Ариадна Васильева Возвращение в эмиграцию
| Вид материала | Книга |
- Возвращение в эмиграцию роман Книга первая, 6591.83kb.
- Вечное возвращение по-белорусски, 260.64kb.
- Советского Союза Васильева В. В. с. Большая Шатьма, 2006 Оглавление. Введение Основная, 122.48kb.
- ЭХ, александр николаич!, 257.95kb.
- О. Н. Васильева васильева О. Н., старший преподаватель Московской государственной академии, 229.64kb.
- Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. 2-е изд, 6.84kb.
- Программа дисциплины «Бизнес и власть: конституционно-правовые основы лоббизма и взаимодействия», 308.22kb.
- А зори здесь тихие, 2738.83kb.
- Александр зиновьев русская трагедия (гибель утопии), 6680.72kb.
- Отдел Кадров" была опубликована интересная статья Сергея Васильева, 484.22kb.
- Цыган? - капитан искренне удивился, и в голосе его послышалось разочарование, - но в вашем деле написано «русский».
- Написано, да. Только это неправда. Еще в колонии, когда на рабфак поступал, переменили. Но я цыган. У нас не принято.
- Что не принято?
- Ну, вот, ваше предложение.
Капитан не стал больше с ним разговаривать.
- Ступай, коли так. Цыган.
«А интересно, - весело подумал Борис Федорович, уходя от опера, - неужели нашего брата и впрямь в стукачи не берут?»
Он стал ждать для себя перемен к худшему. Время шло, ничего не происходило.
Это случилось через месяц и восемь дней. Бориса Федоровича затребовали в административное здание. Подтянутый, в аккуратно пригнанной форме, широкоплечий лейтенант с откормленной харей не поднял глаз на вошедшего. Он разбирал на столе какие-то бумаги. Борис Федорович минут пять простоял у двери, мял за спиной в руке сдернутую с головы шапку.
Наконец, лейтенант удостоил Бориса Федоровича беглым взглядом, потянулся к отдельно лежащему листку, буркнул:
- Подойди.
Борис Федорович сделал два шага вперед.
- Писал письмо на имя товарища Сталина?
- Писал.
- Дело пересмотрено.
При этом лейтенант взял двумя короткими пальцами листок. Сердце Бориса Федоровича тревожно затрепетало под телогрейкой.
- В деле допущена ошибка. Наказание в виде лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях сроком на 10 лет заменяется новым, на 15 лет. Подпиши. В случае отказа десять суток карцера. Вот ручка. Здесь подпиши. Все. Можешь идти.
Расписавшись за получение нового срока, Борис Федорович повернулся и вышел из помещения. На дворе окончательно стемнело. Ряды одинаковых, приземистых бараков казались слепыми в лучах прожекторов. На какой-то миг привычная картина внезапно сдвинулась с места и поплыла перед глазами. Нет, не все в порядке было у него со здоровьем. Не все. Пусть не болит больше рана, но странные головокружения раз за разом, все чаще начали посещать его. Он зажмурился, постоял на месте. Возле административного здания царила приятная вечерняя темнота. Луч прожектора не доставал сюда, лишь светилось изнутри окно только что оставленного им кабинета.
Борис Федорович поднял голову к небу. Взор его привычно отыскал безымянную голубую звезду. Было совсем неинтересно знать, как она называется – Вега ли, Альтаир. Это была ЕГО звезда. Вот она взошла и стоит над дощатой стеной, отделяющей его от иного, вольного мира. Далекая, бесстрастная. Но Борис Федорович был благодарен звезде уже за сам факт ее существования. Ее-то отнять у него, пока жив, никак не могли. Он вздохнул и поплелся в переполненный смрадный барак.
Артемий Иванович выслушал печальную исповедь и посоветовал больше не дурить, не писать писем. Борис Федорович и без доброго совета все понял, «разул глаза», как постоянно советовал дед.
