Ариадна Васильева Возвращение в эмиграцию

Вид материала

Книга

Содержание Конец второй книги Васильева Ариадна Андреевна

Подобный материал:

• Возвращение в эмиграцию роман Книга первая, 6591.83kb.
• Вечное возвращение по-белорусски, 260.64kb.
• Советского Союза Васильева В. В. с. Большая Шатьма, 2006 Оглавление. Введение Основная, 122.48kb.
• ЭХ, александр николаич!, 257.95kb.
• О. Н. Васильева васильева О. Н., старший преподаватель Московской государственной академии, 229.64kb.
• Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. 2-е изд, 6.84kb.
• Программа дисциплины «Бизнес и власть: конституционно-правовые основы лоббизма и взаимодействия», 308.22kb.
• А зори здесь тихие, 2738.83kb.
• Александр зиновьев русская трагедия (гибель утопии), 6680.72kb.
• Отдел Кадров" была опубликована интересная статья Сергея Васильева, 484.22kb.

Не было кораблей, как не стало в новое время полноводной реки на виду города. Остался ручей с илистым дном, с плавающими по мутной воде утками. Правда, в районе совхоза «Садовое» река набирала силу, и в ней можно было купаться, но топать туда тоже было не близко.

Да, так вот город. Он раскинулся на холмах, погруженный в зелень мощных садов и сонную одурь. В центре – базар, аптека, гастроном, разные учреждения. Два кинотеатра – имени «Тридцатилетия ВЛКСМ» и имени Свердлова. Следов войны к пятьдесят второму году осталось немного. Зияющий провалами окон второй этаж над кинотеатром Свердлова, разбитое правое крыло Дворца Пионеров, и уже почти восстановленная часть здания пединститута.

От центра город ползет в гору на север и на восток, западная его сторона низменная. И везде, куда ни глянь, частные дома и сады. А сады, как известно, приносят доход.

Они стали особенно доходными, когда завершилось строительство трассы Москва-Симферополь. Золотой абрикос владельцы садов погнали в столицу, а пока он наливался сладким ароматным соком, зорко следили, чтобы ни свой, ни чужой на пушечный выстрел не подходил к деревьям.

Серьезные люди населяли город, особенно Красную горку, где как раз и началась новая жизнь Улановых.

С высоты Красной Горки, действительно, самой высокой части города, не отовсюду, а только с крайних улиц, видна была степь, раздольная, до горизонта, и даже еще дальше, особенно после летних гроз.

Тогда, пропитавшись живительной влагой, оседало на землю знойное марево, очищался воздух. Степь становилась умытой, нарядной, с белыми пятнами далеких хат села Константиновки и вздернутыми к атласному небу сторожевыми башнями тополей.

В такие дни казалось, не будь земля круглой, можно было бы добежать до самого ее края. Но земля круглая. Бежать до края – пустое занятие. Все равно на то самое место вернешься. Оставалось довольствоваться городом на холмах и центром вселенной под названием Красная Горка.

Здесь, считай, многие знали друг друга. Речь местных жителей была в основном русской, но щедро обогащенной украинизмами и мягким гортанным «г». Если какому-нибудь «туземцу» приходила в голову блажь начать выговаривать эту согласную букву на московский манер, по-кацапски, на него смотрели с иронией, а дети начинали дразнить: «Гуси Гогочут, Город Горит, каждая Гнида на «г» Говорит».

Окончания глаголов в третьем лице единственного числа многие выговаривали мягко: «идеть, бегить, береть». На базаре «купляли», на праздники, на свадьбы «гуляли». Садились за щедро накрытые столы, ели, пили, пели далеко слышными высокими женскими голосами:

Посияла й огирочки

Нызко над водою.

Сама й по-олывала

Дрибною сльозою.

Иногда после гулянок вспыхивали визгливые бабьи ссоры, с выкрикиванием оскорбительных слов и поминанием всей родни через двор или через улицу.

Между собой красногорские дети часто дрались, но горе тому, кто оказывался не на своей территории. Местные ссоры забывались, все ополчалось на вторгшегося врага. Не дай Бог, скажем «вокзальному» пересечь невидимую границу Красной Горки. Боялись и не любили живущих здесь пацанов, всех подряд называли «бандитами». В основе такого недружелюбия лежала, скорей всего, черная зависть. На Красной Горке, на легкой песчанистой почве росли самые золотые, самые сладкие абрикосы. А черешня! Боже мой, какая черешня! Налитая, глянцевая, черная, с рубиновой, сочной мякотью и сладостью безмерной.

В сумерках, после вечерней трапезы и уборки посуды старшие женщины выходили «посидеть». Сиживали на лавках, прислоненных к невысоким заборам, грызли семечки, делились новостями. Событием считалось, если на улице появлялись новые жители. Летом пятьдесят второго года такое событие как раз и произошло.

- Тася квартирантов взяла.

- Кто такие?

- А кто ж знаеть. Откуда-то с Донбасса. Он вроде бы маляр, она шьет. Девчонка у них.

- Да где ж Тася их разместила?

- А во времянке. Баба Маня ушла к снохе, за Милочкой смотреть.

- Милочка болееть…

- Болееть дите, бедное.

- Ничего, баба Маня выходит. Она Вовку Тасиного выходила, и эту выходит.

Тут одна толк соседку в бок.

- Вон она, девчонка квартирантов.

По улице шла девочка. Темноволосая, с короткими тугими косичками. Глаза черные, огромные, круглые. Совеночек такой. А тощая, ручки-ножки, как щепочки. В чем душа держится.

Девочка подошла ближе, заметила, что ее оглядывают с ног до головы, пристально. Смутилась, хотела незаметно скользнуть в проход к дому, но ее остановили.

- Здороваться надо.

Она несмело поздоровалась.

Сидевшая с краю толстая тетка, в темном штапельном платье, повязанная белой косынкой узлом назад, спросила:

- А вы откуда приехали?

- Из Лисичанска, - был тихий ответ.

- Это ты и родом оттуда?

Девочка покачала головой.

- Да ты подойди, не бойся. Хочешь семечек?

Почти насильно в детскую ладошку всыпали крупные черные семечки. Грызть их девочка не решалась, и они потели в ее кулачке. Но она стала смелей, ей понравилось внимание взрослых женщин.

- Так откуда ж ты родом?

Вот далось им! Но на Украине так. Пока всю подноготную не выспросят, ни за что не успокоятся.

- Мы раньше в Крыму жили, а до этого в Брянске.

- В Брянске, значит, родилась, удовлетворенно кивнула тетка в косынке.

Девочка чуть слышно шепнула:

- Нет, я родилась в Париже.

Бабы и семечки грызть перестали. У одной на нижней губе так и осталась прилипшей половинка лушпайки, так называли здесь подсолнечную шелуху.

- Где? Где?

- В Париже, - сказала девочка.

- Так ты немка!

Девочка испуганно затрясла головой.

- Нет, я русская, просто мы во Франции жили.

Этого бабоньки с Красной Горки пережить не могли.

- А звать тебя как?

- Ника.

Бабы зашептались. Чертовщина какая-то с этой глазастой. Париж… Ника… Чушь, чушь! На Красной Горке, в центре вселенной, и вдруг из Парижа.

- Да ты врешь, наверное, - догадалась одна.

А другая, толстая тетка, спросила:

- Что это за имя такое, Ника?

- Нет, полностью меня зовут Виктория.

- А-а, - облегченно вздохнула толстуха, - если Виктория, значит, Вита. А то – Ника! Собачья кличка какая-то.

- Мне так больше нравится, - прошептала девочка и робко спросила, - я пойду?

- Иди, - разрешили бабы и долго недружелюбно смотрели вслед, будто от них отходило привидение, растворялось в сумерках. Ну и квартирантов взяла себе Тася!

Дома Ника рассказала о разговоре с женщинами. Наталья Александровна досадливо всплеснула руками.

- Кто тебя просил? Ну, кто тебя просил рассказывать про Париж!

- А что я должна была сказать? Что? Со слезой в голосе вскричала Ника.

Разговор с женщинами там, на улице, как-то утомил ее. А Наталья Александровна не нашла ответа. И правда, что Ника должна была сказать? Что?

На другой день, утром, Наталья Александровна дала Нике небольшой синий кувшин и попросила сходить на колонку за водой. Ника вышла со двора, прошла метров двадцать по улице. У колонки никого не было. Она подставила кувшин под кран, открыла его и стала смотреть, как льется тонкая, свернутая спиралькой, струя воды.

Кувшин наполнился, Ника взялась за ручку и легко пошла к дому. Из кувшина выплескивались и попадали на ее ноги, обутые в сандалии, капельки холодной воды. Но это было даже приятно.

Ноша не особенно тяжела, утро прелестное, несносная духота еще не навалилась. Тревожила появившаяся на другом конце коротенькой улицы стайка незнакомых детей, но заветный проулок был уже близко. Ника сама не знала, отчего ее испугало появление детей примерно ее возраста, трех мальчиков и одной девочки. При виде Ники они встрепенулись и побежали к ней. Ника заторопилась и сильно плеснула себе на ноги.

- Эй, Ника-Вика-чечевика! Стой!

Но спасительный поворот был уже близко.

- Немка! Немка! – запрыгали, посреди улицы мальчишки и стали бросаться галькой, во множестве рассыпанной на дороге. Один такой голыш попал по кувшину, звонко щелкнул по синей эмали.

Ника свернула в узкий проход, ведущий к дому. По обе стороны его росли раскидистые, неухоженные кусты дикой смородины. В другое время Ника любила раздвинуть ветки и сорвать несколько кислых ягод. Но сегодня она на них даже не посмотрела, и завернула во двор.

Во дворе стоял большой, чисто выбеленный дом. Он смотрел окнами на запад и имел два входа. Другой, захудалый, вросший в землю домик, называемый на юге времянкой, располагался поодаль, и имел всего два подслеповатых окна с одинарными рамами. Одно из них выходило в проулок с кустами смородины, другое смотрело во двор. Это и было новое пристанище семейства Улановых. Покрашенная противной коричневой краской дверь запиралась изнутри на крюк, снаружи, когда все уходили, вешался замок. За двором и за домом смотрела баба Маня.

Баба Маня с трудом переваливалась на отечных, разбитых ногах, выходила во двор редко, смотрела за больной внучкой. Всякий раз, проходя к себе, Ника видела в оконце расплывшееся лицо, обрамленное седыми волосами. Кивала, здороваясь, а старушка дружелюбно махала рукой и, успокоенная, опускала занавеску.


Жизнь в Мелитополе началась суматошно. На первые дни остановились у Василия Степановича. Как оказалось, в Мелитополь тот переехал не на пустое место, а к брату. В его просторный собственный дом. Два дня оставляли Нику на попечение жены Василия Степановича. Наталья Александровна искала квартиру, Сергей Николаевич работу. Обещанная грандиозная стройка еще не началась, пришлось довольствоваться ремонтом в новом корпусе пединститута. А частная квартира отыскалась довольно быстро.

