Geum.ru

А. В. Волков Наука в зеркале

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6
Наблюдение. Кажется вполне естественным, что научное познание действительности осуществляется только тогда, когда мы имеем возможность ее наблюдать, экспериментировать с нею. Данное представление о научном познании вполне соответствует здравому смыслу, в нем, несомненно, имеются определенные основания и, тем не менее, оно нуждается в уточнении.

Дело в том, что то с чем сталкивает человека, ученого наблюдение представляет собой бесчисленное многообразие постоянно изменяющихся явлений, каждое из которых по-своему уникально и неповторимо. В этом смысле, никакая попытка отобразить, «снять копию» с этого пестрого многообразия никогда бы не могла увенчаться успехом. Известный философ, методолог науки К. Поппер вспоминает, как однажды он начал лекцию, сказав студентам: «Возьмите карандаш, бумагу, внимательно наблюдайте и описывайте ваши наблюдения!». Произошла заминка. Указание показалось слишком странным, ибо осталось неясным, что именно нужно наблюдать. Откликом на мысль Поппера звучат рассуждения современных психологов о том, что на человеческий глаз за 0,1 с. падает около 1 млн. единиц информации и если бы глаз попробовал всю ее воспринять, то он бы попросту ничего не увидел.

Данные обстоятельства, таким образом, еще раз возвращают нас к кантовской мысли: для того чтобы наблюдение могло состояться и не выродиться в лишенное смысла занятие ему должна предшествовать некая структурирующая, организующая его форма. Польский философ, микробиолог Л. Флек предложил называть эту форму «стилем научного мышления», а Т. Кун, развивший впоследствии соображения Флека, «парадигмой».

В своей книге «Возникновение и развитие научного факта» Флек предлагает проанализировать типичное фактофиксирующее предложение – «В поле микроскопа сегодня появилось 100 больших по размеру, желтоватых и непрозрачных колоний и 2 меньшего размера, более светлые и непрозрачные колонии». Он говорит, что только на первый взгляд кажется, будто это предложение является результатом «чистого наблюдения». Начать с того, что нет и двух совершенно одинаковых колоний; поэтому можно сказать, что под микроскопом исследователь имеет 102 различные колонии. Это означает, что когда ученый среди 102 колоний видит 2 отличающиеся от других и не обращает внимание на различия между 100 остальными, то он уже сделал выбор какие различия считать существенными, а какие нет. А это в свою очередь зависит от принятых им теоретических представлений. Далее, в питательном бульоне, где выращивается бактериальная культура, наряду колониями имеются всякие случайные образования – зерна, точки и т.д. В этой связи, когда биолог говорит о том, что в поле микроскопа появилось 102 колонии, то он уже руководствуется соображениями, которые предохраняют его от того, чтобы принять ложное за истинное, т.е. случайные образования за колонии. Короче говоря, и в этом случае сам выбор предмета исследования содержит определенные предпосылки.

Учитывая данные обстоятельства, Флек делает вывод о том, что «данные наблюдения», «факты» – это результат избирательного, направленного восприятия, называемого «стилем научного мышления»22. В понятие «стиль мышления» входят общепризнанные в рамках того или иного мыслительного коллектива способы отбора и интерпретации опытных данных.

Мысль Флека о «стилевом» мышлении ученого развивает другой известный философ, историк науки – Т. Кун. В своей книге «Структура научных революций» Кун вводит понятие «парадигма», под которой он подразумевает общепризнанные в рамках того или иного научного сообщества теоретические достижения, методы постановки и решения научных проблем и т.д. С точки зрения Куна в истории науки имеется масса примеров зависимости наблюдения, его результатов от исходных парадигмальных установок. Одним из таких примеров является истории запоздалого открытия кислорода.

