Geum.ru

Филиппов А. Ф. Западногерманские интеллектуалы в зеркале консервативной социологической критики // фрг глазами западногерманских социологов: Техника интеллектуалы культура. М.: Наука, 1989. С. 145-168

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
  1   2

Филиппов А.Ф. Западногерманские интеллектуалы в зеркале консервативной социологической критики // ФРГ глазами западногерманских социологов: Техника – интеллектуалы – культура. М.: Наука, 1989. С. 145-168.


ЗАПАДНОГЕРМАНСКИЕ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЫ В ЗЕРКАЛЕ КОНСЕРВАТИВНОЙ СОЦИОЛОГИЧЕСКОЙ КРИТИКИ

§ 1. Неоконсерваторы и интеллектуалы

Проблема интеллигенции постоянно присутствует в буржуазной социологии. Любые значимые теоретические концепции содержательного порядка так или иначе конкретизируются через социологию интеллигенции. Идет ли речь об интеграции или дезинтеграции, о равновесии или конфликте, о праве ли, религии, индивидуальном или коллективном поведении, рано или поздно возникает вопрос о тех людях, которые профессионально отвечают за производство, воспроизводство, распространение и внушение норм, правил, убеждений, верований и т. п., за получение новых знаний и, следовательно, за технический прогресс, столь долго отождествлявшийся с социальным.

Как справедливо пишет Ю. Хабермас, западная социология «возникает в качестве теории буржуазного общества; ей выпадает задача объяснить процесс и анемические формы проявления капиталистической модернизации добуржуазных обществ» [9, 21]. И тут не обойтись без ответа на вопрос, кто именно изобретал и распространял не только технические новшества, но и новые нормы отношения людей к миру и между собой в ту самую эпоху, когда политическая власть катастрофически теряла устойчивость наследственного правления и привилегию преимущественного использования кормящихся подле нее интеллектуалов как интерпретирующей, но не задающей программу для интерпретаций группы. Сама политическая власть попадает то в руки бывших проповедников, то к журналистам, то к ученым, то даже к выходцам из богемы. Говоря в понятиях М. Вебера, речь идет не только о «политическом штабе», но и о том, как «политики по случаю» из интеллигентной среды становились «призванными» «профессиональными» харизматическими вождями.

Другой момент — тоже хорошо известный — связан с тем, что параллельно с развитием парламентаризма в политической структуре западных обществ в их социальной структуре возникала статусно слабо очерченная, но влиятельная общественность, возникала категория «общественного мнения»1, а развертывание средств коммуникации (печать, радио и телевидение) во много крат усиливало влияние тех, кто стоял у истока распространяемой информации. Система образования, преимущественно секуляризованная, также стала оказывать невиданное ранее воздействие на формирование мнений, убеждений, представлений, которое характеризовалось не столько эффективностью новых способов обучения, сколько всеобщностью включения в нее разных групп населения, «тотальностью охвата». Отсюда социологический интерес к преподавателю, будь то школьному учителю или университетскому профессору.

Немаловажно и то, что определенные слои интеллигенции оказались как бы независимыми от обычных социальных и общественных связей, вынуждающих человека трудиться ради хлеба насущного. По ученые и поэты трудятся ради того, что выше их. Впрочем, не только ученые и поэты, но и религиозные проповедники, а иногда и независимые публицисты... Иначе говоря, все, кто может, конечно, изменять своему признанию, но чье призвание состоит именно в том, чтобы открывать себе и другим истину. Конечно, одни откажут в такой способности поэту, другие - проповеднику, третьи — ученому и тем более публицисту. Но это не окажет решающего влияния на самовосприятие этих групп интеллигенции как независимой инстанции, призванной к объективности (по М. Шелеру, это не исключает в высшей степени личностного начала, но предполагает его) и откровенности.

