Ариадна Васильева Возвращение в эмиграцию
| Вид материала | Книга |
- Возвращение в эмиграцию роман Книга первая, 6591.83kb.
- Вечное возвращение по-белорусски, 260.64kb.
- Советского Союза Васильева В. В. с. Большая Шатьма, 2006 Оглавление. Введение Основная, 122.48kb.
- ЭХ, александр николаич!, 257.95kb.
- О. Н. Васильева васильева О. Н., старший преподаватель Московской государственной академии, 229.64kb.
- Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. 2-е изд, 6.84kb.
- Программа дисциплины «Бизнес и власть: конституционно-правовые основы лоббизма и взаимодействия», 308.22kb.
- А зори здесь тихие, 2738.83kb.
- Александр зиновьев русская трагедия (гибель утопии), 6680.72kb.
- Отдел Кадров" была опубликована интересная статья Сергея Васильева, 484.22kb.
- Ты еще напиши, как дядя Костя служил у Деникина.
- Положим, я понятия не имею, как он там у него служил, и писать об этом не собираюсь.
- Ага, значит, ум есть, мозги варят, - бормотал под нос Сергей Николаевич.
А Наталья Александровна хмурила брови, пыталась вспомнить, писала она про службу дяди Кости у Деникина или не писала. И она всякий раз клятвенно обещала вспоминать только забавные истории, и прятать тетрадку на самое дно красного чемодана.
В тот вечер десятилетнего юбилея они засиделись допоздна. Наталья Александровна достала черновик письма к тете Ляле, и Сергей Николаевич неопределенно хмыкал, читая о том, как хорошо они живут в чудном городе Брянске, какая у них обоих замечательная работа, чудесная квартира, как хорошо чувствует себя Ника.
Сергей Николаевич спросил разрешения порвать черновик, порвал его на мелкие кусочки и сказал:
- Знаешь, что самое любопытное в этом вранье?
- Что?
- Что оно, почти, правда.
И он стал смеяться, не разжимая рта и тряся плечами.
- Да ну тебя! – замахала руками Наталья Александровна и стала смеяться тоже.
Потом она прервала смех, глаза ее потемнели и стали печальными. Она замерла посреди комнаты, подняла руку и тронула пальцем шарик мимозы.
- Сережа, - робко заговорила она, - подумай еще раз, давай уедем из Брянска?
- Ты опять за свое, - бросил он на нее цепкий взгляд, - А квартира? Уедем, бросим, и все. Живи, где хочешь.
- Не люблю я этот город, - упрямо сдвинула брови Наталья Александровна. – Не люблю и не полюблю никогда. Может где-нибудь в другом месте нам будет лучше…
- Чем тебе здесь плохо?
- Н-не знаю. Я не могу тебе объяснить. Но все эти мелкие истории…
- Какие истории?
- С твоей столовой, с Капой, с этим вызовом. Зачем тебя расспрашивали про Белянчикова?
Но Сергей Николаевич нахмурил брови и ничего не ответил.
К Первому мая Наталья Александровна начала готовиться задолго. Всеобщий праздник, ясное дело. Но тридцатого апреля Нике исполнялось шесть лет, и она возвратилась домой.
Накануне, с утра, окна и полы были вымыты, на стол вместо клеенки постелена скатерть с виноградными листьями, новое платье для Ники закончено. Она не пожелала снять его после последней примерки, прыгала возле зеркала и строила глазки собственному отражению.
Первого мая всем семейством отправились на демонстрацию.
В колонне среди веселых и нарядных людей Ника быстро освоилась и со многими перезнакомилась. Во время долгих стоянок на запруженных улицах ходили с папой покупать мороженое, пили газированную воду.
Тетя в белом кружевном кокошнике наливала из специального ковшика на длинной ручке сироп, подставляла стакан под шипящую струю воды, протягивала Нике. Ника пила мелкими глоточками, останавливалась, ждала, когда перестанет щипать в носу.
Догоняли, взявшись за руки, колонну, снова стояли, а город заливало солнце, дул ветерок, колыхались красные полотнища. Вот провезли на грузовике макет красивого здания. Ника прыгала на месте и пела: «Домик, домик повезли! Домик, домик повезли!». Играла музыка, ни с того, ни с сего люди начинали кричать «Ура!» и смеяться.
Но часа через полтора Ника устала, ее перестал интересовать загадочный «парад», куда все так стремились. Когда колонна поравнялась с их домом, Наталья Александровна увела дочь, а папа пошел дальше без них.
Дома Ника умылась холодной водой, несколько минут полежала. Но в открытое окно врывалась музыка и громкие голоса, и она вскочила и бросилась смотреть сверху вниз на колонны, на флаги, на портреты Сталина, на воздушные шарики. Особенно нравилось ей, когда один какой-нибудь непослушный шарик вырывался из рук и улетал в небо. Ника хлопала в ладоши и кричала:
- Мама, мама, еще один полетел!
Наталья Александровна подходила к окну и они, одинаково щурясь от солнца, смотрели вслед шарику.
Вечером пришли Мордвиновы с младшей дочкой, подарили Нике набор великолепной кукольной посуды, пили чай с кремовым тортом в завитках и розах.
А на следующий день Ника слегла. Поднялась температура, еда была отвергнута. Наталья Александровна наклонялась к лицу дочери, пыталась уловить знакомый запах.
- По-моему нет, - неуверенно говорила она.
- Да как же нет, - отвечал Сергей Николаевич, - зачем ты себя обманываешь. Готова! – и горестно смотрел на Нику, - ну что малыш? Ты только, давай, не раскисай, ты держи хвост пистолетом.
Но хвост держаться пистолетом отказывался. Один вид еды вызывал страшные приступы тошноты, жар сотрясал маленькое тело.
Доктор Трошина прибежала по первому зову и снова развела руками, как и в первый раз, когда ей поведали про загадочную болезнь Ники.
В санатории Ника ни разу не болела, а теперь, как будто назло, припадок был налицо, от ребенка исходил слабый запах ацетона, общее состояние ее напоминало сильное отравление.
Началось это еще в Париже. И там врачи разводили руками и там никаких объяснений не давали. Сходились все на одном: спровоцированный легкой простудой, организм ребенка начинает вырабатывать ацетон. Почему? Отчего? – медицина не знает. Странное хроническое заболевание почек.
Через неделю Ника пошла на поправку и смогла подойти к окну. Внизу была улица. Никаких знамен, никаких шариков, никакого праздника.
Наталья Александровна сказала:
- Все! Не могу больше жить в этом чертовом Брянске!
Вот после болезни Ники и начались долгие разговоры о переезде. Сначала Сергей Николаевич и слушать ничего не хотел, но постепенно стал свыкаться с желанием Натальи Александровны, хотя желание это было совершенно не логичным. Но вопреки собственной рассудительности, сам не зная, для чего он это делает, Сергей Николаевич отправился в книжный магазин и купил большую географическую карту Советского Союза.
На обеденном столе карта не поместилась, поэтому ее разложили на полу и аккуратно подогнули северную часть страны. Север не играл никакой роли в предстоящем путешествии. На севере им нечего было делать.
- Сюда поедем! – ткнула Ника пальцем в желтое пространство между Сырдарьей и Амударьей.
- Здесь пустыня! – запротестовали мама и папа, и стали рассказывать о страшной жаре, про барханы и дюны, и песчаные бури.
Ника согласилась. Жить среди барханов в соседстве со змеями и ядовитыми пауками не очень уютно. Она повела пальчиком в сторону Карпат, но и тут ее предложение не было принято. Тогда Ника показала на два синих пятна. Наталья Александровна одобрительно кивнула.
- На юг! На юг! – торопила она.
- И чтобы обязательно было море, - вторил Сергей Николаевич, но в голосе его слышалась подозрительная ирония.
Он провел пальцем по Азовскому побережью, поднялся выше.
