Дор-Баглир ап Аменго. Звучное имя но что в нем толку для изгнанника? Тем более для ссыльного в совершенно чужой мир. Мир, из которого невозможно вернуться
| Вид материала | Документы |
- Чтение как труд и творчество вся литература для ребенка преждевременна, ибо вся говорит, 73.17kb.
- Сегодняшний мир мир динамики и скорости. Чтобы в нем выжить, необходимо постоянно меняться, 178.24kb.
- Сегодняшний мир мир динамики и скорости. Чтобы в нем выжить, необходимо постоянно меняться, 600.13kb.
- Загрязнение биосферы, 1150.22kb.
- Тест заключение список использованной литературы введение, 283.98kb.
- Тертуллиан к мученикам, 89.73kb.
- Маркс: идеи сделать мир мирным и ликвидировать классовую борьбу как абсолютно абстрактную, 79.97kb.
- Гарри поттер и волшебный камень джоанна роулинг, 2893.33kb.
- Московский Педагогический Государственный Университет реферат, 365.36kb.
- Тем, кто когда-то слушал «Арию» и «Мастера», 4302.23kb.
Семиградье. Название серебристо-звенящее, что на русском языке, что на венгерском - Сибенберген. А можно и на латыни - Трансильвания. Карпатские мохнатые хребты, впитывающие жаркое летнее солнце виноградники. Красное сухое вино. Красная кровь - кровь турок, кровь немцев, кровь хозяев края - венгров. Кровь и пот крестьян - влахов, с которых три хозяина дерут по три шкуры на брата. Кусочек земли, сразу неприступный и лакомый. И местные князья, которые восставали то против Османской империи, призывая на помощь австрийцев, то против Священно-Римской, призывая турок, в очередь платя дань тем и другим. А когда усталые сюзерены перестали рвать друг другу чубы за право заполучить в подчинение неверного вассала - тогда князья Семиградья повели себя как полноправные монархи, заключали в своих высоких белостенных замках союзы и вели войны. И шведский король не брезговал называть горного князя братом, пусть и младшим. А брандербургский курфюрст, прадед великого Фридриха, сам набивался в младшенькие, слал подарки и любезные письма. В одном из них он обещал поделить Речь Посполиту между Швецией, Бранденбургом и Семиградьем. Почему-то такие дела принято проделывать на троих!
Польша тогда только-только потеряла восточную Украину. И, с грехом пополам отбив потоп с востока, отразив краснокафнанные волны стрельцов Алексея Михайловича и восточно кривые клинки запорожцев, с грацией подраненной первой шпаги королевства, повернулась к шакалам, вцепившимся в нее со всех других сторон. Если бы она пала тогда, от ран, а не от гнили, это было бы величественно! Бумажные крылья латных гусар, блестящие в струях света, флажки на пиках посполитого рушения - все было тщетно. Железные шведы и методичные бранденбуржцы строились в несколько шеренг, делали длинные копья ежиком, и те из польских героев, кто успевал доскакать до врага сквозь редкие залпы бомбард и свист увесистых мушкетных пуль, находили славную, но бесполезную смерть на остриях копий.
Поле боя принадлежало пехоте - отныне, как и вовеки. Случайная флуктуация средневековья завершилась уже полтораста лет назад - и теперь приходилось платить за гонорливую отсталость. Шведы прошли Прибалтику - и уперлись в белорусские города. Не обновленные после войны с царством московитов, они держались не крепостью стен - а отвагой защитников. "Самое худшее - осаждать крепости", говорит восточная военная мудрость, и шведский король, в который раз потребовавший солдат и лошадей из метрополии, вдруг получил обескураживающий ответ: в Швеции уже нет ни тех, ни других. Зато есть голод. И шведы ушли, сорвав не куш - а несколько приграничных крепостиц. Бранденбуржцы взяли себе Пруссию - для начала в вассальный лен. Эти хоть что-то получили за мучения!
Сибенбергенцам пришлось хуже. Они были такими же отсталыми, как поляки. А польская или русинская сабля ничем особым не отличалась от венгерской. Напрасно кричал солдат и поэт Миклош Зриньи, что главные враги Венгрии - турки. А когда венгры повернули коней на турок - сил уже не хватило, и победы Зриньи оборвались с его смертью. В сабельных походах на Польшу истаяли храбрейшие бойцы - а австрийские немцы между тем отбивали у османов венгерскую землю.
После очередной турецкой войны, на которую семиградцев просто не пригласили, - той самой, во время которой князь Голицын трижды хаживал на Крым, а Петр Первый - дважды на Азов, выяснилось - великие державы договорились считать священно-римского императора венгерским королем. А Семиградье - частью Венгрии. И никакие горные кручи не спасли замки от отличных осадных мортир из арсеналов Вены.
Сын последнего семиградского князя двенадцать лет снимал шляпу перед австрийским императором. Он принес австрийскую присягу, и честно тянул ярмо государственной службы - но в то же время замышлял. Скоро по Венгрии заполыхали крестьянские мятежи. Потом - очажки соединились, и не стало Австрии ни в Трансильвании, ни в задунайских землях. Тогда венгры собрали Государственное собрание, объявили австрийского короля низложенным - и тут вышел из тени он, Ференц Ракоци, превратившийся, наконец, в семиградского князя Ференца Второго. Пять лет призрак независимого Семиградья жил и сражался - но тут выяснилось, что война за отчизну не отменяет барщину - и на князя махнули рукой крестьяне, стали разбегаться из его войска, сбиваясь в собственные отряды. Потом оказалось, что румыны для мадьяр - как бы и не совсем люди, даже которые дворяне. И эти ушли. Наконец, неуемный характер князя Ференца рассорил его с собственными генералами - и они стали перебегать к австрийцам. То, к чему князь готовился двенадцать лет, пало прахом за шесть. Летом 1711 года князь знал - как скоро австрийцы займут последние признающие его районы, зависит лишь от скорости марша их пехоты. Знал он и то, что куда бы он ни бежал, всюду за ним будут следовать австрийские агенты, надеясь предотвратить всякое беспокойство с его стороны. Ракоци знал, что работу по созданию независимой Венгрии ему продолжить уже не удастся. Но он предусмотрел все. Даже собственное поражение.
Еще десять лет назад, до начала главной борьбы, он объявил о смерти своего старшего сына - а сам передал четырехлетнего ребенка на воспитание друзьям, французским аристократам и фрондерам - двум герцогам и двум графам. Он надеялся, что если сам потерпит поражение, то хоть его наследник продолжит борьбу.
Но ошибся. У герцогов Бурбонского и Мейнского, у графов Шарлеруа и Тулузы получился всесторонне образованный аристократ, умница и храбрец, расчетливый авантюрист. Вот только родиной своей он почитал не какое-то занюханное Семиградье, и даже не полуварварскую Венгрию, а всю Европу. И заговоры строил исключительно в ее пользу.
Имя же графа Сен-Жермена он получил во Франции, честно выслужив титул у короля, и присовокупив к нему название местечка под Парижем, где он устроил химическую лабораторию.
Сен-Жермен не служил никому - но со многими сотрудничал, и с равным благожелательством тискал руки и монархам, и карбонариям. Приглашали его на масонские посиделки - но граф вежливо отмахивался. Он совершил несколько поездок на Восток - в Египет и Персию. И знал по собственному опыту - никакого света оттуда не идет. А вот что идет оттуда, со зловонного Востока, так это холера и чума. И дурно вооруженные орды всякого сброда, охочего до добычи.
Поэтому единая и сыто порыгивающая Европа, пусть и достигшая просветления - масонский идеал - его не устраивала. Она была нужна графу с ее единым духом, но в виде набитого всякой всячиной бурлящего котла, в котором все друг друга знают и любят, и проходят в полонезах в черед с батальными линиями, где короли снимают шляпы перед философами, а философы подписывают свои рискованные трактаты именами королей, где внутренние войны напоминают танцы, а внешние, с неевропейским миром - охоту.
Поэтому, когда дикая Россия потянулась своими лапищами к одной из европейских провинций, Шлезвигу, принадлежащему маленькой Дании, он попытался дать отпор. И был немало удивлен, когда оказалось, что тамошнее население считает именно русского царя своим законным государем, и готово по доброй воле идти под картечь, требуя от повелителя только ружье, мундир и пропитание.
Тогда он и составил план, который должен был отбросить русских медведей обратно в их леса. Не получилось. Вместо этого скифы перекопали весь Шлезвиг и вторглись в Польшу - некогда главный восточный бастион западного мира. Зато стоило предположить, что косолапые умеют разговаривать - и ему о многом удалось договориться. Русские обещали не лезть в Германию, отозвать представителя из ландтага, и более не вспоминать о правах Голштейна, как немецкого княжества. И согласиться с границей по Неману и Западному Бугу. То есть остаться в пределах предполья перед польским бастионом. Обветшавшее же укрепление должно было получить новый прусско-австрийский гарнизон.
А чтобы окончательно избавиться от русской помехи, Петербургу обеспечили нового сильного врага. Двадцать миллионов талеров, наконец, убедили султана, что война с северным соседом - есть жизненная необходимость Османской империи.
