Geum.ru

Художественное осмысление философской и нравственно-психологической концепции свободы и несвободы человеческой личности в русской и северокавказской литературах второй половины ХIХ-ХХ веков

Вид материалаЛитература
Подобный материал:
1   2   3   4   5
, оскорбления национального достоинства и веры людей в жизнь и справедливость.

К.Кулиев одним из первых обратился к запрещенной теме высылки и жизни на чужбине в форме лирического исповедального монолога. В поэме «Завещание» речь идет как о трагической судьбе чегемского крестьянина, так и о страданиях всего балкарского народа, вынесшего политический геноцид. Художественные достоинства поэмы определяются умением автора переплавлять гамму исторических, пуб­лицистических, философских идей в «горниле» лирического пережива­ния, являющегося конструктивным центром поэмы.

Трагические коллизии, связанные с потерей родины и свободы, формируют адекватную модель повествования. В конце 1970-х гг. у Кулиева ретроспективно возобновляются мотивы изгнания («Зимний день в Чегемском ущелье», «Реквием Саиду Шахмурзе – поэту из Чегема») (1977).

Решение проблемы свободы личности у Кайсына Кулиева, по мнению исследователей, происходит с достаточно ослабленной персонифицированностью. Это объясняется тем, что создавались его произведения на трагическую тему в условиях отсутствия гласности и свободы слова. Трудно сказать, как написал бы о годах ссылки, о ее подробностях К.Кулиев в наши дни, доживи он до времени перестройки, когда подобная тема вышла из разряда «закрытых» тем. Вероятно, более горько и безрадостно, однако, возможно, не в характере горца сетовать и жаловаться на превратности судьбы, какими бы тяжелыми они ни были. Кулиев стойко и с достоинством переносит тяготы пребывания на чужбине, но, как он отмечает в воспоминаниях, судьба послала депортированным тюркским народам Северного Кавказа в Киргизии один щедрый подарок – родственный им язык киргизов.

В современной карачаево-балкарской поэзии в плане художественной интерпретации проблемы «че­ловек и история» через «прапамять и творческую интуицию» развивается творчество «детей репрессированных родителей», поэтов поколения «шестидесятников», «новых ярких личностей», сформировавшихся уже в условиях восстановленной автономии балкарцев, карачаевцев и других репресси­рованных народов. Художественные искания этого поколения карачаево-балкарской культуры можно рассматривать как попытку выйти на новый уровень авторского переосмысления за­явленной темы, но с опорой на художественные тра­диции К.Мечиева, И.Семенова, К.Кулиева и др.

У лирического героя И.Маммеева, связующего звена между старшим и более молодым поколением поэтов, есть обостренное восприятие «каждой реалии родной земли». Предметы бытового обихода опоэтизированы. Герой наполняет новым смыслом понятия «Кавказ», «ай­ран», «кукурузная лепешка» и другие.

В творческой судьбе М.Геккиева, С.Гуртуева, Т.Зумакуловой важно то, что многие реалии жестокого времени были схвачены острой и цепкой памятью ребенка, позднее вплетены авторами в художественную ткань стихов и поэм. Прием иносказания, как особый вид тайнописи, – одна из отличительных черт поэмы Т.Зумакуловой о выселении «Изгнанник» (1960). Здесь тема трагедии выселенного народа ассоциируется с судьбой турецкого поэта-изгнанника Назыма Хикмета.

В цикле «Жизнь на чужбине» С.Гуртуева пронзительно выделяется история юного лирического героя («Молитва голодного человека»), неожиданно осмысливается жанр сказки: в голод она по­могала сберечь, сэкономить хлеб, отвлекая изголодавшихся де­тей, впадающих в спасительный сон. С.Гуртуев утверждает ценность «духовной пищи», помогаю­щей выжить в экстремальный период народного бытия

Тема выселения балкарского народа примечательна в интерпретации А.Базуллаева, пятилетним мальчиком попавшего в ссылку. В «Стансах о матери» Байзуллаев в элегически-медитативной форме рассуждает о парадоксе этнопсихологии репрессированных народов, которые, даже вернувшись на родину, продолжали тосковать по ней. В стихотворении «На перевале Бийче» в самом названии скрыта идея пере­вала, преодоления препятствий физического и духовного пространства. Идеалом поэта выступает образ дерева, символизирующего вертикаль между этими сферами хронотопа.