Переехали, стали обживаться на новом месте. В первый же вечер, еще не успев толком разобрать все вещи, Наталья Александровна написала несколько коротких писем с указанием нового адреса. Больше всего ее беспокоила прервавшаяся переписка с Ниной Понаровской. Из Лисичанска отправила, уже сама не помнила, сколько обстоятельных, длинных посланий, и не получила ни словечка в ответ. Но на этот раз он пришел довольно скоро, через неделю.

Почтальонка вручила серый и какой-то измятый конверт Нике. Отец и мать были на работе, некого было обрадовать письмецом. Она положила его на стол, тут же забыла о нем и ушла во двор играть с Вовкой, хозяйским сыном. Худенькому, щуплому Вовке было зазорно водиться с девчонкой, но он, как, впрочем, и Ника, опасался выходить на улицу. Чтобы не уронить себя в глазах слабого пола, он придумал чисто мужское занятие – ловить щеглов, где Нике отпускалась роль пассивного зрителя.

Щеглы иногда прилетали на единственное во дворе дерево, сортовую, с крупными плодами, грушу. У Вовки была заранее припасена бамбуковая удочка с петелькой на конце. Дети садились рядом на шаткую, серую от времени лавочку и начинали ждать. Вовка вытягивал тощую шею, хищным косящим взглядом шарил в гуще ветвей. Иной раз приходилось сидеть в полной тишине довольно долго, но чаще Ника первой замечала птичку. Она толкала Вовку в бок, он досадливо отмахивался, мол, вижу, нечего тут воображать, находил глазами пестрый комочек. Осторожно поднимался с места, подкрадывался к дереву и просовывал удилище в просветы среди ветвей. Надо было сделать так, чтобы петелька оказалась над головой щегла. Миг, и вот она уже на его шейке. А тот сидит и, как говориться, в ус не дует, не чует нависшей угрозы. Тогда Вовка делал молниеносное движение, и несчастный пленник начинал судорожно трепыхаться на конце удочки.

Теперь оставалось бережно, так, чтобы она не успела задохнуться, освободить птичку от петли и посадить в клетку. В доме у Вовки их было целых три штуки, в них прыгали по жердочкам, клевали корм и громко распевали песни разноцветные щеглы и более скромные зеленоватые чижики.

В тот день охота оказалась неудачной. Они прождали часа полтора, но птицы так и не прилетели. Ника соскучилась и ушла в дом читать книгу.

Когда мама пришла с работы, обрадовалась и не вспомнила о письме. Наталья Александровна сама заметила лежавший на краю обеденного стола конверт, прочла адрес, сдвинула брови. Адрес Нины, но почерк чужой, незнакомый. Волнуясь и спеша, Наталья Александровна, как попало, разорвала конверт, и достала маленькую записку в четвертушку странички из школьной тетради.

Карандашом, корявым-корявым почерком, с чудовищными грамматическими ошибками, Наталья Александровна сначала ничего не могла разобрать, было написано: «Нина и Славик давно сидят в тюрьме. Дали десять лет. Старуха померла, дети у родственников. Больше не пишите».

Наталья Александровна, как сидела, так и уронила на колени руку с письмом, уставилась в пол невидящими глазами. Как, в тюрьме? Оба! За что?

Она растерянно огляделась по сторонам, но не было в тот момент рядом никого, кто бы мог ответить на этот вопрос. Одна Ника смотрела испуганными глазами, догадалась, что мама получила плохое известие.

Впрочем, Сергей Николаевич тоже не смог дать вразумительного ответа. Вечером, он в эти дни приходил с работы поздно, прочел письмо, лицо его напряглось. Он глубоко втянул ноздрями воздух, положил письмо на край стола, встал и заходил по комнате. Тесная она была, приходилось сразу поворачивать обратно, делать четыре шага и останавливаться возле двери.

- Что же ты молчишь? – жалким голосом спросила Наталья Александровна.

Он всем корпусом развернулся к ней.

- Что я могу сказать? Что?

- А что случилось? – испуганно крикнула Ника.

Сергей Николаевич досадливо сморщился и сказал, не глядя на дочь:

- Не вмешивайся, Ника. Твой номер сто сорок седьмой.


Печальная тишина поселилась в их доме. «Ах, Нина, Нина, - горевала Наталья Александровна, - не надо было тебе и Славику уезжать из Франции»!

И сразу на ум приходило другое молчание. Арсеньев! Ему отправили два письма, он ни на одно не ответил. Хотя Алексей Алексеевич, другое дело. Он уехал преподавать в университете, ему не до писем. Ничего плохого с ним не может случиться. Но Нина! Славик! А дети! У родственников. Как бы хороши ни были родственники, это не мама с папой. И Анна Андреевна. Кто ж тебя, бедную, похоронил, и нашлось ли для тебя приличное место на кладбище?

Наталья Александровна ходила подавленная, на вопросы Ники: «Мамочка, что с тобой, отчего ты такая грустная?» - деланно спокойным голосом отвечала:

- Ничего не грустная. Что ты выдумываешь? Просто устала немного.

Это была неправда. С чего бы ей уставать. Она устроилась в швейную артель «Промтекстиль», но летом шляпы никто не заказывал, и она снова сидела на панамках, да еще по очень низким расценкам. Что самое огорчительное – непостоянно. Неделю поработала, запасы полотна на складе кончились, ее на неделю отправили в неоплачиваемый отпуск.


В коллективе Наталью Александровну приняли хорошо. Единственный разлад – с партийным секретарем. Парторг, молоденькая, светловолосая женщина, с виду очень милая, с толстой косой, уложенной короной вокруг аккуратной головки, косилась на нее из-за небольшой стычки. Наталья Александровна не пожелала остаться после работы на открытое партийное собрание. Она беспартийная, а дома ребенок целый день без присмотра.

Ей возразили, мол, у всех дети. И что с того, что она беспартийная. Собрание открытое, все обязаны присутствовать. Но Наталья Александровна ушла, нисколько не сомневаясь в собственной правоте. За что получила хороший нагоняй от Сергея Николаевича. Он слушал рассказ жены, морщился, кряхтел от досады, сделал несколько шагов по комнате, и вдруг перебил ее:
- Ты не должна была уходить, ты должна была остаться на собрании.

- С какой стати? И потом, мне это совершенно не интересно.

- Наташа, мы не имеем права делать только то, что нам интересно.

- Почему? – Наталья Александровна поджала губы, и глаза ее стали холодными.

- Почему? Да потому что головой надо думать, головой, головой! – он несколько раз хлопнул себя ладонью по лбу. – Нам нельзя выделяться и привлекать к себе внимание. Понимаешь? Или тебе мало историй с Панкратом, Ниной и Славиком? Я больше, чем уверен, вот хоть режь меня, Славка что-то не так сболтнул.

Наталья Александровна проглотила в горле комочек и тихо спросила:

- А Нина?

- Нина – другое дело. У Нины могла быть недостача в буфете. - Сергей Николаевич помолчал, потом продолжил уже спокойным голосом, - пожалуйста, я очень тебя прошу…

- Ты помнишь, - перебила Наталья Александровна, - однажды в Брянске некая продавщица в булочной сказала тебе: «Да как вы могли оттуда уехать? Да я б на коленях туда поползла!» Ты помнишь, что ты ей ответил?

Сергей Николаевич двинул желваками на скулах, посмотрел зло.

- Не помню.

- Помнишь, помнишь. Ты ей ответил: «Ну и ползала бы всю жизнь на коленях!»

- Ну, хорошо, помню. Что ты этим хочешь сказать?

- Хочу сказать, что сегодня ты предлагаешь мне делать то же самое.

И чтобы не продолжать разговор, Наталья Александровна ушла в сенцы набрать из мешка картошки.

История с партийным собранием имела продолжение, но результат был совершенно неожиданный. На другой день Мария Ивановна раскричалась на весь цех в том духе, что если каждые явившиеся из-за границы «индивиды», она так и сказала, будут самовольничать, то ничего хорошего в дальнейшем от них ждать не придется. И предложила дирекции объявить Улановой строгий выговор.

Вмешался председатель артели, Михаил Борисович Гофман, дал не в меру ретивой партийной дамочке хороший нагоняй. Во-первых, присутствие на открытом партийном собрании дело добровольное. Во-вторых, женщина недавно приехала, еще не освоилась с новыми порядками, нельзя так с бухты-барахты обрушиваться с выговорами. Мария Ивановна притихла, но косо смотреть в сторону Натальи Александровны не перестала.


Начались будни. По вечерам, закрывшись на крючок в своей отдельной от дома хозяев времянке, состоявшей из небольшой комнаты и сеней, отец, мать и дочь либо читали, уткнувшись каждый в свою книгу, либо вели тихие разговоры.

Ника часто вспоминала свою любимую подружку, сердилась за оставленного кота.

- Вот так всегда, - говорила, ни к кому особенно не обращаясь, - в Крыму оставили Дымка, в Лисичанске Ваську. Когда это кончится!

«Если бы я знала, - думала Наталья Александровна, отставляла книгу и молча смотрела на дочь, - если бы я сама знала, когда это кончится».

Ни в одном городе так сильно не ощущалось их беспросветное одиночество. В Лисичанске был Алексей Алексеевич, была Зоя, в Крыму Римма Андреевна, в Брянске… Что вспоминать Брянск, столько лет прошло.

Ника забудет свою подружку. Завести ей, что ли, нового котенка? А впрочем, снова бросать…

Так странно складывается жизнь. Все время приходится терять родных, подруг, просто хороших знакомых, рвать с трудом налаженные связи. Судьба гонит и гонит из города в город. И Мелитополь, чуяло вещее сердце Натальи Александровны, не последнее их пристанище. Хозяева, и Тася, и муж ее, Егор очень милые люди. Но до каких пор продержится их взаимная симпатия? С Алевтиной тоже поначалу все было хорошо. А еще лопнул мираж Южно-Украинского канала. Стройка века приказала долго жить, так и не начавшись. Огорченный Василий Степанович увез семью искать счастья куда-то далеко, на Север. Не стало в Мелитополе единственного знакомого, хоть он и был таким же, как они, приезжим.


11


Как ни старалась советская власть разъединить реэмигрантов, они все равно находили друг друга. Их словно магнитом притягивало. Либо судьба. Видно, она так распоряжалась, чтобы где-нибудь, пусть при самых невероятных обстоятельствах, но обязательно им встречаться, хотя давно утрачены были первоначальные связи, утеряны адреса. Иных уже и на свете не было, иные были далече.

Надо же было случиться такому! В Мелитополе, после рабочего дня, на базаре, возле прилавка с помидорами и огурцами Наталья Александровна и Сергей Николаевич встретили давно потерявшихся, но не забытых друзей. Андрея и Ольгу Туреневых и старшую их дочь Машу.

Андрей Павлович первый узнал их. Остановился, замер, как вкопанный.

- Наташа! Сергей! Боже мой, какими судьбами!

В следующее мгновение Ольга и Наталья Александровна обнялись и стали целоваться. Ольга Вадимовна всхлипнула.

- Наташка! Радость какая! А я уж думала, мы больше никогда никого из наших не увидим!

За шесть лет жизни в Советском Союзе Туреневы старшие почти не изменились. Андрей Павлович был по-прежнему худощав, и привычка слегка прищуриваться и склонять голову на бок, при разговоре с собеседником осталась неизменной. Судьба его сложилась не худшим образом. Вскоре после приезда из Франции Андрей Павлович получил приглашение в научно-исследовательский институт в Асканье-Нова.