Нет, на победу турок Сен-Жермен не рассчитывал. Он на себе испытал силу русских полков. Но турок было много. И техника у них была вполне современной. Французские пушки и ружья. А ятаганы - они получше шпаг и тесаков. Во всяком случае, любая рукопашная между европейской пехотой и вооруженными ятаганами янычарами неизменно оборачивалась резней, которую турки устраивали врагу, ошеломленному бесполезностью своего холодного оружия.
Граф не знал, что его фамильная шпага, некогда была создана австрийским мастером как шедевр, позволяющий его обладателю защититься против ятагана. И вообще не испытывал угрызений совести, стравливая одних варваров с другими.
А кроме турок, были еще и крымские татары. Выродившийся в разбойничье гнездо осколок мамаевой орды - такой же, как и Запорожская Сечь. Только на пороги ушли после гибели темника христиане, а в Крым - мусульмане. Жил Крым саблей. Иногда - просто набегами и грабежом. А временами за союз платили. То Москва наймет - налететь на Подолию, то Краков - разорить южнорусские земли.
Платил хану Богдан Хмельницкий - рубились татары бок о бок с его казаками. Перестал платить - ушли. Платили хану русские и безо всяких набегов - так называемые "поминки". То есть деньги, которые не жалко было отдать хану, лишь бы набегов не было. Набеги, впрочем, все равно были - только возглавлял их обычно какой-нибудь мурза. А хан отписывался, уверяя, что этому-то прошлой подачки и не хватило. И временами - не врал.
Но подкуп - не способ борьбы с разбоем. Как надо наводить порядок на южных границах, наглядно показал фельдмаршал Миних. Ввел в Крым армейский корпус, пожег все, что гореть могло, угнал скот, освободил тысячи русских рабов. Иные, довольные сытым рабством, особенно дети пленников, ничего кроме Крыма и не видевшие, не хотели идти снова через степь. Таких фельдмаршал согнал в кучу и велел казакам их изрубить в куски. "Простите, братья, но енерал прав", - говорили те убиваемым, - "не вашими ли руками держится крымский волдырь?".
В ту войну русские овладевали Крымом еще три раза. Для верности. Генералы менялись, пожары и блеяние угоняемых баранов были схожи. Вот только столицу - Бахчисарай четыре раза сжечь не удалось. Одного вполне хватило. Хан страдал и бесился, будто русские вводили тот корпус не в его страну, а в его задницу. Четыре раза туда-сюда, на всю глубину, как шомполом в ствол мушкета. Все стычки и бои русские не просто выигрывали - они побеждали без потерь. И после боя оставалась тамерлановская гора непогребенных вражеских тел, сваленная у подножия полудюжины православных крестов. Выглядело это немного по-язычески. Но искренний лютеранин Миних понимал - для крымчаков разницы между чужими верами нет. И надругаться над обычаями неверных они всегда готовы. Так пусть ужас заставит их держаться подальше от солдатских могил. Такая была наглядная агитация.
Что там могилы! Тридцать лет после этих походов не было ни одного крымского набега на Русь! И даже по приказу Блистательной Порты крымчаки вновь пошли в набег лишь потому, что родилось и выросло целое поколение, не помнящее Миниха. Его-то и повел за собой молодой и горячий, только что поставленный турками для войны хан. А старики спорили до конца. Пока головы не отлетали от тела под острой саблей хана. Они знали - фельдмаршал вернулся из опалы. И если нужно, повторит то, что уже делал не раз...
Графу было очень жаль, что события в Польше отвлекли его от возможности посмотреть набег - хан, образованнейший человек, знавший шесть европейских языков, и четыре варварских, искренне приглашал, обещая очень поучительное зрелище своего торжества над азиатами. Себя он почему-то считал европейцем...
Сен-Жермен даже поделился своим сожалением с собеседниками. И выразил сочувствие в том, что мер никаких они против татар принять уже не успеют.
- Уже! - сообщил ему Мирович злорадно.
И был, разумеется, прав. Те самые казаки, которых он недавно отпустил на юг, как и вся русская легкая кавалерия, ждали набега. И перехватили орду на поспешном преждевременном отходе. Преследовали по пятам, отвечая на стрелы - пулями, сходились в сабельных схватках.
И десятиязыкий хан сам-десят стучался в ворота Перекопской крепости. Турки на валу долго его не пускали, боялись, что по пятам налетят русские, ворвутся на плечах... Увы, погоня отстала - как и орда. Кони-то у простых татар были похуже, чем у хана. Первые ходы новой русско-турецкой войны были сделаны...
Разумеется, как только австрийские пикеты исчезли из вида, Тембенчинский скинул кирасу и развернул крылья, а уцелевшие соратники Мировича - рты. Василий им о князе уже рассказывал, но одно дело слушать байки, другое - увидать самому.
Перелет Баглир сделал в два этапа - сначала долетел до Гродно, сообщил новости Кейзерлингу, перехватил фунтов десять свежей рыбки - только из Немана - и снова взмыл в воздух. Сутки почти непрерывного полета - и в кабинет Виа он через окно не вошел, а ввалился.
- Отлично, что ты прилетел, - обрадовалась та, - но к столу не зову. Безымянный совет Петр Александрович назначил на через полчаса. Перекусишь по дороге, - и, в дверь, к адъютанту, - Николай Вильгельмович! Распорядитесь насчет копченого осетра в карету!
- Лучше сырого...
- Уж чем бог послал. Как тебе моя новая форма?
Новая форма была не только у Виа, и не только у кирасир. Как только Румянцев пообвыкся в роли князя-кесаря, он заметил неудобство новой, петровской, формы. Пусть и не столь роскошная, как положенная при императрице Елизавете, она сохраняла все те же недостатки - штиблеты с гетрами, парики с буклями и косами, дурацкие высокие гренадерки с медными бляхами, сверкающими, но легко пробиваемыми пулей. Узкий сюртук никак невозможно было подбить мехом, и зима, оставшись пыткой для нижних чинов, стала ею же для офицеров. А ведь когда-то русские именно зимой и предпочитали воевать. И поднимали на зимние, свободные от землепашества, месяцы огромные толпы народного ополчения.
Император Петр полагал, что форма должна быть красивой и воина возвышающей - а потому спорил за каждую из десятков пуговиц, за каждый фальшивый клапан. Скоро спор выполз и на очередном заседании Безымянного Совета.
Совет был безымянным и неофициальным для того, чтобы замедлить неизбежную фильтрацию в его ряды ненужных людей. Такова судьба любого властного комитета.
Совет делился на две части - вершители и исполнители. Вершителей было трое - два императора и князь-кесарь. Исполнителей - четверо: Шувалов, президент Сената, ответственный за производительные силы империи, Виа, присоединившая к отделу ландмилицию под громким именем корпуса Внутренней Стражи и обеспечивающая теперь как внутренний порядок, так и внешнее вынюхивание, Чернышев, как военный министр, заведовал обоими кулаками империи, морским и сухопутным, а Баглир руководил особо экстравагантными проектами.
Иоанн тогда заявил:
- Делайте, что хотите, лишь бы солдатам холодно зимой не было.
Чернышев, повоевавший и против пруссаков и за, столько набрался у заклятого друга Фридриха, что решительно защищал гетры и штиблеты.
- Красота должна быть практичной, - заявила тогда Виа, и отобрала у часового при дверях митру-гренадерку с медной бляхой. Выхватила пистолет, грохнула - и пуля, прошив насквозь бляху и растреллиевскую позолоту-штукатурку, выщербила камень стены Зимнего. После этого сняла свою сверкающую каску, и повторила опыт. Пуля с визгом отскочила вбок, вжикнула мимо уха графа Захара Чернышева, выбила осевшее тучей осколков оконное стекло и умчалась на волю. Генерал даже бровью не шелохнул.
- Почему не сделать каску и им? Стали мы варим уже достаточно. Красиво - и защищает голову от пули и от сабли.
А дальше - стоило только взяться. Штиблеты окончательно заменили сапогами, штаны в обтяжку - шароварами. Исчезли плащи, появились полушубки. Каски обтянули сукном. Мундиры сошлись у солдат на пузе и застегнулись под горло. Зато на плечах офицеров появились погоны, а на рукавах - нашивки. Красные у унтеров, золотые - у обер-офицеров.
Кирасиры стараниями Руманцева превратились в карабинеров - в этакие танки. Большие, бронированные и стреляют... Общий вес доспеха и оружия достигал четырех пудов. Из них три приходились на шлем и кирасу, теперь не пробиваемую пулей даже и в упор. Длинные карабины, прошедшие испытания на Украине ножевые штыки, палаши, пистолеты в седельных сумках. Аналитический же отдел превратился в отдельный кирасирский корпус, и в отличие от карабинеров, эполеты получил только на одно плечо. Как организация, военная уже только наполовину.
Исчезли гусары и пикинеры, обратившись в конных егерей. У этих не было доспехов. Зато имелись длинные нарезные ружья и сабли. В Туле и на Урале станки с дармовым приводом от дневного зноя и ночной прохлады без устали вращали сверла. Армии, и особенно кавалерии, нужны были ружья и еще раз ружья - чего в этом времени стоят дикари с одними саблями?