Лейтмотивом сборника «Тунгуч» («Первенец») М.Геккиева, десятилетним вернувшегося со своим народом из депортации, является чувство обретения родины, внутренней и внешней свободы. В программном стихотворении «Арбалет» ут­верждается неизбежная противоположность и единство арбалета и косы – орудий охотника и земледельца. Из категории военного искусства арбалет в поэзии М.Геккиева превращается в нравственно-эстетическую категорию, связанную с темой исторической памяти. В представлении поэта охранную «функцию» арбалета на себя берет и фольклорный репертуар горцев, включая танцы, песни, игры, посло­вичный фонд, нартский эпос, сказки, легенды, предания, одним сло­вом, духовные достижения народа.

Ставшая в поэзии выселения хрестома­тийной оппозиция «родина – чужбина» приобретает в поэме С.Мусу­каевой «Зацветали яблони в Алма-Ате» новое звучание. Два края, два мира не противопоставляются, а силой эмоционального притяжения горянки, живущей в Алма-Ате, стягиваются в единую точку: «радуга, став мостом, связывает Минги-Тау (карачаево-балкарское наименование Эльбруса) и Ала-Тау».

Опосредованное отражение темы переселения имеется и в творчестве целой плеяды карачаево-балкарских поэтов более молодого поколения (А.Акбаев, Ф.Байрамукова, А.Бегиев, М.Беппаев, X.Джаубаев, А.Додуев, Б.Лайпанов, Д.Мамчуева, М.Мокаев, С.Мотгаева, А.Созаев, М.Табаксоев, А.Узденов). При всем многообразии имен, стилей, мировоззрений, художественных особенностей поэтические произведения о выселении – это произведения в защиту жизни человека, этноса, общества от насилия и угрозы свободе.

Обширная северокавказская литература «о каторге и ссылке» дает основание и материал для всестороннего исследования различных теоретико-литературных и философско-онтологических вопросов в различных аспектах: например, проблемы трагического, концепции человека. Наше внимание последовательно привлекает художественное решение проблемы свободы личности на материале русской и северокавказской литературы.

Калмыцкая проза о депортации, развива­ясь в русле отечественной литературы, была типологически созвучна литературам соседних регионов, литературам репрессированных народов Северного Кавказа. В прозе о депортации на специфическом материале происходило решение основных проблем современной калмыцкой литературы, в частности, концепции мира и человека в их единстве.

Как научная проблема, тема ссылки кал­мыцкого народа в художественной литературе была поставлена и освещалась еще в исследованиях Р.Джамбиновой «Роман и автор. Новые грани художественности (1960-1990 гг.) (1996), «Писатель и время» (1996) и Н.Манджиева, считающего, что проза о депортации – это «живой, постоянно развивающийся процесс», который ставит перед ху­дожниками проблему «выработать концепцию человека». Н.Манджиев стремится выявить «…в разно­речивых явлениях прозы о депортации контуры сложного, но единого, ор­ганически целостного процесса, показать внутреннюю логи­ку, обусловленность движением реальной жизни, общественного сознания и самой литературы…, определить пути изучения человека, понимания его ценности, гуманистической сущности, специфику художествен­но- эстетических поисков писателей в изображении человека». Ученый также рассматривает тематическое многообразие, сложность постановки про­блематики и ее решения в разных жанрах прозы о депортации, вскрывает образную систему, общие и индивидуальные особенно­сти, приемы и принципы художественного осмысления человека в прозе о депортации.

Проза о депортации калмыцкого народа прошла два этапа: во-первых, активную, злободневную фазу, необходимость немедленно отозваться на самую больную точку национальной трагедии (произведения публицистического характера); во-вторых, углуб­ленный, аналитический взгляд на события и факты трагической истории калмыков, что реализовалось в психологической, философской прозе высокого уровня. Проблема свободы личности в анализируемой литературе может быть рассмотрена посредством анализа художественных концептов «честь», «достоинство», «нравственность», со­ставляющих более общий концепт «судьба человека».

Калмыцкие писатели 1960-80-х годов художественное исследование человека решали в общем русле советской литературы, а наука о литературе и критика рассматривала проблему человека «в аспектах социалистической личности, советского характера». В калмыцкой прозе о депортации ярко обрисованы персонажи, различные в возрастном и гендерном отношении, но преимущественно дети, женщины, старики. Образы детей можно определять как стадии развития национального характера, что нередко бывало и в фольклоре, и в классической литературе.

