе в медицине, особенно в связи с введением в нее экспериментального метода (здесь было бы уместно вспомнить название работы Клода Бернара - «Введение в изучение экспериментальной медицины» 1865). Понятно, что экспериментальный метод открыл дорогу и к экспериментам на человеке, к манипуляции им, пусть даже в нейтральном смысле. Взять хотя бы банальный пример с получением и применением нового лекарства. Ясно, что оно не может быть основано только на предварительной теоретической информации, показывающей его ожидаемую эффективность и отсутствие опасности, сообщающей о противопоказаниях или побочных эффектах, недостаточно также масштабных лабораторных экспериментов на животных. Неизбежно наступает момент, когда необходимо испытать его на людях (пациентах или добровольцах). Здесь то и обнаруживаются ценностные по существу представления о человеке (например, должно ли рассматривать его как средство или как цель), которые направляют наши исследовательские стратегии. Не менее ярко эти представления проявляются, скажем, в ситуации с эвтаназией и пр., где окончательная позиция носит четко выраженный характер выбора определенной альтернативы, на который влияют фундаментальные представления о свободе человека, его ответственности и т.п.

Биологические предпосылки. Вместе с тем, как уже отмечалось, человек, будучи субъектом научного познания, является существом биосоциальным и в этой связи необходимо рассматривать научное познание не только в контексте социокультурной жизни, но и в сфере воздействия генетических, психофизиологических факторов. На сегодняшний день биологические предпосылки человеческого познания (и в том числе научного познания) эксплицируются в рамках эволюционной эпистемологии – нового, быстро прогрессирующего направления философской мысли.

Впервые идею биологической обусловленности человеческого познания высказал К. Лоренц - австрийский зоолог, один из основателей этологии – науки о поведении животных. В своей пионерской работе «Кантовская концепция apriori в свете современной биологии» (1941) он называет великим и фундаментальным открытием мысль Канта о том, что человеческое мышление и восприятие обладают определенными функциональными структурами до всякого опыта55.

Считая кантовскую идею априори принципиально важной для исследования мироориентации живых существ, Лоренц приводит ряд любопытных биологических сравнений. Он обращает внимание на то, что форма плавника рыбы или копыта лошади заданы уже до всякого взаимодействия отдельного, конкретного малька с водой или лошади с грунтом т.е. априори. Абсолютно такая же ситуация имеет место и с человеком. А именно: те формы и категории, в которых человек мыслит и воспринимает реальность, тоже заданы априори, т.е. до всякого контакта отдельного частного индивидуума с окружающей реальностью, ибо они предопределены самой конституцией человека как биологического вида. В этой связи, Лоренц говорит о существовании так называемого «филогенетического априори», смысл которого состоит в том, что всякое живое существо и в том числе человек строит свое отношение к окружающей среде на основе генетически унаследованной, предопределенной программы.

Ясно, что если формы нашей интуиции и категории мышления “приспособлены” к реально-сущему аналогично тому как «ступни наших ног приспособлены к полу или рыбий плавник к воде» (Лоренц), то значит они, как и любой другой орган, прошли проверку практикой биологической борьбы за выживание и сохранение рода. В этой связи, априори, понимаемое как наследственная предрасположенность воспринимать и мыслить в определенных формах и категориях, возникает, с точки зрения Лоренца (а так же других представителей эволюционной эпистемологии – К. Поппера, Д. Кэмпбелла, Г. Фоллмера) в процессе эволюции и служит целям адаптации и сохранения вида56.

Надо заметить, что до появления нейрофизиологических данных все доводы в пользу возможного проявления генетической запрограммированности работы когнитивной системы человека оставались сугубо рабочими гипотезами. Однако открытие межполушарной церебральной асимметрии и связанных с функциональной активностью левого и правого полушарий мозга когнитивных типов мышления – знаково-символического (логико-вербального) и пространственно-образного – не только подтвердило правомерность этих предположений, но и позволило существенно конкретизировать механизмы когнитивной эволюции и эволюции ментальности, связав их со сменой доминирующих способов обработки когнитивной информации.

В 60-х годах XX века американский нейрофизиолог Р. Сперри и его коллеги из Калифорнийского технологического института, преследуя сугубо практическую цель – вылечить больных-эпилептиков, страдавших большим судорожным припадком – решились на смелую операцию. Они предприняли попытку разрезать мозолистое тело, соединяющее левое и правое полушария, надеясь, что в результате хотя бы одно из полушарий не будет подвержено постоянным приступам. И действительно, после этой операции частота и интенсивность приступов значительно уменьшились, но выявленные в ходе дальнейших исследований когнитивные закономерности функционирования мозга оказались куда более интересными и многообещающими.