Из истории химии известно, что несколько человек могут претендовать на открытие кислорода. В 1777 году французский химик А.Л. Лавуазье пришел к выводу, что газ, получаемый после нагревания красной окиси ртути, представляет собой один из компонентов, составляющих атмосферу – кислород. Однако несколькими годами раньше, а именно в 1774 году, другой химик Дж. Пристли получил тот же самый газ, правда, идентифицировал его как смесь азота с флогистоном. Возникает вопрос: если в сосуде у Пристли и Лавуазье был один и тот же газ, то, что, спрашивается, одному из них помешало, а другому, наоборот, помогло увидеть в нем кислород. Краткий ответ на этот вопрос такой – парадигмальные установки, которыми руководствовались оба ученых.

Пристли и Лавуазье роднило внимание к процессу горения. Пристли придерживался распространенной в его время флогистонной теории горения. Согласно этой теории процесс горения представляет собой распад вещества с выделением из него начала горючести – флогистона. Отталкиваясь от этих представлений, Пристли и усмотрел в экспериментально полученном кислороде смесь азота и флогистона. Что касается Лавуазье, то он с самого начала рассматривал процесс горения не как выделение из вещества чего-то, например, флогистона, а, напротив, как добавление к веществу чего-то. В частности, Лавуазье исходил из того, что решающее значение для теории химии имеет исследование механизма горения в воздухе. Это и подсказало Лавуазье то, что он уже был готов открыть – кислород, который при горении поглощается из атмосферы23.

Итак, из примеров Л. Флека, Т. Куна ясно видно, что любые научные наблюдения предполагают наличие предварительных теоретических установок, которые направляют внимание исследователя, отделяют существенное от несущественного, задают определенные гипотетические ожидания. Без «стилей» и «парадигм» никакое научное наблюдение не могло бы даже начаться. Последнее обстоятельство относится также и к такому методу эмпирического познания как эксперимент.

Эксперимент. Как известно, главной функцией эксперимента в научном познании является проверка теории. Традиционно процесс проверки изображается как сопоставление теории с опытно-экспериментальными данными, т.е. фактами. Считается, что, если теория сталкивается с противоречащим ей опытным фактом, то она отбрасывается. Между тем, следует заметить, что это традиционное представление не совсем соответствует реальному положению дел в науке. Дело в том, что для того чтобы факты могли вообще что-либо говорить о теории («за» или «против»), они должны быть еще интерпретированы, и вот здесь необходимо обратить внимание, по крайней мере, на три обстоятельства:

во-первых, в зависимости от этой интерпретации одни и те же экспериментальные данные, факты могут свидетельствовать в поддержку разных теорий. Возьмем для примера случай со специальной теорией относительности А. Эйнштейна (СТО, 1905г.). Обычно считается, что создание СТО было результатом эксперимента Майкельсона – Морли. До этого эксперимента существовала теория о наличии некой абсолютной системы отчета – эфира, заполняющего пустое пространство и несущего электромагнитные волны, в том числе и световые. Из теории следовало, что при движении нашей планеты в космическом пространстве относительно этого эфира должен иметь место «эфирный ветер», т.е. сопротивление эфирной среды. Однако эксперименты, проведенные Майкельсоном и Морли, этот «эфирный ветер» не зафиксировали, поэтому и теория эфира должна была уступить место теории относительности.

В действительности, однако, история была более сложной. Дело в том, что результат эксперимента Майкельсона – Морли можно было истолковывать по-разному и при этом необязательно в пользу теории относительности. Например, ученый Фицджеральд предложил гипотезу (контракционная гипотеза), которая заведомо предсказывала отрицательный результат опыта Майкельсона – Морли и тем самым позволяла сохранить теорию эфира.

во-вторых, процесс проверки теории экспериментальными данными осложняется еще и тем, что сама проверяемая теория тоже вовлечена в интерпретацию этих экспериментальных данных и таким образом как бы участвует «в вынесении собственного приговора», в том смысле, что формирует опытные данные «под себя». Это обстоятельство в философии и методологии науки получило название "теоретической нагруженности фактов". Возьмем для примера случай с общей теорией относительности А. Эйнштейна (ОТО, 1916г.).