Тема депортации калмыков, впервые прозвучавшая в годы «оттепели», была приглушена в брежневскую эпоху конца 60-начала 70-х годов. Интересно обсуждение вопроса о «калмыцкой теме» в отечественной литературе, где отмечено своеобразие концепта «пространство» в отношении Сибири, так как на этой огромной территории, от Урала до Сахалина, от Алтая до Северного Ледовитого океана, были «рассеяны на погибель» ссыльные калмыки (см., например, «Погружение во тьму» О.Волкова). Сибирь, как место отбывания наказания, отражена в русской литературе с незапамятных времен, продолжает она оставаться им и в глазах современных ху­дожников (С.Дмитренко).

Ведущим мотивом произве­дений о депортации следует считать тему памяти. Влияние очерковости на художественные тексты усиливает публицистический эффект, становится «средством жанрово-стилевого обновления прозы». Усиление интереса к личности человека, замедленность повествования связаны с желанием вглядеться в человека. В широких по стилевому диапазону – от «репортажа» до внутреннего монолога – очерках, рассказах, повестях, романах видна концентрация ос­новных признаков современной прозы о депортации: стремление к документально­сти, глубокий психологический анализ, интерес к гуманистическому решению конфликта.

Особую роль в художественной кон­цепции осмысления темы смерти Н.Манджиев отводит концептам «природа», «зима», которые участвуют в создании трагической концепции человека. А в эпической концеп­ции жизни автор прослеживает буддийскую основу мировоззрения героев. Кон­цепт «судьба» в художественном сознании писателей опирается на народные представления, он вбирает в себя концепт «дорога жизни», у которой есть начало и конец.

Говоря о позиции автора в повествовании, исследователь об­ращает внимание на роль авторской личности в повествовательных структу­рах. Жанровое своеобразие произведений определяется личностью повествователя (или «образом автора»), т.е. позицией и характером лица, от имени которого ведется повествование.

По стилевой доминанте произведений о депортации можно выделить несколько групп: 1) произведения информационно-публицистические, где «авторский голос направляет движение сюжета» (С.Байдыев, Т.Бембеев, Н.Бурулов, Л.Инджиев, М.Нармаев, Б.Сангаджиева); 2) произведения хроникально-психологического типа, поэтика которых связана с литературой периода 1960-80-х гг., а также произведения А.Балакаева. В обеих группах ­ присутствуют такие общие свойства, как наличие героя, близкого автору, сходная авторская позиция в повествовании, сходная роль подтек­ста.

Характерной особенностью произведений о депортации Н.Манджиев считает стремление к замедленности повествования. По его мнению, это выполняет двоякую функцию. Во-первых, предоставляется воз­можность вглядеться в героя, в его духовное состояние, остановить мгновение или запечатлеть его во всех подробностях. Во-вторых, передается не только атмосфера времени, но и как бы физическое восприятие времени: ожида­ние конца пути, ожидание конца войны, возвращение родного человека с вой­ны, ожидание перемен в судьбе народа и возвращение в родные места. В произведениях А.Балакаева, Т.Бембеева повествователь выступает как профессиональный писатель, который излагает в форме дневника воспоминания о событиях, свидетелем и участником которых был. Произведения А.Балакаева написаны от лица нескольких персонажей.

С наибольшей остротой, следуя трагической правде истории, исследование проблемы ценности человека и его свободы происходит в современной прозе о депортации. Новизна прозы о депортации, по мнению Н.Манджиева, заключается во взгляде писателей на ссылку как на трагическое событие, в стремлении к изображению полной прав­ды, к документальной летописности во взгляде на людей периода ссылки, психологическому драматизму, показу сложности проявления личности в критических ситуациях. Произведения о депортации нельзя сводить только или преимущественно к художественно-социальной хронике, повествованию о конкретном событии. В них предстает не «частная» драма отдельной семьи, личности, в них отражается трагическое столкновение двух воль: государственной и личной. Слепому подчинению воле государст­ва, уничтожающего человеческую свободу, характерному для произведений 60-начала 80-х годов, в современной прозе противостоит сознание героя, автора, осмысливающего тяжелые последствия общегосударст­венной политики репрессий по отношению к собственному народу.