Ольга Вадимовна осталась, как была, такой же порывистой в проявлении чувств, за что в младоросской спорт-группе ее называли «Буря с ветром». Ее смуглое лицо было необычайно подвижно, любые проявления чувств мгновенно отражались на нем. Скрыть что-либо от посторонних она частенько оказывалась не в силах. Такая непосредственность часто вредила Ольге Вадимовне, но поделать с собой она ничего не могла.

В Мелитополе Туренев оказался не случайно, приехал за материалами для диссертации.

- И девчонок своих прихватил, пусть проветрятся.

Маша за время, что Улановы не видели ее, превратилась в хорошенькую девочку с высоким открытым лбом, тонкими, будто нарисованными, бровями и короткой верхней губкой.

- Машка, - кричала Ольга Вадимовна, - неужели ты не помнишь тетю Наташу!

Маша покачала головой.

- Да ну же, напрягись! Перед самым отъездом, в Париже, мы были у них в гостях. Ты играла с девочкой, с Никой! И в поезде вместе ехали. Неужели не помнишь?

Девочку Нику Маша вспомнила, но признаться почему-то не захотела, и снова покачала головой. Тогда мать махнула на нее рукой и обратилась к взрослым:

- Ну, ребята, рассказывайте, как живете.

Но стоять посреди базара и что-то подробно рассказывать было не с руки. После сумбурного разговора решили идти к Улановым в гости, забежав по пути в магазин, прикупить чего-нибудь сладкого к чаю.


После ужина и чаепития с печеньем «Привет» девочкам надоели бесконечные «а ты помнишь» в разговоре взрослых. Ника всякий раз хотела вмешаться:

- А вот я…

Но Наталья Александровна смотрела на нее, подняв брови, и она умолкла.

Тогда Ника потянула Машу за рукав, они потихоньку выбрались во двор, и зашли за угол дома. В одном месте, под кустами смородины находился широкий пень, остатки спиленного когда-то давно засохшего старого тополя. Судя по ширине среза, это было могучее дерево.

Ника любила здесь прятаться от всего мира. Сядет, затаится, и нет ее. Вот она и привела сюда старую подружку, хотя от их редких парижских встреч в памяти осталось совсем немного. Зато Ника хорошо помнила, как они ехали в одном вагоне в поезде.

Они уселись рядышком и, свободные от присутствия взрослых, ударились в собственные воспоминания.

- Я помню, как дядя Павел Белянчиков сделал из бумаги головоломку, - рассказывала Ника, - что-то там было такое вырезано и соединено вместе, и надо было разъединить, но так, чтобы не касаться одной полоски. Я отвернулась в угол, и тяну за это полоску. А он говорит: «Ника, ты жулишь». А я говорю: «Нет, это вагон толкается». Он такой миленький был, дядя Павел. Я его про себя называла «Кружачок»

- Почему? – засмеялась Маша. Ей понравилось это слово.

- А он был такой весь кругленький, маленький и такой… «Кружачок». Понимаешь?

- Понимаю, - серьезно кивнула Маша.

Ника страшно обрадовалась. Наконец, нашелся друг. И этот друг ее понимает, даже, когда она говорит непонятное.

- А я вот помню другое, - мечтательно глядя вверх на переплетения веток, после некоторого молчания заговорила Маша, - поезд долго стоял, двери были открыты, и мы выглядывали наружу.

- И я там была?

- Ну, конечно была. Соня была, моя младшая сестра, ты ее помнишь? Мальчики Алеша и Андрюша. А внизу, вдоль поезда, откуда-то идет дядя Славик и несет большущую капустину. Большую-пребольшую, я такой никогда не видела. И говорит: «Машка, хочешь кочерыжку»?

- И что?

- Ничего. Дал нам всем по кочерыжке, и мы грызли.

- Подожди, как он мог дать всем кочерыжки, если капустина была целая?

- Нет, они у него в кармане были. Целых четыре штуки. Соне не хватило, но мы все давали ей откусить. Не помнишь?

- Нет, - засмеялась Ника.

Она живо представила себе, как они сидят, грызут кочерыжки и дают по очереди откусить маленькой Соне.

Из темноты донесся голос Натальи Александровны:

- Девочки, вы где?

- Здесь, - отозвалась Ника, - мы на пенечке сидим.

- Чем вы там занимаетесь?

- А мы тоже вспоминаем.

Наталья Александровна засмеялась и ушла в дом. Но девочкам уже надоело одиночество, и они побежали следом. Открыли дверь, заглянули по очереди, тихонько, как мышки, юркнули в комнату и сели рядышком на кровать Ники. Взрослые не обратили внимания на появление детей, у них шел свой, несколько раздраженный спор. Говорил Туренев:

- Моя маменька готова говорить на эту тему с утра до вечера и до скончания века. А я, честно говоря, устал, мне надоело без конца переливать из пустого в порожнее: «Ах, мы совершили ошибку!» Да если и совершили, дальше что? Содеянного назад не воротишь. И что же, теперь сидеть всю оставшуюся жизнь и грызть локти? Совершенно бесперспективное занятие.

- Подожди, Андрей, - поморщился Сергей Николаевич, - я вовсе не сижу и не грызу локти. Более того, я постоянно думаю о том, что было бы с нами, если бы мы не уехали. Вряд ли наша жизнь оказалась бы усыпанной розами…

- Во-от, - протянула Ольга, - об этом мы тоже твердим маман.

- Тогда о чем речь? – оглядел собеседников Андрей Павлович.

- Я скажу, - подняла палец Наталья Александровна, - Сережа никак не может понять, отчего нам здесь неуютно. А я вот, что думаю. Пожалуй, единственное место, где я чувствовала себя совершенно спокойно, и даже была счастлива, несмотря на трудную жизнь – это в Крыму. Но во всех остальных случаях, в Брянске ли, в Лисичанске или здесь, в Мелитополе, я продолжаю ощущать себя чужой, точно такой же эмигранткой, как это было со мной в Париже. И Сергей тоже, просто он не отдает себе в этом отчета, с того и мучается.

Туренев откинулся на стуле и с веселым изумлением оглядел Наталью Александровну.

- Милая моя Наташа, да будет тебе известно, что мы в любой точке земного шара будем чувствовать себя неуютно. Мы вечные эмигранты. Мы стали эмигрантами в пятилетнем возрасте, в тот самый момент, когда нас провели на палубу парохода в Новороссийске, в 1920 году. С этим надо смириться, и постараться принимать жизнь такой, какая она есть. Надо свыкнуться с этой мыслью и заниматься своими делами. Работать, детей растить. Зачем без конца мучиться, если теперь от нас ничего не зависит. И вот, что. Приезжайте к нам в гости. Посмотрите, как мы живем. Добраться ничего не стоит.

И он стал объяснять, как можно доехать до Асканьи-Нова, и как это будет здорово, если они снова увидятся и уж тогда наговорятся вдоволь. А сейчас уже поздно.

- Пора, Машенька, - поднялась и подошла к девочкам Ольга Вадимовна, - пора, маленький, а то нас в гостиницу не пустят.

- Как, уже! – горестно вскричала Ника. – Мы и поговорить, толком, не успели!

Но часы показывали десять, и Туреневых отправились провожать.

Долго шли по темным и тихим улицам. Свет из окон домов ложился на дорогу, освещал путь. Кое-где горели одинокие лампочки на столбах.

Расстались у лестницы. Выщербленные светлые ступени ее уводили с Красной Горки вниз, в центр города. Взрослые долго трясли друг другу руки, о чем-то договаривались. Ника и Маша стояли молча, обнявшись. На прощание Туреневы взяли у Натальи Александровны и Сергея Николаевича честное слово приехать к ним хоть на пару дней в гости в Асканью.

Вскоре у Натальи Александровны вновь выдалась безработная неделя.

- Знаешь что, - сказал ей Сергей Николаевич, - раз такое дело, поезжайте-ка вы с Никой к Туреневым, тебе надо развеяться.

Наталья Александровна засомневалась.

- Но ведь это дорогое удовольствие. И потом, ты тоже хотел поехать.

- Меня с работы никто не отпустит, а удовольствие это не такое уж дорогое. Поезжай, а то ты у меня совсем закисла.

Прямого автобуса до Асканьи-Нова в те годы не было. Чтобы попасть на место, следовало доехать стареньким разбитым автобусом до Ново-Алексеевки, а уж там за три рубля ловить попутную машину. И вот они взяли билет в кассе на автостанции, и поехали путешествовать.

До Ново-Алексеевки километров семьдесят или чуть больше. И все по степи, по степи, мимо полей с подсолнухами и пшеницей, мимо сел и пыльных лесопосадок. Кое-где, оторвавшись от трассы, уходила в бок, в неведомое, проселочная дорога. Две колеи с зеленоватой лужицей, оставшейся от недавней грозы. Оттого, что дороги уводили неизвестно куда, у Ники при виде их всякий раз сладко щемило сердце. А маленький, гудящий, как жук, автобус все летел и летел по асфальту, и ветер врывался в открытые окна, и трепал занавески, натянутые на проволочках.

В Ново-Алексеевке, скучном степном местечке, как им заранее посоветовали Туреневы, они сразу отыскали Дом колхозника. Длинное приземистое здание стояло на отшибе, прямо в степи, смотрело окнами на закат. Выяснилось, что машина в Асканью-Нова пойдет только утром. Но приветливая дежурная успокоила, сказав, что она устроит их на ночлег, и чтобы приезжие ни о чем не беспокоилась.

- У нас здесь тихо, чистенько, и постельное белье я вам дам.

Они переночевали в маленькой, чисто выбеленной комнате, на пружинных кроватях с туго натянутыми сетками. В семь утра дежурная их разбудила. Пришла машина.

Наталья Александровна и Ника умылись, простились с гостеприимным домом, и вышли в ясное прохладное утро.

Солнце недавно взошло, роса на зарослях лебеды не успела высохнуть, и тень от единственного тополя во дворе протянулась далеко в степь. В листве его, невидимые, галдели воробьи, не то приветствовали новый день, не то уже успели рассориться.

Молоденький шофер с каким-то особенно залихватским русым кудрявым чубчиком, ходил вокруг видавшего виды грузовичка и пинал ногами стертые скаты. Краснея, извинился перед Натальей Александровной, сказав, что не может ее и дочку взять в кабину. «Начальство везу», - шепнул одними губами, хотя никакого начальства на обозримом пространстве не было видно. Наталья Александровна сказала, что это совершенно безразлично, где ехать, наверху даже лучше. И прохладно, и все видно.

Тогда шофер ловко подтянулся, перекинул поджарое тело через борт, перегнулся, схватил Нику, уже стоявшую на колесе, за руки, и втащил ее в кузов. Днище его было чисто помыто и пахло мокрым деревом. Наталья Александровна влезла сама.

Шофер спрыгнул на землю, лишь слегка коснувшись борта, сказал, что сейчас придет, и куда-то ушел. Наталья Александровна и Ника переглянулись и стали смеяться. В этой поездке все веселило их. Им понравился ночлег в незнакомом доме, им нравилось это румяное утро. И тополь битком набитый воробьиным гомоном непонятно почему веселил их.