- Дворкин очень хвалит Мелитополь, - неуверенно сказала Наталья Александровна, - Очень хвалит. Говорит, там хороший климат и полно фруктов.
- Да, поедем в Мелитополь! Тополь, тополь – мели тополь! Вот его уже смололи, сжарили, на полку стыть поставили! – запела Ника.
- Но, девочки мои, это такая дыра.
- А Полтава?
Сергей Александрович отыскал Полтаву и стал задумчиво смотреть на крохотный кружочек на карте.
- Никого там моих родных не осталось, - тихо сказал он, - папы нет, бабушки Кати нет. Сестры, одна в Англии, одна в Германии, тетка в Праге. Зачем нам Полтава? Только травить душу.
- Но ты же хотел поначалу. В Париже только и разговоров было – поедем в Полтаву, в Полтаву!
Сергей Николаевич промолчал, палец его двинулся вверх, а Нику это слегка огорчило. В санатории на утреннике в честь праздника Восьмого марта ее нарядили в украинский костюм, и ей это очень понравилось. Венок, ленты… Она решила, что на Украине все так ходят.
Наталья Александровна предложила ехать в Одессу.
- Я же там родилась.
- Нас не пропишут в Одессе.
- Почему? В Брянске же прописали.
- То Брянск, а то Одесса. Боюсь, не пропишут.
И все-таки, в тот вечер они решили отправить Сергея Николаевича, как только он получит отпуск, на разведку именно в Одессу. Карту аккуратно сложили и погнали Нику в постель мерить температуру. Сегодня она чувствовала себя хорошо, поела пюре с отварной курицей, купленной втридорога на базаре.
Наталья Александровна села шить шляпу, а Сергей Николаевич стал читать Нике «Сказку о попе и о работнике его Балде». Ника внимательно слушала.
Ей было жаль бесенка, жаль бедного попа, она сердилась на обманщика Балду. Потом Сергей Николаевич закончил чтение и захлопнул книгу. Настольную лампу завесили красным шерстяным платком. Ресницы у Ники стали склеиваться, она повернулась к стене и сладко уснула.
Когда Мордвины узнали о безумной затее Улановых, они запротестовали в голос.
Константин Леонидович стоял среди комнаты, рубил ладонью воздух и твердил, что это сущее легкомыслие бросать квартиру в центре города и ехать неизвестно куда. На новом месте такого жилья Улановым никто не предоставит. Налаживать жизнь следует однажды, а не делать это всякий раз заново. Климат в Брянске прекрасный, а морозные зимы не так страшны, как кажется Наталье Александровне. Работы вдоволь, строительства в городе хватит на десять лет. Скоро достроится театр, открываются три кинозала, летом можно ехать отдыхать на Десну, в лес! Да, что говорить, безумное это решение. Безумное! Иначе не назовешь.
Сергей Николаевич неуверенно поглядывал на жену, но та стояла на своем и выдвигала главный козырь – здоровье Ники.
- А не прячетесь ли вы, любезная моя Наталья Александровна, - щурил на нее сердитые глаза Константин Леонидович, - за свою Нику, чтобы вас, - тут он выбросил вперед указательный палец, - никто не заподозрил в утопических мечтах о южном море и южных звездах. Знаем мы эти ваши дамские штучки.
- Нет, почему же именно дамские штучки, - улыбалась Наталья Александровна, - я очень люблю море и на звезды смотреть люблю, но уж если у нас такой откровенный разговор… есть еще одна причина.
- Какая? – уселся напротив нее Мордвинов.
Ольга Кирилловна стала потихоньку накрывать стол для чаепития. Полные руки ее то сновали среди чашек и блюдец, то замирали. Она прерывала свое дело и вслушивалась в странные речи Натальи Александровны.
- В Париже, в консульстве (мы вам уже об этом рассказывали) нам пели, что после пересечения границы мы вольны ехать, куда угодно. И вот Гродно!
- Это я уже слышал. В Гродно было плохо, вы жили в бараке, вас разбросали, разорвали связи.
- А связи эти, к вашему сведению, складывались десятилетиями.
- Но помилуйте, Наталья Александровна, - воздел руки Мордвинов, - опять двадцать пять! Вы что, не отдавали себе отчета, куда едете? Это неблагодарность, в конце концов, упрекать Советскую власть за то, что она о вас заботится.
- Ах, нет, - живо отозвалась Наталья Александровна, - упреков я не имею. Но душа моя противится этой опеке. Как же мне объяснить, чтобы вы поняли? – она щелкнула пальцами, - вот! Пусть уезжать и бросать квартиру безумие. Но я хочу почувствовать себя, наконец, полноценным человеком, а не опекаемой, пусть тысячу раз из лучших побуждений. Мне надоело ощущать себя недотепой, и… - она хотела добавить еще несколько слов, но почему-то умолкла, встретив внимательный взгляд Сергея Николаевича.
Ольга Кирилловна нечаянно уронила ложку. Ложка звонко стукнула о край блюдца. Ольга Кирилловна прикусила нижнюю губу, погрозила себе самой. Наталья Александровна после небольшой паузы неуверенно добавила:
- Я полноценность свою хочу ощутить.
Мордвинов удивленно поднял брови. Наталья Александровна заторопилась.
- Вам не понять, не пытайтесь. Мы всю жизнь были людьми второго сорта. Саль-з-этранже.
Ольга Кирилловна спросила:
- Что это значит?
- Это значит – грязный иностранец. Это значит – человек без подданства. Это значит – никто. Хочу избавиться, наконец, от этих ощущений.
- Вы разделяете эти воззрения? – Мордвинов всем корпусом повернулся к Сергею Николаевичу, - ему показалось, будто Наталья Александровна чего-то не договаривает, но это было мимолетное ощущение, и он не сумел его облечь в слова.
- М-м, в целом, да. Вначале я был категорически против этой затеи с отъездом, но постепенно пришел к тому же, - ответил Сергей Николаевич и ловко поймал комара, влетевшего в открытое окно, - не знаю почему, но ехать надо. Что-то у нас не складывается в Брянске, что-то не так. Неуютно как-то, словно на облучке сидим.
Тогда Константин Леонидович решил подойти с другого конца.
- Наталья Александровна, Сергей Николаевич, я сейчас скажу вещь, о которой в другой ситуации не стал бы говорить. И это не о вас лично. Вы оба прекрасные люди, вас обоих ценят на работе и все такое. Но эмиграция должна искупить вину перед Родиной.
- Вину? – удивилась Наталья Александровна, - в чем же наша вина? Нас увезли за границу детьми и не спрашивали, хотим мы этого или нет. В чем вина? В том, что я, не доучившись, в шестнадцать лет отправилась работать девочкой на побегушках? Или в том, что моя мать медленно сходила с ума и угасла в сорок девять лет? Или в том, что я, не имея выбора, работала беременная с анилиновыми красками и отравила в утробе собственного ребенка? Врачи не знают, почему ацетон. Зато я знаю.
Сергей Николаевич поморщился. Он не любил, когда Наталья Александровна начинала говорить об этом. Он считал ее теорию с красками выдумкой, ни на чем не основанной.
- Ну вот, - развел руками Мордвинов, вы все перевернули на себя.
- А моя судьба ничем не отличается от судьбы моих сверстников. Все мы – дети эмиграции.
- Константин Леонидович! - Мордвинов повернулся к Сергею Николаевичу. - А вам никогда не приходило в голову, что красные и белые, обе стороны в равной степени виновны друг перед другом? Подождите, не спорьте. Вот вы говорите о нас с Наташей, оговорку делаете, мол, не мы именно, а другие. Но я могу начать перечислять десятками имена прекрасных людей, точно таких же русских, и они может статься, лучше и умнее меня и Наташи. И они участвовали в белом движении, и сражались против красных. Знаете, есть такой роман у Булгакова «Белая Гвардия»…
- Не знаю, не читал. Булгаков – это ваш, эмигрантский писатель?
- Да нет же, ваш, советский, он никогда не был в эмиграции.