В 1929г. американский астроном Э. Хаббл открыл интересную закономерность: линии спектров всех галактик (за исключением нескольких из числа самых близких по отношению к нам) испытывают так называемое «красное смещение», что свидетельствует о факте удаления от нас галактик, причем скорость их удаления прямо пропорциональна расстоянию, на которое они удалены от Земли. Как известно, красное смещение обычно расценивается как факт, подтверждающий ОТО. Стоит, однако, обратить внимание на структуру самого подтверждения.

Для того чтобы факт разбегания галактик мог подтверждать ОТО, его нужно интерпретировать. Разбегание галактик можно понимать так, что галактики «разбегаются» в некотором «неподвижном» пространстве, или так, что разбегание галактик есть расширение самого пространства. Как известно, ОТО настаивает на втором. Но трактовка разбегания галактик как расширение самого пространства означает, что мы пользуемся определенной теорией пространства, в частности той, в которой пространство – это не самостоятельная сущность, а аспект гравитационного поля. В свою очередь эта теория пространства, как известно, и лежит в основе ОТО. Таким образом, получается, что «красное смещение» подтверждает ОТО, будучи интерпретированным в ее же свете24.

Подводя итог сказанному, отметим следующее: то обстоятельство, что экспериментальные факты являются «теоретически нагруженными» и в зависимости от интерпретации могут поддерживать разные теории, свидетельствует о том, что в процессе проверки теории ученые руководствуются не только эмпирическими факторами. Требованию опытно-экспериментальной подтверждаемости они предпосылают ряд внеэмпирических требований, таких как требование простоты и удобства научной теории, ее эстетическое совершенство и т.д.

Почему, например, Эйнштейн не последовал за гипотезой Фицджеральда? Потому, что считал, что научная теория должна объяснять как можно большее количество явлений на основе как можно меньшего и простого набора принципов, тогда как Фицджеральд усложнял теорию эфира – вносил в нее дополнительные допущения. Как замечают исследователи, теория покоящегося эфира отступила на задний план потому, что при всей ее близости к СТО ей недостает того великого, простого, общего принципа, обладание которым сообщает СТО известную импозантность. Свойство импозантности принимается в расчет специалистами и при выборе между ОТО и ее конкурентками, и это несмотря на ограниченность экспериментальных подтверждений ОТО. «Сегодня, пишет Т. Кун, общая теория относительности Эйнштейна действует главным образом благодаря своим эстетическим данным. Привлекательность подобного рода способны чувствовать лишь немногие из тех, кто не имеет отношения к математике»25.

Наконец, в-третьих, на что следует обратить внимание в связи с описанием процедуры экспериментальной проверки научной теории. Как уже отмечалось, для того чтобы экспериментальные данные могли что-либо говорить о теории («за» или «против»), они должны быть предварительно осмыслены, интерпретированы. Дело, однако, в том, что любая такая теоретическая интерпретация тоже основывается на ряде теорий, называемых обычно интерпретационными, вспомогательными. Мы могли бы спросить: на чем основывается эти интерпретационные теории? Конечно, на фактах, но и у интерпретационных теорий, то же есть свои предпосылки, которые требуют обоснования. Для того чтобы, однако, процесс обоснования не ушел в бесконечность, некоторые теоретические положения ученые просто соглашаются считать бесспорными, по крайней мере, на время проверки научной теории. Последнее обстоятельство означает, что в эмпирический базис науки встроен так называемый конвенциональный (от лат. «conventio» - соглашение, договоренность) элемент. В свою очередь сам факт присутствия в структуре научного знания конвенций (т.е. решений, которыми проверяемая научная теория отграничивается от того теоретического знания, которое ученый будет считать исходным и относится к нему некритически) еще раз свидетельствует о том, что беспредпосылочного знания о мире не существует26.