Нужны были новые легкие единороги - конная артиллерия разворачивала батареи в полки.
Петербург, как и вся страна, вдруг почувствовал всем нутром подготовку к войне. И к чему-то еще, неясному и непоименованному. В воздухе слышалась торопливая поступь времени - шаг аршин, в захождении полтора!
А вот Баглир почти спал. Физиология.
Совет же решал важное - как воевать. Посмеялись над турецкими планами. Виа доложила, что турки планируют обходной маневр четырехсоттысячной армией из Молдавии через Подолию на Киев. Было ясно - Первая армия, которую решил возглавить сам Чернышев, эти планы сорвет играючи. Но что дальше? Грустно волочься через степи, считать в битвах каждый патрон? И осаждать бесконечные турецкие крепости. Очаков, Хотин, Шумлу, Браилов, Измаил, Варну, Плевну, Андрианополь, если повезет? И постоянно помнить про австрийское нависание с фланга и тыла. И в результате себе оставить медвежье ушко, а тушу подарить тому, кто в лес и не ходил?
Был и еще один план. Быстрый и наглый. Кому пришла в голову такая мысль? Истории не вспомнить. Но кто-то же первый пробормотал эту ересь:
- А отчего бы не запалить Турцию сразу с двух концов? Отправить Балтийский и Немецкий флот к Дарданеллам?
Вокруг всей Европы. А ведь до того у русских военных моряков переход от Кронштадта до Киля казался очень долгим, и котировался, как кругосветка у англичан. Но люди в Безымянном Совете были решительные, и дерзость замысла им пришлась по душе.
Но и тут была неясность - а что делать потом?
Бунтовать греков, как советовала всеведающая Виа? Блокировать Проливы, как уверял погрязший в экономике Шувалов? Или?
- Или просто прорваться через Дарданеллы, вломиться в Босфор и высадить десант прямо в Стамбул. Поддержав корабельными пушками.
- И долго вы там продержитесь? - саркастически спрашивал Шувалов.
- Если к тому времени на Черном море будет господствовать русский флот, способный перевезти подкрепления и припасы - неограниченно! - увлеченно скреб когтями лакированный стол Баглир. И, чуть холоднее, - выход эскадр, полагаю, можно приурочить к открытию Канала.
Инициатива наказуема исполнением. Командовать обходной операцией поручили князю Тембенчинскому.
Но надо было найти и адмирала. Полянский всерьез занедужил и умер, не успев подать в отставку. Сенявин взялся за воссоздание Азовского флота. Селиванов - штабник, и не хочет покидать уютного кабинета в Адмиралтействе иначе, чем для инспекции. Рябинин - галерник, и что такое паруса, успел уже забыть. Спиридов же болел притворно, попросту не желая идти под команду дилетанта. Талызина еще когда Миних повесил... Пришлось искать из молодых да ранних. Капитан первого ранга Самуил Карлович Грейг согласился на эполеты контр-адмирала, то есть совершил прыжок через чин капитан-командора, и принял должность командующего эскадрой. Заранее предупредив, что если Баглир будет ему мешать, то будет вышвырнут за борт без церемоний. Выход флотов, как и открытие Канала, был назначен на весну следующего, 1766 года.
7. Командующий.
Следующие полгода Баглир попросту счастливо жил, повинуясь извечному ритму русского быта - полгода запарка, полгода отдохновение. Тетешкался с детьми - избыточно, как полагала жена. По большому счету вся страна, собрав урожай, уходила на зимние квартиры, продолжая лишь необременительную заботу по хозяйству. Правда, хозяйство князю Тембенчинскому доверили большое. Он помогал Грейгу готовить флот, присматривал за созданием и тренировкой Штурмового Корпуса, снаряженного касками и противопульными кирасами. Хотя - чего там было присматривать? Командующий корпусом, отличившийся в Польше полковник, а ныне генерал-майор Александр Суворов и сам отлично справлялся. И настолько преуспел, что его "Десантное уложение" Румянцев велел напечатать таким тиражом, чтобы каждому офицеру в русской армии хватило. Сам же он сосредотачивал Вторую армию против Очакова и Крыма. Чернышев возглавил Первую - в Подолии, изготовленную не только против турок, но и, на всякий случай, против австрийцев. Под Воронежем в третий раз за столетие ожили верфи, принявшись спускать странные "новоизобретенные" корабли, плоские, как камбала. Нормальные морские орудия многие их них не влезали, приходилось ставить уже даже не единороги - мортиры. На Днепре начали новый канал - в обход порогов.
Помимо приятных занятий и дел увлекательно нужных, той зимой Баглиру досталась и неприятная работенка. А началось все с разговора в гостях у Миниха. Фельдмаршал ненадолго выбрался с очередной стройки где-то у горлышка Карельского перешейка, и вел насыщенную светскую жизнь. Балы, вертопрашество. Будто не фельдмаршал, а корнет! Редкий вечер можно было застать его дома. Баглира же застать на любом бездельном сборище было невозможно. Князь Тембенчинский предпочитал радости тихие: жену, сырую осетринку и полеты над окрестными болотами. Его, правда, видывали изредка в Манеже. Надо было поддерживать кавалерийский навык и приучать к себе столичных лошадей.
И когда Миних прислал записку с намеком, мол, буду дома, Баглир с трудом разорвал паутину сложившегося дневного круговорота. Виа погрязла в очередном сиюминутном кризисе, и свою жену с Фонтанки выманить ему не удалось, как он ее ни упрашивал. Не помогло и щекотание за ухом, обычно безотказное последнее средство.
- Опять заговор, - страдальчески сообщила Виа, - опять адские машины, подкопы, кинжалы... Утром на разводе в Петра стреляли. То есть чуть не стреляли...
Дело было простое и совершенно обыденное, но примечательное своеобычным душком. Некий офицер с печальной фамилией Грустилин, не ставший увольняться из армии после "недельной смуты", не смог найти толкового управляющего, способного вести хозяйство без крепостных. Виноват, само собой, оказался император Петр. Увы, с кинжалом или пистолетом к царю подобраться было трудно. Царь без телохранителей по улицам уже не ходил. Адские же машины с кареты царя и его соратников кирасиры снимали. И, не заглянув под днище и в другие укромные уголки, просто не подавали к подъездам. Маршруты следования тоже досматривались, а график поездок никогда не соблюдался, так что заминировать дорогу тоже не получалось.
Оставалось - или начинать настоящую осаду Зимнего, или - думать.
И нужная мысль пришла. Офицер решил купить тульскую нарезную винтовку. Засесть на крыше, и застрелить императора издали, с полуверсты. Беда была одна - денег не было. Поместье, еще до смуты трижды заложенное, отошло в казну. А из полка, стоящего на Волыни, пришлось дезертировать. На Волыни-то император не водился. А потому большой проблемой стали десять обычных золотых рублей - именно столько стоила нарезная винтовка.
В отчаянии Грустилин ходил по городу, не ел, не спал, и стал вовсе похож на привидение. Носил мундир своего бывшего полка, потому как штатской одежды купить не мог, а сменять поношенную форму на какие-нибудь лохмотья не позволяла шляхетная гордость. А потому попался патрулю, но разжалобил строгих офицеров при касках и бляхах на груди сказкой о поиздержавшемся командировочном, которому не на что вернуться в расположение. Ну не пешком же идти на Волынь! Грустилин едва не плакал от неподдельной жалости к себе, и ему поверили. Отпустили.
Этот случай навел его на поистине блестящую идею - написать письмо на имя командующего округом и попросить у него десять рублей на дорогу. Но Миних, уже пять лет как бессменно руководивший армией прикрытия столицы, как и строительством укреплений, был в дурном расположении духа. "Прогулял - страдай", - написал он на прошении. Грустилин не успокоился, и направил прошение главковерху. Князь-кесарь только черкнул перышком поперек - мол, отказать. Следующая слезница легла на стол к императору Ивану Антоновичу, но бывший страдалец руководил ликвидацией униатской церкви, работал допоздна и попросту заснул, взявшись за это прошение. Заботливый секретарь решил, что это форма отказа...
Неизвестно, шевельнулось ли хоть что-нибудь в душе бывшего прапорщика Грустилина, когда он писал прошение императору Петру Федоровичу. Скорее всего - нет. Эта простая натура не была в состоянии испытывать сложных чувств. Воспитанный европейцем, всю свою недолгую жизнь проведший в России, Грустилин не понимал ни книг, которые читал по-французски, и которые никак не относились к окружающей его реальности, ни мира, который был вокруг, и белькотал по-русски. Скорее всего, он считал, что это совершенно правильно, когда орудие тираноубийства приобретается на средства самого деспота. Свои десять рублей он получил от будущей жертвы, и уверенно направился в оружейную лавку. Одна винтовка, пять патронов. Три - на учебу. Один - врагу. Еще один на случай, если не удастся скрыться.