- Не знаю. Так что за роман?
- Прекрасный роман. Там о белых, естественно. О милых, совершенно нормальных людях. И если есть у Булгакова сволочные типы, так они везде есть, как там, - он показал большим пальцем за спину, - так и здесь.
Мордвинов секунду смотрел на Сергея Николаевича, вдруг запрокинул голову и громко захохотал. Сквозь смех, показывал на окно и кивал жене:
- Закрой! Ха-ха-ха. Оля, закрой, комары налетят.
Окно было закрыто, но Улановым показалось, что вовсе не из-за комаров, а по какой-то другой причине. Мордвинов же перестал смеяться и вполголоса проговорил:
- Милый вы мой человек, Сергей Николаевич, в советской литературе не пытайтесь искать симпатичных белых. А ваш, как вы сказали?
- Булгаков. Михаил Афанасьевич.
- Скорее всего, запрещен. У вас, часом, этой книжечки нет?
- Нет, к сожалению.
- К счастью. И забудьте вы о хороших белых. И о взаимной любви нигде и никогда не заикайтесь. Вы понимаете меня? Понимаете?
Что-то необычно настойчивое звучало в голосе Мордвинова. Дружеский совет, предупреждение. Он словно шуруп завинтил в сознание Сергея Николаевича этим своим повтором «понимаете? понимаете?».
Разговор заглох сам собой, неловкость образовалась, но тут же и рассеялась. В сенцах послышался топот, детский смех. Это пришли со двора девочки и привели Нику. Все сели за стол и стали пить чай.
8
В конце лета Сергей Николаевич получил двухнедельный отпуск и отправился на разведку в Одессу. Жаль было тратить на эту затею полученные отпускные, но он надеялся сэкономить на дешевом билете в общем вагоне. Ехать ему предстояло около полутора суток без сна, в толчее, в суматохе и шуме.
Кто не ездил в послевоенные годы в общих вагонах, тот, можно сказать, и не путешественник вовсе. Купе, плацкарт – это все ерунда. Сел в поезд, поспал на полочке, приехал, сошел с поезда и все тут. То ли дело общий вагон.
Места в общий вагон берутся с бою. Мало ли, что там у тебя в билете имеется пометка за номером пять или шесть на нижнюю или верхнюю полку. Кто смел, тот и сел. А народу в общий вагон набивается раза в два больше, чем положено.
Сергей Николаевич, человек безупречной вежливости, не только пропускал женщин всех возрастов, с детьми и без оных, он еще помогал им подниматься по крутым ступенькам. И таким образом, в вагон попал одним из последних. Место его оказалось занято. Он же сам и подсадил эту сварливую бабу с трехлетним золотушным мальчишкой. Пришлось лезть на самый верх, на третью полку, и там сидеть, согнувшись в три погибели под потолком, свесив ноги в пустоту, держась одной рукой за какой-то выступ возле окна, другой, прижимая к себе небольшой саквояж.
Бесприютные ноги беспокоили его больше всего. Поджать их под себя он не мог, рядом тоже кто-то сидел, а болтать конечностями перед лицом соседа со средней полки было неловко. Просидел так Сергей Николаевич минут сорок и стал спускаться вниз. По мере продвижения его в сторону пола усиливалась ругань пассажиров, сидящих ниже, но он, рассыпая извинения во все стороны, наконец, обрел вертикальное положение.
Он несколько раз перешагнул через чьи-то вещи, еще несколько раз произнес «прошу прощения». И вот тамбур. И тоже полно народу. Сергей Николаевич сумел пробраться ближе к распахнутой настежь двери. За ней танцевал, уплывал в обратную сторону лес, плотно стоящий вдоль железнодорожного полотна.
Он достал папиросы. Чья-то рука протянула ему горящую спичку, он прикурил, покивал головой «спасибо, спасибо» и с наслаждением затянулся.
Здесь, кто стоя, кто сидя на корточках, были одни мужики. Дым стоял коромыслом, но его, слава Богу, лихо выдувало ветром. Ну, и разговоры шли, естественно. Обычные дорожные разговоры на повышенных тонах, чтобы перекрыть грохот колес на стрелках.
Первый вопрос - кто - куда и кто - откуда. И хорошо ли там – «куда», и почему плохо там – «откуда». Сергей Николаевич, когда подошел его черед, не стал уточнять, откуда он есть, хотя по виду он отличался от остальных в своем парижском костюме и галстуке, но когда собеседники признали в нем маляра из Брянстройтреста, возник контакт. Один мужичок особенно суетился.
- Тикать надоть с Брянска, тикать и никаких гвоздей. Зарплата маленькая, на базаре одна картоха, за все остальное дороговизна страшенная.
Но были и защитники.
- Чего дороговизна? А где дешево? А где много платят? Да везде одинаково.
- А чего ж ты едешь?
- А я по делу.
Дорожные разговоры, дорожные разговоры. Полночи провел на ногах Сергей Николаевич. Хорошо, под утро добрая половина пассажиров прибыла к месту назначения. Он устроился на боковой нижней полке и смог подремать, прислонясь к стенке.
Как всегда бывает в беспокойном сне, призрачные видения окружили его. В какой-то момент ему стало казаться, что они вместе с отцом едут в Ниццу из Праги, и он, совсем молодой еще, почти мальчик, с нетерпеньем ждет, когда откроется море. Но тут вагон начало мотать на стрелке и в сон ворвался назойливый голос: «тикать надоть, тикать надоть». Он открыл глаза. В сумеречном свете рождалось утро. За окном уплывали назад телеграфные столбы, перелески, поселки. Неясно видимые, они казались продолжением сна, и Сергей Николаевич в первую минуту пробуждения не мог сообразить, где он и в какую неизвестную даль уносит его поезд.
В Одессе он должен был найти давнюю приятельницу Натальи Александровны. Таню Ключевскую. Из Гродно они с мужем уехали в Одессу, к родственникам. В определенное место, с определенным адресом.
Сергей Николаевич остановил проходившую мимо даму в соломенной шляпке и полчаса выслушивал подробные объяснения, каким образом он сможет попасть в нужный район. Он раскланялся с говорливой незнакомкой и отправился для начала на трамвае, затем пешком, куда-то далеко на окраину. Там отыскал приземистую, чисто выбеленную хатку. Она состояла из трех небольших комнат и кухни. В доме было тесно, уютно. Вещи издавали чуть слышный запах пчелиного воска, на стене в гостиной громко тикали ходики с кукушкой.
Встретили Сергея Николаевича хорошо. Долго сидели после ужина, вспоминали Париж, общих знакомых. Сергей Николаевич расспрашивал о жизни в Одессе.
- Трудный город, - говорил муж Тани, - и на работе нам трудно. Много непонятного.
Он рассказывал о каких-то странных собраниях, часто проводимых в институте, где они оба преподавали французский язык, о странных отношениях между людьми. Все, по его словам, было неясно, зыбко. Поначалу их встретили с распростертыми объятиями, загрузили работой. С недавних пор многое изменилось. У Татьяны забрали часть нагрузки, кто-то по-прежнему мил и любезен, кто-то надулся и здоровается сквозь зубы. В чем причина, отчего так, они не понимают.
- Об Одессе Наташа пусть думать забудет, - решительно говорила Таня, - здесь страшная дороговизна и с жильем плохо. Что вы хотите, курортный город. Хозяевам выгоднее сдавать квартиры на сезон. Да и с пропиской здесь трудности необычайные.
Уже поздно вечером, когда стелились, Таниному мужу пришла в голову хорошая мысль.
- А вы поезжайте в Николаев. Тот же юг, море и город приятный.
Сергей Николаевич переночевал у Ключевских, простился с ними, и с раннего утра все-таки отправился искать жилье.
Поиски ни к чему не привели. Либо с него запрашивали баснословную сумму, либо предлагали халупу, пригодную разве что в качестве сарая. Базарные цены тоже произвели весьма неблагоприятное впечатление. Сергей Николаевич махнул рукой, отправился на вокзал, и во второй половине дня уехал в Николаев.