Присутствие предпосылочного знания заявляет о себе и при обращении к такой процедуре научного исследование как измерение.

Как показывает развитие научного знания, предпосылки измерения формируются на основе предельно общих представлений об объекте познания, взаимодействующем с субъектом познания, прибором. В классической физике в соответствии с механической кар­тиной мира вводились следующие предпосылки измерения: коор­динаты и импульс измеряемого объекта могут быть строго определены в любой момент времени; пространственные и вре­менные свойства часов и линеек не зависят от движения и влияния окружающих тел; воздействие прибора на измеряемый объект может быть учтено и проконтролировано.

Иные допущения лежат в основе релятивистской и кванто­вой физики. Учитывается, что транспортировка часов и линеек приводит к изменению эталонов в различных системах отсчета. Вместе с тем принимается допущение о независимости скорости света от направления светового луча движущегося источника. Поэтому при установлении одновременности событий поль­зуются не транспортировкой часов, а световыми сигналами.

Еще более сложными выглядят предпосылки измерения и описания в квантовой механике: физические объекты подразде­ляются на приборы, описываемые на языке классической фи­зики, и микрообъекты, не допускающие такого описания; вза­имодействие микрообъектов между собой и с приборами носит дискретный (целостный) характер, символизируемый планковским квантом действия; микрообъекты обладают абсолютными характеристиками, присущими им самим по себе, и относитель­ными, которыми они обладают только в определенных экспериментальных ситуациях; относительные характеристики определяются типом приборов, используемых при измерении; зависимости между результатами наблюдений имеют существенно статистический характер в соответствии с тем, что в данной экспериментальной установке могут иметь место различные индивидуальные квантовые процессы27.

При рассмотрении процедуры измерения актуальной становится и тема конвенций. Особенно остро тема конвенций возникает в связи с использованием математики и в частности геометрии в научном (физическом) познании. Актуальным этот вопрос стал с тех пор как, в середине XIX века появилась так называемая, неевклидова геометрия и перед учеными-математиками возникла проблема о том, какая из двух геометрий (евклидова или неевклидова) является истинной, т.е. соответствует нашему миру?

Как известно, обе геометрии различаются в своих основаниях (аксиоматиках) лишь формулировкой одной аксиомы – о параллельных. Аксиома Евклида (его пятый постулат) утверждает, что через точку в плоскости, не лежащую на данной прямой, можно провести одну и только одну прямую, параллельную данной. Соответствующая аксиома геометрии Лобачевского гласит, что через эту точку можно провести более одной прямой, не пересекающей данную, а геометрия Римана утверждает, что вообще не существует непересекающихся прямых. Казалось бы, ответ на вопрос о том, какая из двух геометрий является истинной, должен дать опыт с физическими объектами, служащими реализацией геометрических понятий в пространстве. Одним из первых, кто вскрыл нереализуемость идеи опытно-экспериментальной проверки геометрии, стал французский математик А. Пуанкаре.

Свой тезис о невозможности опытно-экспериментальной проверки геометрии Пуанкаре доказывал следующим образом. Во-первых, чтобы связать геометрию с опытом, геометрическим понятиям необходимо противопоставить физические явления. Например, геометрическое понятие прямой может быть физически интерпретировано в виде траектории светового луча. В этой связи, проверяя геометрию опытом, мы проверяем не геометрию саму по себе, а систему «геометрия + физика». А во-вторых, одни и те же опытные данные могут рассматриваться как свидетельства в пользу разных теорий. Пуанкаре приводит следующий пример. Допустим, опыт, наблюдение показывает, что распространяющийся в пространстве луч света искривляется. С одной стороны, из этого факта можно сделать вывод о том, что наша гипотеза о евклидовости пространства не верна, ибо физические законы говорят о том, что в евклидовом пространстве лучи света не отклоняются никакими силами и всегда распространяются по прямой. Но, с другой стороны, мы можем сохранить представление о евклидовости пространства, несколько скорректировав наши физические законы, скажем, признав, что в евклидовом пространстве на луч света действуют некие силы, которые и заставляют его искривляться. Таким образом, корректируя систему «геометрия + физика», мы можем одни и те же факты совместить с разными интерпретациями.

