Теоретико-методологические проблемы изучения истории нового времени в отечественной историографии рубежа XX xxi вв
| Вид материала | Автореферат |
- Программа дисциплины актуальные проблемы отечественной истории и историографии для, 753.18kb.
- Программа курса повышения квалификации профессорско-преподавательского состава по направлению, 124.04kb.
- Кафедра «Истории и социологии», 473.53kb.
- «Феноменология религии» Общая трудоемкость изучения дисциплины составляет, 16.81kb.
- Школа-семинар: "Теоретико-методологические направления в современной мировой историографии", 206.74kb.
- 1. Предмет науки «Истории Узбекистана». Теоретико-методологические основы ее изучения, 11606.74kb.
- Н. А. Проскурякова кафедра отечественной истории Московский педагогический государственный, 1872.88kb.
- План: Значение и место истории Узбекистана в духовном возрождении нации. Предмет "Истории, 2979.79kb.
- Кольцова В. А. Теоретико-методологические основы истории психологии., 2091.03kb.
- Теоретико-методологические основы изучения скульптуры малых форм, 179.09kb.
Рубеж XX-XXI вв. стал для отечественной исторической науки «эпохой перемен». Их фоном явились происходившие на протяжении второй половины XX–начала XXI вв. многочисленные «повороты» в мировом социогуманитарном знании, которые с некоторым временны́м лагом начали оказывать влияние и на российскую историографию. Одновременно на эти процессы, связанные с саморазвитием науки, наложились процессы, связанные с системным кризисом российского общества. Радикальный слом базисных основ практически всех сфер общественной жизни создал крайне сложную ситуацию в отечественной гуманитарии. Кроме того, именно на рубеже веков российское общество, как часть мирового сообщества, оказалось перед лицом таких «вызовов», как стремительная глобализация и информатизация. Ещё один серьёзный «вызов» – ощущение «конца науки» и исчерпанности объективно-научного типа знания, в том числе знания о прошлом – породил множество «вариаций на тему», в том числе спекулятивного свойства.
Современные российские историки оказались в ином методологическом пространстве, в котором параллельно сосуществуют самые разные стратегии освоения прошлого. Как plusquamperfectum воспринимаются те времена, когда мы жили по принципу «одна методология – она же идеология». Огульное отрицание марксизма как возможной методологии познания, характерное для 1990-х гг., ушло в прошлое. Сегодня доминирует более взвешенный подход, с одной стороны, не выводящий марксистский анализ за скобки исследовательских стратегий историка, а с другой – не превращающий его в «ключ, открывающий все двери». Позитивизм в отечественной исторической науке, пустивший глубокие корни ещё в советские времена, стал для многих современных исследователей осознанным, часто демонстративным, методологическим выбором. В нём воплотилась рефлексия определённой части сообщества историков по поводу «against theory position», имеющая весьма мало точек пересечения с тем, что подразумевают под этим постмодернисты. Что касается постмодернизма и его влияния на отечественную историографию, то, думается, его не до́лжно ни переоценивать, ни недооценивать одновременно. С одной стороны, постмодернизм не так прост и спекулятивен, как это может показаться на первый взгляд, а с другой – он не столь всеобъемлющ и всеохватен, как имплицитно хотелось бы его сторонникам и адептам.
Сосуществование классической, неклассической и постнеклассической парадигм познания прошлого в методологическом пространстве современной отечественной исторической науки повышает роль рефлексии над деятельностью, которая становится органикой пребывания историка в профессии. Методология исследовательского анализа сопрягается с объект-предметной сферой исследования, его целью и задачами, а методологические предпочтения становятся осознанным выбором исследователя.