Все ясно. Эти сволочи над ним издевались и мстили за отказ сотрудничать. Письмо его никто никуда не отсылал. Они сами творят здесь суд и расправу, назначают новые сроки.
Удивительно, новый срок не особенно обеспокоил его. Что десять, что пятнадцать лет, все едино. На какой-то миг вещим цыганским чувством открылось ему: он все равно выйдет раньше! Как это произойдет, не важно, просто в один прекрасный день он снова станет свободным. Но это потом.
Мозг его жгло только что сделанное странное открытие. На верховную власть, на милость ее надеяться нечего. Здесь в зоне, царит беззаконие именно с разрешения верховной власти. Все эти опера, лейтенанты, начальники лагерей имеют право творить произвол. Им дозволено. И как он до сих пор не додумался до такой простой истины, самому непонятно было.
А еще через две недели Борис Федорович простился с Донбассом. В одну из темных, пасмурных осенних ночей его затолкали в переполненный вагон-зак и повезли по этапу неведомо куда, за Урал.
3
Зима сорок девятого года на Донбассе выдалась лютая.
В конце ноября злые степные ветры нагнали снеговые облака, засвистели в печных трубах, стараясь выдуть тепло из жилья. Обрушились на землю метели, укрыли стылую землю высоченными сугробами.
В декабре ветры стихли, тучи ушли, открылось пронзительно синее небо. Маленькое, нестерпимо яркое солнце стало посылать на землю не тепло, а невиданную стужу. Заплясала стужа бриллиантами на снегах.
Иногда по ночам на пустырь за бараками приходили из балки волк с волчицей. Тонко с переливами плакали, сидя на снегу под ледяными звездами.
В такие ночи Наталья Александровна плохо спала, часто просыпалась, неподвижно, чтобы не разбудить мужа лежала, уставясь в темноту, слушала волчий вой. Кружились в голове бессвязные мысли, волной набегали воспоминания. Она не давала себе воли, замыкала сознание от прошлого. Париж был отрезан, возврата к нему не было.
Возникало чувство, будто прошлая жизнь прожита не ею, а какой-то другой женщиной. Будто ей рассказали чужую историю, в чем-то грустную, в чем-то забавную, но стоит ли так уж сильно печалиться, если история чужая. Насущные заботы куда больше занимали ее, жизнь на Мельниково складывалась не простая.
Ближайшая начальная школа находилась в двух километрах от дома. Два километра туда и обратно по пустырю вдоль лагерного забора приходилось мерить Нике маленькими ножками. С трех соседствующих бараков, поставленных покоем по краям внутреннего общего двора с несколькими сарайчиками, со страшным, сколоченным из грубых досок и насквозь продуваемым отхожим местом, набиралась стайка ребятишек. Встречались в условленном месте и топали в школу, весело щебеча об очень важных ребячьих пустяках.
В школе разбегались по классам. Ника шла в свой, жарко натопленный первый «А», садилась за парту рядом с мальчиком Колей Лукиным, училась писать и решать задачи. Нехитрые науки давались легко. Молоденькая учительница со светлыми косами, уложенными веночком, заботливой клушкой хлопотала вокруг своих первачков. Наталья Александровна вздохнула с облегчением, - учеба у дочки наладилась. Даже пропущенная добрая половина первой четверти никак не сказалась на ее успеваемости.
Но все страшнее, все круче забирала нужда. Ноябрьскую получку рабочим на Донбасе не выдали, заказов на шляпы не было.
Сергей Николаевич ходил мрачнее тучи, небогатые запасы крупы и картошки подходили к концу. К счастью соседка Муся Назарук, удивительно практичная особа подала хорошую мысль.
- А вы идемте завтра со мной на толкучку.
- Что я там буду покупать? - посмотрела с упреком Наталья Александровна.
- Ха, ну вы даете. Вы меня смешите, честное пионерское. Не покупать, а продавать.
- Что продавать?
- А что есть.
Вечером Наталья Александровна сказала мужу:
- Слушай, мне тут Муся советует пойти завтра на толкучку, продать кое-какие вещи.