В частности опыты Р. Сперри показали, что левое полушарие полностью сохраняет способность к письму и речевому общению, оно свободно оперирует знаками, цифрами, математическими формулами, но в то же время испытывает серьезные затруднения при выполнении задач на распознавание сложных образов (например, идентификацию человеческих лиц). Но с этими тестами на пространственно-образное восприятие гораздо успешнее справляется правое полушарие, которое способно к очень ограниченной речепродукции и в состоянии справится лишь с весьма элементарными аналитическими задачами.

Впоследствии исследования здоровых людей (с помощью метода электроэнцефалограммы и позитронно-эмиссионной тамографии) подтвердили наличие функциональной асимметрии мозга и адекватность когнитивных характеристик правополушарного и левополушарного мышления. Однако, как показали дальнейшие эксперименты, различия между функциями полушарий не определяется только формами репрезентации обрабатываемой информации (т.е. тем, представлена ли эта информация в словесно-знаковой или образной форме). Исследователи пришли к выводу, что различия между функциями полушарий и, соответственно, когнитивными типами мышления касаются главным образом способов извлечения, структурирования и переработки информации, принципов организации контекстуальной связи стимулов.

Пространственно-образное мышление характеризуется целостностью восприятия и холистической стратегией обработки многих параметров поступающей информации - оно как бы работает с несколькими выходами, несколько напоминая аналоговую ЭВМ. В результате происходит одновременное выявление соответствующих контекстуальных связей между различными смыслами образа или между целостными образами, "гештальтами" и создание на этой основе многозначного контекста. Со своей стороны, ориентированное на выявление жестких причинно-следственных связей, логико-вербальное мышление перерабатывает информацию, вербальную и невербальную, по мере ее поступления путем отбора и сопоставления лишь немногих, существенных для анализа параметров, образуя тем самым более или менее однозначный контекст, необходимый для социального общения и взаимопонимания людей.

Весомый вклад в исследование взаимоотношений биологической и культурной обусловленности познания внесла современная социобиология и в частности теория геннокультурной коэволюции Ч. Ламсдена и Э. Уилсона. В своей работе «Гены, сознание и культура» эти авторы выдвинули концепцию так называемых эпигенетических правил, утверждая в частности, что в психике человека имеются некоторого рода врожденные ограничительные начала, которые направляют наше мышление, наши когнитивные, поведенческие характеристики.

К настоящему времени социобиологам действительно удалось выявить перечень некоторых врожденных предрасположенностей. Это, например, врожденное различение четырех основных цветов (синий, зеленый, желтый, красный), врожденная способность детей улавливать в человеческих звуках фонемоподобные образования, врожденное селективное предпочтение ребенком сахара и активное неприятие соли и горького, врожденная предрасположенность людей мыслить оппозициями, рассматривая одну вещь как нечто противоположное другой и т.д.

С точки зрения Ласмсдена и Уилсона в эпигенетических правилах закодированы предрасположенности, обеспечившие человечеству в ходе его исторического развития решающие адаптационные преимущества и относящиеся к овладению культурой и обучению. Это обучение происходит благодаря геннокультурной трансляции, т.е. передачи геннокультурной информации, в процессе которой врожденные эпигенетические правила с большей вероятностью используют одни, а не другие культургены. Культурген – это весьма условная единица культурной информации, соответствующая какому-либо артефакту, поведенческому образцу, ментальной конструкции и т.д. Таким образом, эпигенетические правила предрасполагают к выбору некоторых направлений развития сознания, направления развития культуры – именно предрасполагают, а не однозначно детерминируют – настаивают Ламсден и Уилсон57.

Результаты, полученные в рамках этологии, нейробиологии, эволюционной эпистемологии в целом имеют важное значение для философии науки, стремящейся понять специфику научного знания, его происхождение и развитие.

Во-первых, на сегодняшний день есть достаточно веские основания полагать, что филогенетически «первичное», архаическое мышление людей - это по своим когнитивно-информационным характеристикам преимущественно образное, правополушарное. Для наших далеких предков оно, видимо, было главным способом восприятия мира. Культура собирательства и охоты, а также аграрная культура, на основе которой сформировались древние и некоторые современные восточные цивилизации ориентируют людей на целостное, нерасчлененное восприятие мира, на созерцание и приспособление к нему как неизменной данности. Вместе с тем, давление окружающей среды, потребность людей в более совершенной коммуникации, в передаче сложной информации, в детальном анализе ситуации способствовало развитию у предков современного человека мощного аппарата логико-вербального мышления, которое оказалось привязанным к левому полушарию. И если в качестве примера взять совре­менную научно-техническую культуру, то нетрудно обнаружить, что в ее основе лежит ценностная ориентация на анализ жестких причинно-следственных связей и устремленность на активное изменение мира, которые определяются возможностями доминирующего логико-вербаль­ного (знаково-символического) мышления и которые, в свою очередь, способствуют его дальнейшей эволюции.