Во второй главе «Изучение теоретических проблем истории Нового времени как фактор методологического обновления современной российской исторической науки» речь идёт о переосмыслении современными российскими историками ряда базовых теоретических проблем истории Нового времени. Первый параграф посвящён проблеме периодизации Новой истории и анализу периодизационных схем, возникших на рубеже XX-XXI вв., в сравнении с подходами советской историографии. Как следует из осуществлённого анализа, практически никто из современных исследователей не принимает безоговорочно традиционную для советской историографии периодизацию истории Нового времени «по революциям и войнам» (1640 1870/71 – 1917 гг.), хотя довольно часто эти оговорки носят ритуальный характер, прикрывая старую схему новой риторикой. Общие хронологические рамки Новой истории расширяются в двух направлениях: «в глубь веков», т.е. к рубежу XV-XVI столетий (в духе традиций гуманистической историографии), и в Новейшее время, которое рассматривается не как самостоятельный период мировой истории, а как составная часть Нового времени, ближайшая к исследователю, не имеющая оригинальных типологических признаков, а лишь демонстрирующая эволюцию прежних. Эта констатация нуждается в уточнениях. Семантика слова «новейший» действительно предполагает максимальную степень близости обозначаемого им периода ко времени пишущего. Но в стремлении «уйти» от 1917 г. налицо и обратные попытки – «опрокинуть» понятие «Новейшая история» назад и обозначать им более широкий период всемирной истории, допустим с начала XX в., что, на наш взгляд, спорно. Внутренняя периодизация Нового времени многими исследователями рассматривается как творческое дело историка: она не может претендовать на роль некоего универсума, признаваемого научным сообществом в целом, а должна лишь служить практическим целям и нуждам исторической науки. Если мы рассматриваем «Новейшую историю» не как самостоятельный период всемирной истории, а как составную часть Нового времени, то по мере «истечения» Нового времени уходит в прошлое и эта его часть. Мы оказываемся в ситуации несовпадения понятий «Новейшая история», как органическая составная часть истории Нового времени, и «Новейшее время», как пространство нового Перехода в иную, уже не нововременну́ю, действительность. Пора всерьёз ставить и обсуждать вопрос о постновом времени. Заслуживающие внимания идеи на этот счёт уже предложены отечественными исследователями (Б.Н. Комиссаров и др.)
Если в рамках советской историографии прочные позиции занимал характерный для классики линейный вектор с акцентом на событийную канву периодизации по «революциям и войнам», то современная российская историческая наука, дистанцировавшись от этого принципа, тем не менее, продолжает поиски ключевого (пусть и иного, нежели господствующий способ производства) критерия периодизации, что также характерно для классической парадигмы. Главной новацией в осмыслении проблемы периодизации истории Нового времени, на наш взгляд, является отказ от жёсткой заданности каких бы то ни было параметров – идёт ли речь о событийной канве или детерминантах общественного развития. Если, допустим, в периодизационных схемах фигурирует 1492 г., это не обязательно означает, что автор связывает начало Нового времени только с Великими географическими открытиями. Даты играют всего лишь инструментальную роль. Вокруг них выстраивается общий контекст эпохи, который позволяет говорить о каком-то изменении качества жизнеустроения по сравнению с предшествующей эпохой.
Комплексные периодизации стадиальной эволюции индустриального общества как сложной социальной системы или циклические (волновые) модели, а также волнующая отечественных исследователей проблема сравнительного анализа периодизации Новой истории для Запада и Востока характерны скорее для неклассики. Высказываемые же время от времени сомнения в самой целесообразности строгой периодизации связаны с влиянием постнеклассической парадигмы.
Во втором параграфе исследуется переосмысление феноменов социальной революции и социальной реформы в историческом контексте Нового времени отечественной историографией рубежа XX-XXI вв. В отличие от советской историографии, социальная революция трактуется современными российскими историками не столь однозначно. В то же время социальная реформа уже не рассматривается в качестве «второсортного» способа социальной динамики. В рамках исследуемого периода отечественная историография прошла через все оттенки отношений к феномену социальной революции, страдавшие выраженной односторонностью: «локомотивы истории» – они же «политический экстремизм»; «праздник угнетённых» – он же «опьянение», «умопомешательство». Характерный для рубежа 1980-1990-х гг. разоблачительный пафос в отношении великих революций прошлого, прежде всего, Французской 1789 г. и Русской 1917 г., не является сегодня определяющей чертой отечественной историографии. Можно говорить о вхождении историографического процесса в нормальное русло, своего рода «нормализации», когда проблематика социальных революций предстаёт как предмет научного анализа, а не поле идеологической борьбы. Появились первые обобщающие исследования по истории Французской революции, общей типологии революций, отражающие новые подходы. Пока неисследованной на уровне концептуального труда остаётся феномен социальной революции в историческом контексте Нового времени.