Стрелять решил с крыши недостроенного Кольца, в чем был свой юмор - это здание, хотя и предназначалось для высшего военного командования империи, основным своим назначением имело отнюдь не поселение генералов поближе к Зимнему, чтобы под очами государевыми ходили. И не для того, чтобы Петру и Ивану было ближе добираться до своих подчиненных. А чтобы закрыть дворец от остального города толстыми и высокими стенами, с прокладкой из верных людей между. Закрыть от возможных выстрелов.
Блестящий пример дотошности Виа Тембенчинской. Раз есть оружие, способное сделать что-либо, например, попасть за полверсты в пятак, необходимо исходить из того, что рано или поздно оно будет применено супостатом. И не стоит ждать первого применения, чтобы начать беречься. Во всяком случае не тогда, когда речь идет о жизни императора. Грустилин, не именовавший Россию иначе, чем "эта страна", по крови все-таки был русским. Иначе не выбрал бы подставкой под локоть средство борьбы со снайперами. Пусть и недостроенное пока.
Ирония не состоялась - Грустилина схватили кирасиры, охранявшие стройку. Официально - от раскрадывания строительных материалов, воровства в стране популярного и совесть русских подданных отчего-то не отягощающего. Схватили - не тогда, когда он, дав копеечку сторожу, зашел взять немного извести. И не тогда, когда полез по лесам наверх. А когда достал из свертка винтовку и стал устраиваться поудобнее.
Теперь его надо было допрашивать. И, поскольку речь шла о покушении на царя, без Виа было никак не обойтись.
- Меня подмывает вспомнить основную профессию, - заметил Баглир, потягивая тем вечером рейнвейн в компании фельдмаршала, - ведь здесь все простейшие наши трюки получаются. Даже старый добрый шомпол в ухо. Но все они попахивают зверством.
- Дать заговорщикам убить императора еще большее зверство, - возразил Миних, подвигая ноги ближе к камину, - но я тебя вполне понимаю. Неэтичное решение очень часто еще и просто неправильное.
- Именно. А ничего другого в голову-то и не приходит, - Баглир постучал по голове, показывая, как резинит рука от пустой жестянки, и издал стеклянный звук, - видите ли, дед нашего Петра ухитрился заложить основы настолько странной системы, что ему и в голову не пришло, что дело может пойти не так, как он хотел бы. Ну да, бегать по вантам в голландском или немецком костюме удобнее. Насчет воевать на суше - не уверен. Кстати, мы в воинской форме уже вернулись к традициям, обогатив их европейским галуном. Что отнюдь не лишне. Переодев тело, принялись наряжать мозги. Читать чужие книги. О чужих ситуациях и чужих проблемах. В результате в большом количестве получились не люди, а холуи, причем холуи чужие. Великий тут не виноват, ибо литература техническая, например, учебник по кораблевождению или металлургии изучает природу, общую для всех морей и стран. Книжечка по воинскому делу, правда, уже завязана на характер народа, поскольку армия состоит из людей. Теология и метафизика уже сильно зависят от характера автора и принятой народом логической системы. Но есть еще философия приземленная, как у большинства так называемых энциклопедистов. И есть романы. Вот они и формируют человека, который мыслит категориями другого общества - а живет в этом. И живет нормально. Как подданный сразу двух стран. Подобное двоедушие было бы и неплохо, но две полноценные души в одного человека не влезают. Оба существа - и европеец, и русский - получаются ущербны и нежизнеспособны. Европеец получается этаким чистым разумом, лилейной нежности экстрактом человека. Мыслю, рассуждаю - но ничего толком делаю, ибо голова у меня на одном этаже - а руки на другом. Кое-что могут по привычке, на ощупь. А как не на ощупь, а как новое, например, хозяйство без рабов - тут и обжигаемся. Да еще голова мешает, что-то видит - но не там и не то. Лечить же хотят не себя, а Россию. Не такая она, видите ли. Умом ее не понять. Русские - понимают. Немцы, кто поумнее, да не слишком заносчив, чтобы дать себе такой труд, тоже понимают. А непонимающие норовят согнуть страну под себя. А она не хочет! Тогда - колонизировать. Великий ввел полное рабство, до него тоже западники народ закабаляли. И все, как один - поборники свободы. Один наш Третий, слава Богу, тиран и немец. А Иван - русский без западного лоска. И оба - как колья в заднице у двудумов.
- Это так, но в чем здесь вопрос?
- Двудумы плодятся. А немцы, глядя на них, тоже начинают задирать нос к облакам - и на руки не смотреть. У нас же много работы для зрячих, и очень мало - для слепых. И все неудавшиеся цареубийцы - из этих. Я бы их перебил - но ведь это почти весь образованный класс общества. А людей не хватает. Лучшие, что есть, и те какие-то... Кроме, пожалуй, кирасир. Что делать-то?
Миних размышлял недолго.
- Охранять государей и учить детей. А чтобы чад своих дворяне гувернерами не портили, сделать нормальную карьеру только через корпуса. Детей солдат и казаков заслуженных учить на офицеров. Я сам внук крестьянина, и сын генерала. Если всякий дельный человек сможет подняться, криворуких быстро ототрут.
- А где найти учителей? В корпусах, в академии - везде двудумы. Хотя - Ломоносов Академию уже немного почистил - вот пускай и ищет...
А назавтра он уже ходил перед Румянцевым.
- Армия должна стать инструментом образования и воспитания русского народа. Чтоб после первых же сборов - ни одного неграмотного. Иначе будем отбирать наделы. Особо смышленых примечать и направлять... Сделаю, куда!
Вот - месяц спустя - он во главе капитула своей - пригодилась - масонской ложи. В одной руке - Библия, в другой секира. Регалии.
- Нести свет - наше высокое предназначение. Писать, учительствовать - да и просто делать взносы на народное образование, не отрываясь от биллиарда - достойно белого масона. Нашей целью является распространение нашего учения. Наиболее податливой почвой для семени знания является разум молодой. Поскольку пустой еще и не закостенелый в своей пустоте. Этому может служить создание в России сети народных школ и университетов. И, в качестве промежуточного звена - гимназий и кадетских корпусов.
А вот император Иоанн уже пишет рескрипты о командировании священников для народных и полковых школ, а заодно и о назначении деканов теософских факультетов.
- Вы их не изгоните?
- Как можно! Белые масоны чтут православную церковь. Но если средством преподавания закона божьего станет палка - заменим светским учителем. Ничто так не отвращает от знания, как насильственное его вколачивание. Палка попа-учителя - истинный рассадник богоборчества. Иезуиты никак не могут этого понять!
- Может, у них как раз такие цели...
А царь Петр хватается за голову:
- Откуда я, по-твоему, беру деньги?
- Дерете налоги, - спокойно заметил Баглир, - но если будет видно, что налоги пошли на доброе дело, народу легче их будет терпеть...
Виа критикует.
- Большую часть учебников и книг напишут заносчивые немцы и те, кого ты называешь двудумами.
- На то есть цензура. Извини, что подбросил тебе работы, несравненная моя...
В Италии агенты Виа стали незаметно скупать всякие корабли и вооружать на военный манер. Команды вербовали на месте, из греков и славян. Офицеры приезжали под видом простых путешественников. Туда же, на лечение, приехал и Спиридов. Был удостоен аудиенций наедине с несколькими мелкими правителями, после чего те вдруг заложили по нескольку линейных кораблей для своих карликовых флотов.
В Петербурге стали палить пушки и вспыхивать огненные потехи - пал Перекоп, пал Очаков, пали Бендеры. В яростных штурмах бывшие гвардейские полки заслужили право вернуть себе прежние знамена. Другие части украшались серебряными трубами. Не хватало орденов на творимые подвиги, и появились крест святого Михаила за полководческие заслуги и заветная мечта военного - орден святого Георгия, вручаемый только за храбрость.
А перебравшийся в Киль, поближе к русскому флоту, великий Эйлер разводил в досаде руки. Задача, подсунутая ему князем Тембенчинским, решение имела. Только вот число оказалось непомерно большим. Десять в тридцатой степени лошадиных сил - такая мощность требуется для машины миров.
- Кажется, вы остались здесь навечно, князь.
- А мне уже кажется, что я тут вечно и жил.
И пали последние перемычки, и без скрипа отворились дверцы шлюзов. Каторжников увезли еще раньше - на канал Днепровский, на канал Волго-Донский, на канал Азовский... Компания Нортензееканал не взяла за них ни копейки - чтобы не уподоблять работорговле перевод с одной каторги в другую. Канал - на участке возле Киля - был облицован розовым гранитом. Пушки салютовали с берега - а проходящие корабли отвечали им с обоих бортов, вспухая пороховыми облаками. Подушки облаков отбрасывал легкий ветер, возвращая картине ясность. Играли корабельные оркестры и оркестры десантных полков. А громады линкоров все шли и шли мимо, и казалось, нет им конца, а за ними ждали своей очереди фрегаты и транспорты с войсками. Свой, голштинский линейный корабль по обоим берегам канала встретили радостными криками. И те, кто еще вчера ворчал об уравнивании Голштинии в правах с другими русскими провинциями, теперь кричали "хох!" и бросали вверх треуголки.