Поэтому неслучаен и социологический интерес к интеллигенции, и специфическая модификация самосознания, ибо к интеллигенции принадлежат и сами социологи. Именно в русле этого самосознания за последние полтора века возникло немало концепций «особого статуса» и «особой роли» интеллигенции от сцие-тистского мессианства научно технической интеллигенции до аи тисциснтистского художественной.

Написано об этом много. В меньшей мере в нашей литературе освещена критика (т. е. и самокритика) интеллигенции, в частности та, что сопровождала распад леворадикальных настроений в интеллигентной среде с начала 70-х годов. Это был интернациональный процесс. Почти одновременно и независимо друг от друга выходили книги неоконсерваторов в СЛИЛ и ФРГ с резко негативной оценкой роли интеллигенции как носительницы «критического» потенциала в обществе (о концепции Д. Велла см.: (1, 351 359; 3, 234-235]).

Насколько надежны эти публикации, в которых собственно социология уступает место идеологии, как источник информации о жизни западных стран? И при их интернациональном характере много ли мы узнаем из этих источников о специфических чертах интеллигенции в той или иной стране (в нашем случае — ФРГ)?

Эти вопросы, возникающие здесь неизбежно, нельзя удовлетворительно разрешить до самого исследования, которое и покажет состоятельность или несостоятельность источников. И все-таки уже сейчас мы можем зафиксировать следующее: 1) неоконсервативная критика стала составной частью самосознания западной интеллигенции, а полемика вокруг нее — немаловажным аспектом социальной реальности западных стран; 2) эта критика преимущественно направлялась на гуманитарную интеллигенцию, производящую и распространяющую идеи, а раз так, то совсем небезразлично, как эти идеи соотносятся с национальной культурной традицией (которой своими аргументами в немалой степени обязана и кон сервативная критика).

Предварительно уяснить ситуацию нам поможет взгляд «с другой стороны баррикады», изложенный в большой статье К). Хабермаса «Критика культуры у неоконсерваторов в США и в Федеративной Республике» [10, 30]. Сопоставляя американских и западногерманских неоконсерваторов, Хабермас отличает первых как относительно небольшую интеллектуальную группировку от католических консерваторов и от протестантских фундаменталистов, ставших в 70-е годы рупором «молчаливого большинства» и сформировавшихся в это время как «новые правые». Точно так же он разводит неоконсерваторов и «новых правых» применительно к ФРГ (из упомянутых в цитируемой статье авторов только К. Лоренца Хабермас характеризует как теоретика, более близкого к французским «новым правым», чем западногерманским неоконсерваторам) .

«Американским и немецким неоконсерваторам, — пишет Хабермас, совместно принадлежит целый пакет критических установок и представлений, являющихся следствием сходных разочарований. С середины шестидесятых годов эти социологи и философы поняли, что есть хозяйственно-политические и духовные тенденции, которые не согласуются с их скорее аффирмативным образом западных индустриальных обществ» [10, 30]. Молодежное и женское движения, «новые левые», движение за гражданские права и т. и. процессы не позволили американским неоконсерваторам сохранить в неприкосновенности свой жесткий антикоммунизм и антипопулизм 50-х годов. Но возникшие кризисные тенденции они пытались объяснять не исходя из их экономики или функционирования государственного аппарата, а из явлений культуры и идущей от культуры легитимации основных институтов общества. Проблемы легитимации возникают при чрезмерном возрастании ожиданий и притязаний относительно этих институтов и отсутствии готовности поддерживать их, невзирая на все колебания их функциональной эффективности, готовности, возникающей при наличии прочной культурной традиции и ценностного консенсуса. Кто же основной виновник этого? «Новый класс» — интеллектуалы. «Они по небрежности или преднамеренно высвобождают взрывчатое содержание современной культуры; они являются адвокатами „враждебной” с точки зрения государственной и экономической функциональной необходимости „культуры”. Таким образом, интеллектуалы представляются самой зримой целью неоконсервативной критики...» [10, 34].