Николаев ему понравился. И он сразу нашел работу. Даже не совсем так – работа нашла его. Он вышел на привокзальную площадь, там какие-то люди разбивали клумбы, возились с землей, готовились, видимо, к осенним посадкам. Сергей Николаевич остановился и стал смотреть.
- Что, мужик, глазеешь? – окликнула его бойкая бабенка. Она ловко управлялась с граблями, разбивала комки и ровняла землю.
- Просто смотрю, - смутился Сергей Николаевич.
- Чем смотреть, взял бы да поработал.
- А я и приехал искать работу.
Женщина приостановила свою деятельность и радостно округлила глаза.
- А ты не брешешь?
- Честное слово.
Женщина бросила грабли и радостно закричала:
- Василь, Василь! Иди сюда. Тут человек работу ищет.
Неизвестно с какой стороны, словно дух, явился выкликаемый Василь, и через десять минут Сергей Николаевич сидел в конторе по озеленению города в полуподвальной комнатке с подслеповатым окном, где ему предложили странную должность старшего озеленителя. В чем будут состоять его обязанности, он толком не уяснил. Понял только, что отныне, если, конечно, переезд состоится, он будет иметь дело с саженцами деревьев, землей, цветами. Оклад ему положили неплохой.
Сергей Николаевич ушел из конторы, сопровождаемый добрыми напутствиями и пожеланиями всех благ. Видно делу озеленения города явно не хватало рабочих рук.
Теперь оставалось найти жилье. И снова ему повезло. В конторе ему подсказали район, где сдаются комнаты. Он довольно быстро отыскал этот район с белыми частными домиками вдоль нешироких улиц, сплошь засаженных тополями и акациями. Там нашлись для семейства Улановых две комнаты в симпатичной хате с крохотным двором, где пышно цвели георгины и астры, где жила лохматая собака Белка и где хозяевами была разговорчивая пара, муж и жена, живущие по-стариковски на покое. Сергей Николаевич хотел дать задаток, но старик не взял. Он степенно рассудил, что приехать, может еще и не доведется, а деньги зря пропадут.
Сергей Николаевич простился с хозяевами, отправился на вокзал и купил обратный билет. До отхода поезда оставалось пять часов. Сергей Николаевич пообедал в столовой, и решил немного погулять по городу.
Без всякого путеводителя прямая улица сама вывела его на набережную. День был теплый, но слегка затуманенный, бывают в конце августа такие тихие, немного призрачные дни, словно природа прислушивается к себе самой и ждет чего-то, и млеет в свете неяркого, но все равно слепящего солнца.
На набережной людей было немного, море еле слышно дышало у мола, сонная волна мерно поднималась и опадала среди свай. Справа из дока доносилось далекое буханье металла, да в порт просился длинный с темными бортами пароход, и басовый гудок его далеко разносился по тихой воде.
Сергей Николаевич уселся на скамейке под невысокой акацией. На юге любят сажать эти деревья с плотным шатром кроны. Всегда остается невыясненным, то ли их специально стригут, то ли эти акации сами растут шариком.
На душе у Сергея Николаевича было спокойно. Он считал свою миссию почти выполненной. Он смотрел вдоль широкой улицы, потом переводил взгляд на залив и щурился от миллионов солнечных бликов, отраженных на мелкой волне.
Так просидел он около часа. Спешить было некуда, а тихий денек этот с растрепанными перьями облаков в вышине располагал к дремоте и неге. И как же был неприятно удивлен и подавлен Сергей Николаевич, когда над головой его прозвучал резкий окрик:
- Гражданин, ваши документы!
Перед ним стоял молоденький милиционер с румяным и крайне неприязненным лицом.
Сергей Николаевич полез во внутренний карман пиджака, достал и протянул милиционеру паспорт. Хорошее настроение его улетучилось, но и страха никакого он не испытал. Ведь за ним не было никакой вины.
- Пройдемте, гражданин, - махнул головой в бок милиционер и сунул паспорт Сергея Николаевича в нагрудный карман гимнастерки.
Сергей Николаевич поднялся и отправился вслед за мальчиком в милицейской форме. Шли недолго. Через широкий проспект, наискосок к двухэтажному, светлому зданию с массивной дверью в левом его портале, с застекленной вывеской в рамке, с надписью «3-е отделение милиции», но какого района Сергей Николаевич не успел прочесть.
Милиционер ввел Сергея Николаевича в комнату, вытянулся в струнку и доложил седому человеку в форме и офицерских погонах.
- Товарищ капитан, задержанный Уланов. Вот его паспорт.
Он резким движением выхватил из нагрудного кармана паспорт и протянул начальству.
- Я целый час наблюдал за ним, - он как-то даже обиженно стал пояснять причину задержания, - сидит, разглядывает, а там верфь, там порт. А пиджак на нем заграничный, - мальчик шагнул к капитану и осторожно нагнул голову, - я подумал, может шпион.
При этом сообщении что-то ироническое дрогнуло в лице Сергея Николаевича, капитан же кивком головы отпустил подчиненного, а задержанному Уланову предложил сесть.
За время, пока капитан внимательнейшим образом изучал его паспорт, Сергей Николаевич успел оглядеться. Комната была просторная, но мрачная. Единственное окно забрано решеткой, а на подоконнике навалены папки с бумагами. Стены до половины окрашены грязно-голубой масляной краской, завешаны плакатами и графиками, смысл которых остался неясным, да и не стремился Сергей Николаевич вникнуть в их смысл. Письменный стол, тумбочка с графином, ряд стульев вдоль глухой стены, вот и вся мебель.
- Вы прописаны в Брянске, - прекратил созерцательную деятельность Сергея Николаевича капитан, - как вы оказались в нашем городе? Что вы делали на набережной?
Сергей Николаевич вежливо пояснил, что приехал он в город на поезде из Одессы, куда ездил на разведку с целью переезда из Брянска. В Одессе ему не повезло, но добрые люди посоветовали съездить сюда, в Николаев. Город ему понравился, работу он нашел сразу, успел договориться о найме квартиры и думает в ближайшее время перевезти семью.
Он чувствовал, что в его пояснениях преобладают понятия «ездил, приехал, поехал» и все в таком роде, но поделать с собой ничего не мог. Комната с грязно-голубыми панелями уже начала оказывать на него свое воздействие, а на лице седого капитана ничто не дрогнуло, не изменилось в сторону проявления обычных человеческих чувств.
- Из Брянска, значит, хотите уехать? – капитан снова уткнулся в паспорт Сергея Николаевича.
Сергей Николаевич ответил «да» и не стал вдаваться в подробности.
- А из Полтавы когда уехали? Вы же родом из Полтавы, - капитан щелкнул ногтем по страничке паспорта.
- Из Полтавы я уехал в десятилетнем возрасте.
- В Брянск?
- Нет, в Прагу, - он помолчал и добавил, - а потом в Париж.
- К-куда? – поперхнулся капитан.
Вот тут-то и появилось на его лице человеческое выражение – крайнее недоумение.
- В Париж, - подтвердил Сергей Николаевич, - я реэмигрант. После указа сорок шестого года.
- Фу-ты, господи, - облегченно вздохнул капитан и откинулся на стуле, - так вы из этих, из возвращенцев?
- Да.
Капитан ухмыльнулся.
- То-то наш Иванченко заграничный пиджак на вас разглядел. Вы уж его извините. Возьмите ваш паспорт.
Сергей Николаевич приблизился к столу и принял протягиваемый документ. Капитан тем временем вышел из-за стола, налил воду в граненый стакан.
- Пить хотите?
- Нет, спасибо.
Капитан отпил глоток, поставил стакан на место и провел пальцем по краю его, по окружности.
- Вас не пропишут здесь, - тихо и как бы неофициально сказал он, разглядывая стакан.