Они устроились на скамейке, прибитой от борта до борта вдоль кабины. Но вот тень от дерева стала намного короче, а шофер все не шел и не шел.

Наконец, он появился, сопровождая человека в сером костюме, кепке, с портфелем в руке. С двух сторон они подошли к кабине, сели, хлопнули дверцами, и машина поехала. Ника вскочила, встала коленями на скамейку и стала смотреть вперед. Обрадованный ветер сейчас же начал трепать ее волосы, старался вытащить из косичек отдельные пряди.

Машина резво бежала по проселочной дороге, волоча за собой пыльный хвост. Ново-Алексеевка с белыми хатами быстро отвалилась назад и исчезла из глаз. Со всех сторон кружилась, перемещалась одна лишь ровная, как ладошка, степь.

Внезапно Ника заметила, что они едут по странному серебристому морю с самыми настоящими невысокими волнами, неторопливо бегущими вдаль.

- Смотри, мама, смотри, что это? – закричала Ника, не отводя глаз от трепетной, серебристой глади.

Наталья Александровна встала рядом с нею, стала смотреть вперед, подставила ветру лицо.

- Это ковыль, ковыль, - наклонилась она к Нике, - это растение такое, как перышко птицы.

И Нике страшно захотелось, чтобы машина остановилась, и она смогла бы хорошенько разглядеть траву, похожую на птичье перо.

Но машина торопилась все вперед и вперед, и внезапно на горизонте показался зеленый остров. Он вырастал на глазах, он словно выползал из земли, и вот уже стало видно, что они приближаются к плотной купе деревьев с красной кирпичной водонапорной башней в левой, западной стороне. Это и был оазис в ковыльной степи, заповедник Асканья-Нова.

Шофер высадил Наталью Александровну и Нику на краю поселка. Перед ними справа темнела сплошная масса зелени, с левой стороны тянулась неширокая улица, застроенная аккуратными финскими домками. Они стояли на равном удалении один от другого, окруженные огородами и растущими среди грядок невысокими фруктовыми деревьями.

Наталья Александровна помнила, как говорили Туреневы: «Любого спросите, вам покажут». Но вот беда, спросить было некого. Улочка была совершенно пуста. Тогда Наталья Александровна набралась смелости и вошла во двор первого от края финского домика.

Залаяла небольшая собачка. Смолкла и подбежала, извиваясь телом, смиренно кланяясь и подбирая хвост. На крыльце показалась хозяйка.

- Туреневы? А вон, в третьем отсюда доме.

Они поблагодарили и отправились в указанном направлении. Собачка весело побежала за ними.

В шесть часов вечера семейство Туреневых, включая мать Андрея Павловича, вальяжную седовласую Софью Михайловну, Машу, Соню и маленькую трехлетнюю Настеньку, собралось за большим столом. Отдохнувших с дороги Наталью Александровну и Нику усадили на почетные места. Стол был накрыт так, чтобы середина его осталась пустой, и все стали с нетерпением ждать особое блюдо, приготовляемое исключительно самим Андреем Павловичем.

- Скоро там, - нетерпеливо вскричала Софья Михайловна и постучала вилкой по графину с компотом.

В результате заклинания на пороге гостиной появился Туренев. Он внес большой черный противень и поставил его на середину стола. В раскаленном противне аппетитно скворчал маслом равномерно прожаренный золотистый омлет с сюрпризом. Когда его стали разрезать на порции, дети завизжали от восторга и захлопали в ладоши. Омлет оказался слоеным. Внутри его, как в пироге находилась начинка из прекрасно запеченной картошки. На вопрос, как она там оказалась, Андрей Павлович хитро улыбался, наклонял к плечу голову и говорил, что это секрет.

- И это единственное блюдо, которое умеет готовить мой сын, - сказала Софья Михайловна, и непонятно было, она иронизирует или просто констатирует факт.

Дети запивали омлет вишневым компотом, взрослым хозяин дома налил по бокалу белого сухого вина. Выпили за встречу, за то, чтобы она была не последней, а также за все хорошее. Все, как водится в таких случаях.

После ужина Маша подошла к матери, обняла ее и зашептала на ухо:

- Мама, можно мы пойдем гулять?

- Только не долго, - предупредила Ольга Вадимовна, - ты же знаешь, мы сегодня должны подняться наверх.

Маша кивнула, схватила за руку Нику и потащила за собой. Средняя сестра, Соня, очень похожая на Машу, всего на год моложе нее, побежала следом. За ними бросилась, косолапо перебирая ножками, маленькая Настя, но мать перехватила малышку, усадила на колени, дала возможность девочкам благополучно выскочить на крыльцо. Вслед им понесся отчаянный детский плач.

- Куда мы идем? – допытывалась на ходу Ника.

- Сейчас увидишь, - засмеялась Маша и отворила калитку на улицу.

Они миновали два крайних дома и оказались в степи. Высокие позлащенные облака неподвижно стояли на месте. Они не двигались, будто сговорились оберегать закат. А размякшее малиновое солнце выпало из них, и уже наполовину ушло в землю.

Девочки постояли, подождали, пока оно уйдет совершенно и как будто навсегда.

- Красиво, правда? – спросила Соня, - и грустно.

Ей не ответили, просто кивнули головами, соглашаясь. Девочки взялись за руки пошли прямо по целине. Что-то мягкое приятно щекотало ноги. Ника нагнулась и увидела тонкие опушенные стебельки. Она сорвала один и провела им по лицу.

- Ковыль, - небрежно сказала Маша, - здесь его полно.

Впереди неясно темнел неподвижный силуэт сутулой человеческой фигуры.

- Туда! Туда! К скифской бабе! – закричали девочки Туреневы и бросились бегом.

Это оказалась древняя статуя с плоским, грубо намеченным лицом и сложенными на животе руками. Кто знает, для какой надобности расставили их по степи древние кочевники. Одни говорили, будто это сторожевые знаки, другие – места захоронений. Однако никаких захоронений ученые под ними не обнаружили, и тайна скифских идолов так и осталась невыясненной.

Девочки сели прямо на теплую землю, облокотились спинами о щербатый камень изваяния и стали смотреть, как наливаются багрянцем облака, как постепенно холодеет небо и становится зеленоватым в просветах между ними.

- Ника, ты знаешь песню «Спустись к нам тихий вечер», - спросила Соня.

Ника кивнула, и тихонько запела.

Спустись к нам тихий вечер

На мирные поля.

Тебе поем мы песню,

Вечерняя заря.

Этой песне научила мама. Наталья Александровна помнила ее с детства, с летних скаутских лагерей.

Маша немедленно подхватила, успев бросить сестре:

- Перестань, ты фальшивишь, Соня.

Соня, зная за собой грех, умолкла, но продолжала шевелить губами, про себя повторяя слова:

Как тихо всюду стало,

Как воздух охладел,

И в ближней роще звонко

Уж соловей запел.

Облака гасли, подергивались пеплом. В степи быстро темнело. Поднялся ветерок, побежал по ковылю, наклоняя стебельки, заставляя их пригибаться к земле и убегать в невидимую даль волнами.
- Маша, Соня! - донеслось издалека.

- Пора, - вздохнула Машенька, - а как здесь хорошо, правда?

Уходя, Ника обернулся на скифскую бабу. Та продолжала смотреть прямо перед собой ничего не видящими глазами. «Бедная, - подумала Ника, - сколько времени она так стоит и смотрит, смотрит»…

Финский домик Туреневых, как и полагается финскому домику, имел два этажа. На первом располагались три комнаты, очень небольшие, и кухня. На втором, мансарде, две. В одной спали старшие девочки, другая пустовала.

Здесь же, в спальне, очень скромно обставленной, что там было – две кровати, крохотный столик, два стула, находился скромный киот с несколькими небольшими иконами старинного письма.

Этот день совпал с православным праздником Успения Пресвятой Богородицы, и Наталью Александровну спросили, не хочет ли она отстоять службу. Она несказанно удивилась, решив, что ее приглашают в церковь, но на самом деле речь шла лишь о том, чтобы подняться на мансарду.

И они поднялись по скрипучим ступеньками деревянной лестницы. Маша и Соня первыми вошли в комнату и зажгли свечи. Неизвестно отчего, Ника заробела, забилась в угол и положила руки на никелированную спинку Сониной кровати.

Служил сам Туренев. Он прекрасно знал весь чин, остальные, включая Машу и Соню, в нужных местах подключались к пению.

Эта домашняя тайная церковь произвела на Наталью Александровну странное впечатление. Служба явно совершалась украдкой, для чего были плотно закрыты окна, несмотря на страшную духоту под нагретой за день шиферной крышей. Простенькие бязевые занавески задернули.

Не обращая внимания на жару, Наталья Александровна с радостной открытой душой вслушивалась в знакомые слова молитв. Горели возле киота свечи, тихо светила лампада. Все происходящее воспринималось, как нежданное откровение. Ей стало казаться, будто ее душе постоянно не доставало именно этих наполовину забытых старославянских слов, навевающих странный покой и умиротворение. И уже стали казаться не столь страшными жизненные невзгоды, появились силы преодолевать их, появилась надежда на будущее, не столь безотрадное, как ей казалось прежде.

Зато Ника, по настоянию Сергея Николаевича не приученная к церкви, откровенно скучала. Ей было жарко, хотелось обратно в степь, в прохладу тихого вечера. Чем стоять здесь и слушать непонятное пение, продолжали бы они сидеть на теплой земле спиной к нагретому щербатому камню скифской бабы и смотреть, как одна за другой появляются в небе неяркие звезды, как разгорается в прощальных лучах заката таинственная планета Венера. Ей были непонятны серьезные и строгие лица Маши и Сони. Они истово и усердно осеняли себя крестом.

На другой день было воскресенье. Сразу после завтрака всей гурьбой отправились осматривать достопримечательности Асканьи. До революции это было всего лишь обширное поместье обрусевшего немца Фальцвейна. Он открыл в этих засушливых местах артезианскую воду, построил дом в три этажа с дорическими колоннами, разбил возле него громадный парк с редкими растениями. По парку бродили фазаны, резко кричали павлины, в прудах плавали лебеди и гуси, и прочая водная живность. После революции поместье было национализировано, и впоследствии превращено в заповедник. Помещичий дом стал научно-исследовательским центром по выведению тонкорунных овец.

Все это Ольга Вадимовна рассказала по дороге к парку.

- Странно, - сказала Наталья Александровна, - в Париже Сережа знал жену Фальцвейна. Знакомство шапочное, конечно. Кажется, она крутилась одно время возле младороссов. Помню, он возмущался, когда она поехала сюда во время войны. Просить немцев вернуть назад поместье.

- А немцы показали ей фигу, - добавила Ольга Вадимовна.

Девочкам было неинтересно слушать про жену Фальцвейна, они убежали вперед, миновали водонапорную башню, до половины затянутую диким виноградом, и вступили в густую тень парка.

Чистые, посыпанные свежим желтым песком дорожки уводили все дальше и дальше, под сенью деревьев царила прохлада, и Наталья Александровна, улыбаясь глазами, с удовольствием вдыхала чистейший, ароматный воздух. Вскоре они оказались на берегу большого пруда.