Во-вторых, если учесть, что знание как таковое и научное знание в частности может порождаться лишь теми способами и средствами, которые заданы биологической конституцией человека, то можно сделать вывод о том, что все познавательные результаты в науке имеют явное человеческое измерение. В этой связи, занимаясь наукой, мы должны не забывать о различии между «миром для нас» и «миром самим по себе». В философии и методологии науки это различие отражено (частично) в понятиях «мир» и «научная картина мира», «объективная» и «физическая» реальность, соответственно.

В-третьих, научное знание, будучи, знанием о мире, должно соответствовать этому миру, быть истинным. Учитывая, что когнитивный аппарат, с помощью которого мы познаем окружающий мир, является результатом эволюции, т.е. сформировался в ходе приспособления к этому миру, можно сказать, что наши знания соответствуют миру. Однако поскольку приспособление организмов к окружающему миру никогда не бывает идеальным, постольку и соответствие наших знаний миру является приближенным, частичным, неполным.

В-четвертых, следует обратить внимание на еще одно обстоятельство. В ходе эволюционного процесса у нас сформировались формы и категории для восприятия прежде всего тех аспектов реальности, считаться с которыми было императивом выживания нашего рода. Между тем, мы вполне можем и даже обязаны допустить, что у реальности имеется и множество других аспектов, знание которых не имеет непосредственного жизненно важного значения, и для познания которых имеющиеся у нас формы и категории не являются достаточными и адекватными. Так, в частности, происходит в физике и химии, когда они вторгаются на субатомный уровень. Там не только нарушаются интуитивные формы пространства-времени, но и категории причинности, субстанциальности, количества и т.д. Проиллюстрируем данный тезис на примере.

Как известно, начиная с Г. Галилея понятие числа, величины, а также использование математики прочно входит в «тело» современной науки. По поводу данного обстоятельства Н. Бор писал: «Галилеева программа, согласно которой описание физических явлений должно опираться на величины, имеющие количественную меру, дала прочную основу для упорядочения данных во все более и более широкой области»58. Между тем, в начале XX века произошел один любопытный случай. Немецкий физик В. Гейзенберг, один из основателей квантовой механики, обнаружил, что при попытке представить в теории ряд фундаментальных свойств квантовых объектов нарушается коммутативный закон умножения, согласно которому ab = ba. По воспоминаниям современников, Гейзенберг, обнаружив некоммутативность, чрезвычайно встревожился и решил, что это неизбежный конец квантовой теории и от нее надо отказываться59. Понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что на самом деле обнаруженная некоммутативность свидетельствовала о том, что в квантовой механике наука столкнулась с существованием границ области применимости коммутативных математических величин.

То же самое можно сказать относительно способности наглядного восприятии и вообще форм наглядности в науке. Наша способность к наглядному восприятию формировалась в процессе приспособления к жизни в окружающем нас мире. Мир, к которому приспособился наш познавательный аппарат и возможности наглядного восприятия, составил когнитивную нишу человека, так называемый «мезокосмос» (мир средних размеров) по выражению Г. Фоллмера. Между тем, мы не должны считать, что мир повсюду выражается в наглядных структурах. В когнитивных нишах, отличных от мезокосмических наши возможности наглядного восприятия могут отказывать, или быть только приблизительными. Именно это со всевозрастающей ясностью продемонстрировала современная наука. Приведем пример.

Один из головоломных вопросов, над которым бились теоретики квантовой механики - науки о движении электронов в атоме был, вопрос о том какова траектория движения электрона в атоме. Многие ученые, исходя из уравнений электродинамики, пытались найти эту гипотетическую траекторию, но безуспешно. Напряженные искания физиков разрешились догадкой, высказанной В. Гейзенбергом. На вопрос о том, какова траектория электрона в атоме ответить невозможно, ибо никакой траектории в атоме нет, а сам вопрос является «незаконным», ибо навеян понятийным аппаратом классической механики, поставляющей неадекватные специфике микромира наглядные образы – «электрон – маленький шарик», «движение шарика осуществляется по некой орбите»60.

Следует заметить, что синтез биологических и философских идей находит отражение во многих философских концепциях науки современности. В частности, одним из первых, кто построил эволюционную, концепцию развития научного знания, широко используя для этого метафоры, аналогии и модели из биологии, был К. Поппер. Воспользуемся концепцией этого автора в качестве иллюстрации синтеза эволюционной эпистемологии и философии науки.

Идея синтеза идей эволюционной эпистемологии и философии науки была выдвинута Поппером в рамках концепции «трех миров». По мнению Поппера важно различать три мира: первый – мир физических явлений и процессов; второй – мир психических процессов; третий мир – мир объективного содержания таких психических актов как, вера, понимание, знание. Если в отношении первых двух миров особых вопросов не возникает, то смысл «третьего мира» требует некоторого пояснения.