А адмирал Грейг утер пот со лба только когда последний его корабль вышел в устье Шельды - уже по ту сторону Дании.
- Прошли... - удивленно сообщил он Баглиру.
- Прошли! - гордо выпятив грудь под кирасой, отвечал князь Тембенчинский.
Уже через два дня они хватали друг друга за грудки. То есть Баглир хватал, а вот Грейг только шарил руками по стальному нагруднику, ища - за что бы зацепиться?
Оказалось - на всех судах Соединенного флота сухари подмокли, солонина взбухла, вода протухла. На кораблях кильской эскадры было чуточку лучше. Грейг винил скоростроеные суда из мокрого леса с мокрыми же трюмами. Баглир, замечая, что порох-то сухой, клял нераспорядительность молодого адмирала. Виноваты, разумеется, были оба. В том, что не усмотрели, и взяли с собой продукты, выделенные со складов, и проверили только качество. А не сроки хранения. Интенданты же подсунули самое залежалое. И не потому, что воры или изверги, а из рациональности. Иначе же через месяц списывать. А пока морячки еще схарчат... Про срок первого русского дальнего плавания не подумали.
Пока корабли шли от Кронштадта до Киля, пока ждали открытия канала, задержавшегося на две недели - срок и вышел. А тут неудобные условия, сырость и качка. От салютных залпов кое-где появились слабые течи. Не такие, чтобы корабль потонул. Но сухари подмочить хватило.
На флаг-транспорте десанта взвился флажный сигнал.
"Чтоб проплыть хоть полпути,
Надо в Англию зайти".
- Суворов прав. Только у нас казны не хватит столько припасов купить, чтобы до Турции хватило, - просветленно сказал Грейг, отпуская Баглира, - а он что, всегда стихами объясняется?
- Всегда. Только иногда верлибром, - улыбнулся тот, - а насчет всего пути не беспокойтесь. Я отправлю эстафету, и в Бордо нас будут ждать достаточные средства. Как видите, и от меня есть польза эскадре. Придется нам идти вперед перебежками.
Плимут встретил русскую эскадру отчужденно. Англичане с высоких палуб восьмидесятипушечников косились вниз, на русских сразу и презрительно, и слегка опасливо. Особенным позором был салют. Точнее, полное отсутствие такового в ответ на русское приветствие. Но продать воду и провиант англичане согласились. И с грубостью было решено смириться.
- Это как между волками, - заметил Баглир, - те тоже - кто слабее, подставляет шею, и его не трогают. Мы сильные, но сейчас именно зашелудивели.
- Когда-то смысл был именно таким, - согласился Грейг, - когда пушки заряжали по часу, корабль, первым отдавший салют, становился беспомощным. Теперь остался только символ...
Баглир сходил на берег - размять ноги. По незнанию языка - вместе со штабным офицером Грейга. Помалу выбрались из портовых районов на пристойные улочки. Навстречу прогуливались джентльмены, кланяясь знакомым подчеркнуто мимо русских. Некоторые с интересом косились на маску двуликого Януса. Пристрастие Тембенчинского именно к этому виду маскировки на Западе было уже хорошо известно. Когда Баглир проходил мимо колониальной лавки, из нее вышла миловидная молодая женщина. Впрочем, на его вкус все люди были весьма симпатичными существами. И по англичанке скользнул благожелательно-безразличный взгляд существа иного вида. И остановился на длинном ярко-красном пере, украшающем довольно скромную шляпку. Пере из крыла лаинца.
Перепутать его было невозможно. Ни со страусовым, ни с павлиньим, ни - от других веселых птиц.
- Постойте, леди! - на этом заканчивался английский Баглира, и он ткнул в бок своего переводчика, - Я понимаю - нехорошо заводить разговор с дамой, не будучи представленным...
- Именно, - холодно процедила англичанка, перебив перевод, - удивительно, что русские моряки это понимают.
Тогда Баглир стянул, как рыцарский шлем, черную двуликую маску.
- Я князь Тембенчинский, - сообщил он, - и полагаю, что представился в Копенгагене всей Англии.
- И, к сожалению, в первую очередь - моему мужу!
- Я надеюсь, он жив.
- Он временами об этом жалеет. Он - тот несчастный, который сдал вам остатки флота - остовы кораблей и израненных людей. Даже адмиралтейский суд не осмелился его обвинить! Но его вынудили уйти в отставку.
- Сожалею. Я видел, как сражался его корабль. Капитан Кэмпбэлл сделал больше, чем было вообще возможно, чтобы спасти судно. Так, по крайней мере, мне объясняли те, кто понимает в морской войне куда больше, чем я.
Такого недоверчивого изумления на человеческих лицах Баглир еще не видал.
- Вы хотите сказать, что вы разбили английский флот, плохо разбираясь в военно-морском искусстве?
- Никак не разбираясь, леди. Я вообще не моряк. Впрочем, самые искусные фехтовальщики, как известно, получают раны не от хороших бойцов, а от никаких. У которых шпага из рук вываливается. Я всего лишь везучий дилетант...
Баглир кокетничал - а что ему оставалось делать? "Надо дать возможность противнику сохранить лицо. Остальное можно и отобрать..." - говаривали лаинцы. Вот и теперь леди грустно, но и с некоторым торжеством улыбнулась.
Капитан первого ранга Джон Кэмпбэлл был шотландцем. А это означает, что не спился он исключительно от скупости. Не захотел тратить столько денег на виски. Да и надежда у него поначалу еще была. Надежда вернуться на флот. Пусть карьера уже сломана, и не быть ему адмиралом. Но вдруг о нем вспомнят более удачливые друзья и писавшие благоприятные рекомендации начальники? В конце концов, трибунал положил его саблю эфесом к хозяину. Так, согласно традиции, адмиралтейские судьи обозначали оправдание. И тогда - снова линкор, послушно выполняющий маневры сквозь огонь и дым, марево тропических зорь, экваториальный зной, холодные встречные брызги мыса Горн. И снова будет лизать борта ластящийся Индийский океан, набрасываться с пенными кулаками Тихий, протягивать ломкие цепкие щупальца Ледовитый, задумчиво перебрасывать с волны на волну Атлантический.
Но - сменилось правительство, хитрых и нерешительных вигов сменили умные твердолобые тори - а про него не вспомнили. Тогда-то он и напился по-настоящему в первый раз. То есть не просто выпил черезмерно на дружеской пирушке - а осознанно набрался в стельку. А тут в полупустой офицерский паб зашел его бывший младший помощник. Схлебнул пену с пинтовой кружки. И, обнаружив в скашивающихся глазах Кэмпбэлла узнавание и даже остатки незалитого пивом разума, завел с ним разговор.
- Не хотел бы вам такое говорить - но вас сейчас даже матросом не возьмут, - рубил он правду-матку, - потому как велено Копенгаген ЗАБЫТЬ. А вы заставляете помнить. И позор флота. И адмиралтейскую подлость. Что нам на воротники матросам теперь надо вшивать между белых полосок сразу две черные... Можно бы отомстить, замыть пятно кровью. Но - с русскими велено не ссориться и не дружить. У первого лорда, у Соммервилла, на днях немного развязался язык. Он говорил - они чугуна выпускают вдвое против нашего. А стали уже впятеро. На лес же и пеньку ввели монополию и поднебесно задрали цену. Так что все это приходится возить из американских колоний... А паб пустой, потому как вы сюда повадились.
Допил пиво и ушел.
После этого Кэмпбэлл сосал виски дома. И, приглушив тоску, пытался думать - что же ему делать дальше. Выходов было два: приискать себе службу за границей. Или ступать наниматься капитаном на коммерческое судно. Но дурная слава оказалась слишком громкой. Можно было бы начать торговлю самому. Позора в этом не было. Коммерцией не брезговал сам де Рейтер! Только вот капиталов у отставного капитана первого ранга не хватало и на каботажную лайбу. А его устроило бы только океанское судно.
Пенсии, положенной от короля, едва хватало на содержание скромного дома невдалеке от базы, горничную, повариху, садовника и виски. По понятиям английского офицера - нищета. И почти несбыточная мечта для тех русских моряков, у кого не было своей деревеньки. Шли же на море однодворцы да младшие сыновья, да иноземцы. Впрочем, теперь и помещики, безвозмездно потерявшие в шестьдесят втором году крепостных и до трети земель, или уходили со службы - или жили на жалованье. Взять того же Николая Скуратова - только и славы, что потомок Малюты, а ни кола, ни двора.
Поначалу Кэмпбэлл подумал, что к нему явились бывшие сослуживцы похрабрее. Во всяком случае, мундир одного из них был похож на форму английского морского офицера, а Мэри щебетала оживленно и весело. Как до Копенгагена. Но у коротышки с вкрадчивой походкой, блестящего тяжелой кирасой, обнаружилась мохнатая голова, тогда, три года назад, обыгранная в каждой английской карикатуре.
- Да, это я, - уверил капитана князь Тембенчинский, - а не белая горячка. Доброго дня.
- Еще утро.
- Мы раненько встали, для нас уже день. Капитан, вы знаете Грейга?