Они сели на бугорок, на траву, и долго смотрели, как без малейшего усилия скользят по воде, точно по стеклу, лебеди, наклоняют шеи, любуются собственным отражением. У Ники глаза разбегались от множества впечатлений, но это было еще не все.

- А теперь в зоопарк! – закричали девочки Туреневы.

Они потащили Нику вперед, и та побежала за ними, предвкушая новые чудеса.

Ольга Вадимовна сказала:

- Не ждите ничего экзотического. Ни слонов, ни обезьян здесь нет.

- А кто есть? – с любопытством озиралась Ника.

- Олени, овцы, бизоны, лошади. Идемте смотреть.

Разгороженные между собой загоны уходили далеко в степь. Видно было, как вдали пасутся почти на воле все эти парно и однокопытные. Девочки подбежали к клетке с пятнистыми оленями.

При виде грациозных животных Ника пришла в восторг. Особенно понравился ей олененок с белыми пятнышками на спинке. А Его Величество папа-олень снисходительно взирал, как она умильно воркует и прыгает перед сеткой.

- Вот здесь, - подвела к следующей вольере Ольга Вадимовна, - наше достижение. Знаменитый асканийский меринос!

Это было, и впрямь, замечательное животное. Огромный баран, весь, с головы до ног заросший невероятно густой курчавой шерстью, неподвижно стоял посреди загона, привычно позировал зрителям.

Но Маша и Соня, презирая его за высокомерие, стали дразниться:

- Баран, баран, отдай шубу!

Не повернув головы, баран приподнял верхнюю губу, будто засмеялся, потом повернулся и, тяжело ступая под непомерным грузом собственного руна, ушел в степь.


Три дня спустя Наталья Александровна и Ника ехали на перекладных обратно в Мелитополь. Ника утомилась, была переполнена впечатлениями. Без всякого интереса смотрела в окно и бережно держала букет из павлиньих перьев и серебристого ковыля. Наталья Александровна в мыслях все еще была вместе с Туреневыми, и никак не могла понять, какая особенность этой семьи главным образом поразила ее. И вдруг до нее дошло. Ни разу, за все три дня, они не говорили ни о политике, ни об эмигрантском прошлом. А если и вспоминали какие-то случаи, то говорили о них легко, без надрыва. В последний вечер, оставшись наедине с Ольгой, говорили больше о сегодняшнем дне, о детях, о их учебе, о малышке Настеньке. Наталья Александровна по-хорошему позавидовала Ольге. Вот она решилась родить еще одного ребенка, а у нее не хватило пороху.

За три дня Наталья Александровна как бы заново узнала подругу далекой молодости, а, если вдуматься, то и не очень далекой. И она неожиданно для самой себя порадовалась тому, что тело ее еще свежо и упруго, и нет морщин на лице, и впереди ждет жизнь, долгая, с редкими маленькими радостями, как вот эти три дня.

- Тебе понравились девочки? – оторвала она Нику от созерцания чередующихся за окном однообразных полей.

Ника повернула к ней серьезное и немного печальное лицо.

- Очень понравились. Так жаль, что мы не сможем часто встречаться. Мне было так хорошо с ними.


12


Первого сентября Ника отправилась в школу. Но в отличие от Лисичанска, в новом классе ее встретили неласково. Никто не хотел садиться с ней за одну парту. Учительница, Раиса Никоновна, даже не попыталась скрыть досады. И без этой у нее тридцать семь человек, полный комплект.

- Садись вон туда, - показала она на последнюю, пустую парту возле окна. На парте с одной стороны была выломана крышка, поэтому за ней никто не сидел.

Вскоре Раиса Никоновна выявила прекрасные литературные способности девочки и полный провал по арифметике. С арифметикой начались нелады еще в третьем классе.

Неизвестно, откуда повелось, Нику стали называть немкой. И еще утвердилась за нею обидная кличка Шкилет.

Особенно старались двое, Саша Бойко и девочка Рая Соколова. Бойко при виде Ники расплывался в глупейшей улыбке, начинал дразниться: «Шкилет, десять лет! Голова на палке, жопа на качалке»!

Рая презрительно смотрела, как Ника проходит по классу, бросала: «Воображала пришла! Ой, ой, смотрите, она идет, ни на кого не смотрит. Немка!»

Ника вжимала голову в плечи, старалась казаться незаметной. Она стала панически бояться Соколову. Та была на голову выше, широка в плечах, крепкая такая деваха.

Каждый день Ника с нетерпением ждала звонка с последнего урока. Заранее складывала книжки в портфель, одна из первых срывалась с места, но чаще всего Раиса Никоновна останавливала ее:

- Куда ты торопишься, Уланова? Я еще не сказала «урок окончен».

Приходилось ждать, а после идти сквозь строй недружелюбно настроенных одноклассников и бояться, как бы кто не подставил «ножку».

В октябре Ника заболела, и надолго слегла в постель. Пусть температура поднималась до тридцати девяти, она была счастлива. Отпала необходимость ходить в ненавистную школу.

После болезни Нику встретили в классе холодно, но немкой называть почему-то перестали. Одна Соколова по-прежнему не давала ей прохода. Находила любой повод, чтобы прицепиться и довести до слез. Однажды пустила в ход руки, схватила Нику за нос. Ника рассвирепела и перешла в наступление, напала на обидчицу с кулаками. Соколова стала обороняться, заслонялась локтем, удивленно приговаривала:

- Смотри, ты, Шкилет драться лезет. Нет, ты смотри на нее!

Она могла сильно ударить Нику, но почему-то отступила, лишь бросила высокомерно:

- Охота была с тобой связываться.

Повернулась и позорно ушла с поля боя. Ника торжествовала маленькую победу, хоть виду не подавала, опасалась, как бы Соколова не сделал ей какую-нибудь новую гадость. Казалось, хватит одной искры, и вражда вспыхнет с новой силой.

События не заставили себя ждать. Однажды, дело было в ноябре месяце, в классе поводили сбор отряда. На сбор пригласили старшую пионервожатую Маргариту Ивановну. Худенькая, востроносая, в очках с толстенными линзами, так, что и глазок за ними не было видно, старшая вожатая, как водится, приняла рапорт председателя совета отряда Шуры Гололобовой, а затем провела с пионерами беседу «О дружбе и взаимопомощи». Сразу было видно, что четвертый «А» класс очень дружный, все пионеры помогают отстающим и следят за дисциплиной.

После беседы Маргарита Ивановна предложила детям поиграть в литературную викторину.

Ника обрадовалась. Она любила трудные вопросы, и готова была на многие ответить, но вопросы все были легкие, весь класс дружно тянул руки, а ее на последней парте никто не замечал. Маргарита Ивановна не видела из-за близорукости.

Но вот она перевернула страничку в тетради и прочла новый вопрос:

- У кого из русских писателей фамилия начинается на букву «А»?

Все стали переглядываться, шептаться. Никто не знал писателя с фамилией на «А». Кто-то обернулся и увидел одинокую руку над последней партой.

- Уланова знает!

- Уланову спросите!

- Ну, Уланова, - обрадовалась Маргарита Ивановна, - говори, если знаешь.

Ника встала с места.

- Аксаков, - громко сказала она.

Маргарита Ивановна на миг задумалась. Пожала плечами.

- Такого писателя нет.

Ника растерялась.

- Как нет?

- Так, нет. Ты придумала. Вот скажи, какое произведение он написал?

- «Аленький цветочек», - несмело, - ответила Ника.

Но Маргарите Ивановне надоело пререкаться с настырной девчонкой. А класс, обернув головы, смотрел с затаенной радостью. Еще бы, воображала срезалась.

- К твоему сведению, - веско сказала Маргарита Ивановна, - «Аленький цветочек» - русская народная сказка, и никакой Аскаков ее не писал.

- Аксаков, - упрямо поправила Ника.

- Садись, - блеснула стеклами очков Маргарита Ивановна, - дети, слушайте следующий вопрос.

Ника села, сгорая от стыда и обиды. Обидно было и за себя, и за «Аленький цветочек», написанный все же Аксаковым. А по классу, словно листопад на ветру, пронесся шепоток: «После урока не расходиться, Шкилета бить будем».

- Правильно, - громко сказала Соколова Рая и обернулась на Нику с откровенной злобой, - ее давно отлупить надо.

Ника все слышала, и сердце ее тоскливо сжалось. Стало страшно. Одна против всех. И за что они ее так ненавидят?

Кончился сбор, все бросились в раздевалку за пальто, оттеснив к стене Маргариту Ивановну.

- Куда вы, разве так можно, - бессильно кричала она.

Но ее никто не слушал. Она ушла, укоризненно качая головой и поджимая тонкие губы.

Ника осталась одна в пустом классе. Собрала портфель, вышла в раздевалку. Здесь уже никого не было. На крючке висело ее одинокое пальто, нарочно испачканное мелом.

- Что это ты последняя уходишь? – поинтересовалась сторожиха.

Сторожиху звали тетей Клавой, за глаза Бабой-Ягой. Нос длинный, спина сутулая. Ника с надеждой глянула на Бабу-Ягу. Попросить, что ли, пусть проводит, хоть до угла. Виновато улыбнулась.

- Меня бить хотят, - с тоской вымолвила она.

- Как это – бить! – изумилась Баба-Яга, - С чего это бить? Иди домой, никто тебя пальцем не тронет.

Но Ника никуда не пошла. Встала, прислонясь боком к стене с обреченным видом. Вот так и будет стоять, хоть до вечера или пока те, на улице не разойдутся. Никуда она не пойдет.

Баба-Яга присела на корточки перед Никой, подняла лицо.

- А за что они тебя бить хотят?

- За Аксакова, - вздохнула Ника.

- Это как понять?

- Писатель такой есть, Аксаков, «Аленький цветочек» написал. А они не верят. У нас викторина была, а Маргарита Ивановна сказала, что такого писателя нет.

- Ну, Маргарита Ивановна, наверное, знает.

Ника подумала вот, о чем: не в ее интересе подрывать авторитет Маргариты Ивановны. Взрослые больше верят взрослым. Она решила схитрить.

- Она знала, но забыла.

- А такой писатель точно есть?

И тут Нику охватило страшное сомнение. У нее даже похолодел затылок. Что, если ошиблась она сама, и такого писателя, действительно, нет. Глаза ее забегали, она опустила их, чтобы не смотреть на тетю Клаву.

- Ладно, уж, идем, выведу тебя.

Они вышли из школы. Во дворе, обширном, обнесенном кирпичной, сквозной кладки оградой, никого не было. Ника вздохнула с облегчением. Но Баба-Яга, более опытная в таких делах, шла дальше. По мощеной дорожке под старыми акациями, к воротам и за ворота.

Там они и ждали. Плотной толпой, размахивая портфелями, их встретили разноголосым криком:

- Шкилет – десять лет!

- Воображала!

- Аскаков! Аскаков!

Сашка Бойко раздобыл где-то обрезок толстой, насквозь проржавевшей трубы и выбивал на ней барабанную гулкую дробь.

Баба-Яга оставила Нику в тылу, приблизилась к классу.