- Почему? – так же тихо и недоверчиво спросил Сергей Николаевич.
- Не пропишут. Уж поверьте, я знаю.
- В городе вообще нет прописки?
- Вообще есть. Вас не пропишут. Здесь док, порт и все такое… - капитан сморщился и всем видом показал, что говорить ему такие вещи крайне неприятно; он делает это исключительно по доброте. Незачем этому человеку со спокойным взглядом зря мотаться по стране и зря поднимать семью.
- Что ж, спасибо, за предупреждение. Я могу идти?
- Да, пожалуйста.
- До свидания…
Сергей Николаевич повернулся к двери, но капитан окликнул его.
- Постойте! Я вот спросить хотел. Чисто из любопытства. А как там, в Париже?
- Да так… - неопределенно пожал плечами Сергей Николаевич.
- Понятно, - протянул капитан и решительно сел за стол.
Сергей Николаевич кивнул головой и вышел на свет, на улицу. Он вернулся на вокзал. Ему захотелось уехать как можно скорее. Он справился в кассе и сменил свой билет на более ранний поезд с пересадкой в Полтаве.
Снова он трясся в общем вагоне. Но ему досталось хорошее место у окна. Сергей Николаевич отвернулся от всего света, прижался к холодному стеклу и смотрел на пролетающие пейзажи. Настроение было испорчено. В том, что его приняли за шпиона, и замели в отделение милиции, Сергей Николаевич не видел ничего трагического. Со свойственным ему ироническим отношением к жизненным невзгодам, он склонен был даже посмеяться над юным, не в меру старательным милиционером. Сергей Николаевич живо представлял, как он будет рассказывать эту историю жене и Мордвиновым, и как Ольга Кирилловна будет смотреть на него с недоверчивым изумлением, а Мордвинов откидывать голову и хохотать басом.
Мучительным и обидным было сделанное капитаном ударение, небольшой акцент на слове «вас». «Вас не пропишут». Всех – да, «вас» – нет.
А как его заверили в конторе по озеленению: «Пропишут, пропишут, никуда не денутся». Но в конторе не знали про Париж, про эмиграцию, а капитану пришлось сказать. Или не надо было говорить? Да нет, надо было. Сергею Николаевичу внезапно пришла в голову странная мысль. Что если в паспорте у него имеется некий знак, понятный лишь посвященным, но невидимый для остальных?
Он достал паспорт и стал внимательно разглядывать каждую букву, каждый штришок в печати. Нет, ничего подозрительного не было. Паспорт, как паспорт, фамилия, имя, отчество. Год рождения. Место рождения. Полтава. Не Париж, не Сингапур, не Токио. Все, как у всех. А вдруг не все.
Он внезапно почувствовал себя чужаком в этой стране. Нет, не все так просто с этим социализмом, как проповедует милейший человек Константин Леонидович Мордвинов. Вдруг стали понятны до осязаемости метания жены и ее неистовое желание искать счастья где-нибудь в другом месте. Он чуть было не замычал вслух, как от зубной боли, прогоняя непрошеную мысль. Она была проста, как глоток прохладной воды и хорошо звучала в такт перестуку колес под полом: «Не надо было уезжать из Парижа, не надо было уезжать из Парижа!»
Вокруг него гомонило, трепало языком, работало челюстями вагонное население. Он не принимал участия в разговорах. Туда ехал – был, как все, говорил и спорил вместе со всеми, оттуда ехал молча, погруженный в раздумье.
В Полтаве он сошел с поезда рано утром. Скорый на Брянск уходил поздно вечером. И тут, словно кто-то другой, не он, стал руководить его действиями. Он нашел справочное бюро и спросил у барышни за окошком, далеко ли отсюда находится деревня Сочивцы и как туда попасть.
- Так это ж здесь близко, - пропела с милым украинским выговором симпатичная девица. – Вы идить по мосту на другую сторону, там дорога. Проголосуйте, може, хто и возьмет.
Сергей Николаевич поднялся на мост, постоял на мосту, посмотрел вниз на отчужденную от остальной жизни суету железнодорожного узла, спустился на другой стороне и понял, что дорога, видимая вправо и влево, и есть та самая дорога, о которой говорила очаровательная хохлушка.
Это была окраина. Путь вправо вел прочь из города. Сергей Николаевич долго не мог поймать машину. Редко-редко мимо него проносились трехтонки, но они шли или в другую сторону, или вообще не собирались выезжать из Полтавы. Наконец, нужный грузовичок притормозил, шофер выглянул из кабины, предупредил, что до Сочивцов он не доедет, свернет на развилке, а пассажиру придется с километр топать пехом.
Пассажир согласился и полез в кузов, так как место в кабине было занято старой бабкой в шерстяном платке поверх белой косынки, в темном, застиранном платье с длинными рукавами, несмотря на теплую погоду. Впрочем, до этой бабки Сергею Николаевичу не было решительно никакого дела.
Он забрался в кузов, оперся на крышу кабины, машина дернулась, покатила и поволокла за собой дымовую завесу, сотканную из мельчайшей как пудра пыли.
Насколько он помнил, от Полтавы до родной деревни было километров десять. Но путь показался долгим. Когда его оставили одного на развилке, он стал в недоумении оглядываться, пытаясь найти хоть одну примету прошлого. Примет не было. Он стал жалеть о предпринятом совершенно напрасно путешествии.
До слуха его, из-за небольшой рощицы, донеслось кряканье уток. Сергей Николаевич еще раз огляделся и вдруг с полной ясностью осознал, в какой стороне находиться вода. Там была Ворскла – река его детства. Он пересек незнакомую рощицу и оказался на высоком берегу. Река открылась сразу, спокойная, в кудрявой раме ракитника и камыша. Сергей Николаевич пошел по краю обрыва против течения. Теперь он знал, куда идти. Под ногами была хорошо утоптанная тропа. Она вывела на самую высокую точку обрыва. Здесь когда-то кончался бабушкин сад. Но плодовые деревья оказались выкопанными. На их месте, в ямах, росла какая-то дрянь: обглоданные коровами кусты, крапива и лебеда. Некоторые стебли вымахали почти в человеческий рост. Сергей Николаевич обогнул кусты и оказался невдалеке от места, где когда-то стоял его дом. Теперь от поместья остался один фундамент. Экспроприация и две войны прокатились через него.
«Н-да», - сказал самому себе Сергей Николаевич, пожалел о своей затее и повернулся уходить. Ему претила сентиментальность, он не собирался стоять здесь столбом и предаваться воспоминаниям, где кто ходил, кто с кем говорил возле этого дома и в самом доме тридцать лет назад.
Неожиданно послышался шорох, и из гущи бурьяна вышла к нему серая кошечка. Ухоженная, чистенькая, упитанная кошечка с желтыми глазами, с узкой щелью зрачка.
- Киска, ты откуда? – удивился Сергей Николаевич.
Он присел на корточки и протянул руку. Кошка бесстрашно приблизилась, ткнулась рыльцем в его ладонь и стала тереться. Живое существо среди безлюдья и запустения обрадовало его, словно встреча с кем-то родным и близким.
И тут он вспомнил, что у бабушки была точь-в-точь такая же серая кошечка с желтыми глазами. Звали ее…, ну, да, звали ее Васена, и куда она подевалась во время переворота, Сергей Николаевич не знал. Ему вдруг показалось, что это та самая кошка.
- Васена, - прошептал он, - Васена.
Сергей Николаевич подумал, тряхнул головой, сказал самому себе, что этого не может быть, и встал в рост.
Резкое движение спугнуло животное, кошка исчезла в зарослях так же внезапно, как появилась. Сергей Николаевич машинально позвал:
- Кис-кис!
Никто не отозвался, не дрогнула ни одна травинка.
На следующие сутки, на подъезде к Брянску Сергей Николаевич твердо решил отговорить жену, оставить самую мысль о переезде и продолжать жить там, куда их забросила судьба.