Очевидно, что это в основном критика Д. Белла, хотя Хабермас и отдает себе отчет в неоднозначности его позиции: ведь Белл способен видеть и другие причины кризисных явлений и инкриминирует их не только интеллектуалам. Однако, критикуя негативную установку Белла относительно модернизма в культуре, Хабермас, имея в виду книгу Белла «Культурные противоречия капитализма», пишет: «Аффирмативная установка по отношению к современному обществу и обесценение современной культуры типичны для того оценочного образца, который лежит в основе всех неоконсервативных диагнозов современности» [10, 36]. Решительно не соглашаясь с этим, Хабермас обосновывает противоположный взгляд. Это не мешает ему позитивно отозваться о последовательном либерализме Белла и в целом высоко оценить его концепцию как возможную основу плодотворной дискуссии.

Но в ФРГ, продолжает Хабермас, тон задают не те неоконсервативные теоретики, которых можно было бы рассматривать но аналогии с американскими и на общей платформе обсуждать с ними серьезные современные проблемы. «Политика идей и риторика определяют наши споры сильнее, чем анализ, данный социальной наукой. Наряду с несколькими историками, прежде всего философы являются ораторами. Под влиянием неоконсервативных взглядов социологи обращаются в „антисоциологов” — это очень немецкий феномен» [10, 39]. Но дело не столько в исходных дисциплинах, сколько в специфически немецких идейных истоках. Эти истоки Хабермас усматривает в «младоконсерватизме» -чрезвычайно правом молодежном движении периода Веймарской республики. Тогда ему были свойственны антикапитализм, элитарность, отказ от прогресса, ограниченного прогрессом цивилизации, антиамериканизм и прочее, а также обращение к «корням», к «истокам», к глубинам «народной жизни», пропаганда «вторичных добродетелей»: послушания, долга, готовности к самопожертвованию и т. п. После войны эти «революционеры справа» и их идейные наследники примирились с прогрессом цивилизации, но сохранили в силе критику культуры. «Именно этот компромиссный характер половинчатого примирения с современностью разделяет немецких и американских неоконсерваторов, некогда младоконсервативных и некогда либеральных... .Компромисс состоит в том, что они приняли современное общество лишь при условиях, которые исключали «да» современной культуре. Индустриальный капитализм на пути к постиндустриальному обществу по-прежнему является в таком свете, что следует объяснять, как могут быть компенсированы требования этого общества — будь то посредством субстанциальных, неуязвимых традиций, будь то посредством авторитарной субстанции верховной государственной власти или посредством вторичной субстанциальности так называемых объективных закономерностей» [10, 40 — 41].

Далее Хабермас подробно рассматривает именно под этим углом зрения взгляды неоконсервативных теоретиков: историка философии И. Риттера, известность которому за пределами узкого круга специалистов принесла книга «Гегель и французская революция» [13]; правоведа Э. Форстхоффа — здесь ту же роль сыграла его книга «Государство индустриального общества» [4] и хорошо известного у нас как в качестве одного из основателей философской антропологии, так и в качестве видного идеолога западногерманского неоконсерватизма А. Гелена. Именно его воззрения наиболее показательны.

Как и в Америке, пишет Хабермас, в ФРГ в 60-е годы происходило то, что плохо согласовалось с представлениями об исчерпавшем себя модернизме. В то время снова развернулась критика общества, для которой была мобилизована и традиция Просвещения, в культурную жизнь снова резко вторгся авангард. Но если в такой ситуации американские либералы искали новые аргументы, то западногерманские профессора попытались практически подавить то, что противоречило их теории, как происки «внутреннего врага». «Это обращение к практическому и полемическому объясняет, почему немецкие неоконсерваторы смогли бродить но проторенным дорожкам и до такой степени не нуждались ни в чем теоретически новом. Нов, конечно, тип профессора, который на семантическом фронте гражданской войны храбро исполняет свой долг» [10, 44]. Какова же их тактика? Тут мы и подходим к самому главному для нас пункту. Все явления культуры, говорит Хабермас, которые не вписываются в картину, созданную этими авторами, персонализируются и морализируются, «т. е. вина за них сваливается на левых интеллектуалов; эти интеллектуалы устраивают культурную революцию, чтобы гарантировать свое собственное господство, „жреческое господство нового класса"» [10, 45].