Сергей Николаевич поднял виноватый взгляд.
- Что мы можем продать?
- Давай посмотрим.
Наталья Александровна почувствовала вдруг прилив небывалой решимости. Нагнулась, выдвинула из-под кровати чемодан, откинула крышку, стала разбирать вещи.
- Вот, - отобрала она черное шелковое платье и два, ею же самой раскрашенных в парижской мастерской шарфа. Но тут коршуном налетела Ника.
- Нет! Продавать? Мое любимое? Мама, не надо, не надо, ты в нем такая красивая!
- Ника, - строго сказал Сергей Николаевич, - твой номер сто сорок седьмой, иди, занимайся своими делами.
Обычно дочь вступала в пререкание с отцом, обижалась, на неизвестно откуда прилепившийся сто сорок седьмой номер. А в этот раз подняла на него глаза полные слез, шмыгнула носом и молча ушла. В другой конец комнаты.
- Постой, - бросилась за нею Наталья Александровна, придвинула табуретку, усадила дочь на колени, - Ника, ты уже большая девочка, ты должна понимать. Мне это платье совершенно не нужно. Ты посмотри, сколько времени оно лежит в чемодане, я его ни разу не надевала.
- В Брянске надевала, - упрямо сдвинула тоненькие темные брови Ника, - я помню. На мой день рождения.
- Хорошо, в Брянске, так это когда было! А с тех пор оно так и лежит в чемодане. А сейчас, видишь, как нам трудно, папа не получил зарплату, у меня нет работы. Чем я тебя буду завтра кормить? Подумай хорошенько.
Ника задумчиво посмотрела на мать.
- А почему папе не дают зарплату? Он же хорошо работает.
- Девочка, никому не дают, не только папе. Всем трудно после войны, ты должна это понимать. И помогать нам. Или хотя бы не мешать, когда мы с папой принимаем важное решение.
Ника прислонилась к плечу матери. Лицо ее стало сосредоточенным. Родители переглянулись. Сергей Николаевич спрятал улыбку.
- Знаешь, мама, - неожиданно сказала Ника, - ты продай тогда и мою куклу Катю.
Наталья Александровна страшно удивилась такому неожиданному повороту в мыслях дочери. Вот уж чего-чего, а трогать ее игрушки намерения не было.
- Разве ты не любишь куклу Катю?
- Люблю, но ты же хочешь, чтобы я помогала.
Тут надо сказать, что в душе Ники затаился мелкий, противный страх. А вдруг они согласятся принять ее жертву? Но в то же время готовность к жертве приятно щекотала самолюбие. Что говорить, в эту минуту Ника гордилась собой. Это ощущение она вряд ли смогла бы выразить словами, но, что было, то было: самой себе Ника в эту минуту нравилась.
Мама растрогалась, прослезилась.
- Нет, девочка, спасибо, Катя останется у тебя.
Зато Сергей Николаевич, ох уж и дока, прекрасно почувствовал минуту. Подошел, взял Нику за подбородок, поднял ее мордашку и посмотрел в эти чудные, ах, какие чудные черные глаза. Он ничего не сказал. Но лицо его было, не сильно, нет, всего лишь слегка насмешливо.
- Ты чего? – спросила Ника.
- Ничего, - пожал плечами Сергей Николаевич.
Он отпустил ее и ушел на кухню за чайником. Ника посмотрела отцу в след. Папа снова, в который раз разгадал, «раскусил», как он любил говорить, задачку. С одной стороны обидно, конечно, с другой – приятно. Все-таки никто другой так хорошо не понимал ее.
На другой день было воскресенье. Наталья Александровна и Муся выбежали из дома в ясное морозное утро. Над трубами бараков прямыми столбами уходил в белесое небо розовый дым, синие тени сараев лежали на сугробах, ближе к стенам сугробы намело в половину человеческого роста.
Часто семеня ногами в бурках с галошами из страха поскользнуться на обледенелой дороге, они отправились на толчок.