- Чего на девчонку взъелись, чего она вам сделала?

Ей никто не ответил. Некоторые девочки переглянулись, сказали друг другу «пошли отсюда», и отправились в разные стороны. Кто по широкой пустой улице Некрасова, кто свернул направо, кто за угол школьной ограды. Ряды бойцов поредели, но сомкнулись в упорном желании отлупить ненавистного Шкилета, как только Баба-Яга вернется обратно в школу.

- Где ты живешь? – спросила она у Ники.

- Здесь, недалеко, вон в том проулке.

- Ну, иди, я посмотрю. Иди, не бойся.

Ника пошла вдоль штакетников. Из кучки детей с места никто не сдвинулся, но вслед уходящей немедленно полетели камни. Баба-Яга грозила пожаловаться завучу, а то и директору, но они не унимались. Один камень больно ударил по плечу, Ника даже не обернулась. И шагу не прибавила. А вслед ей кричали обидные слова, свистели и колотили по ржавой трубе.

Ника отогнула угол рогожки перед дверью, достала ключ, отперла замок и вошла в дом. В промозглых сенцах пахло керосинкой и лежалыми овощами. Ника поспешила открыть внутреннюю дверь и войти в небольшую, но чистую комнату с низким потолком.

Расстегнула и небрежно бросила на кровать пальто, за ним полетела пушистая вязаная шапочка с длинными завязками с помпонами. Раздевшись, Ника опустилась на колени перед другой широкой кроватью, накрытой клетчатым одеялом. Она с трудом вытащила на себя большой чемодан с книгами, откинула крышку и села рядом на пол.

Деловито, словно только за этим и пришла домой, Ника сняла верхний ярус книг, сложила стопками возле себя, стала искать во втором ряду, передвигая тома с одного места на другое. Наконец, нашла. Это была небольшая книжечка в мягком переплете. На обложке нарисован купец, срывающий с бугорка алый тюльпан. Полукружием, белыми буквами – название сказки, а выше, буквами поменьше – фамилия автора. С. Аксаков.

Ника облегченно вздохнула. Заморочили же ей голову, если она перестала верить себе самой. Странно, ей совершенно не хотелось плакать. Она только ощущала холодную пустоту и безысходность. Завтра снова в школу. Снова страшные уроки арифметики с задачами про бассейн, в который то втекает вода из черной, похожей на огромного червяка трубы, то вытекает и неизвестно, куда девается. Или задачи про пункт «А» и пункт «Б» и пешеходов, идущих из каждого пункта друг другу навстречу.

Списать решение из чужой тетрадки, как это делают многие, ей никто не даст. Снова будет «Шкилет» и «воображала», снова будут ее поджидать после школы, снова противный Сашка Бойко будет колотить по трубе. Эта труба почему-то особенно потрясла Нику.

Она аккуратно сложила книги на место, закрыла чемодан, задвинула его под кровать и поднялась с пола.

Затем движения ее стали резкими и как бы бессмысленными. Она зачем-то взглянула на себя в зеркало, но растрепавшиеся волосы причесывать не стала. Схватила пальто, набросила на плечи уже на ходу, выскочила во двор, торопясь, продела дужку замка в специальные железные кольца, заперла и положила ключ на место под рогожку. Еще миг, и она была на улице.

Ника опасливо огляделась. Никого. Пусто и у ворот школы. Тогда она застегнула пальто и быстрым шагом заспешила в мастерскую к маме.

Минут через двадцать она уже подходила к «Промтекстилю», к его широким, низким, доходящим почти до самой земли, окнам. Там, внутри, отделенная от улицы чистыми, натертыми стеклами, шла своя рабочая жизнь. Видно было, как, напряженно склонившись над швейными машинками, работницы то строчат, то поднимают головы и внимательно разглядывают полученный шов, то выдергивают из шитья нитки, то вновь склоняются над машинами.

Ника остановилась возле крайнего, со стороны, откуда она пришла, окна. Она стала ждать, когда мама оторвет от машинки взгляд и посмотрит на нее. Ждать пришлось не долго. Наталья Александровна сразу почувствовала, что за окном кто-то стоит. Посмотрела, подняла удивленные брови, сердито поджала губы и покачала головой. Ника стояла у окна и смотрела на нее. Тогда Наталья Александровна поднялась и сделала знак, чтобы Ника шла к проходной.

Пока Ника обходила здание и шла к служебному входу, мама успела дойти до двери, открыла ее и выглянула на улицу.

- Ника, - строго сказала она подошедшей дочери, - я тебе тысячу раз говорила, чтобы ты не приходила ко мне на работу по пустякам. Ну, вот, скажи на милость, зачем ты здесь? Ты обедала? И почему ты не надела шапочку, ты хочешь опять простудиться?

Ника опустила глаза и ничего не ответила.

- Пожалуйста, - строго сказала Наталья Александровна, - отправляйся домой, и не смей отвлекать меня.

Ника ничего не сказала матери, резко повернулась и решительно зашагала прочь. Некоторое время Наталья Александровна смотрела ей вслед, потом поднялась по ступенькам и скрылась за дверью.

Идя между рядами машинок в цеху, она успела увидеть промелькнувшую за окном непокрытую, кудрявую голову дочери.

Ника шла по улице и незаметно вытирала слезы. Впрочем, они скоро иссякли, хотя на сердце ее продолжала оставаться печаль и горькая досада на маму. Ника проделала обратный путь мимо единственного на весь город храма (в его открытые двустворчатые двери было видно, что внутри полумрак, пусто, и горят во множестве зажженные свечи), мимо просвета между домами с виднеющимся вдали ручьем и плавающими по нему белыми утками. Затем она свернула в идущий круто вверх переулок, очутилась на Красной Горке и вскоре подошла к дому. На душе было одиноко, пасмурно, точно так же, как в осеннем неласковом небе.

Ника вошла в дом, разделась, повесила на гвоздик пальто и подошла к кровати. На ней, по традиции укутанная в одеяло, стояла небольшая кастрюля с гречневой кашей и котлетой. Ника развернула кастрюлю, поела без всякого аппетита, вынесла остатки еды в сенцы и села делать уроки.

Вечером Наталья Александровна первая заговорила с дочерью.

- Зачем ты прибегала ко мне на работу? Что с тобой?

- Ничего.

- Заболела!

- Просто голова немного болит.

Наталья Александровна достала градусник, стряхнула, сунула Нике подмышку.

К сожалению, температура оказалась в порядке. «Уж лучше заболеть»! – с отчаянием подумала Ника. Но о своей беде, ни отцу, ни матери она не сказала ни слова.

Вряд ли Ника сумела бы им объяснить причину своих неурядиц. Она и сама толком не понимала, почему ее так не любят, как ничего не поняла из разговора с важной девочкой Шурой Гололобовой. Разговор состоялся давно, в конце октября. Как председателю совета отряда Шуре поручили «проработать» новенькую, сделать первое предупреждение.

На большой перемене, нарядная, в отутюженной кашемировой форме с кружевом по стоячему воротничку, в кокетливо подвязанном шелковом галстуке, одна рука в кармашке передника, другая на плече Ники, Шура увела ее в укромный уголок в конце коридора и строго спросила:

- Скажи, Уланова, почему ты задаешься?

- Я не задаюсь, - растерялась Ника.

- Нет, ты задаешься. Ты хочешь доказать, что ты не такая, как все.

Никаких грехов подобного рода Ника за собой не знала, но сразу почувствовала себя виноватой, опустила глаза. А Шура все «прорабатывала» и «прорабатывала» ее. Ника в какой-то момент не выдержала и взмолилась:

- Я не понимаю, за что ты меня ругаешь!

- Я тебя не ругаю, я тебя учу. Мой папа партийный работник, он всегда говорит, что люди все равны. Если кто выделяется, такого надо сразу ставить на место. Мне поручили тебя предупредить, чтобы ты не задавалась и не думала, будто ты лучше других.

- Но я так не думаю! – почти закричала Ника.

- Запомни! – с угрозой сказала Шура.

Первый звонок прервал поучительную беседу. Шура круто повернулась и ушла в класс. Ника стояла, смотрела, как она уходит, тоненькая, подтянутая, потом поплелась следом, и пока шла через весь ряд к своему месту, ловила на себе понимающие, злорадные взгляды.

Если б нашелся какой-нибудь доброжелатель и сумел бы объяснить Сергею Николаевичу, за что травят его дочь, тот бы страшно удивился. Ему и в голову не могло придти, что ответ Ники о месте рождения, у многих людей, не только детского возраста, вызывает элементарный шок. Ясное дело – задавака.

Любой, узнавший пикантную подробность в биографии девочки, спешил сообщить ее другому. Даже не помышляя об этом, она невольно оказывалась в центре внимания. Никто не научил Нику, как вести себя в этом случае. Ее учили не ябедничать, потому что доносчику полагается «первый кнут». Ее учили любить товарищей и уметь за себя постоять.

Она не ябедничала, но постоять за себя не умела, кроме одного случая с Соколовой, а уж полюбить своих новых одноклассников никак не могла.

Через месяц после истории с Аксаковым Ника сильно простудилась. Был сильный жар, худенькое тело сотрясал лающий кашель, но она была счастлива. Лежала укутанная в кровати, и, как только спадала температура, брала взятого в библиотеке «Витязя в тигровой шкуре» и забывала обо всем на свете. Но судьба готовила ей забавный сюрприз.

Дело шло на поправку. Ника уже вставала с постели, хотя не выходила на улицу, это было строго–настрого запрещено. А погода в середине декабря стояла чудесная. Светило солнце, бегали по небу несерьезные тучки. Брызнут почти весенним дождиком, после деваются неведомо куда. Одна умытая синь стоит над землей хрустальным куполом. Благодать, юг, дыхание Таврии.

В такой расчудесный день Ника сидела на кровати с книгой в руке и тоскливо поглядывала в окошко. Она собралась, было, нарушить запрет, одеться и выйти во двор хоть на десять минут, как вдруг за окном замаячила чья-то голова. Ника вздрогнула от неожиданности. Это был Сашка Бойко!

Голова его приблизилась вплотную к стеклу, нос расплющился. Он поднял руки и приложил ладони к лицу, домиком, старался разглядеть, кто находится в комнате.

Ника влезла на табуретку, открыла форточку. Глядела на Сашку сверху вниз.

- Чего тебе?

- Проведать пришел. Ты же болеешь. Или просто в школу не ходишь?

- Болею.

Ника разглядывала его с сомнением. Ясное дело, Сашка сбежал с уроков, вот он и пришел к ней, благо от школы до ее дома рукой подать.

- Ты сбежал?

- Не. Выгнали. Портфель забрали, сказали, чтобы мать пришла.

Странный он был мальчик, Сашка Бойко. От его учебы учительница приходила в тихий ужас. Вот, кажется, двоечник. Обычный, тупой двоечник с натянутыми тройками в четверти. Его ругают. Ругает учительница, устраивает вызов на педсовет, там чистят по всем правилам; ругает мать, отец, инвалид войны, хватается за ремень.

- Почему плохо учишься? Почему хулиганишь? Ты же отличником можешь быть! Можешь, сукин сын! Можешь! Можешь!