Суммируя сказанное, обратим внимание на тот вывод, к которому приходит в итоге А. Пуанкаре. Как известно, ученый, прежде чем интерпретировать результат эксперимента, связанного с измерением, должен уже предварительно выбрать ту или иную геометрию – он должен знать, какой принцип равенства он использует, сравнивая, например, измеряемый отрезок с эталоном длины. Но поскольку, все геометрии в фактуальном отношении равноправны, т.е. ни одна из них не может считаться более истинной, чем другая, то и сам выбор геометрии для описания реального мира – это дело конвенций, т.е. условных соглашений. При этом выбор самой конвенции, т.е. решения о том, какую геометрию использовать при интерпретации опытно-экспериментальных данных, осуществляется, по мнению Пуанкаре, в терминах простоты и удобства28.

Наглядной иллюстрацией к размышлениям Пуанкаре может послужить случай с ОТО А. Эйнштейна. В 1919г. учеными, в частности А. Эддингтоном было зафиксировано следующее событие: луч света, идущий к Земле, проходя мимо Солнца, испытывал отклонение, как бы отодвигаясь от Солнца. Данный факт ставил Эйнштейна перед выбором: либо преобразовать геометрию – евклидову на неевклидову и сохранить законы физики, которые говорят, что свет всегда распространяется по прямой и не искривляется гравитационным полем, либо, наоборот, сохранить геометрию - евклидову, но преобразовать физические законы, в частности принять положение о том, что в гравитационном поле происходит отклонение светового луча от прямой траектории. Как известно, Эйнштейн выбрал первое.

Методологи науки, в частности Р. Карнап, анализируя деятельность Эйнштейна, расценивают его выбор как конвенциональный, мотивированный соображениями простоты и удобства. Речь идет о том, принятие неевклидовой геометрии избавляло от необходимости введения новых физических законов (законов искривления световых лучей, сжатия твердых тел и т.д.). Более того, значительно проще становились старые законы, например, определяющие формы орбит планет вокруг Солнца. Наконец, сами гравитационные силы исчезали из картины мира и заменялись геометрической структурой четырехмерной системы пространства-времени29.

Описание. Наконец, перейдем к такому методу эмпирического познания как описание. Под описанием подразумевается выражение и фиксация данных наблюдения в языковой форме, в существующем концептуальном аппарате. В результате выявления и описания фактов возникают так называемые фактофиксирующие эмпирические суждения (высказывания).

То обстоятельство, что знание и в том числе научное существует в языковой форме, представляется очевидным и само собой разумеющимся. А вот мысль о том, что язык может рассматриваться как одна из априорных компонент научного знания требует особого внимания и специального рассмотрения. Пожалуй, первыми кто обратил внимание на эту идею, были философы, участники Венского кружка, так называемые логические позитивисты.

Анализируя структуру научного знания, логические позитивисты разделили все имеющие познавательный смысл высказывания на две группы: синтетические высказывания и аналитические высказывания. Синтетические высказывания – это высказывания, истинность которых устанавливается опытным путем. Таковыми прежде всего являются естественнонаучные высказывания. Что касается аналитических высказываний, то это высказывания, истинность которых не зависит от опыта, а вытекает только из значения составляющих их терминов. Таковыми являются высказывания логики и математики.