Время ранее, народу – тьма. Там зазывают, там, где-то вдали уже разгорелся скандал, слышны визгливые бабьи голоса. Неподалеку играют на гармошке. Господи, как же пальцы не отмерзнут у гармониста в такой холодище!
Наталья Александровна и Муся нашли место. Не совсем удачное, с краю. Утоптали снег, встали, повытаскивали из сумок вещички. Муся вынесла на продажу пуховый платок, другой, точно такой же, красовался у нее на голове. На пушинках, там, где доставало дыхание – иней. Наталья Александровна посмотрела на Мусю с легким чувством досады. Румяная, с круто завитыми кудряшками на лбу, Муся чуствовала себя на толкучке, как дома. Вот стоит, постукивая ногой об ногу, покрикивает проходящим стеной покупателям: «Платок, платок! Настоящий пух, оренбургский! В самый раз для зимы! Покупайте платок!»
Наталья Александровна со своим шелковым вечерним платьем, распятым по совету практичной Муси на деревянных плечиках, казалась совершенно неуместной посреди зимы. Она не зазывала покупателей, просто стояла, ждала и сгорала от невыносимого стыда. Хотя стыдиться было совершенно нечего. Рядом с боков, точно, как она, стояли женщины, и с какой-то обреченной собачьей надеждой смотрели на покупателей.
Через полчаса, а, может и через час, время тянулось медленно, она решила, что на ее вещи спроса не будет.
Она ошиблась. Подошла женщина в серой козьей шубке, в белой пуховой шали, стройная, румяная, извлекла из меховой муфты руку с толстым обручальным кольцом, пощупала материю.
Она купила, почти не торгуясь. Наталья Александровна аккуратно, в последний раз в своей жизни, сложила платье и отправила на дно чужой, кожаной сумки. При этом у нее почему-то задрожали руки, и спазм сжал горло. Стояла, смотрела в сторону удалившейся покупательницы, держала в руке скомканные деньги, не чувствовала морозных укусов. У нее было такое чувство, будто с любимым платьем уходит частичка ее самой.
- Та ховайте же деньги быстрее, - шипела рядом Муся, - ой, какая же вы нерасторопная, честное слово.
Наталья Александровна вздохнула, спрятала деньги в кошелек и спокойно ответила:
- Я очень даже расторопная, Муся. Просто мне никогда не доводилось продавать свои вещи.
Муся промолчала, поджала губу. Уже в который раз ей не довелось одержать вверх над этой странной женщиной из Парижа.
А как хотелось иной раз придраться, ткнуть носом в какую-нибудь оплошность на кухне, нет, не выходило. И пол у той чисто выметен, вымыт, и даже возле печки все аккуратно – уголь в ведре, растопка в уголку, и золу из поддувала она своевременно выгребает, выносит на двор, рассыпает, чтобы не скользили люди у входной двери.
Так, надо же, ей и здесь повезло. Летнее платье, можно сказать, из рук выхватили, а она, Муся, со своим платком, вещью для зимы просто необходимой, стоит и стоит. Кто подойдет, спросит цену и дальше топает.
- Задарма отдали! – бросила она Наталье Александровне и обиженно отвернулась.
А та уже торопилась уйти.
- Я побегу, Муся, на базар хочу, в магазин за хлебом. Обеда у нас нет.
- Так идите, кто вас держит, - великодушно ответила Муся, косынки свои продавать не будете?
- Нет, в следующий раз.
«Следующий раз» не заставил себя ждать, наступил ровно через неделю. И пошло-поехало, медленно, но верно, гардероб Улановых отправлялся вещь за вещью на базар. Платья, выходной костюм Сергея Николаевича, галстуки. Позже Наталья Александровна догадалась распустить старенькие шерстяные кофты и связала несколько пар варежек. Одни варежки были красные в серую полоску, другие наоборот, серые в красную полоску. Ушли мгновенно.