- Сэма? Знал. Неплохой офицер. Из приличного клана - но что понимают в этом англичане? Они видели в нем только сына торгаша. И даже не подпускали к капитанству, как ни геройствовал. Он сам захватил себе испанский корабль и полгода наводил возле Гаваны такой шорох, что весь испанский флот ушел гоняться за ним, и наш десант спокойно высадился около города. Потом война закончилась, и "собственный" корабль у Грейга отобрали. Он понял, что адмиралом на этом флоте ему не быть, расплевался с лордом Соммервиллом и исчез куда-то...
Тембенчинский захохотал. Его спутник заулыбался.
- Ну совершенно никто не читает газет, - сообщил князь, - даже в Англии. А Грейг, прозываемый ныне Самуилом Карловичем, теперь ведет сразу два флота в бой на турок - Балтийский и Немецкий. Двенадцать линкоров. И десять тысяч десанта. А званием он контр-адмирал русского флота.
- Какого класса линкоров?
- Четвертого, разумеется! Они оказались достаточно эффективны. Собственно, это в большинстве уже новые, улучшенные модели. Мы называем их линейными фрегатами. Они лучше обычных линкоров. Быстрее. Но вам я готов предложить новенькое судно первого класса. Если вы согласитесь вступить в русскую службу.
Кэмпбэлл не раздумывал.
- За шканцы линкора первого класса я готов вступить даже в турецкую службу, - хриплым от волнения голосом ответил он.
- Тогда езжайте во Флоренцию. Там вас будет ждать купленный нами у великого герцога Тосканы линкор. Как его назвать, сообразите сами... Деньги на проезд - с семьей - получите у русского посла в Лондоне.
И, достав из неуместной при морском мундире кирасирской ташки готовый бланк патента, заскрипел пером, вписывая имя и чин. Чернила были красные. И, когда собирался отбросить выдернутое из собственной шеи перышко в сторону, вспомнил.
- Леди Кэмпбэлл, откуда у вас такое перо?
- Как откуда? Купила вместе со шляпкой. Тогда как раз был бал по поводу победы при Кибероне. И появиться там без шляпки a la Hawke было совершенно невозможно!
С какой ностальгией сказала бы она эти же слова пять минут назад! Ведь после Киберона был жив и славен победивший французский флот рисковый адмирал Эдвард Хок, оставшийся на дне копенгагенской гавани. После Киберона ее муж был в зените карьеры. И вот все вернулось на круги своя. И в словах леди Кэмпбэлл звучало обыденное объяснение несведущему в моде варвару.
- А где вы шляпку купили? - поинтересовался Баглир. Получив же ответ, поспешно откланялся.
И потащил Скуратова с собой. Тому казалось - князь помешался. Было очень похоже. Тот метался по шляпным лавкам, спрашивал о происхождении перьев экзотического вида. И об объемах поставок. Придирчиво рассматривал. Темнел глазами, словно их застилали грозовые тучи. Казалось, вот-вот молнии метать начнет. Наконец, заменил картинно-недоуменный вид лейтенанта.
- Не понимаешь? - спросил. И прислонился к отсыревшей стене, будто обессилев, - Не понимаешь. Я вот тоже не понимаю. То есть не хочу понимать. Но вот начинаю догадываться.
Он расстегнул кирасу, полез рукой под мундир, вырвал у себя еще одно перо - из крыла, длинное. Встряхнул. С острого кончика сорвалась капля крови, разбилась о ботфорты Скуратова.
- Видишь, Николай, тут на кончике волоски - ежиком? Когда линька, они прижимаются, и перо выпадает легко и безболезненно. Иначе - берет с собой каплю крови. У всех перьев, которые я видел в здешних лавках, волоски стоят торчком. А привозят их сюда ворохами. И они точно такие же, как у меня. Если не считать цвета. Ясно?
- Нет.
- Это перья моих соотечественников. И их не собирают при линьке! Их или ощипывают с живых существ, причиняя им позор и муки, или...
Он замолчал.
- Или с неживых, - продолжил за него преувеличенно спокойно Скуратов, - бывает. Я видывал книги и кресла, оправленные человеческой кожей. Правда, это все было сделано давно.
- И если учесть, что привозят перья из Северной Америки...
- Нравы тамошних колонистов известны. За туземцев плату назначают. За скальп, как за волчий хвост.
- И если там заведутся люди с ценной шкурой...
- На них будут охотиться.
Скуратов и Баглир переглянулись.
- Закончим с турками, навещу те края, - тихо сказал Баглир, - один.
- Вместе со мной, - возразил Скуратов, - я тоже кое-что умею. Фамильные секреты. Всегда боялся, что они могут мне пригодиться.
На корабли они вернулись задумчивые и неразговорчивые.
Подпоручик Державин. Жалованье с гулькин нос. Поместья и раньше доходного не было. Слава богу, что при "недельной смуте" на вилы старушку-мать не подняли. Уехать бы помочь поднять хозяйство - но из штрафных полков, в которые обратилась бывшая петровская гвардия, ни в отпуск, ни в отставку не отпускали.
После лобовых атак на датские пушки полки пополнили - отбросами из сибирских острогов. Пытавшихся бежать отправляли на рытье канала. Зато тех, кто сжал зубы и терпел, ждала карьера - даже многие рядовые вышли в офицеры. Пополнения из корпусов-то не присылали.
Потом была польская кампания, и отчаянный штурм Варшавских предместий. Штрафников - черные галуны на шляпах, черные кресты на знаменах - снова не жалели. Но перед штурмом явился генерал Чернышев, сказал: "Возьмете к вечеру Прагу - штраф с полков сниму".
Тогда Гавриле Державину пришлось покомандовать батальоном - но штраф милостию государевой был снят. И командира прислали другого.
Жалование оставалось крохотным, только прожить. И галуны у бывших гвардейцев оставались черными. Всей радости - можно взять отпуск. Не тот, что прежде, безразмерный. А небольшой, положенный для отдохновения служилого человека новым уставом. Одно хорошо - время на дорогу к отпуску прибавлялось. Иные хитрецы просились - на Камчатку. Красоты дальневосточные посмотреть. Тут-то и оказывалось - надо в отпускной бумаге печать поставить. Печать канцелярии той губернии, где отпуск предполагалось проводить. Мол, прибыл.
Они пытались открутиться. Даже от отпуска вовсе отказывались. Не тут-то было.
- Отпуск вам положен. Извольте ехать! Изможденные офицеры нашей армии не нужны! - говорил жестоко князь-кесарь Румянцев, - не то Анот вами займется, как саботажниками и вредителями отчизне...
Анот - аналитический отдел Кирасирского Корпуса. Пошла тогда по стране странная мода на сокращение слов. Ниоткуда выползали сложносочиненные уродцы, от иных выворачивало даже привыкших к сложению слов немцев. Адмирал Спиридов, например, нежданно обнаружил, что если Румянцев, Верховный Главнокомандующий - Главковерх, слово терпимое, в Ветхом Завете и не такие имена сыщешь, то он, морской министр - замкомпоморде. То есть заместитель по морским делам. А никак не главный рукоприкладчик. Нет, в бумагах пока все было гладко. Но разговор... Даже Государи Императоры превратился в обезьяновидных Гимпов. Да, с этим самоотверженно боролся Анот. Иных втихую пороли, иных отправляли на СевМорКанал. Но этим-то все и сказано!
Державин поехал не на Камчатку - хватило ума не заниматься мелкими авантюрами, едва выжив в крупной. А поехал он в столицу. Хотелось найти старых знакомых, сумевших некогда занять правильную сторону или хотя бы отсидеться по щелкам. Несмотря на новые дворцы - не частных лиц, а контор и коллегий - град Петров обрел сумеречный вид. Даже позолота блестела как-то даже не латунно - масляно. На улицах даже днем горели синеватые огни новейших газовых фонарей. По улицам непрерывно грохотали глухими раскатами о сырой булыжник кованые подковами солдатские сапоги, искрила по брусчатке кавалерия и артиллерия, лязгающая железными лафетами. "Куда вы, братцы?" "За город, на учение. В казармы, с учений. На турка, мозги Махмутке вправить..." И бодрые вопли полковых оркестров с разных улиц сливались в бравурную какофонию.
Сапоги пристроились даже штатских ногах.
- Ежели в башмаках ходить, - сообщал симпатичному офицеру титулярный советник коммерческого адмиралтейства, Коммада, - могут ведь обвинить в старорежимности. Эх, времена были веселые. Но, - торопливо оглянувшись, заметил он, - сейчас времена славные. Не поймешь, что и лучше.
Ему бы под такие слова чарочку опрокинуть, но чиновник торопливо давился сбитнем. В глазах его явно читалось - верните мое прежнее беззаботное бытье. А без побед я проживу. Тем более и побед-то нету пока настоящих.
- Пьяным в присутствие явиться - карьеру за борт, - объяснял он, - вот опоздать это да, можно. Главное, чтобы задание столоначальника исполнил - а когда, никому дела нет. А что это вы, господин офицер, в треуголке?
- Шлемы нашим полкам пока не выдали.