Здесь мы можем временно оборвать изложение, ибо полемические высказывания Хабермаса, более непосредственно относящиеся к соответствующим концепциям, имеет смысл привести уже после изложения этих концепций.

Однако стоят ли эти концепции изложения? Если верить Хабермасу — нет. В них нет ничего нового и потому нет настоящего осмысления современной ситуации. Но решительный тон Хабермаса скорее смущает, чем убеждает — и психологически, и теоретически. Психологически потому, что вообще Хабермасу в полемике свойственна значительная уравновешенность, склонность находить определенные резоны во взглядах оппонента, особенно если у оппонента солидная научная репутация (а в этом не откажешь названным авторам, кстати сказать уже скончавшимся ко времени публикации статьи Хабермаса). Теоретически потому, что слишком все просто получается: группа пожилых философов, закосневших в предрассудках их юности, не может освоиться с новой социальной ситуацией и обвиняет во всем леворадикальную интеллигенцию и молодежь. Сомнительными представляются и некоторые идеологические размежевания немцев и американцев. Конечно, либеральные истоки отнюдь не тождественны младоконсервативным антилиберальным по своей сущности. Но недаром именно младоконсерваторам (в частности, X. Фрайеру) принадлежат первые характеристики «индустриального общества», которые затем вошли в широкий оборот. Это сопровождалось негативными оценками. Принять современное общество значило отказаться не столько от характеристик, сколько от оценок. И если Хабермас прав, говоря о «половинчатом» примирении с современностью, то не потому, что бывшие младоконсерваторы приняли все в обществе, сказав «нет» культурному модернизму, а потому, что для этих -насквозь политизированных — теоретиков ценность политических гарантий стабильности была не меньшей, чем ценность гарантий культурных. Поэтому пока послевоенное общество в ФРГ, не совпадавшее ни с образцами, созданными младоконсерватизмом, ни -как им казалось — с «капиталистическим Западом» (см. об этом ниже), было стабильно, они принимали его — за стабильность и «некаgиталистичность». Стабильность и единство, а не современность общества как таковую ставили они во главу угла.

Еще одна важная передержка у Хабермаса: «немецкие философы», говорит он. Но как среди американцев главным образом он критикует Белла, так среди немцев А. Гелена, не только философа, но и очень крупного социолога, издателя (вместе с X. Шельски) первого в ФРГ учебника по социологии, одного из первых в ФРГ, кто продуктивно осваивал концепции Т. Парсонса, Дж. Г. Мида, В. Парето. Хабермасу это должно быть хорошо известно, ибо Гелену он посвятил две крупные критические статьи.

Полемизирует Хабермас и с X. Шельски, хотя и не называет его среди ведущих неоконсерваторов. Действительно, Шельски не вписывается в нарисованную картину: он социолог, причем социолог, прославившийся как тонкий аналитик современных социальных проблем, и к тому же (несмотря на «младоконсервативное» прошлое) убежденный либерал. Правда, это именно о нем написано, что «социологи обращаются в антисоциологов». «Антисоциология» — большой раздел книги Шельски «Работу делают другие» [14] (о ней речь в следующей главе). «Ретроспективы антисоциолога» — одна из его последних книг [16]. Но Шельски — ученик Гелена. И хотя именно он предложил самую развернутую критику интеллигенции как «нового господствующего класса», начинать надо не с него и даже не с Гелена или младоконсерватизма, как делает Хабермас, а с исторического экскурса к другому теоретику, автору первого опыта «социологии интеллектуалов» И. Шумпетеру.