В декабре Наталья Александровна решилась на крайность. Ника была в школе. Наталья Александровна достала из большой корзины старенькую игрушку. Плюшевую лошадку на подставке с колесиками. Если честно, ее давно следовало продать. Ника выросла, никогда с нею не играла. Словом, без лишних угрызений совести лошадка была упакована и приготовлена для воскресной продажи.
В воскресенье спиртовой столбик термометра за окном показал тридцать градусов мороза. Сергей Николаевич уговаривал никуда не ходить, но жена не послушалась.
На улице ярко светило, но нисколько не согревало солнце. Слепила белизна, с деревьев осыпался иней, крохотные кристаллики сверкали, плясали, летели неведомо откуда в студеном безветрии.
Когда Наталья Александровна пришла на место, у нее упало сердце. Огромная площадь была наполовину пуста. Но она все же встала в ряд со своей несчастной лошадкой и принялась ждать. Терла нос и щеки варежкой, понимала бесцельность своих стараний, но уйти боялась. Что, если вон тот, издалека идущий мужчина, и есть желанный покупатель? Или вон та женщина?
На исходе второго часа к ней подошел старый сморщенный дед. Шапка-ушанка была у него смешно завязана под подбородком, желтели прокуренные махоркой усы. Одет он был в древний, наверное, еще дореволюционный, тулуп. На ногах валенки без галош.
Дед постоял, посмотрел, наклонил по-птичьи голову.
- Хозяйка змэрзла, и коняка змэрзла. Иди, дочка до дому. Нэма торговли.
Наталья Александровна послушалась и ушла домой.
Коняка все же была продана в другой раз за бесценок, а перед самым Новым годом Наталья Александровна очень удачно распорядилась своим демисезонным пальто.
- А елка будет? – спросила после этой продажи Ника?
- Какой же Новый год без елки! Странная ты какая-то.
У Ники радостно заблестели глаза после такого ответа.
Елка была куплена накануне праздника. Небольшая, но пушистая. Наталья Александровна даже подивилась, как дешево ей досталась такая красавица, всего за десять рублей.
- Чудные вы, - увидав елку, сказала Муся Назарук, - живете впроголодь, а всякую ерунду покупаете.
У нее самой жизнь наладилась. Муж Вова перешел работать снабженцем по строительству, и на столе Назаруков появилось мясо и белый хлеб. Когда Муся начинала собирать на стол, Наталья Александровна поспешно уходила из кухни сама и уводила Нику.
Кроме елки она купила маленького Деда Мороза. Дедуся был самодельный, из ваты, осыпанной блестками, с красной, как у заправского пьяницы, рожей.
Днем тридцать первого декабря наряжали елку. Наталья Александровна осторожно вынимала игрушку из ваты, и Ника встречала каждый шарик восторженным писком и прыжками на месте.
- Перестань прыгать, - просила Наталья Александровна, - нижние соседи рассердятся, придут, поругают. Лучше скажи, куда орех вешать?
Позолоченный стеклянный орех был почетной игрушкой, памятью о бабушке Наде.
- А свечек у нас нет, - грустно сказала Ника.
Вынула из коробки и отложила в сторону пакет с подсвечниками на прищепках.
Наталья Александровна промолчала, отвернулась к елке и сдержала улыбку. Еще в Лисичанске, осенью она как-то раз набрела на небольшую церквушку, спрятанную среди домов. Служба кончилась, немногочисленный народ разошелся. Наталья Александровна постояла возле иконы Серафима Саровского, а, уходя, купила несколько свечек. Они хранились у нее в строжайшем секрете.
Сергей Николаевич пришел с работы затемно, усталый, печальный, не совсем здоровый. Зарплату к Новому году обещали-обещали, да так и не выплатили. Ему нечем было порадовать своих девчат.
За стол по случаю праздника сели в комнате. Чета Назаруков, к счастью, еще засветло отправились к друзьям на всю ночь «гулять». Наталья Александровна стеснялась своего скромного угощения, а Мусе не с руки было делиться богатыми праздничными припасами.