Далее неопозитивисты произвели еще одно различие, связанное с аналитическими и синтетическими высказываниями, которое с их точки зрения имело решающее значение. Если синтетические высказывания (т.е. высказывания естественных наук) несут некое знание о мире, то аналитические лишь по видимости выступают носителями знаний, а в действительности, являются своего рода «языком», с помощью которого осуществляется выражение и изложение знания о мире. Здесь-то и обнаруживается еще одна априорная, на это раз «языковая», предпосылка научного знания. Язык как система логических формул и уравнений задает допустимые преобразования научных высказываний и в этом смысле предшествует самим высказывания – утверждениям об объектах, т.е. является априорным.

Редуцировав математику к логике, неопозитивисты говорили о языке логики как о начале, детерминирующем мир познающего субъекта. Наверное, ярче всех об этом писал Л. Витгенштейн – один из вдохновителей неопозитивистов, участников Венского кружка (М. Шлика, Р. Карнапа и д.р.). Предложения логики, по словам Витгенштейна, составляют как бы «строительные» леса, «сетку», задающую допускаемые формы отображения мира. Соответственно, то, что логически невозможно, не может отображаться в языке посредством предложения. «…Мы просто не могли бы сказать о «нелогичном» мире, как он будет выглядеть», - замечает Витгенштейн30.

Итак, логика априори устанавливает границы «возможных положений дел» в мире и ситуацию, нарушающую логическую «сетку» помыслить нельзя. Однако вполне возможно поставить вопрос о единственности «сетки», налагаемой логическим языком на мир. Витгенштейн писал: можно осуществлять описание поверхности, покрывая ее сеткой из квадратных ячеек, а можно из треугольных или шестиугольных. Различным сеткам соответствуют различные описания мира31. Опыт создания неклассических логик заставил логических позитивистов обратить внимание на то, что возможны различные «сетки» или как выражался Р. Карнап различные «языковые каркасы» для конструирования «картины мира».

Мысль о существовании математик и логик, отличных от традиционно существующих, классических, появилась давно. Так еще XIX века У.Р. Гамильтон высказал идею о том, что в математике могут существовать такие величины, для которых не выполняется известный каждому школьнику коммутативный закон умножения, согласно которому от перемены мест сомножителей произведение не меняется (ab = ba). «Озарение на него нашло в некий октябрьский день 1843 г., когда, проходя по мосту в Дублине, он открыл кватернионы»32. Как пишут историки математики, необходимость существования математических величин, состоящих из четырех компонентов (кватернионов), стала очевидной для Гамильтона в связи с изучением умножения комплексных чисел (комплексные числа состоят из двух компонентов – действительного и мнимого). А то обстоятельство, что коммутативное умножение комплексных чисел приводит к некоммутативному умножению кватернионов, обнаружилось в связи с геометрической интерпретацией умножения комплексных чисел33.

Что касается неклассической логики, то ее история берет начало в трудах отечественного логика Н.А. Васильева, но особенно интенсивная фаза развития приходится на время становления квантовой механики и связана с именами Г. Биркгоффа, Дж. Фон Неймана, М. Штрауса, Г. Рейхенбаха.

Мы привыкли считать, что человек, задавая природе вопросы, получает на них ответы, имеющие определенное истинностное значение – «да» или «нет», «истинно» или «ложно», причем в соответствии с законами классической логики отрицание ответа с одним истинностным значением есть утверждение ответа с другим истинностным значением. Однако эксперименты в квантовой механике породили сомнения: всегда ли диалог человека с природой удовлетворяет этому условию, выраженному законом исключенного третьего? В квантовой механике мы можем, например, задать природе такой вопрос: «Является ли данный квантовый объект корпускулой?» И природа не ответит нам однозначно. Оказывается, что в одних случаях этот объект ведет себя как корпускула, а в других вовсе нет. Если мы не будем связывать определенность такого ответа с рядом уточняющих условий (эксперимента), то окажется, что квантовый объект – это и корпускула, и ее противоположность, т.е. волна (иначе говоря, похоже, что нарушается закон противоречия классической логики), или и не корпускула, и не волна, а что-то совсем иное (иначе говоря, похоже, что нарушается классический логический закон исключенного третьего). Семантический и синтаксический анализ подобных квантовофизических ситуаций дал повод многим ученым в XX столетии говорить о наличии квантовой неклассической логики.