Сделать это нас заставляет одно важное обстоятельство, связанное все с теми же возражениями Хабермаса, с его «критикой консервативной критики». Хабермас берется перечислить источники этой критики интеллигенции, интеллектуалов 47, «которой

Ни один из цитируемых нами авторов не разводит интеллигенцию и интеллектуалов (в отличие от авторов известной книги под редакцией А. Геллы [12]). Поэтому в нашем контексте оба понятия взаимозаменимы.

Арнольд Гелен посвятил труд последнего десятилетия своей жизни и которая была расширена X. Шельски до теории „нового класса"» [10, 45]. Во-первых, говорит Хабермас, здесь мобилизуются пропагандистские клише, выработанные еще в ходе пресловутого процесса Дрейфуса, когда была сделана попытка диффамации его защитников как интеллектуалов. Но за этим «во-первых» у нас пока не приводятся ни «во-вторых» ни «в-третьих», потому что уже тут обнаруживается ряд любопытнейших передержек.

Хабермас отсылает читателя к 7-му тому собрания сочинений Гелена, где один из крупных разделов так и называется: «Критика интеллектуалов». Но если заглянуть в книгу, то обнаружится, что в этом разделе собраны статьи почти за двадцать, а не за десять лет, так что критика эта начата была раньше, задолго до того, как -но утверждению Хабермаса — «новые консерваторы» столкнулись с неудобными тенденциями. Мы обнаружим и то, что одним из наиболее часто цитируемых авторов у Гелена является И. А. Шум-петер, выдвинувший основные положения «социологии интеллектуалов» еще в 1942 г. в опубликованной в США книге «Капитализм, социализм и демократия». Для него незначимы все те социальные условия, которые Хабермас указал для возникновения американских и немецких неоконсервативных концепций. И вряд ли Шумпетер, никогда не писавший в расчете на широкий пропагандистский эффект, использовал пропагандистские клише полувековой давности. Идейные и социальные связи здесь гораздо сложнее.

§ 2. Критикующий класс

В известной книге Шумпетера «Капитализм, социализм и демократия» (как и большинство западногерманских авторов, мы цитируем ее по бернскому изданию на немецком языке, 1946 г.) большую часть главы тринадцатой «Растущая враждебность» занимает раздел «Социология интеллектуалов», предваряемый общими рассуждениями о социальной атмосфере капитализма.

Капитализм, утверждал Шумпетер, «создает критическое умонастроение, которое, вслед за тем как оно разрушило моральный авторитет столь многих других учреждений, направляется наконец против своего собственного: буржуа, к своему удивлению, видит, что рационалистическая установка не задерживается на полномочиях королей и пап, но переходит к атаке против частной собственности и всей системы буржуазных ценностей» [17, 231]. Отказывая этому умонастроению в истинности, Шумпетер не сомневался в его социальной эффективности, имеющей, как он полагал, внерациональные основания.

При капитализме люди склонны действовать, исходя из «индивидуального утилитаризма», утверждал Шумпетер. Ориентируясь на ближайшие личные выгоды и невыгоды, они склонны винить в своих неприятностях и разочарованиях не самих себя, а преимущественно окружающую действительность. Этот «импульс враждебности» можно было бы преодолеть, была бы только эмоциональная привязанность к окружающему. Но этого-то и не может создать для себя капитализм. Но тогда «импульс враждебности», не встречая противодействия, становится постоянной составляющей душевной жизни. «Считающийся доказанным вековой прогресс, соединенный с индивидуальной неуверенностью, воспринимаемой очень болезненно, — конечно, наилучший рецепт создания социального беспокойства» [17, 235].

Зафиксируем эти важные моменты: истолкование социально-политической критики капитализма как продолжения буржуазно-просвещенческой критики феодально-религиозных учреждений, а также обращение к индивидуальному опыту, индивидуальному горизонту переживания и действия. И именно отсюда совершается переход к интеллектуалам — той самой группе, которая опирается на совокупный неблагоприятный жизненный опыт людей и заинтересована в увеличении и организации враждебности.