На следующий день Сашку не узнать. Чистый, отутюженный, с приглаженным смоляным чубчиком, приходит он в класс, и Раиса Никоновна не может нарадоваться на произошедшую с Сашкой метаморфозу.

Две недели Сашка ходит в отличниках. Потом ему вся эта музыка надоедает, снова в дневник одна за другой летят двойки, снова материнские упреки, снова ходит по нему отцовский ремень.

Ника откинула крючок и впустила в дом странного мальчика. Не понимая цели его визита, провела через сенцы в комнату. Сашка стащил с головы мятую кепку, стал на пороге, озираясь. Глазам его представились две застеленные одеялами кровати. Самодельный стол под окном, тумбочка и занавеска в углу вместо шкафа.

- А вы бедно живете.

Ника смутилась. Неосознанная досада промелькнула в ее глазах. Ей стало стыдно своего скромного жилища. Обстановка комнаты стала казаться до отвращения убогой.

- Ты, что ли, богато живешь?

- Не, у нас так же почти, только детей, кроме меня еще двое, брат и сестра. Мелюзга. Сестра только на следующий год в школу пойдет.

После выяснения классовой сущности каждого, Ника немного оттаяла.

- Что же ты стоишь, проходи, раздевайся, садись.

Сашка скинул подбитое ветром пальтишко, осторожно сел на край стула. Не зная, куда девать пальто, перекинул его через колени и замер в неловкой позе. В комнате воцарилось молчание.

Чтобы нарушить его, Ника спросила:

- А у нас в классе есть богатые?

- Есть, - равнодушно отозвался Сашка, - у Ленки Тычины родители богатые, У Шурки Гололобовой. У кого еще? У Кольки Мельниченко. Ты, у них такой домина, закачаешься. Только он все равно двоечник, на второй год, наверное, останется.

Ника хотела сказать: «А ты-то сам!» - но вспомнила Сашкины скачки из двоечников в отличники и промолчала.

Сашка еще раз оглядел комнату в поисках темы для разговора.

- Слушай, - заговорил он, - у вас книг никаких нет?

- Книги есть, но нам их ставить некуда, они все в чемодане.

- Покажешь?

Ника кивнула, попросила Сашку помочь выдвинуть чемодан. Они сели на пол и стали вынимать книги. У Сашки разгорелись глаза.

- Ух, ты, вот это да! А эта про что? – он взял в руки толстенный том.

- «Угрюм-река». Я не читала еще. Она взрослая. А вот хорошая книга – «Дети капитана Гранта». Мне на Новый год подарили. А это Пушкин, «Руслан и Людмила» – Ника показала большую красивую книгу. Только в стихах.

- Не, я стихи не очень, я больше про войну и про путешествия люблю.

Под руку Нике попал «Аленький цветочек». Она ловко убрала книжечку, перевернула тыльной стороной и отложила в сторону.

- А это что?

- Так, просто. Эта не интересная.

- Ладно, не интересная. Я нарочно библиотеке в школе брал точно такую. Аксаков, - он посмотрел Нике в глаза.

Ника страшно смутилась, стала суетиться, предложила Сашке напиться чаю. Но от чая он отказался. Выпросил почитать «Дети капитана Гранта», поклялся на зубе вернуть через два дня и ушел, нахлобучив кепку, оставив нараспашку пальто.

Вечером Ника ходила за Сергеем Николаевичем и допытывалась:

- Пап, скажи, мы богатые или бедные.

Сергей Николаевич, то мыл руки после работы, то садился за стол ужинать, говорил Нике:

- Подожди, не приставай, дай мне придти в себя, – после ужина спросил, - ну, так что ты от меня хочешь?

Ника повторила вопрос. Сергей Николаевич задумался.

- Смотря, что считать богатством, а что - бедностью. Материально мы, конечно, не очень богаты, - тут он хмыкнул и глянул на жену. – Но «не хлебом единым жив человек», знаешь такое изречение?

- Нет, не знаю. И не понимаю.

- Вырастешь, поймешь. А теперь дай мне спокойно почитать.

Ника почувствовала, что разговор окончен и ушла в свой угол.

Не через два, а через три дня Сашка вернул книгу, принес в школу. С тех пор он Нику больше никогда не дразнил, но и внимания на нее особого не обращал. И она вела себя так, словно никакого визита во время ее болезни не было.


13

Обычно Ника выходила из дома за десять минут до звонка. Она успевала дойти до ворот школы, миновать их. Потом приходилось некоторое время ждать в плотной толпе у двери. Наконец, Баба-Яга деловито отступала от входа, поднимала звонок. Заливистый звон объявлял начало уроков.

Недовольные физиономии детей Бабу-Ягу нисколько не смущали. С бесстрастным видом стояла она на первой ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж, и трезвонила изо всех сил. Наиболее чувствительные девочки пробегали мимо нее, прикрыв ладошками уши.

За время между первым и вторым звонком следовало успеть повесить на крючок в раздевалке пальто, добежать до класса, сесть на место, вставить чернильницу в специальное углубление в парте и открыть учебник на нужной странице.

В тот день было пасмурно. Природа готовилась к дождю. В школьном дворе не было ни единой души. У Ники оборвалось сердце. Опоздала!

Сергей Николаевич с детства приучал дочь к пунктуальности. Он вечно повторял одну и ту же несколько надоевшую фразу: «Точность – вежливость королей». И Ника, не чувствуя себя при этом королевой, все же старалась никогда никуда не опаздывать.

Замирая от страха, она вошла в тихую школу. Тишина стояла какая-то необычная. Всегда было слышно, как за дверьми отвечают урок, шелестят страницы, где-то вспыхивает легкий смех, а сейчас ничего, будто вымерло все кругом. Ника даже засомневалась, может, она явилась слишком рано?

На цыпочках, очень осторожно, она прошла по длинному коридору к своему классу и тихонько приоткрыла дверь. Нет, все были на месте. Она стала ждать сердитого окрика Раисы Никоновны, наказания. Обычно опоздавшего оставляли стоять у порога до конца урока. Но ничего такого не произошло.

Учительница стояла у окна, лицом к стеклу и плакала. Она обернулась, кивнула Нике и тихо сказала: «Садись». Ника робко двинулась к своему месту и вдруг заметила заплаканные лица одноклассников. Она не на шутку перепугалась. Что могло случиться?

Села за парту, тронула кончиком пальца спину сидящей впереди Иры Козловой и тихо спросила:

- Что случилось?

Ира обернула заплаканное лицо и беззвучно шепнула:

- Сталин умер.

Первая мысль, недопустимая, кощунственная, слава Богу, не высказанная вслух, была: «Ну, и что?»

Страшное дело, ей совершенно не захотелось плакать. Умер далекий, чужой человек, знакомый лишь по портретам и пионерским призывам.

Чем громче рыдали в классе, тем хуже чувствовала себя Ника. Не выдавливается слеза, хоть ты тресни! А если увидят ее сухие глаза, ведь заедят. Что делать? Так и не успела она за шесть долгих лет жизни в Советском Союзе проникнуться трепетной любовью к отцу всех времен и народов. И тогда, благо она сидела на последней парте, пришло единственно правильное решение. Ника прикрыла ладошкой лицо и незаметно помазала веки слюной.

К счастью, пытка вскоре закончилась. Детей отпустили по домам. Они шли из школы тихие, потерянные, осиротевшие.

Дома Ника не знала, чем себя занять. Снова вышла на улицу, на улице пусто. Казалось, весь город замер в ожидании вселенской катастрофы.

Но вот к обеду пришла мама. Взрослых тоже отпустили с работы. Ника сразу повеселела. Как ни в чем не бывало, они с аппетитом доели вчерашний борщ, помыли в тазике посуду. Мама мыла, дочь вытирала тарелки и ставила их в кухонный шкафчик.

После они стали собираться на митинг по случаю смерти Сталина.

Наталья Александровна не хотела брать Нику. Слез и обмороков она насмотрелась с утра в мастерской, и взрыв всеобщего горя казался ей неестественным, а в некоторых случаях и притворным. Чудился ей невидимый дирижер, руководящий хором плакальщиков. Ей, как и Нике, тоже пришлось сделать расстроенное лицо, чтобы не выделяться из общей массы. Но сомнение было. Оно усилилось после того, как ей довелось оказывать помощь упавшей в обморок Оле Мешковой. Руки у той были теплые, пульс ровный. На всякий случай Наталья Александровна накапала двойную порцию валерьянки из темного флакончика, услужливо принесенного кем-то из аптечки на стене у входа в цех. В тот день вся мастерская пропиталась пряным запахом спасительных капель.

Волей или неволей оказавшись сторонним наблюдателем, Наталья Александровна все же отдавала себе отчет, что не может вся мастерская, весь коллектив в сто пятьдесят человек так умело валять дурака. Бог с ней, с этой девчонкой, захотелось покрасоваться. Но вот рядом сидит пожилая женщина и проливает горькие слезы. Слезы льются сами. Она не успевает их вытереть комочком насквозь промокшего носового платка. Горе ее неподдельно. Но зачем ей это? Или здесь и кроется сущность советского человека – быть вместе и в беде, и в радости. Точно так же, как маленькая Ника, она ощутила странную тяжесть в душе и тоску, оттого, что не в силах искренне разделить всеобщее горе. Она испытала огромное облегчение, когда всех работниц отпустили по домам, наказав в три часа собраться на митинг на небольшой площади у подножия Красной Горки.


После полудня распогодилось. Дождь так и не пролился, а тучи разошлись, оставив после себя весенние облака с прогалинами чистой лазури между ними. Улегся ветер, перестали мотаться, как неприкаянные голые ветви акаций и тополей. Наталья Александровна издали увидела небольшую, но плотную толпу и заторопилась.

- Куда ты спешишь, мама, - заныла Ника, увлекаемая вперед за руку.

- Скорей, скорей, мы и так самые последние идем.

Но они не были последними. Со всех улиц на митинг шли и шли люди, и вскоре на площади стало тесно. Наталья Александровна благоразумно отступила в последние ряды, чтобы не затерло в шевелящейся, плачущей толчее.

Внезапно толпа дрогнула и раздалась на две стороны. К импровизированному возвышению шло начальство. Председатель артели «Промтекстиль» Михаил Борисович Гофман, председатель профкома Нина Романовна, начальники цехов и еще незнакомые люди, видно из других организаций. Нина Романовна, почему-то без пальто, одетая в серую вязаную кофту с оттянутыми карманами и черную, облегающую юбку, хотя, по мнению Натальи Александровны, облегающую одежду Нине Романовне лучше было бы не носить, семенила, не поспевая за Гофманом. Седой перманент профкомши растрепался, она на ходу вкалывала и перекалывала удерживающий волосы гребешок и говорила своим спутникам сердитым шепотом: «Ах, оставьте, вы ничего не понимаете, командовать парадом буду я»! Гофман на ходу обернулся и дико посмотрел на нее, а Наталья Александровна быстро опустила глаза и изо всех сил прикусила губу, чтобы истерически не расхохотаться в голос. Она готова была дать голову на отсечение, что Нина Романовна никогда не была знакома с Остапом Бендером.

Но вот толпа сомкнулась, над головами плотно стоящих людей возвысился первый оратор.