9
Наталья Александровна и Ника встретили папу, словно после долгой разлуки, хотя странствовал он всего неделю. Его тормошили, его расспрашивали, как там, что там. Наталья Александровна с возгласом «ай, сейчас пирог сгорит» бежала к чудо-печке, суетилась возле стола, но за всей этой суетой и вскрикиваниями Сергей Николаевич чувствовал тщательно скрываемую женой тревогу.
К отмене переезда она отнеслась на удивление спокойно. Вот серая кошечка неожиданно заинтересовала ее. Слушала с широко раскрытыми глазами и вдруг бухнула:
- А что, если это была бабушкина душа?
Сергей Николаевич сморщился, как от зубной боли, постукал себя по лбу, посмотрел на жену с досадой. Он не выносил никакой мистики. Поздно вечером, когда Ника, наконец, угомонилась и уснула, он тихо проговорил:
- Ну, что там у тебя, выкладывай.
- Откуда ты знаешь, что у меня что-то есть? – удивилась жена и отложила подушку с одеваемой на нее свежей наволочкой.
- Что, я слепой? Я же чувствую, вижу…
- Нас будут переселять, - торопливо сказала она, опустила глаза и снова занялась подушкой.
- Как переселять?
- Так. Уже всех предупредили.
- Весь дом будут переселять?
- Весь дом. Через две недели.
- Куда?
- Еще не известно.
На другой день стало известно. Вместе с Лукой Семеновичем они отправились смотреть новое жилье, и пришли в тихий ужас. Это был даже не дом – барак на окраине города. Это была даже не коммунальная квартира, а скорее общежитие с одной кухней на пятнадцать семей.
Лука огорченно кряхтел и смотрел по сторонам бегающими глазами.
- Тут это, значить, не положено рабочему человеку в центре города жить. Пока строили, пока, тут это, колотили молотками по башке день и ночь, никому дела не было, а как достроили, так подавай обратно.
- Но это, говорят, временно, - неуверенно сказал Сергей Николаевич.
- И-и-и, временно, - покачал головой Лука, - тебя временно сюда лет на двадцать так закудачат, что и через пятьдесят не выберешься. Кроме как на постоянную фатеру на кладбище. Ишь, говорит, «временно».
Он чуть было не вымолвил дерзость, чуть было не понес по кочкам партийное руководство города. Он уже точно знал, слухами земля полнится, для кого предназначен отбираемый дом и обжитые квартиры. Но на всякий случай Лука Семенович прикусил язычок, лишь прищурил глаза с пониманием.
Сергей Николаевич не вслушивался в воркотню Луки. Он вел мысленный разговор с женой, он будто слышал ее неуверенный голос: «Мы здесь будем жить?» Но если она хотела уехать из Брянска, бросив более или менее благоустроенную квартиру, то, что она скажет теперь? Да у него у самого язык не повернется уговаривать ее ехать сюда, и жить здесь до конца своих дней, как уверяет Лука Семенович. Сергей Николаевич решил пойти на прием к Попову и спросить у него совета.
Но Капа-скорпиончик отговорила. Именно в это время она пришла к ним с сочувствием и намеками на бесцельность каких-либо попыток изменить положение. А когда зашел разговор о Попове, совершенно неожиданно выяснилось, что Борис Федорович квартирными вопросами в городе Брянске больше не занимается. Уехал он или переведен на другую работу, Капа так и не прояснила.
Борис Федорович был возмущен до глубины души распоряжением начальства об «отселении жителей дома номер два по улице Ленина в коттеджи номер 21,22 и 40 на улице Котовского». Больше всего его возмутили эти «коттеджи». Показуха на бумаге, а на деле барак. Он отправился к Стригункову. Но на всем протяжении разговора Борис Федорович не мог уяснить: распоряжение возникло под давлением особого мнения сверху или это результат деятельности самого Стригункова, вершителя исполнительной власти в городе?
- Строится же дом для партаппарата на Маяковского, – втолковывал Стригункову Борис Федорович, - зачем мы будем выселять такую массу народа с улицы Ленина, и куда! В бараки с сомнительными удобствами! С одной кухней на уйму семей! Что мы за власть, если мы одной рукой даем, другой – отнимаем?
Стригунков морщился, и молчал. Ох, как неприятен был ему этот разговор, как досадовал он на Бориса Федоровича, как хотелось крикнуть ему: «Молчал бы ты, парень, для своей же пользы». Но не кричал. Тер подбородок, отводил глаза. А Борис Федорович тем временем решил подойти к вопросу с другой стороны:
- Григорий Михайлович, вспомните, как вы уговаривали меня взять отдел. Вы же сами тогда говорили: «Главное, товарищ Попов, справедливость». А теперь скажите, скажите мне, я хоть раз поступил не по справедливости?
Стригунков посмотрел как-то странно, хотел что-то сказать, но передумал, стал стряхивать с края стола несуществующую пыль.
- Вы не можете бросить в мой адрес ни одного упрека, - продолжал Борис Федорович, - до сегодняшнего дня мы распределяли квартиры по закону. Самым нуждающимся в первую очередь, у кого хоть какая крыша над головой – во вторую. И все понимали, никто не протестовал. Как же я теперь людям в глаза посмотрю? Как я им объясню причину выселения? Пока строился дом, пока они терпели… ну, не знаю даже, как это назвать… Этот грохот, эти протекающие потолки!
Чудак, он даже не догадывался, что почти слово в слово повторяет сентенцию Луки Семеновича. Он снова стал упирать на предназначенный в недалеком будущем дом для партийных работников, но Стригунков перебил его.
- Где он? Где этот дом? Там только два этажа! Ты можешь мне сказать, к какому сроку его сдадут? Можешь?
Этого сказать Стригункову никто не мог. И председатель горисполкома решил приструнить не в меру совестливого подчиненного:
- Вот что, Борис Федорович, перестань разводить демагогию. Ты получил распоряжение, иди и выполняй. Да и не на веки вечные мы людей в бараки отселяем. При первой же возможности вернем в дома. Ишь, ты, какой добренький. А на всех добреньким быть не получается. Что, партийное руководство, по-твоему, не люди, что ли? Да они сутками не спят, пообедать толком некогда. Ты об этом подумал? Они ж, как белки в колесе, целый день крутятся, крутятся, крутятся. Чтобы руководить массами, тоже немалые силы нужны. Так что иди, работай. Я тебя убедил?
Нет, так просто товарищ Стригунков никого не убедил. Борис Федорович поднялся с места и решительно посмотрел сверху вниз на свое непосредственное начальство.
- Я не могу в таком случае продолжать работу.
- Не можешь?! – в голосе Стригункова послышалась угроза.
- Нет. В пятницу у нас партсобрание, как коммунист я имею право поставить об этом вопрос.
И, не дожидаясь грома и молнии, вышел из кабинета.
После разговора со Стригунковым в голове Бориса Федоровича сформировалась мысль написать письмо в Центральную ревизионную комиссию, если на партийном собрании он не сможет добиться правды, но ничего этого сделать, увы, не успел.
За ним пришли в три часа ночи по местному времени. Как раз в ту самую ночь, когда Сергей Николаевич Уланов вел интересные беседы в тамбуре пассажирского поезда Брянск - Одесса.
Многочасовой обыск, выстукивание стен, развороченные книжные полки, раскрытый комод и заваленный бумагами письменный стол, все это прошло как бы мимо сознания Бориса Федоровича. Осталось в памяти белое лицо жены с остановившимися глазами и кудрявые головки двух сонных мальчиков. После долгих переговоров с производившими обыск чекистами, детей разрешили перенести на половину стариков. Там уложили в широкую бабушкину постель. Они сразу уснули, не ведая о беде, о грядущей разлуке с отцом.
Бориса Федоровича отвезли на допрос в тот самый кабинет, где не так давно вежливый военный в чине полковника подробно расспрашивал С.Н. Уланова о Павле Белянчикове, а потом отпустил с миром, со странной фразой, пущенной вслед: «Пока вы нам не нужны».