Вообще в любой социальной системе, писал Шумпетер, обстоятельства, способствующие враждебности к ней, вызывают к жизни группы, которые эти обстоятельства используют. Но ни одна другая система не порождает их именно в силу своей внутренней логики, не воспитывает их и не «субсидирует». Кто же они? Любые определения здесь затруднительны. Это не класс в том смысле, в каком называют классом крестьян или промышленных рабочих. Интеллектуалы, утверждал Шумпетер, «приходят со всех концов социального мира, и значительная часть их деятельности состоит в том, чтобы бороться друг с другом и ломать копья за классовые интересы, которые не суть их собственные» [17, 236]. Их не определишь и как просто обладателей дипломов о высшем образовании, хотя «потенциальный интеллектуал» — это тот только, кто его получил. Врачей и адвокатов можно назвать интеллектуалами, только если они начнут писать на темы, не связанные с их профессией, а журналисты — почти исключительно интеллектуалы. «Фактически, интеллектуалы — это люди, которые употребляют власть сказанного и написанного слова, а особенность, отличающая их от других людей, которые делают то же самое, состоит в отсутствии прямой ответственности за практические вещи. Эта особенность в общем объясняет и другую — отсутствие тех знаний из первых рук, которые может дать лишь фактический опыт. Критическая установка, которая возникает из-за положения интеллектуала только как зрителя — а в большинстве случаев и постороннего -не менее, чем из-за того, что его самые большие виды на успех заключаются в его значении как помехообразующего фактора, должна была бы составить третью особенность» [17, 237]. Впрочем, эта жесткая характеристика не помешала Шумпетеру утверждать, что он вовсе не считает интеллектуалов такими людьми, которые обо всем говорят, но ничего не понимают.

В духе известной социологической традиции Шумпетер рассматривал капитализм как то общество, которое не порождает интеллектуалов, но создает особо благоприятные условия для их существования. Он усматривает их не столько в софистах и риторах

V —IV вв. до н. э. (эта параллель сыграла затем значительную роль у Гелена), сколько в средневековых монахах, к письменным трудам которых имела доступ лишь ничтожная часть тогдашнего населения. Если они и развивали тогда неортодоксальные взгляды, то с непременным риском быть обвиненными в еретичестве. «Но если монастырь породил интеллектуала средневекового мира, то именно капитализм освободил его и одарил печатным станком. Медленное развитие интеллектуалов-мирян было просто другим аспектом этого процесса; одновременность возникновения гуманизма и капитализма весьма бросается в глаза» [17, 238—239]. Постепенно место индивидуального покровителя, феодального сеньора, покупавшего не только выступления, но и молчание интеллектуала, замещает «коллективный покровитель» — буржуазная публика. Здесь в особенности характерны типы Вольтера и Руссо. Применительно к концу XVIII в. можно уже уверенно говорить о власти интеллектуала-публициста, заключенной в использовании общественного мнения.