Учитывая факт множественности математик и логик, обратим внимание на то, как решается вопрос о принятии того или иного «языкового каркаса». С точки зрения логических позитивистов (в частности, Р. Карнапа) выбор «языкового каркаса» осуществляется на основе практической целесообразности, простоты и удобства, т.е. в конечном итоге определяется прагматическими соображениями.34 Например, некоммутативную алгебру удобнее применять в квантовой механике, а вот что касается неклассической логики, то вопрос о целесообразности ее применении в квантовой механике среди философов, методологов науки остается дискуссионным. Сошлемся в этой связи на высказывание канадского логика Б. К. ван Фраассена: «Конъюнкция высказываний „элек­трон находится в точке х" и „электрон имеет импульс р" бессмысленна для Бора и Гейзенберга, всегда неопре­деленна или ложна для Рейхенбаха, плохо сформулиро­вана для Штрауса и всегда ложна для Биркгоффа и фон Неймана»35. В то же время отметим, что большинство физиков (в том числе представители копенгагенской школы кванто­вой механики, и в первую очередь ее лидер Н. Бор) от­рицали (и отрицают) необходимость введения в квантовофизическое познание некоей новой, отличной от классической логики. Так, например, Н. Бор полагал, что описание и сообщение экспериментальных результатов должно производиться на обычном человеческом языке, подчиняющемся классической логике высказыва­ний, иначе коммуникация будет крайне сложной, а то и просто невозможной.

Вместе с тем, следует заметить, что с наибольшей очевидностью «языковая предпосылочность» проявилась в социогуманитарных науках. В 70-х годах на наличие своеобразного «языкового априори» обратила внимание историческая наука, в частности одно из новых ее направлений - «новая интеллектуальная история» (Х. Уайт, Л. Гозман, Д. Лакапра, Л. Минк, Г. Келлнер и др.). Наиболее ярким представителем этого направления является американский философ, историк Х. Уайт. В 1973 году он издал книгу под названием «Метаистория»36, которая породила массу дискуссий в западной, а в последствие и в отечественной литературе. В целом, суть концепции Уайта можно выразить в двух главных тезисах:

1) язык, который использует историк в своих исследованиях, вовсе не является просто нейтральным средством выражения мысли, напротив, он активен и задает, предопределяет смысл выражаемого. Иначе говоря, то, что рассказывается, напрямую зависит от того, как рассказывается.

2) любое исторической исследование содержит в себе литературный, поэтический компонент, причем не в качестве украшения или дополнения, а в качестве своего структурного, конститутивного компонента. Рассмотрим эти два тезиса более подробно.

Как известно, задача историка состоит в том, чтобы изучать прошлое, описывать его, объяснять. Разумеется, делать это историк может только косвенным путем, обращаясь к историческому источнику. И вот здесь Уайт обращает внимание на один важный момент: то, что предлагает вниманию историка источник представляет собой массу разнообразных событий, сведения о которых во многом отрывочны и фрагментарны. Может показаться, что задачей историка является описать все эти события в той хронологической последовательности, в которой они в действительности происходили. Однако, описывая все, истории не получишь, получишь – хронику. История же начинается с того, что из всей массы событий, о которых говорит источник, историк производит отбор: одни события он выдвигает на передний план, считая их началом, другие – ставит в середину, считая их переходными, а третьи – в конец, видя в них кульминацию. Сами же основания, по которым историк упорядочивает события в единую линию, заданы языком. Уайт обращает наше внимание на то, что поскольку история разворачивается в форме повествования, т.е. рассказа, то и основаниями для упорядочения событий в историю выступают некие модели, называемые сюжетными модусами повествования. В частности из литературоведения известно о существовании четырех модусов сюжетного повествования – роман, комедия, трагедия и сатира.