- А, поэтому вы и без погон. Ясно. Где стоите-то?
- Стояли в Киле, теперь топаем на юг. После отпуска поеду уже в Подолию.
За соседним столиком собралась иная компания. Звенела бокалами, кричала виваты. Господа карабинеры прощались с городом. Один из них заметил Державина.
- Не грусти, пехота! Тебе что, выпить не на что? В карты проиграл?
- Да есть в кармане кое-какие копейки, - скромно отозвался тот, - а в карты я только выигрываю. Правда, иногда морду бьют.
- Господа, кажется, наш. Кадр. Не территория, не ландмилиция. Что ж ты, брат, еще не в новой форме?
- А я из бывшего штрафного.
- Семеновский?
- Обижаешь - Преображенский.
- А все равно. Я под Варшавой был, видел, как вы штраф снимали. Компанией не побрезгуешь, старая гвардия?
- Никак не побрезгую. А вы - тоже к Днестру?
- К Перекопу. Налейте подпоручику, господа...
Потом он возглашал тосты, читал свои стихи и пел свои же песни. А потом - потом он вышел облегчить переполненное нутро - и его подхватили под руки. Только увидев впереди знакомый зев закрытой черной кареты, поэт тихо попросил:
- Дайте завершить.
- В Доме завершишь. А за обгаживание кустов с тебя особо спросят. Тут не Версаль, тут нормальные люди живут...
Хорошо ответили ему. И даже затрещины не дали. Обращались осторожно и сноровисто.
Доставив в известный уже всей Европе Дом-на-Фонтанке, обзаведшийся пристройками и особенно подвалами, повели вниз. Белые стены, отсинь газового света, фиолетовые тени на низеньких ступенях.
- А...
- Там все есть. Ну ладно, ступай. Облегчись напоследок.
Вернувшись из мест царских пеших прогулок, Державин, наконец, оказался способен думать о своей судьбе.
- Что я хоть наделал-то? - спросил он убито.
- Не обессудь, что в подвал - наверху все занято. А вообще ты очень храбрый человек. И очень глупый. Ругать не императоров, не князя-кесаря - а САМУ.
Щелкнули дверью.
Внутри был стул. И больше ничего.
Стул был какой-то не такой. Во всяком случае, сидеть на нем было совершенно невозможно. Заднице неуютно, и все время кажется, что съезжаешь или опрокидываешься. Пол был мощен камушками, как проспект, и ножки стула все время соскальзывали. Так что поспать не довелось.
А с первыми лучами солнца дверь распахнулась.
- Пошли. САМА велела привести.
- А САМА это кто?
- Шутить изволите? Наша прекрасная полячка. Или полька? А как правильно, господин охаиватель?
- Я вас не понимаю...
- А я вам не верю, поэт-хулитель. Вы что, после Недельной Смуты, сквозь фильтр не проходили? - кирасир был уже немного раздражен.
- На каком языке вы разговариваете?
- На русском специальном. Короче: ты что, княгиню Тембенчинскую не видел?
- Нет.
- Тогда - увидишь и все сам поймешь. С красной ртутью шутки плохи! Не то разделятся ваши кровь с молоком... И еще - не забывай, ты в самом высоком здании на Земле.
- Это как?
- А вот так. Из Питера аж Сибирь видно. Понял?
- Понял... - Державин сник. Не так, чтобы совсем. Но по сюжету нужно было сникнуть. Хотя бы, чтобы доставить удовольствие конвоиру.
Сначала появились перила. Потом окна. Потом была дверь.
- Задержанный прибыл, эччеленца!
- Хорошо, давай его сюда.
Державин вспомнил - полковые бывальцы рассказывали - пока называют задержанным, не страшно. А вот если арестованным, тогда беда. Успокоился. Однако сохранил скорбный вид. В дверь не вошел, а вплелся, колени дрожат, на лицо исполнено страха иудейска.
- Ну что вы, Гаврила Романович, право! Как на собственных похоронах! Но не стоит слишком уж актерствовать. Бог этого не любит. Возьмет и приклеит вам эту маску до конца жизни. Вы же весельчак и наглец - так и держитесь соответственно.
Разумеется, Виа просмотрела лежащую на столе тоненькую папку с его именем и заумным номером на пергаментном переплете.
- Я доселе полагала, вы только солдатские песенки можете. Но, оказалось, подрывные вам тоже по плечу. Ну вот - "Лев и Орел", например.
Вот тут поэт удивился. Были у него и более острые творения. А этот полуудачный опус был всего лишь злободневной басней. И издевка полагалась только лишь воспитателю цесаревича Павла, французу Даламберу, которого в русской армии не любили. И было за что! Специально выписанный государем Петром для воспитания наследника математик, философ, гуманист и энциклопедист вдруг оказался не просто склочным сухарем, всюду сующим нос. О нет! Этот просвещенный европеец вдруг оказался сторонником решительно всех ненавистных армии пережитков прежних царствований. Он одобрял порку солдат, восхищался пожизненной рекрутчиной, уверял всех в жизненной необходимости доводить искусство маршировки до балетного уровня.
Не одобрял он и Анот. Не за существование. А за неприменение пыток. И за невнимание к его кляузам. Доносы же он писал пачками. Задаст, бывало, Павлу вычислить тройной интеграл по контуру - а сам сидит, старается. Но однажды пришел в Дом самолично. И, заглянув в специальный сортир для посетилей, обнаружил собственные листки, положенные для гигиенического использования.
Чего в своей западной провинции Державин не знал, так это того, что великий математик уже скакал к русской границе с почетным караулом. И без единого уплаченного за работу рубля. Он сухо скрежетал зубами и грозил в сторону Петербурга жилистым кулаком, и в ближайшее время Виа ожидала дружного лая, поднятого вольтероподобными шавками. И подтявкивания обезьянничающей европейской образованщины и салонщины. Не исключая и иных, желающих казаться просвещенными, королей. Тут она поступила просто - разослала всем философам, хотя бы в чем-то схожим по мыслям с Даламбером, официальные послания. Очень короткие. "Заедете в Россию - повешу". Дата, подпись. Лучшего способа для Анота обрести мрачную славу и ореол чудовищности могло и не представиться, а расстреливать тысячи человек для достижения подобного эффекта Виа не хотелось.
Свалить Даламбера помогла его собственная заносчивость. Захотелось французу сыграть в русскую придворную игру. Сыграть на великом князе Павле, как на инструменте, настроив его по своим желаниям. И начал он нашептывать ему - не против отца. А просто - какая у него была мать. Как много могла сделать для России. А та ее так вот - прикладами обратно в горящий дворец. О, разумеется, отец ничего не знал... Зато вот изверг князь Тембенчинский, он все мог. А Лизка Воронцова, она крутит Петром, как хочет. Того и гляди, ему, цесаревичу, за обедом что-нибудь подсыплет. Чтобы престол своим щенкам отдать. И вспоминал, что Виа Тембенчинская - чудовище, и отчего-то польского красно-белого окраса.
Вот только отчего это Елизавета Романовна наотрез отказалась становиться императрицей, не разъяснил. И отчего некоронованная, но вполне законная жена императора плодила светлейших князей Воронцовых, а не Великих князей. Павел же помнил, как отец, на ветристой палубе только что подаренной сыну яхты разъяснил ему этот парадокс. Мол, Елизавета - человек очень хороший. Но человек же! И она не хочет, чтобы у нее, или у ее детей, когда-либо могло возникнуть искушение. Искушение царской властью. И попробовал представить себе ее жертву. С тех пор Павел, до тех пор княгине Воронцовой не кланявшийся, стал вдруг вежлив. Поначалу даже преувеличенно.
Главной же ошибкой Даламбера было поношение четы Тембенчинских. Не знал он, что цесаревич помнит визг пуль июльской ночью, и тяжелые хлопки крыльев, спокойные и размеренные, несмотря на срывающиеся с перьев в белесую полутьму тяжелые теплые капли. И не ведал, что князь изредка пробирался к великому князю в Зимний, и катал мальчишку на своей спине над ночной Невой, пока тот не стал слишком уж тяжелым. И обещал сквозь частое пыхающее дыхание, ссадив на землю в последний раз - и десятка лет не пройдет, как Павел снова взлетит. И тот теперь летает во снах, и считает дни, и насчитал уже девять сотен. А Виа - и особенно ее дети, похожие на выводок норок, только яркоперые и добрые, и вовсе сказочные существа.
Да и неполитические мысли наставника тоже не укладывались у наследника престола промеж ушей. Куда там шагистика, что там мерный посвист прусской флейты для мальчишки, который хоть раз видел летящую лавой в атаку карабинерную дивизию, звенящую горнами, или медленно разворачивающуюся под польский марш-танец.
Детская логика такова: если взрослый врет хоть в чем-то - значит, врет во всем. Павел поступил просто - нацепил с утра морской мундир, сказал, что едет в порт, прокатиться на яхте. Наставник сразу отстал - его от морских прогулок укачивало. А цесаревич пришвартовался к Дому-на-Фонтанке с морского фасада, приподнял голландскую шляпу с ответ на салют караульных, зашел в кабинет Виа, и сделал доклад по форме, как настоящий морской офицер.