Научное исследование художественного решения проблемы свободы личности в северокавказских литературах было бы неполным без привлечения материала литературы черкесского зарубежья. Литература адыгской диаспоры стала предметом научного исследования лишь в последние два десятилетия. За столь короткий срок издан ряд литературоведческих работ, статей и обзоров, дающих общее пред­ставление об этом феномене (X.Бакова, 3.Баковой, Л.Бекизовой, А.Гутова, X.Кауфова, Р.Мамия, Н.Надъярных, 3.Налоева, М.Обдоковой, А.Схаляхо, Х.Тимижева, А.Хакуашева, X.Хапсирокова, М.Хафицэ, К.Шаззо и др.).

Целый этнос, почти в полном составе по чужой злой воле лишившийся свободы, решает покинуть родину, чтобы не находиться в рабстве, «лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Понятно, что это переселение было вынужденным, однако многие из эмигрантов, избегая гнета царской России, надеялись найти в Турции более благоприятные условия, связанные, прежде всего, с конфессиональной общностью – исламом. Поэтому, оказавшись в Турции, стране-избавительнице, давшей приют беженцам, многие кавказцы (и отражавшие их настроения писатели в том числе) первоначально стремились быстрее адаптироваться к турецким условиям, даже ассимилироваться с местным населением, овладеть иным языком, в чем-то утратив самоидентификацию, став, по сути, дважды рабами. Многие писатели черкесского зарубежья становятся тюркоязычными, реже двуязычными, осваивают здешние реалии, не поднимая слишком острых проблем национальной и личной свободы. К этой нравственно-философской проблематике они наиболее активно обратятся спустя сто лет, уже во второй половине ХХ века, когда назреет необходимость сохранения и возрождения национальной идентичности, напрямую связанная и с идеей национальной свободы.

Утверждению ценностей личной и общенародной свободы служат многочисленные произведения писателей адыгской диаспоры ХХ века: поэмы Ш.Кубова («Мамлюки», «Ошхамахо», «История Ордуна»), рас­сказы М.Кумыка, гражданская, патриотическая, любовная лирика М.Аталая, Н.Хуног, Р.Тхагазита, Д.Кушха. Ф.Дугужа, М.Шигалуга, Ф.Тхазепля, И.Абаза, эпос и лирика М.Кандура. Концентрация эстетического внимания на проблеме личностной свободы-несвободы в литературе диаспоры отличается человекоцентричностью, когда человек (а не столько этнос) стоит в центре мира.

Художественная реализация проблемы свободы и неволи происходила посредством связи психологизма с эпичностью. Эстетические и философские смыслы порождали особую стилистику и духовность повествования в адыгской зарубежной прозе.

Роман А.Мидхата «Кавказ» - первое художественное произведение, повест­вующее о трагедии черкесского народа, вызванной Кавказской войной и связанным с ней мухаджирством (заметим, что это знаковое, ключевое понятие «Кавказ» станет в дальнейшем заглавием еще целого ряда произведений, включая трилогии выдающихся культурных деятелей современной черкесской диаспоры, Омара Челика и Мухадина Кандура). Писатель рисует крупное эпическое полотно, включив в повествование слож­нейшие события, портреты множества исторических деятелей, разных предста­вителей народа. Он стремился раскрыть глубину трагедии народа, ост­рые и противоречивые моменты в его судьбе и сознании. В произведении отчетливо проявляется «внутреннее напряжение свободы» – коренной вопрос человеческого бытия, это возможность или невозможность свободы выбора, связанного как с волей индивида, так и с закономерностями развития сообщества.

В этом произ­ведении А.Мидхат использовал близкий ему повествовательный стиль турецких медахов. В комплексе данные особенности делают роман близким по жанру к жанру очерка. Роман «Кавказ» имеет принципиальное значение в общеадыгской истории и культуре как первое крупное многоплановое произведение об одном из самых драматичных периодов жизни народа, в котором ставятся и решаются проблемы и политической свободы народа, и нравственной свободы отдельного человека.

Литературная деятельность Омера Сейфеддина в начале XX века объединена общей тематикой: критикой османизма, пантюркизма, воспоминаниями о своем детстве и т.п. В цикле черкесских рассказов («Ремень», «Скребница», «Братья по крови», «Кисет», «Привычка», «Оплошность», «Чудо», «Одинокий абрек») присутствует притчевое, ироничное, автоироничное начало, позволяющее, по мнению автора, писателю-сатирику высмеивать людей, готовых преклоняться перед чужой культурой, забывающих о своих корнях, на­циональной самобытности, если они не приносят сиюминутной выго­ды. Это прямой путь к потере свободы личности.