Революция и реформа предстают в трудах современных российских исследователей как два взаимосвязанных варианта общественной трансформации, причём реформа не рассматривается как всего лишь «побочный продукт революционной борьбы». Отмечается, что революция играет решающую роль в межстадиальных переходах, во внутристадиальных же решающая роль принадлежит реформе, что более результативными и последовательными являются консервативные революции, в которых события развиваются по вигско-жирондистскому, а не якобинскому пути. Признаётся, что «цена» революций, особенно радикальных, несоизмерима с их результатами, а в современных условиях всё более актуальным является стремление решать возникающие в ходе развития общества противоречия между его различными социальными группами на путях реформизма.
Анализ подходов современной отечественной историографии к проблематике социальных революций и реформ выявил явное преобладание неклассической парадигмы. Представление о том, что революция и реформа выступают в историческом процессе в качестве двух взаимосвязанных вариантов общественной трансформации, это проявление неклассики (постулатов общей теории систем), собственно, как и дихотомия революций и реформ (по сути, принцип дополнительности). Разработка типологических характеристик революций, типологии революций, а также конкретных проблем динамики революционного процесса (например, проблемы Термидора) – это характерная для некласической парадигмы направленность на моделирующий анализ исторического процесса. В изучении реформ преобладает структурно-функциональный и институциональный анализ, связанный с общей теорией систем. Наследие же классики в этой проблемной области, по сути, преодолено вместе с формационной концепцией Новой истории, а влияние постнеклассики пока минимально. Даже изучение таких новаторских для России тем, как «революционная ментальность» или «гендер в революции», сопряжено с вполне обычными для некласики проблемными направлениями. Характерно, что даже синергетическая парадигма не оказывает существенного влияния на тему революций и реформ.
Методологическим ракурсам проблемы индивидуальности и личности в эпоху Нового времени посвящён третий параграф. Одним из основополагающих принципов западной цивилизации Нового времени, в рамках которой начался процесс становления индустриального общества, является принцип индивидуализма. В отечественной историографии рубежа XX-XXI вв., под влиянием «антропологического поворота», тема индивидуальности и личности в истории разрабатывается в рамках более общей темы «человека в истории». Актуализация данной темы в контексте современной отечественной историографии не в последнюю очередь сопряжена с переменами в нашей жизни, случившимися в этот период. На протяжении жизни одного поколения мы, с одной стороны, успели увидеть и ощутить, что значит и значит ли что-нибудь вообще роль личности в истории. С другой стороны, процесс перемен резко актуализировал проблему личного выбора и ответственности за него, что, в свою очередь, сопрягаемо с определённым типом личности, ответственным не только за себя, но и перед собой. Речь идёт о т.н. «нововременно́м человеке», появившемся в пору модернизации Западной Европы. Тема «индивидуальность и личность в истории» может быть проблематизирована по-разному. Один из возможных вариантов проблематизации – жизнь «замечательных» и «незамечательных» людей в рамках исторической биографики, которая переживает в наши дни новое рождение.
Важным представляется отказ от жёсткого следования концепции социального детерминизма в характеристике деятельности личностей героического плана, а так же выведение в качестве объектов исследовательского анализа безымянных персонажей истории в рамках т.н. персональной, или новой биографической истории. В целом же, проблематика индивидуальности и личности в истории – это «вотчина» постнеклассической парадигмы исследовательского анализа. Вектор российской историографии конца 1980-х – 2000-х гг. в осмыслении проблемы индивидуальности и личности в эпоху Нового времени может быть обозначен как движение от формационного социального детерминизма к пассионарной героике «вождей» и психологизации «масс», а затем - к исторической личности как вневременно́му явлению. В становлении жанра высока роль постмодернистской рефлексии. Радикальная трактовка темы «личности» - это по сути приём постструктуралистской деконструкции истории. Что касается темы «вождей революции» и «героя и массы», то они выступают как наследие ранней стадии становлении неклассики, инструмент борьбы против позитивистского объективизма.