Борис Федорович был спокоен. Совесть его была чиста, он не знал за собой никаких грехов ни на словах, ни на деле. Настораживал обыск, но и здесь не было ничего из ряда вон выходящего, всего лишь перестраховка, вполне возможная в послевоенные годы. Он сказал жене, что это какая-то ошибка, недоразумение, что все скоро выяснится. Он не покривил душой, он действительно так думал.
Полковник никуда не торопился. Обстоятельно и дотошно он расспрашивал Бориса Федоровича о родных и близких, о давным-давно закончившейся учебе, о его участии в ирригационном строительстве в Узбекистане в период борьбы за подъем хлопководства. Расспрашивал о войне, о наградах, на каких фронтах воевал, о ранении, о работе в жилищном отделе Брянского горисполкома. И даже усмехнулся и пустил какую-то незатейливую шутку, когда узнал о цыганском происхождении Бориса Федоровича.
И чем дольше он расспрашивал, тем спокойнее становился Борис Федорович. Единственное, о чем он сейчас жалел, - жалел, что сразу после демобилизации не уехал в Среднюю Азию, а послушался жену и остался в Брянске. Работал бы он теперь спокойно и тихо в родном Сазводпроизе, в Ташкенте, и ведать не ведал бы об этом вежливом полковнике с его назойливыми вопросами.
Но вот вопросы стали как-то повторяться, затухать, и Борис Федорович почувствовал перемену в интонациях полковника. Он почувствовал, что сейчас произойдет главное, ради чего его сюда привезли.
Полковник открыл тоненькую папку с тесемками, с вложенными в нее несколькими листочками, внимательно все прочитал и вперил в Бориса Федоровича усталый взгляд. Помолчал, опустил глаза, потрогал зачем-то крышечку на чернильнице письменного прибора и вкрадчиво спросил, знакома ли его собеседнику фамилия Селезнева Анатолия…, тут он снова уставился в бумажку, отыскал нужное и добавил отчество, Ивановича.
Борис Федорович затряс головой и развел руками:
- Не знаю.
- Ну, как же, - спокойно поднял глаза полковник, - вы собственной рукой подписали ордер на двухкомнатную квартиру этому Селезневу Анатолию Ивановичу.
Борис Федорович ответил, что через его отдел прошло столько народу, такое количество Анатолиев и Ивановичей, что упомнить их… Он снова развел руки в стороны и нахмурился. Ему самому не понравился этот суетливый жест.
Тогда полковник подпустил подробности. Небольшого, мол, роста, с проседью мужичок, с бегающими такими глазками. Семья большая, сам Селезнев, жена, четверо детей, тесть и теща.
- Не помните, нет?
- Нет, - ответил Борис Федорович.
Это была истинная правда. Убейте, не помнил он маленького с проседью Селезнева. Он уставился в одну точку на зеленой ковровой дорожке под ногами, не видя ничего. Он изо всех сил пытался хоть что-то отдаленное, намек какой-нибудь получить от этого созерцания. Но, нет, ничего. Тогда он отвел глаза от дорожки и задал полковнику свой вопрос.
- А что, собственно с этим Селезневым?
Полковник вскинул бровь, словно ждал этого вопроса и ответил в том духе, что с самим Селезневым А.И. ровным счетом ничего особенного не происходит. Происходит с ним, Борисом Федоровичем Поповым. Это именно он, Попов, поставил свою подпись на ордере, выданном на Селезнева, жену Селезнева и четверых его детей, а так же на тестя и тещу. Но, при том, не обратил внимания, а, скорее всего, по странному стечению обстоятельств, закрыл глаза на факт пребывания тестя и тещи на кладбище, где они вот уже пять лет мирно покоятся, убитые одной бомбой, угодившей в их погреб на улице Артема, дом 15.
Полковник достал из папки еще один листок, исписанный, как показалось Борис Федоровичу детским почерком. «Донос, что ли?» – промелькнуло в его смятенных мыслях.
Это и был донос, и почерк был действительно детский, словно писал ребенок под диктовку взрослого. В этом смог убедиться Борис Федорович, когда полковник протянул ему бесценный в глазах чекиста документ.
Борис Федорович с трудом разобрался в заковыристых оборотах доносчика. Явствовало одно, тесть и теща были убиты в 1943 году во время бомбежки. «Останки их были погребены сердобольными соседями по причине отсутствия близких родственников, находившихся частично в эвакуации, частично на фронте». Борис Федорович уразумел, хоть с трудом, смысл этих дважды повторенных в доносе понятий «частично». Глава семьи – на фронте, жена с детьми – в эвакуации. Но они же внесли в его сознание невероятную сумятицу. Ему даже померещилось, будто эти убиенные тесть и теща частично живы, чего, естественно никак не могло быть.
Но вопреки здравому смыслу, так оно и оказалось, что «частично живы». Во время оккупации свидетельства о смерти не выдавались, а вот паспорта стариков и небогатый их скарб сохранились в целости и сохранности благодаря совестливости все тех же сердобольных соседей. Селезнев благополучно вернулся с фронта, стал хлопотать о жилье. Сам он додумался или ему подсказали, но он умолчал о смерти родственников, отхватил лишнюю комнату, и тем самым подвел Бориса Федоровича под статью.
Какую статью, совершенно ясно – взяточничество. Вот, почему был обыск. Искали деньги. Не нашли. Но доказать свою чистоту и невиновность перед законом он не сможет, и не отмоется никогда. Начнется следствие, Селезнева будут таскать как свидетеля…
Борис Федорович внезапно вытер испарину со лба при одной мысли, что Селезнев может показать, будто был такой момент между ним и подследственным Поповым, и взятку он ему таки дал.
- Я готов отвечать по всей строгости закона, - твердо сказал он полковнику.
Полковник слегка прищурился, и, не спуская глаз с Бориса Федоровича, поднял телефонную трубку и сказал в нее короткое слово «зайдите». Опустил трубку на рычажок, вложил листок с доносом в папку, аккуратно завязал тесемочки и положил на папку растопыренную пятерню.
- Придется отвечать.
Он, видимо, хотел еще что-то добавить, но в это время отворилась дверь, полковник кивнул, и Борис Федорович услышал посторонний голос:
- Пройдемте.
Это относилось к нему. Он поднялся, нерешительно посмотрел на хозяина кабинета. Борису Федоровичу почудилась усмешка в его глазах. Ясно, почудилась. Поощряемый жестом полковника, он двинулся к выходу. Там стоял конвоир.
Борис Федорович понял, куда его сейчас отправят. На выход, там - «черный воронок», и к следователю по уголовным делам.
Борису Федоровичу приказали заложить руки за спину, и повели по длинному коридору, но не на выход, а по служебной лестнице куда-то вниз. Там снова были коридоры и повороты, и путь был долгим, и непонятно было, как все это в одном здании помещается: коридоры, повороты и лестницы.
Все кончилось в небольшой комнатенке с подслеповатым окошком, наполовину ушедшим в землю. Голые стены, стол, два стула. Один у стола, другой у стены напротив. Больше ничего в комнате не было. Ни книжных шкафов, ни диванов в полотняных чехлах с оборками по низу, ни ковровых дорожек, ни письменных столов с мраморными чернильными приборами. Ничего. Голые стены и тоска, тоска от этого угрюмого полуподвала.
Борису Федоровичу велели сесть на одинокий стул в трех шагах от стола. Он сел, сложил ладонь к ладони и сунул между колен праздные руки, стал смотреть прямо перед собой.
Со всей очевидностью он внезапно ощутил ужас своего положения. Допрос в кабинете военного был прелюдией. Отсюда, из этого каменного мешка ему уже не будет исхода.