Наконец, все готово. На столе, на ослепительно белой скатерти тарелки с винегретом, селедкой, крохотными пирожками с капустой, картошка, очищенная от кожуры и посыпанная лучком, тонко нарезанным. Сергей Николаевич наливает из «чекушки» жене и себе по маленькой рюмочке.
- С наступающим! Чтоб в новом году все у нас было хорошо.
С пирожком в руке Ника заворожено смотрит, как отец пьет водку, крякает и поспешно тычет вилкой в кусочек селедки, закусывает. И вдруг спохватывается, идет к висящему на гвозде двери ватнику, лезет рукой в правый карман, что-то нащупывает, возвращается и протягивает Нике сжатую в кулак руку.
Ника смотрит на отца, в глазах ожидание и веселые чертики. Начинает отгибать его пальцы. И вот на папиной ладони лежит сверкающая, необыкновенной красоты, брошка. Золотые веточки перехвачены золотым бантом, вместо лепестков розовые и голубые драгоценные камни! Стекляшки, разумеется, но какое это имеет значение?
Ника заворожено берет подарок, целует отца и бежит к зеркалу, установленному на тумбочке, приколоть брошку.
- Где ты взял? – смеясь, шепчет Наталья Александровна.
- Нашел, - шепотом отвечает Сергей Николаевич и хитро щурится.
От выпитой рюмки у него проходит головная боль, лицо становится красным. Наталья Александровна тревожно трогает его лоб.
- Ничего, ничего, все в порядке, - отклоняется он от ее ладони.
Ему обидно и стыдно за скудный новогодний стол, он скрывает от жены свои чувства, смеется вместе с нею, глядя на дочь с массивной и довольно-таки безвкусной брошкой на груди.
Зато Ника счастлива. У нее есть елка, Дед Мороз и еще вдобавок ко всему сверкающая драгоценность. Но это еще не все. После ужина мама просит Нику посидеть на кухне, - папа должен переодеться.
Одинокая сидит она возле печки. Ей хочется набрать в рот воды, фыркнуть на раскаленную плиту и посмотреть, как с шипеньем покатятся во все стороны, исчезая, водяные шарики, но не решается. Мама почему-то всегда сердится за такие проделки.
На кухне тихо. И вот в тишине, на полке с коробками из-под крупы, соли и сахара (сахарная, к слову, давно пуста) появляется маленькая, ужасно симпатичная серая мышка. Затаив дыхание, Ника смотрит, как мышь деловито бежит по крышкам коробок, составленных вплотную одна к другой. Останавливается, нюхает воздух, смешно приподнимается на задние лапки. Ника знает, - в конце пути зверька ждет мышеловка с засохшим кусочком хлеба. Мыши сорок девятого года не привередливы, и на хлеб кидаются. Ника машет рукой, пришелица исчезает, будто не было.
Тут Нику зовут в комнату. Она бежит и останавливается на пороге, потрясенная. Вся елка снизу и до макушки сияет зажженными свечами. Огоньки стоят неподвижно, слегка потрескивают. Неповторимый запах воска наполняет комнату.
Наталья Александровна привлекает дочь, сажает на колени. Все трое в молчании смотрят как весело и торжественно, отражаясь в блестящих игрушках, горят на елке церковные свечи.
И догорают…
Сергей Николаевич просит:
- Девочки, отпустите душу мою на покой.
- Скис! – обречено машет рукой Наталья Александровна.
- Да, что-то я скапустился. Отоспаться надо.
Наталья Александровна заставляет его принять таблетку аспирина и уводит Нику на кухню коротать предновогодний вечер.
Прежде всего, она берет кочергу, снимает один за другим кружки на плите и подбрасывает сверху на покрасневший жар совок угля. Затем кружки сдвигаются обратно на место. В печи потрескивает, в дымоходе начинает потихоньку гудеть. Идет таинственная, огненная возня.
- Мам, можно, я брызну, мама! Пожалуйста!
- Ну, брызни, - снисходительно улыбается Наталья Александровна.