Базовые теоретические проблемы истории Нового времени – периодизации, феноменов социальной революции и социальной реформы в историческом контексте Нового времени, нововременно́й индивидуальности и личности, как следует из осуществлённого анализа, в рамках отечественной историографии рубежа XX-XXI вв. подверглись переосмыслению, вполне соотносимому с архитектурой её методологического пространства. Основной эпицентр острых дискуссий приходится на 1990-е гг., а в 2000-е гг. уже прослеживается определённый методологический баланс и разделение «сфер влияния»: проблема периодизации предстаёт как последний яркий оплот «линейных» классических исследований, а также поле для моделирующего анализа в русле неклассической парадигмы; тема революций и реформ – вбирает всё многообразие неклассических подходов: от структурно-функционалистского системного анализа и эволюционистских моделей до социально-антропологических и герменевтических исследований; тема индивидуальности и личности демонстрирует явное тяготение к постнеклассике, точнее постмодерну и постструктурализму. А популярная в конце 1990-х гг. синергетика явно не «вписывается» - для неё нет своей «ниши».
Третья глава «Реконструкция образа Нового времени в контексте основных теоретико-методологических подходов современной российской исторической науки» связана с комплексом проблем, сопряжённых с макромоделированием нововременно́й реальности. Речь идёт о тех методологических подходах, в рамках которых предпринимаются попытки осмысления Нового времени как некой целостности с характеризующими её признаками. Важнейшими измерениями истории являются время и пространство, в совокупности образующие систему координат, в которой разворачивается исторический процесс. В зависимости от того, какое измерение истории выходит на первый план, формируются макромоделирующие подходы в изучении прошлого. В комплексе теоретико-методологических проблем изучения истории Нового времени проблема макромоделирования нововременно́й реальности занимает особое место.
Первый параграф «Формационный и цивилизационно-культурологические подходы к изучению Нового времени: поле дискуссии и перспективы синтеза» посвящён дискуссиям в среде отечественных историков, связанным с поиском возможных путей сочетания этих подходов при реконструкции образа Нового времени. Если теория формаций ориентирована на выявление закономерностей, присущих обществу на различных стадиях его истории, а также его структуры на каждом из этих этапов, то цивилизационно-культурологические подходы, прежде всего, способствуют выявлению человеческого измерения истории, анализу культуры как меры развития человека. Иными словами, формационный подход ориентирован на изучение «пиковых» точек в истории общества, это «вертикальное» измерение истории, а цивилизационно-культурологические изучают, главным образом, повседневие человеческой жизни во всех его проявлениях, это «горизонтальное» измерение истории. В категории «формация» отражены такие стороны исторического процесса, как стадиальность, динамизм, прерывы постепенности, а в категории «цивилизация» соответственно – непрерывность, накопление опыта и достижений. Формационный подход исходит из познавательной модели сведения индивидуального к социальному, ибо только так можно определить тип исторического прогресса; цивилизационно-культурологические – из противоположной модели сведения социального к индивидуальному, из ориентации на социокультурные ценности. Именно такое понимание соотношения формационного и цивилизационно-культурологических подходов закрепилось в отечественной историографии в результате дискуссий 1990-х гг. Это означает, что после кратковременного увлечения теориями локальных цивилизаций в духе А. Дж. Тойнби и О. Шпенглера возобладал антропоцентрический вектор, в русле которого цивилизации рассматриваются как инерционный «этос культуры», не подверженный существенным изменения в ходе смены формаций. В таком понимании цивилизационный подход оказывается смещён в сторону изучения ментальностей, повседневности, гендера, микроисторических исследований, а формационный подход остаётся основой для макроисторического моделирования.
Плодотворность формационно-цивилизационного подхода в изучении истории Нового времени виделась российским историкам при ответе на вопрос о предпосылках «европейского чуда», т.е. того обстоятельства, что из всех известных в Новое время цивилизаций только европейская оказалась способной самостоятельно перейти от феодализма к капитализму. Действительно, объяснить возникновение капиталистической цивилизации в Европе, исходя только из общей исторической необходимости, не учитывая исключительного стечения обстоятельств, вряд ли возможно. Ведь в XV в. это была провинция цивилизованного мира.