Это не дума была, не мысль, не страх. Мимолетное ощущение. За себя он не боялся. Страшно было за жену, детей, за их будущее. Неожиданно порадовался, что не поддался в прошлом на уговоры сотрудников и никогда не писал заявлений с просьбой о предоставлении ему квартиры. Тесно было у стариков, но это было свое жилье, и теперь никто не сможет прогнать их из собственного дома.
В камеру быстро вошел следователь. Ловко сел за стол, кивком головы отпустил конвоира и уткнулся в принесенную с собой уже знакомую папку с тесемочками, предварительно их развязав. На Бориса Федоровича он даже не глянул. Время тянулось, сидевший за столом все изучал и изучал содержимое папки, хотя изучать там было особенно нечего, всего несколько листков, и Борис Федорович получил возможность рассмотреть лицо следователя.
Человек за столом имел самое заурядное русское лицо. Без особых примет, как говорится. Брови, нос, губы – все на месте. Красавцем не назовешь, а так, ничего, мужик, как мужик. Русые волосы аккуратно расчесаны на пробор, крепкая шея, хороший разворот в плечах, но фигура скорей коренастая, чем атлетическая. Вот только глаза этого человека Борис Федорович не мог разглядеть. Опущены были глаза. И даже когда вместо ожидаемой волокиты с Селезневым следователь задал Борису Федоровичу возмутительный по своей нелепости вопрос, глаза эти продолжали оставаться опущенными.
У подследственного даже мелькнула мысль о вменяемости следователя, сменившаяся мыслью о стыдливости последнего.
Но когда этот последний поднял от папки взор, рассеялись сомнения. Взгляд, направленный на Бориса Федоровича был холоден и спокоен. Ни о какой невменяемости или стыдливости речи быть не могло. Глаза следователя оказались такого же неуловимого свойства, как и вся его внешность. Ни голубые, ни серые, ни зеленые, светлые, можно сказать, и пустые. И вот этот пустоглазый, вместо того, чтобы искать истину в деле Селезнева осмелился спросить, в связи с какой из западноевропейских разведок состоит он, коммунист Попов?
Борис Федорович не выдержал и резко спросил, каким образом, по мнению следователя, он мог вступить в подобную связь. На что следователь дал исчерпывающий ответ. Связь с иностранной разведкой могла быть установлена через реэмигранта Уланова Сергея Николаевича, знакомство с которым обвиняемый Попов не станет отрицать.
Знакомство с Улановым Борис Федорович отрицать не стал. Он пояснил следователю, что реэмигрант Уланов участник антифашистского Сопротивления, приехал в Советский Союз совершенно законным путем после Указа Верховного Совета и является советским гражданином. Что знакомство с Улановым состоялось в результате устного распоряжения товарища Стригункова осуществлять шефство над его семьей.
Пояснения Бориса Федоровича оставили без внимания. Следователь бросил мимолетную реплику:
- Уланов – враг. И все, сколько их там вместе с ним прибыло, – враги.
- Тогда зачем же их уговорили ехать сюда? – поднял глаза на следователя Борис Федорович.
Тот приветливо ответил:
- Чтобы уничтожить, как класс. А вы что думали? Дайте срок, придет распоряжение, мы их всех, как редиску – оп, оп, оп, - он щепоткой сложил большой и указательный пальцы и показал, как будут выдергивать реэмигрантов.
Борис Федорович опустил голову.
С этого момента для него закончилась прежняя жизнь, и началось странное, почти нереальное существование.
Через несколько часов следователя с пустыми глазами сменил другой, помоложе. У этого внешность была более определенной, глаза карие, высокий рост и манеры почти изысканные, но это уже не имело для Бориса Федоровича никакого значения. Он потерял представление о времени. То ему казалось, что он находится здесь всего несколько часов, то, напротив, часы растянулись в недели, месяцы, годы.
Он яростно боролся, он доказывал свою правоту, ничего ни разу не подписал, ни одной бумаги, а ему предлагали ставить подпись под протоколами допросов неоднократно. Он утратил свойственную ему вежливость, говорил со следователями грубо, напористо, зло.
Но тех злость и напористость Бориса Федоровича как бы забавляла. Монотонно, не повышая голоса, они продолжали бубнить свое, и лишь когда воспаленные глаза Бориса Федоровича непроизвольно закрывались, когда мозг на какую-то секунду отключался, следовал окрик. Борис Федорович вздрагивал и с трудом поднимал на мучителей стянутое в неподвижную маску лицо.
Века прошли, и они поняли, что одной бессонницей упрямого цыгана не сломить. Его отвели в общую камеру и разрешили спать. Он провалился в чугунное беспамятство, непохожее на обычный человеческий сон.
После сна и отравленной тюремным запахом пищи к нему применили физические меры воздействия. Сбитый с ног, с разбитым лицом, с раскрошенными зубами, Борис Федорович поднимался с полу, смотрел прямо перед собой налитыми кровью глазами. Но от веры в светлое будущее всего человечества не отрекался, и ничего похожего на шпионаж против Советской власти на себя не брал. Он оставался несгибаемым коммунистом Поповым.
Снова текли часы, дни, недели. Века – нет. К нему вернулось ощущение времени. В редкие часы, когда ему удавалось остаться наедине со своими мыслями, он вызывал в памяти картины далекого детства. Забытая песенка «ой, ножки болят, они кушать хотят», как испорченная пластинка крутилась и крутилась в его воспаленном мозгу.
О жене, о детях он старался не думать. Он решил считать себя умершим для них и не казнил себя. Он боялся лишь утратить остатки сил, потерять человеческий облик и смириться перед палачами.
На допросах с некоторых пор он молчал. Он понял всю тщету попыток доказать свою правду. Он понял, что его правда никого не интересует, как не интересовала с самого начала.
Образ пройдохи Селезнева растворился, исчез, словно и речи о нем никогда не было, словно никто никогда не сомневался в чистоте рук Бориса Федоровича.
Возводимое на него было настолько диким, настолько не укладывалась в сознании нормального человека неправедность обвинений, что она перестала его задевать. Но если среди всей этой галиматьи с тонких губ пустоглазого следователя срывалась фамилия Уланова, ему становилось до слез жалко Сергея Николаевича, его дочь, его милую жену. И больше всего боялся он дня, когда приволокут на очную ставку такого же избитого и изнуренного реэмигранта. «Зря, эх, зря»… - думал он об Уланове, но что именно «зря», до конца не додумывалось. Время шло, а Сергея Николаевича ему для очной ставки не предъявляли. Видно распоряжение еще не поступило.
Настал день, и Борис Федорович вновь увидел себя сидящим в кабинете с книжными шкафами, ковровыми дорожками и мраморным чернильным прибором на письменном столе. Сам хозяин за столом не сидел, разгуливал по кабинету. Размеренно, никуда не спеша, он перечислял грехи обвиняемого Попова.
К великому удивлению Бориса Федоровича он, наконец, припомнил даже историю забытого Селезнева, но как-то вскользь, между прочим. Борису Федоровичу вдруг стало интересно, отнимут или не отнимут у Селезнева комнатенку. И решил, что отнимут. От них, сволочей, всего ждать можно. Эти сволочи и дом на улице Ленина, поди, уже оттяпали, а жильцов убрали с глаз долой в непригодные для жизни бараки. Он впервые стал думать о НИХ как о сволочах, и с трудом вернулся к действительности, понуждаемый вопросом полковника:
- Признаете или не признаете?
- Что? – поднял взор Борис Федорович.
- Выдачу незаконного ордера гражданину Селезневу.
- Это признаю.
- Почему не признаете остальных пунктов обвинения?
Борис Федорович молчал.
- Какие у нас могут быть основания верить вам, если вы признаете одно, невинное, можно сказать, деяние, и не признаете главного?
Надо сказать, Борис Федорович не любил грубых матерных выражений. В свое время в этом отношении он прошел неплохую школу в колонии, но уже тогда, в самые юные годы дал себе зарок никогда не материться за исключение редких и не оставляющих иной возможности случаев. Вот тут он и представился ему в полной мере.