- Товарищи! – прогремел хорошо поставленный партийный голос, - сегодня наш народ безмерно скорбит…

Возле Натальи Александровны всхлипнула какая-то женщина.

- Гололобов, - сказала она, - второй секретарь райкома. Такой хороший человек, такой человек…

Видно она когда-то обращалась с просьбой к этому Гололобову, и он ей помог.

Один выступавший сменялся другим. Говорили примерно одинаковые слова, выражали скорбь по поводу утраты. Слова тяжело падали в толпу, нагнетали общее у всех ощущение безысходности. Всем стало казаться, что без Сталина теперь наступит конец света, так как заменить его некем.

На возвышение поднялся Гофман. Это был большого роста, грузный мужчина с крупными чертами лица, богатой шевелюрой. Он начал говорить, но вдруг, неизвестно откуда поднявшийся ветер, стал относить слова, и до Натальи Александровны доносились лишь отдельные обрывки фраз. Ника потянула ее за руку.

- Пойдем, мама, я устала.

Но она не слушала дочь, стояла и не отводила глаз от Михаила Борисовича. В речи его стали появляться странные провалы. Он надолго умолкал, опускал голову, поднимал ее, начинал что-то говорить и снова умолкал.

- Ему плохо! – крикнули где-то рядом.

Внезапно лицо выступавшего налилось кровью, стало багровым, а затем приобрело какой-то чугунный оттенок. Гофман запрокинулся и стал падать на спину. Видно было, что его успели подхватить.

- Скорей! – истерически закричала какая-то женщина, - вызовите машину!

Толпа раздалась. Несколько мужчин, тяжко ступая, пронесли неподвижного Михаила Борисовича. Наталья Александровна успела увидеть темное лицо с крепко зажмуренными глазами.

- Гипертоник, наверное, - сочувственно сказал кто-то, - вот горе, горе, даже такого мужчину подкосило.

Каким-то образом Гофмана умудрились поднять в кузов подъехавшего задом грузовика. Через минуту машина умчалась, подпрыгивая на булыжниках мощеной улицы. Митинг сам собой распался, люди стали потихоньку расходиться.

По дороге домой Ника стала рассказывать, как она пришла утром в класс, и все плакали. А ей совершенно не хотелось плакать, и она помазала глаза слюной, чтобы не подумали, будто ей не жалко Сталина.

- Я плохая, да, мама? – заглядывала она в лицо матери.

- Отчего же? С чего ты взяла, что ты плохая?

- Я же не плакала…

Наталья Александровна обняла дочь за плечи.

- Дурочка, не плачь, если тебе не хочется. Зачем же притворяться и лицемерить.

- А другие притворялись?

Наталья Александровна задумалась. Нет, Михаил Борисович не притворялся. Где уж там. Это не давешняя Оля Мешкова с ее обмороком. Но какова сила этого человека, Сталина, если крепкие мужики на траурном митинге по нему теряют сознание, и их увозят в больницу с гипертоническим кризом!

Этот день оставил у нее двойственное, и, скорей, тягостное чувство, от которого хотелось поскорей избавиться. Она с нетерпением ждала мужа, но он все задерживался.

Сергей Николаевич пришел поздно, пахнущий выпивкой. Наталья Александровна огорчилась, но он успокоил ее.

- Перестань. По сто грамм с ребятами выпили. На помин души. Не мог же я отказаться.

После ужина, после того, как Ника угомонилась и ровно задышала, крепко уснув, Наталья Александровна вдруг спросила:

- А была ли душа?

Как всегда водилось между ними, Сергей Николаевич сразу понял, о ком она.

- Ты считаешь, что не было?

Наталья Александровна не ответила. Погасила свет, скользнула под одеяло. Она придвинулась к мужу, прижалась щекой к его плечу.

- А знаешь, сегодня Ника потерла глаза слюной, чтобы не подумали, будто ей не жалко Сталина.

Сергей Николаевич беззвучно засмеялся, отчего затряслись пружины кровати.

- Ай, да Пушкин! Ай, да молодец! Угадал!

- Ты про что?

- А вспомни, в «Борисе Годунове», когда Бориса просят на царство, два умника мажут слюной глаза. Тоже, чтобы не подумали. Ты перечитай завтра.

- Перечитаю, - покорно согласилась Наталья Александровна.

Сергей Николаевич приподнялся на локте. В полутьме ночника неясно виднелось лицо жены. Она лежала неподвижно, смотрела прямо перед собой.

- О чем ты думаешь?

- Я о Панкрате, о Нине, о Славике. О том, что Алексей Алексеевич так и не написал ни разу.

- При чем здесь Сталин? Я тебе уже тысячу раз говорил, Нина вполне могла обсчитаться в своем буфете. Поверь мне, я работал в столовой, я знаю. Из-за неправильно взвешенной котлеты могло быть, черт знает что! Не понимаю, почему ты заговорила об этом именно сегодня. Из-за смерти Сталина? Она тебя так взволновала?

- Нет. Не взволновала. Кто он мне? Я готова сочувствовать, не больше. Но этот всеобщий плач, эти скорбные лица! Я этого не понимаю. Уверена, они не все притворялись, не все. Наш Миша грохнулся по-настоящему. Но почему? Никто же не падает в обморок, оттого, что на соседней улице умерла тетя Фрося.

- Сравнила,

- Нет, ты вдумайся. Это какое-то рабство, ей-богу, Что-то противоестественное, какой-то надрыв. То же самое происходит во всех городах, во всех деревнях. Я даже не могу себе представить, что творится в Москве. Повальная истерия, массовый психоз! Знаешь, я рада за Нику. Она не приняла в этом участия. Сжульничала, но участия не приняла. Не хочу, чтобы моя дочь была, как все.

- И будет получать на орехи.

- А ты, что же, хочешь, чтобы она…

- Я хочу, чтобы она не очень выделялась из среды, в которой ей доведется жить.

- Из толпы, ты хочешь сказать. Из толпы, способной поддаться массовому психозу.

- Ты хочешь поссориться со мной из-за смерти Сталина?

- Я не собираюсь с тобой ссориться. Просто я до сих пор не могу понять, что это за страна…

- Ага, - обиженно перебил Сергей Николаевич, - вот с этого и следовало начать. Сейчас ты упрекнешь меня за отъезд…

- Сергей, ты меня не понял. Я хочу разобраться в этой кутерьме, я вовсе не собираюсь тебя в чем-то упрекать. Я общества этого не понимаю.

- Пора бы уже за шесть лет, – он помолчал. – Что ты хочешь понять? Они строят свой социализм.

- Они…

- Ну, мы. Не придирайся к слову.

- Сережа, - хихикнула Наталья Александровна, - скажи на милость, какой из меня строитель социализма! А из этих баб, что всю жизнь провели на Красной Горке, и вечерами сидят на лавке и грызут семечки?

- Не сравнивай себя, пожалуйста, с этими бабами!

- Хорошо, не буду. Пусть не они, а, скажем, вся наша мастерская. Каким боком, скажи, все эти девочки, женщины, строят социализм? Они живут от зарплаты до зарплаты и еле-еле сводят концы с концами. Где он, этот окаянный социализм? Вот уже шесть лет мы сталкиваемся с людьми, и ничего хорошего от них о социализме не слышим. А многим из них, я в этом уверена, и ныне усопший Сталин тоже не нравился. Меня и Римма, и Зоя Павловна уверяли, будто в этой стране полно недовольных.

- А Мордвинов? А Борис Федорович?

- Это исключение.

- Хорошенькое исключение! Да таких людей половина Советского Союза, я уверен! Вот они и оплакивали Сталина.

- Тише, ты разбудишь Нику.

- Хорошо, тише, - он сбавил тон до шепота, - Я не понимаю, чего ты от меня хочешь? Нам не надо было уезжать?

- Ты знаешь, нет, - раздумчиво произнесла Наталья Александровна, - как это ни странно, я так не скажу. Мне многое не нравится. К примеру, скажем, на Мельниково осталась не лучшая часть моей жизни. Но, как говорила все та же Зоя Павловна, русский человек должен жить у себя дома. И вот я дома, но духовного единения с этим рыдающим народом у меня нет. Тут я должна честно признаться. А, может, нет единения, потому что мы не общаемся с людьми, близкими нам по духу?

- Где их взять? – вздохнул Сергей Николаевич.

- Да уж, - точно так же вздохнула Наталья Александровна.

Они умолкли и долго молчали. Потом Наталья Александровна уснула. Сон, теплый, как пуховый платок, накрыл ее всю. Он не послал ей в ту ночь ни тягостных, ни вещих сновидений.

Сергей Николаевич долго лежал, вперив глаза на более светлый квадрат окна напротив кровати, позже уснул и он. Через некоторое время в комнате не слышалось никаких иных звуков, кроме ровного дыхания трех человек и тиканья старенького будильника.

Они спали, и ни сном, ни духом не ведали, что в эту ночь погоня за ними кончилась. По счастливой случайности, по невероятному стечению обстоятельств они шесть лет ускользали от расставленных сетей, сами не ведая того.

Задержись они на несколько месяцев в Брянске, Сергея Николаевича ждала бы очная ставка с Борисом Федоровичем Поповым в подвалах следственного изолятора.

Их выслали из Крыма, но не сослали же! Из Лисичанска они тоже своевременно убрались. Они не знали, что глупейшая история со звездой в Красном уголке для слепых успела докатиться аж до самого Брянска и наделать шуму.

Они ускользнули. И оттого, что им это удалось, они ничего не поняли.

Где ж было им знать, что страна оказалась расколотой, что миллионы людей за колючей проволокой откровенно радуются смерти Сталина и ждут скорого освобождения.

Они ничего не поняли. Им не суждено было узнать причину ареста Нины Понаровской. Какой буфет! Там и товару-то было – пирожки с капустой, жидкий чай, и кофейная бурда. И за это сажать! Нет. Она написала письмо вождю. Ах, ей хотелось вернуться в родной город, где она провела первые годы жизни, ей хотелось заживить эмигрантские раны и соединить оборванные нити. Она написала письмо Сталину, и обнаружила себя. Горе ей! Горе мужу ее и детям!

И Панкрат обнаружил себя, Бедная Сонечка слишком громко выражала свое недовольство отъездом из Франции.

И на долгие годы осталась неизвестной судьба Алексея Алексеевича.

Они не знали, они не могли знать о его ссылке в глухое, заметенное снегами село, где он будет все же допущен к школьному образованию. В восьмидесятых годах, глубоким стариком, он возвратится в Париж к детям.

И многие, из тех, кто уцелел, возвратятся, как только это станет возможно. Назад, в эмиграцию, подальше от страшного строя.

Горе несведущим!

Горе оплакавшим палача и тирана!


Конец второй книги


Ташкент, 2003-2006 гг.


СОДЕРЖАНИЕ


От автора……………………………………………………………..……………… 4


Часть первая………… … ……………………………… …………………………....9


Часть вторая……………………………………………………………………….…84


Часть третья…………………………………………………………………………160


Васильева Ариадна Андреевна


Возвращение в эмиграцию


Р о м а н


Книга вторая


Ташкент


ДП «Patent Press»