Характерно, что почти все европейские правительства предприняли в это время энергичные попытки обеспечить себе поддержку интеллектуалов. И все эти попытки провалились. Но равным образом их невозможно было и усмирить. «В капиталистическом обществе — или в обществе, в котором капиталистический элемент имеет решающее значение, — любое нападение на интеллектуалов должно одновременно натолкнуться на частные крепости буржуазного хозяйства, все из которых или, по меньшей мере, часть их даст защиту преследуемым. Кроме того, такое нападение должно происходить согласно буржуазным принципам законодательного и административного процесса, которые, правда, без сомнения, можно искажать и извращать, но которые препятствуют преследованию далее определенного момента» [17, 242 — 243]. Важно правильно понять мысль Шумпетера. Он вовсе не идеализирует буржуазию в смысле ее приверженности к закону и правопорядку. Напротив, утверждает он, в некоторых случаях буржуазия может даже решительно одобрить применение беззаконного насилия, но «только на короткое время». Почему при чисто буржуазном режиме Луи Филиппа полиции можно стрелять в бастующих, но нельзя устраивать «охоту на интеллектуалов»? Потому что, какое бы недовольство ни вызывали действия кого-либо из них у буржуазии, свободы интеллектуалов суть буржуазные свободы. «Благодаря тому, что буржуазия защищает интеллектуалов как группу — конечно, не каждого индивида, — она защищает себя самое и свою форму жизни» [17, 243]. Правительство, достаточно сильное, чтобы держать в узде интеллектуалов, не остановится перед уничтожением основных буржуазных институтов, в том числе и частной собственности, частного предпринимательства. «Таким образом, свобода общественной дискуссии, которая включает в себя свободу критиканствовать по отношению к основам капиталистического общества, в длительной перспективе неизбежна» [17, 244]. И именно этой критикой живут интеллектуалы. Такова общая характеристика. Не менее важны в исследуемой нами связи и некоторые конкретные моменты. Например, возникновение и развитие крупных газетных концернов Шумпетер считал очень благоприятным обстоятельством для усиления влияния интеллектуалов (хотя газетный концерн тоже ведь капиталистическое предприятие). Отдельный журналист, конечно, может очень остро ощущать свою зависимость. Именно поэтому, описывая для публики свое положение, он нарисует картину «рабства и мученичества». «В действительности это должна была бы быть картина завоеваний. Завоевания и победа в этом, как и во многих других случаях, — мозаика, составленная из поражений» [17, 245, примеч.]. Другой важный момент — развитие системы образования и воспитания. Во-первых, образование — одна из важных причин частичной безработицы людей с высшим образованием. Во-вторых, вследствие или вместо этой частичной безработицы создаются неудовлетворительные условия труда для работников с высшим образованием: либо они трудятся на рабочих местах, не требующих столь высокой квалификации, либо (впрочем, здесь нет строгой дизъюнкции) их заработок ниже, чем у работников ручного труда. Наконец, в-третьих, человек, прошедший через систему высшего образования, часто становится непригоден (психологически) для ручного труда, хотя при этом он может не получить никаких навыков для профессиональной работы. Но этим трем причинам и происходит приток людей с высшим образованием в те сферы, где очень размыты стандарты и критерии профессиональной работы, т. е. они увеличивают собой число «недовольных интеллектуалов». Здесь уже можно, утверждает Шумпетер, говорить о четко очерченной группе, имеющей пролетарскую окраску и выраженный групповой интерес. Хотя истоки недовольства интеллектуалов не совпадают с общими причинами атмосферы враждебности к капитализму, именно интеллектуалы служат радикализации антикапиталистических настроений и антикапиталистической политики (в частности, за счет той роли, которую они играют в рабочем движении). Они редко становятся профессиональными политиками и получают ответственные посты2, но зато входят в состав «политических штабов», придавая всему, что происходит, оттенок своей особой «ментальности». В свою очередь, это занятие политикой порождает у них новые групповые интересы уже именно как у политической силы.

Атмосфера враждебности к капитализму не оставляет незатронутым, согласно Шумпетеру, и управленческий аппарат. Дело в том, что европейская бюрократия имеет «до- или внекапиталисти-ческое происхождение» [17, 250]. Она не полностью отождествляет себя с капитализмом. В то же время по своему воспитанию она очень близка к интеллектуалам, а потому — особенно теперь, когда ею уже утрачен налет «благородства», — их взгляды становятся для нее заразительными. Сюда добавляется, что при расширении управленческого персонала его начинают вербовать непосредственно из числа интеллектуалов.

Такое подробное изложение взглядов Шумпетера дает нам возможность опускать соответствующие моменты у Гелена, останавливаясь лишь на самом наличии параллелей. Вместе с тем должна выявиться и специфическая «пространственно-временная» привязка его рассуждений к определенной социальной ситуации в ФРГ.