А потом подписал протоколы.
- Одного вашего показания, эччеленца альтецца, - сказала ему Виа, - недостаточно. Но, безусловно, достаточно для организации прослушивания. Так что придется вам потерпеть этого сухаря еще неделю. Чаю не желаете?
- Как всякий русский моряк, предпочитаю сбитень.
Спустя неделю Виа - белый китель, золотой погон на правом плече, черный жемчуг внимательных глаз чуть навыкате - сидела за обеденным столом напротив обоих императоров.
- Сама выгнала француза - сама и расхлебывай, голубушка, - заявил Петр, - выписывать иноземцев больше не будем. Воспитывать цесаревича будешь ты!
А тут державинская басня. О том, как лев, царь зверей, отдал наследника-львенка в науку царю птиц - орлу. А тот, выучившись, начал учить зверей вить гнезда.
- Не имел я тебя в виду, матушка, - каялся поэт, - я бы тогда "орлица" написал.
- И так узнаваемо. И все равно примут на мой счет. Но это и ладно. У нас, спасибо господу, страна пока свободная. И заговорщиков у нас нет.
- А зачем я тогда тут? И зачем тогда здесь и вы, ваше превосходительство.
- А затем же. Чтобы если какие покушения на свободу, и какие заговоры - то чтобы их сразу же и не было. А вы, Гаврила Романович, мне нужны. Мне поручили пятилетнюю программу ликвидации безграмотности. Учить же людей по священным текстам и старым грамматикам неудобно. Надо писать новые учебники. Причем не только азбуку и грамматику - а и основы биологии, агрономии, физики и обязательно историю. И не древнюю или европейскую, а нашу, русскую. Чтобы народно и складно. Что написать, по содержанию, из Академии пришлют. Но надо это все облечь в понятную народу форму. Стих у вас легкий, слог складный, язык простой. Возьмитесь, а? Гонорар обещаю, тираж будет больше, чем у Библии в Европе.
- Я офицер, - заметил Державин, - служу.
- И будете. Переведу в Анот чин в чин, оклад дам - построчный.
- Сколько?
У него была хватка настоящего литератора.
Из Плимута русская эскадра ушла, неся на себе весьма смятенного командующего операцией. Днем князь Тембенчинский держался вроде носовой фигуры - неподвижным и отмалчивающимся. Картинно облокотившись рукой о фальшборт, он вперивал взгляд в бесконечность, и стоял с остекленевшими кукольными глазами, прозирая неведомое. Только что дышал. На обращение отзывался мгновенно, вел разговор живо, но, исчерпав предложенную тему, снова деревенел.
На третий день его растормошил адмирал Грейг.
- Михаил Петрович, с вами случилось что-то?
- Никоим образом.
- Значит, не с вами.
- Не со мною, разумеется, могло случиться очень многое.
- Тем не менее, это не должно отображаться на боеспособности вверенных вам Государем сил. Даже если у вас есть повод впадать в мировую скорбь. Те ночные песни, в которых я подозреваю вас, очень печальны. Слышна в них какая-то демоническая грусть. Обреченная, безнадежная, отчаянная. Команды начинают поминать разнообразную морскую нечисть, включая русалок и прочих существ, которых не бывает. Те, кто должен спать - не спит, кто стоит вахту - наблюдает видения.
- Почему вы подумали на меня? Я, собственно, не отнекиваюсь,
- Голос очень сильный и очень высокий. Женщина на корабле, конечно, всегда бывает. Но язык абсолютно незнакомый. Я не полиглот, но чужую речь и чужие песни слыхивал. Ничего похожего. То есть мотивы как раз схожи с русскими...
Баглир кивнул.
- В конце концов, уставом время для пения предусмотрено, - продолжил Самуил Карлович, - и клотик, если вам так на нем нравится сидеть, тоже всегда в вашем распоряжении. Кстати, как вы туда забираетесь-то? На палубе вас по ночам ни разу не видели.
Хоровое пение на русских судах было элементом обязательным. Таким же, как снятие шапки при входе на шканцы, которые Грейг на английский манер именовал квартердеком. На шканцах висела икона Николы Угодника, покровителя моряков, со шканцев кораблем командовали и управляли. По сравнению с кавалеристами моряки поражали степенством, приветствуя же старшего по званию - не козыряли лихо, а чинно поднимали высокие черные шляпы без полей, отчего палуба начинала казаться петербуржским бульваром, а офицерские обходы - светским променадом.
Под пение судовым распорядком полагалось полтора часа перед спуском флага. При стоянке в иноземных портах к вечеру вокруг русского военного корабля непременно собирались зеваки, ожидая концерта. Это было редким развлечением, дальше устья Шельды русские военные корабли почти не ходили. А тут целая эскадра. Сводный хор в сорок тысяч глоток.
И еще этот хор получил, наконец, толкового солиста. Окончательно это прояснилось после стоянки для пополнения запасов в Бордо. Князь Тембенчинский к началу очередного концерта вышел на шканцы, взял под локоть кирасирский шлем - и вдруг его мундир исчез под слоем белых, желтых и черных перьев.
- Теперь, пожалуй, уже все равно, господа, - сообщил он стоящим рядом офицерам, - если перьями моих соотечественников преспокойно торгуют в модных лавках, вряд ли секрет сохранится надолго.
Начал песню Баглир низким, колеблющимся голосом. А потом стал понемногу расправлять крылья. Песня становилась все громче, голос - все выше. И это была не непонятная птичья трель. На сумрачную мелодию ложились русские слова, полные скорби и вызова.
Ночь подошла, сумрак на землю лег.
Тонут во мгле пустынные сопки,
Тучей покрыт Восток.
Там, под землей, наши герои спят.
Песню над ними ветер поет,
Звезды на них глядят...
Перевод был Мировича. Сам Баглир, как ни старался, не мог сохранить в переводе старых тимматских песен их тревожную душу. Василий же, отметив правильный размер, менял слово, другое - и они снова заставляли сердце громыхать набатом, а голову застилал яростный туман. Баглир этого не замечал, но, когда он пел, офицеры сжимали рукояти кортиков. А матросы просто стискивали до побеления кулаки. А у иных французов на берегу щелкали модные шпаги-трости - и вместо мирной кучки обывателей получилась толпа разъяренных мятежников.
Потом пели обычные вечерние песни - и "Фрегат Минин", и "Дубинушку". Но и им сообщилась какая-то новая сила, и звучали они особенно раскатно и грозно.
- Я, можно сказать, складной, - объяснял Баглир, - с расправленными крыльями у меня легкие больше в три раза. Поэтому петь мне удобнее именно так.
Лиссабон, Картахена, Мальта...
Алжирские пираты совершили налет на эскадру перед самой Мальтой. На ущербе яркой средиземноморской ночи, пересыпанной непривычными русскому глазу тропическими звездами с правого борта к пинку "Соломбала" вдруг подошла выскользнувшая из угольной тьмы под яркий свет заходящей луны галера. Паруса ее светились призрачным светом звезд, надувались полупрозрачными треугольными пузырями, весла вздымали тягучие брызги. Если бы плотное дождевое облачко, до поры обеспечивавшее ее невидимость, не отнесло в сторону, ее бы вообще не заметили.
У открывших рты вахтенных сработал рефлекс. Призрак, не призрак - раз идет на абордаж, значит, тревога! Но пока сонный экипаж еще ухватится за оружие, пока на мостик взбежит капитан, одетый в наспех натянутые штаны, кортик и пару пистолетов - крюки уже вопьются в податливое дерево фальшборта, и по наброшенной сети на борт обреченного судна ворвутся десятки головорезов. А пинк - это не линкор, на нем двадцать человек, и те со сна.
Если этот пинк не перевозит две роты Суздальского полка тяжелой пехоты. Говорят, страшен русский с похмелья. От морской болезни, как выяснилось, бывает еще не то. Главное - чтобы появился кто-то, на ком можно выместить тот факт, что тебе плохо. И не важно, что алжирские пираты не виноваты в том, что на море корабль качает и вдоль и поперек. Важно, что сами драться полезли! Кто успел схватить ружья - торопливо совали в них новоизобретенные дробовые патроны. При ночной схватке лучшего и не надо. И какая разница, что ятаган немного сподручнее при тесной свалке, чем ножевой штык, если на одного ожидающего легкой добычи пирата пришлось четверо стремительно озверевших солдат, выученных самим Суворовым для десантной операции! Перед рукопашной в стволе оставляли патрон с пулей, как хрупкую гарантию от превратностей рукопашного боя. Чтобы в разгаре схватки можно было отвести угрозу от себя, или, скорее, спасти товарища, нанеся удар на расстоянии, недоступном штыку.
Их учили - только вперед. Они и рванулись вперед, и раньше, чем пираты сообразили, что привычная работа по захвату транспортного судна дала вдруг нежданный перекос, и успели оттолкнуться от пинка - ворвались на галеру, перебили ожидающих добычи офицеров и палубную команду, спустились вниз - и остановились, только обнаружив на гребцах цепи.
- Точно, как у шведов, - сплюнул на