Итак, третий мир – это знание, взятое в его объективности и автономности, т.е. независимости от процесса его производства индивидуальным субъектом. Автономию объектов «третьего мира» Поппер доказыва­ет с помощью двух «мысленных экспериментов». В первом мы должны представить себе, что люди вдруг забыли все, что знали о технике, и что исчезли все машины и орудия. Но при этом сохранились библиоте­ки и книги, а также способность людей к обучению по ним. Суть предположения состоит в том, что в голо­вах людей содержания книг в этот момент нет, но оно осталось в самих книгах. Поэтому, в конечном счете, утверждает Поппер, все забытое и утерянное можно будет полностью восстановить. Смысл примера, таким образом, заключается в том, что содержание книг, ко­торые никем не прочитаны, тоже оказывается в каком-то смысле существующим, ибо обладает реальной способностью воздействия на сознание и поведение лю­дей. Они изучат книги и воспроизведут всю утрачен­ную технику и технологию. Из этого следует, что со­держание книг само по себе способно определять про­цессы, происходящие в индивидуальном сознании, а также диспозиции индивидов к действию.

Согласно второму эксперименту, уничтоженными оказываются не только техника и технология, но также все книги и библиотеки. В этом случае утраченное ста­новится уже невосполнимым. Индивидуальные знания и поведение индивидов будут развиваться совсем не так, как в первом случае61.

Ясно, что попперовская идея третьего мира, т.е. знания взятого в его отвлечении от продуцирующего это знание индивидуального субъекта, представляет собой абстракцию. Какие задачи решает эта абстракция? Обратим внимание на то, что наиболее важными обитателями третьего мира, наряду с содержанием журналов, книг и библиотек, являются рациональные дискуссии, критические рассуждения, споры. Думается, что одна из идей, которую выражает в данном случае Поппер, состоит в следующем.

Как известно, наукой занимаются люди. Однако в то же время существуют правила и закономерности развития науки, которые не зависят от происходящих в сознании индивидуальных субъектов процессов. Главным таким правилом, по мнению Поппера, является требование включать в определение научности знания критику любого логического (теоретического, интеллектуального вообще) построения извне, со стороны «самих вещей» или «природы». В самом деле, люди могли бы и не заниматься наукой вовсе, но заниматься ею и при этом исключать возможность опровержения научного знания извне, со стороны реальности, абсурдно. В этой связи, требование критикуемости является одной из априорных предпосылок, которая впервые только и придает научному познанию смысл и которую индивидуальные субъекты должны принять заранее, еще до того, как они начнут любое конкретное научное исследование.

Вместе с тем, своеобразие попперовской концепции «трех миров» состоит в том, что, связывая себя с принципом критикуемости, ученый в действительности следует принципу самой жизни. Нечто иное, как биологическая эволюция является, по мнению Поппера, основанием этой априорной предпосылки. С точки зрения Поппера процесс развития научных теорий происходит по определенной схеме, имеющей следующий вид: Р1—ТТ—ЕЕ—Р2. Поппер эту схему описывает так: «Мы начинаем с некоторой проблемы Р1 пере­ходим к предположительному, пробному решению или предпочтительной, пробной теории ТТ, которая может быть (час­тично или в целом) ошибочной, в любом случае она должна быть подвергнута процессу устранения ошибки ЕЕ, который может состоять из критического обсуждения или эксперимен­тальных проверок; во всяком случае, новые проблемы Р2, возникают из нашей собственной творческой деятельности, но они не являются преднамеренно созданными нами, они возникают автономно из области новых отношений, появлению которых мы не в состоянии помешать никакими действиями, как бы активно ни стремились сделать это62.

Наличие в схеме пункта ЕЕ — элиминации ошибок — собственно и позволяет Попперу уподобить процесс развития науки эволюционному развитию биологических видов. Пробные ре­шения представляют собой мутации, а критические дискуссии и данные опыта анало­гичны факторам естественного отбора, которые элиминируют неудачные теории.

Таким образом, интеллектуальная эволюция является продолжением эво­люции биологической. Поппер считает, что от амебы до Эйн­штейна закономерности роста остались теми же самыми: про­исходит выдвижение пробных вариантов и элиминация оши­бочных решений. Различие между амебой и Эйнштейном лишь в том, что Эйнштейн сознательно ищет элиминации ошибок, он критичен по отношению к своим теориям.

В то же время «третий мир» знаменует собой замечательное эволюционное достижение. Он заменяет борьбу людей борьбой идей: «Ученые пытаются устранить свои ошибочные теории, они подвергают их испытанию, чтобы позволить этим теориям умереть вместо себя. Правоверный же сторонник своих убеждений, будь то животное или человек, погибает вместе со своими ошибочными убеждениями»63.