Как справедливо отмечают литературоведы (X.Баков, В.Гарбузова, А.Кабаклы, Г.Сорокоумовская, А.Схаляхо, Х.Тимижев, У.Умчи), лучшими тем не менее про­изведениями О.Сейфеддина являются рассказы, объединенные нацио­нально-патриотической тематикой («Вечер свободы», «После Чанаккалы», «Очень большой человек»), где проблема свободы личности ставится и на материале национально-освободительной борьбы турецкого народа.

В целом творчество писателей первой волны литературной эмиграции ХХ века (А.Мидхата, О.Сейфеддина, Т.Фикрета, X.Хунджа, 3.Шха­плы и др.) было проявлением еще только растущего национального самосознания адыгов, как и чувства свободы. В произведениях авторов были важны мотивы и образы адыгского фольклора, они стреми­лись сохранить образно-речевые средства, поэтический строй, стили­стические приемы родного языка. Именно они способствовали направлению литературы чер­кесского зарубежья по автохтонному, адыгоязычному пути развития.

Следующий этап становления литературы черкесского зарубежья ХХ века связан с преобразованиями, происходившими в Турции и арабских странах Ближнего Востока после Второй мировой войны. Они послужили «катализатором усиления демократической литературы адыгской эмиграции» (литературное объеди­нение «Сачаяк» («Треножник»). Художественное осмысление перемен в жизни адыгской эмиграции этого периода стало главной задачей литературы 40-60-х годов XX столетия. Однако, как верно отмечает Х.Тимижев, в произведениях черкесских авторов чувствуется и некоторая неуверенность, «даже растерянность наших соплеменников. Адыгские эмигранты, жившие в условиях постоянного притеснения, оказались зачастую не готовыми к таким преобразованиям», несущим начала свободы личности. Эти и другие перемены, происходившие в жизни и самосознании зарубежных адыгов в середине XX века, в большей степени отразились в произведе­ниях Э.Гунджера, Ш.Кубова, Н.Хост.

Семантические мотивы свободы-несвободы осмыслены наиболее оригинально и убедитель­но в произведениях Шабана Кубова, ставшего «связующим звеном в художественном мире адыгов эмиграции и исторической родины», автор привнес с собой часть исламской культуры, используя каноны классического восточно­го стихосложения (поэмы «Рождение пророка», «Миградж», «Смерть пророка Мохаммеда», «Одна история Аммана», «Ошхамахо», бейты из цикла «Миниатюры» и т.д.). Живя на Ближнем Востоке, поэт расширил диапазон своего творчества. Обращаясь к стихам, напи­санным еще в советский, доэмигрантский период, он предлагает им уступить перед теми, что рождены, как признается автор, «в душевных муках, но свободной мыслью» («Спор стихов»).

В эмиграции на всех этапах творчества поэта тема народа, родины, истории и потерянной свободы оставалась в его поэзии на первом плане. В цикл произведений о Кавказской войне, об истоках трагедии адыг­ского этноса входят стихи, пьесы и марши Ш.Кубова «Ме­жду Пшизой и Лабой», «Клинобородый воевода», «Махаджиры», «Большой русский царь», «Марш Кавказа», «Холм войны» и др., художественно связанные еди­ной идеей. В монументальном произведении «Мамлюки. Исторический эпос адыгов» из двадцати трех поэм семантически объединяется современная история адыгов, недавнее прошлое и история средних веков.

Художественная реализация проблемы свободы личности связана с общественно-политическими процессами, происходившими в 70-90-х годах XX сто­летия в странах компактного проживания черкесов. Рассказам М.Кумыка, как и произведениям других «писателей-пессимистов» черкесской эмиграции, свойственно пассивное неприятие окружающей действительности. Их попытки противопоставить высокие нравствен­ные принципы адыге хабзэ (адыгского этикета) господствую­щей в чужой стране морали терпят поражение. Идея свободы личности зачастую нивелируется, уступая иным, чаще всего религиозным, ценностям, провозглашающим культ терпимости и покорности судьбе.

Внутренний смысл романа Четина Онера «Написано на скалах» – в органичном осозна­нии идеи свободы и непокоренности, единства со своим народом. Автор не идеализирует жизнь соплеменников на земле единоверцев, считая, что «мухаджиры не нашли обещанного счастья на землях мусуль­ман».

Процесс вы­ведения литературы диаспоры из «тумана времени», из состояния покорности и обреченности начался с творчеством Мусы Уйсала. Бороться за высшие идеалы, в первую очередь, личной и общей свободы – стало основным мотивом его произведений.