Во втором параграфе «Новое время в контексте теорий модернизации: мнения и оценки исследователей» рассматривается влияние на отечественную историческую науку модернизационного подхода и его последствия. Речь идёт о теории модернизации, которая стала осваиваться западными социологами, начиная с середины XX в. В своём классическом варианте она представляла собой попытку обобщения с либерально-реформистских позиций опыта Запада и имела целью разработку программы ускоренного перехода освободившихся от колониализма стран третьего мира от традиционного общества к современному, под которым подразумевалась идеализированная модель Америки. За прошедшее время теория модернизации претерпела существенные изменения, что позволяет говорить о ней во множественном числе. В отечественной историографии продолжаются дискуссии вокруг теорий модернизации, возможностей и ограничений модернизационного подхода в изучении Новой истории. Однако это, на наш взгляд, не означает необходимости их выведения за скобки профессиональной деятельности историков. Пафос дискуссий состоит в том, чтобы предостеречь историков от опасности голого социологизаторства, идёт ли речь о системе преподавания, или – тем более – о научных изысканиях. Между тем, приведённые примеры корректного использования модернизационного подхода в изучении Новой истории (А. В. Гордон), истории раннего Нового времени (В.М. Раков) подтверждают его эвристический потенциал.
Как следует из осуществлённого анализа, при всей разности формационно-цивилизационного и модернизационного подходов у них одна неклассическая парадигмальная основа, причём с ярко выраженным тяготением к линейно-стадиальному и системному анализу. Культурно-антропоцентрический компонент здесь всё же вторичен. Не случайно потенциал культурной антропологии и – тем более – постнеклассические подходы в российской историографии рубежа XX-XXI вв. получили реализацию в русле так называемой альтернативной (вероятностной) истории.
Опытам реконструкции образа Новой истории в контексте альтернативной (вероятностной) истории посвящён третий параграф. Методологические поиски отечественной историографии рубежа XX-XXI вв., шедшие в разных направлениях, актуализировали проблему альтернативности исторического развития – одну из важнейших проблем исторической науки, что, в свою очередь, привело к легитимации в глазах российских историков опытов обращения к историческому материалу с позиций сослагательности. Проблема альтернативности – это во многом проблема роли субъективного фактора в истории, проблема свободы исторического выбора, а значит, и ответственности за него. Идея альтернативности направлена против любого рода провиденциалистских представлений о характере исторического процесса, отрицающих свободу человеческой воли, а следовательно, и её целенаправленного и эффективного влияния на ход истории. В равной степени современное понимание альтернативности направлено и против субъективистско-волюнтаристских взглядов, сводящих историю человеческого общества, по образному выражению американского историка Г.С. Коммаджера, к «смеси случайностей, ошибок, неожиданностей и глупостей». Осуществлённый анализ с выделением наиболее дискутируемых аспектов рассматриваемой проблемы свидетельствует о том, что степень научной состоятельности альтернативной (вероятностной) истории прямо зависит от того, насколько исследования в этом направлении основаны на исторических источниках и фактах, которые при ином стечении обстоятельств действительно могли бы изменить ход истории.
Пользующаяся сегодня широким потребительским спросом литература, созданная в рамках жанра folk-history, как правило, позиционируется её создателями и распространителями в качестве «альтернативной» (читай: «истинной», «настоящей») по отношению к той истории, которую предлагает академическая наука. Профессиональное сообщество, идёт ли речь о специалистах по отечественной истории или, как в данном случае, об историках Нового времени, несёт свою меру ответственности за «образы прошлого», создаваемые, в том числе, в рамках альтернативой истории.
Изучение истории Нового времени с использованием подходов альтернативной истории представляется весьма плодотворным с точки зрения современных тенденций, проявившихся в ходе строительства «общего дома» человечества. Не случайно современные отечественные исследователи проблемы альтернативности исторического развития связывают актуальность данной проблемы и смысл овладения профессиональными историками навыками ретропрогнозирования с новыми вызовами времени, главным из которых является сегодня процесс глобализации.