Многоплановость, широкий эпический размах, сочетание докумен­талистики с художественными обобщениями характерны для произведений Мухадина Кандура. В романах «Кавказ», «Черкесы. Балканская исто­рия», «Разлом», «Революция» и др. он воссоздает эпоху не с по­мощью внешних примет, а как бы изнутри: передает сам дух эпохи, мысли и чувства человека того времени и проецирует их на плоскость сегодняшнего дня. Чувство свободы личности писатель раскрывает через чувства самосохранения и патриотизма, которые заложены в национальной исторической и культурной традиции.

Идеи гуманизма и свободы развил Кадыр Натхо, испытавший заметное влияние гуманистических традиций русской и европейской литературы. Необходимость сохранить в самых непредвиденных ситуациях человеческие качества свободы и достоинства решает писатель в романе «Отчужденные» и в новеллах «Старые и новые предания о Кавказе». Проза К.Натхо, по верному замечанию Х.Тимижева, открыла в адыгской художественной литературе «новый мир, в котором главенст­вуют не сломленные годами испытаний на чужбине сила духа, чистая любовь, честь и совесть», а также острое чувство свободы. Ныне здравствующий писатель адыгского зарубежья, в результате трагических событий Второй мировой войны оказавшийся в США, сам испытавший все круги ада, Кадыр Натхо всесторонне изучает человека, психологические и социальные механизмы его поведения, когда происходит сопро­тивление «анархии своевластия, создавая собственный анархический деспотизм по отношению к другим» (К.Шаззо). Но это тоже жестокость, насилие, подавление других.

Таким образом, постепенно тема свободы из явления скрытого, замалчиваемого, внешне невостребованного превратится в одну из глубоко осознаваемых и адекватно выражаемых нравственно-философских проблем литературы черкесского зарубежья.

Проблема свободы личности в поэзии адыгского зарубежья решается скорее в негативном плане по причине реального отсутствия этой свободы. Тем не менее она довольно остро прозвучит уже в более поздний период развития литературы черкесской диаспоры в сборнике стихов Эргина Гунджера «Умереть молодым» (1960), в стихотворениях Мулида Аталая «Мой Бог - моя надежда», «Старуха у берега моря», «Как не­счастен тот, у кого нет родины», «Когда я остаюсь один», «Глаза мои стынут над волнами моря», «Мухаджирство», «Разговор старой абхазки с волнами» и др., связанных, прежде всего, с потерей личной и всенародной свободы. Чувство родины для представителей северокавказской диаспоры во многом противоречиво, конфликтно, осложнено тем, что народ был насильственно изгнан со своей земли, лишен естественной среды обитания, общей и личной свободы. На это наслоился и исторически сложившийся в ХХ веке в многоэтнической России социалистический опыт, который не упростил ситуацию для изгнанников. Однако тем, кто считал пустой мысль о возвращении на Родину, которую «осквернили коммунисты, доведшие народ до рабства и нищеты», Мулид Аталай возражал, создавая образ той земли, что представляется ему обетованной. В его стихах заметно абстрактно-идеализированное, а не конкретное ощущение родины.

Не случайно, что в решении проблемы свободы личности одним из важнейших компонентов художественного хронотопа анализируемого блока поэзии черкесского зарубежья становится символика морского пространства. Однако художественный прием, связанный с данной мифологемой, во многом парадоксален, он коренным образом меняет традиционные представления о символике моря как «свободной стихии», знакомые нам по поэзии Д.Байрона и А.Пушкина, В.Жуковского и Ф.Тютчева, прозе Д.Лондона и Д.Конрада, М.Горького и А.Грина.

В стихотворении иорданской по­этессы Надии Хъуэнгу «Я и стихия» в аллегорическом плане сопрягаются образы старухи и моря; они метафорически объединены в одно целое: «море-старуха». Понятие свободы личности для лирической героини стихотворения практически потеряно: «Выхожу на берег я в бессилии, //Волнам я хочу поведать о тоске». Однако природный архетип силы и свободы оказывается все же продуктивным, доминирующим символом: «Волны набегают, сильные единством, // Возвращаются назад одной волной».

Проблема плена, неволи в противовес свободе реалистически конкретно и одновременно метафорически-образно поставлена в стихотворении Али Шогенцукова «Нана» («Мама»), где очевидны мотивы изгнанничества, оторван­ности от родного Ошхамахо (Эльбруса). Вообще тема моря родственна теме мухаджирства: