Ариадна Васильева Возвращение в эмиграцию
| Вид материала | Книга |
- Возвращение в эмиграцию роман Книга первая, 6591.83kb.
- Вечное возвращение по-белорусски, 260.64kb.
- Советского Союза Васильева В. В. с. Большая Шатьма, 2006 Оглавление. Введение Основная, 122.48kb.
- ЭХ, александр николаич!, 257.95kb.
- О. Н. Васильева васильева О. Н., старший преподаватель Московской государственной академии, 229.64kb.
- Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. 2-е изд, 6.84kb.
- Программа дисциплины «Бизнес и власть: конституционно-правовые основы лоббизма и взаимодействия», 308.22kb.
- А зори здесь тихие, 2738.83kb.
- Александр зиновьев русская трагедия (гибель утопии), 6680.72kb.
- Отдел Кадров" была опубликована интересная статья Сергея Васильева, 484.22kb.
Арсеньев тоже увидел его. Замер на полуслове, виновато глянул на слушателей, извинился, отошел от них быстрым шагом.
- Уланов! Сергей Николаевич! Вот так встреча! Ждите меня, я уже заканчиваю, я скоро освобожусь.
Он вернулся к экскурсантам, повел их в аллею с высокими деревьями, и вскоре они скрылись из виду.
Сергей Николаевич медленно обошел поляну. Двинулся по второму кругу, обернулся и увидел Арсеньева. Торопливо, сбиваясь на бег, приближался он к нему из странного, канувшего в небытие, прошлого. Большой, элегантный, с офицерской выправкой, хотя, насколько помнил Сергей Николаевич, Арсеньев никогда не был военным. Он бы ученым, биологом, и работал в институте Пастера. С парижских младоросских времен он нисколько не изменился. Все тот же мягкий взгляд, тот же прикрытый аккуратно подстриженными усами умный рот. Вот поседел он за два года крепко. Хотя ничего удивительного в том не было, Арсеньев принадлежал к старшему поколению.
Они сошлись на середине дорожки, протянули друг другу руки, помешкали и обнялись.
В первую минуту, и говорить толком ни о чем не могли. Не сговариваясь, повернули к выходу. На полпути остановились, стали сыпать вопросами, перебивать, вспоминать, путаться в словах и говорить: «Ах, да я уже об этом спрашивал».
Коротко каждый рассказал о мытарствах первых двух лет в России. Сергей Николаевич огорчился, узнав, что Арсеньев живет без семьи. Следом за ним, высланным из Франции, жена-француженка с двумя детьми не поехала.
Постепенно волнение улеглось, оба стали спокойней. Но для долгого разговора времени не было. Алексея Алексеевича ждала очередная группа, Сергею Николаевичу пора было возвращаться домой. Они договорились о встрече в ближайшее воскресенье. Арсеньев пообещал приехать в гости, в «Кастель».
Алексей Алексеевич не обманул. В субботу, лишь стало смеркаться, он появился на электростанции. Первой его заметила Ника.
- Идет! Идет! Вот он!
Она побежала к гостю, а он бросил прямо в траву небольшой портфельчик, подхватил ее подмышки, поднял и поцеловал, щекоча усами, отчего Ника, смеясь, зажмурилась. Он опустил ее на землю и весело спросил.
- А как ты узнала, что это я? Мы с тобой прежде не были знакомы.
Ника нисколько не испугалась, глянула лукаво:
- Я просто догадалась.
Она влюбилась в него с первого взгляда. Терпеливо ждала, пока он умоется с дороги. А он не спешил, гремел умывальником, шибко намыливал лицо, фыркал и тряс головой. Потом брал из рук Натальи Александровна протянутое полотенце, успевал схватить и поцеловать ее руку, поблагодарить и назвать голубушкой.
Наконец, свежий, с капельками воды в волосах, Алексей Алексеевич вошел в дом. Он привычно пригнулся под притолокой, из страха задеть ее головой, уселся с опаской на хлипкий стул. Посидел, подумал и притянул к себе табуретку. Пересел, позвал Нику. Она, довольная донельзя устроилась возле его колена, а он гладил ее кудрявую головку, заглядывал в лицо.
Сергей Николаевич делал страшные глаза, стараясь остаться незамеченным, грозил пальцем, но дочь, будто не видела его сигналов. Спохватилась и потащила гостя к игрушкам. Алексей Алексеевич покорно отправился следом. Осторожно, чтобы не раздавить ненароком какую-нибудь вещицу, сел на корточки, стал трогать и перебирать девчачье богатство. Ника оживленно болтала, заходилась звонким смехом, было видно, что она совершенно счастлива.
Сергей Николаевич бросился к жене.
- Уведи ее. Займи чем-нибудь. Она его совершенно заморочила.
- Какой ты глупый, - грустно усмехнулась Наталья Александровна, - как ты не понимаешь, он тоскует по собственным детям, дай хоть с чужим повозиться.
Она была совершенно права. Пусть погодкам Арсеньева было уже четырнадцать и пятнадцать лет, для него настоящим праздником стало общение с маленькой Никой.
А эта пришла в полный восторг, узнав, что гость приехал на два дня. Вскочила на кровать, стала прыгать, сильно подлетая на пружинах и кричать во все горло «ура-та-ра-ра-ура!»
- Вот я тебе сейчас покажу « ура-та-ра-ра», - сказал Сергей Николаевич, снял Нику с кровати, легонько шлепнул и отправил к маме помогать накрывать на стол.
С утра небо оказалось затянутым вереницами облаков. Кудрявые барашки мирно паслись на синем лугу, медленно шли с севера на юг, закрывали солнце, давали отдых всему живому в набежавшей благодатной тени. День был вполне подходящий для прогулки в горы.
Шли, никуда не торопясь, по очереди несли корзину с едой, Ника вприпрыжку бежала впереди. Иногда останавливалась, ждала остальных, показывала Арсеньеву:
- Вон, во-он там, когда мы ходили с Сонечкой, я нашла целую кучу винограда. Кто-то спрятал в ямке, а я нашла.
Сергей Николаевич стал объяснять, кто такие Панкрат и Сонечка (Арсеньев не был с ними знаком). Рассказал, как они разыскали их в Брянске и сманили ехать в Крым вместо Сахалина. Арсеньев смотрел изумленно, качал головой, говорил страшным шепотом:
- Хороши бы вы были на Сахалине.
Ника надулась. Ей не дали рассказать дальше про виноград. Говорят про какой-то Сахалин, а это совсем не интересно. Не поехали, и не поехали. Сколько можно!
Наталья Александровна улыбалась глазами. Арсеньев и ей пришелся по душе. Не такими уж близкими друзьями они были в Париже, просто знакомые, а встретились, как родные. С ним легко, с ним можно говорить о чем угодно, и не искать слова.
В эмиграции Алексей Алексеевич Арсеньев был известным человеком. Одним из немногих русских ученых во Франции. Одно время состоял в Младоросской партии1, но довольно скоро вышел из нее. С самого начала оккупации, когда немцы арестовали всю эмигрантскую верхушку, долго томился в концентрационном лагере. Закончилась война, Арсеньев стал одним из активистов Союза русских патриотов, позже переименованный в Союз советских граждан. Наталья Александровна хорошо запомнила его в толпе провожающих на Северном вокзале. Тогда они уезжали в Россию, а сам Арсеньев собирался на родину с третьей партией, через год. Но его отъезд произошел намного раньше.
В ноябре 1947 года он был выслан из Франции с группой «двадцати четырех».
«Живет в Крыму один одинешенек, - печалилась за Арсеньева Наталья Александровна. - Жена-француженка с детьми не приехала. Странно, он – ученый, а работает простым гидом. Водит экскурсии по Никитскому саду. Почему?»
И все время, пока они сидели в тени старого дуплистого ясеня, вспоминали прошлое и общих знакомых, ее не оставляла эта мысль. В какой-то момент не выдержала, спросила. Арсеньев глянул виноватыми глазами и неохотно ответил:
- Так получилось.
И заговорил о чем-то другом.
Нике было неинтересно. Особенно, когда взрослые переходили на французский язык. Ушла на косогор искать сиреневые бессмертники. Они были видны издалека среди невысокой сухой травы.
К вечеру небесное стадо убежало искать счастья за морем. Запад озарился спокойным золотым светом. Они вернулись домой как раз к тому времени, когда на станции затарахтел движок.
Ужин решили собрать во дворе. Пока возились, мыли руки, шли к столу, быстро, как это бывает в горах, стало темнеть. Над морем в пустом и беззвездном небе зависла неяркая, полная луна.
За ужином Ника куксилась, ковыряла в тарелке, терла глаза. Наталья Александровна с трудом накормила ее и увела в дом.
Стемнело, и море, насколько хватало вширь лунного света, расплескалось расплавленным серебром. В его сиянии идеально ровная линия, где водная гладь встречается с небом, казалась более удаленной, чем днем. Оттуда, из страшной дали, струилась, рассыпалась по краям отдельными блестками, бежала, играла, и никак не могла прекратить игру с зыбкой поверхностью лунная дорожка – путь романтических чаяний и печальной мечты о несбывшемся счастье.
К столу неслышно подошла Наталья Александровна. Садиться не стала, стояла рядом, смотрела в даль, улыбалась мечтательно.
- Как это красиво, - прошептала, тихо вздохнув, - и как жаль, что уйдет луна, и все кончится.
- Она еще не скоро уйдет, посидите с нами, - тихо сказал Арсеньев.
- Нет, я не буду сидеть, Ника ворочается. Вот вам свечка. Когда пойдете спать, смело зажигайте, она уже не проснется.
Ушла, оглядываясь, словно жаль было ей расставаться с этим вечером, луной и сияющим морем.
Сергей Николаевич был благодарен жене, понял, что она нарочно оставила их для долгого мужского разговора. Но разговор этот никак не начинался.
В десять часов Алеша-электрик отключил движок. Прохрустели по камешкам его шаги. Слышно было, как он поднялся на крыльцо на своей половине дома, прикрыл коротко скрипнувшую дверь. Внезапная тишина упала мягким покрывалом. На секунду заложило уши.
Но только на секунду. Все живое, способное звенеть, трещать, стрекотать, давным-давно уже высыпало на листву, на травы, сидело невидимое, наяривало хвалебную песнь во славу волшебной ночи.
- А вот эта цикада где-то совсем близко, - поднял руку Арсеньев, немного послушал и заговорил о Нике, о ее непосредственности, о ее детском, естественно, но очень богатом лексиконе.
- Да, язык у нее подвешен, - усмехнулся Сергей Николаевич.
- А мои дети, скорей всего, уже не говорят по-русски, - печально проговорил Арсеньев.
- Вы разве не можете выписать их к себе?
- Я никогда этого не сделаю.
- Почему?
- Потому, друг мой, Сергей Николаевич, - стал глядеть на лунную дорожку Арсеньев, и глаза его сделались больными, печальными, - потому, что мы с вами не на тот поезд сели. – Он быстро глянул на Сергея Николаевича, отвернулся и долго молчал, прежде чем заговорить снова, - вернее, вы сели по собственному почину, а нас французы силком посадили. - В Германии, - он усмехнулся какому-то далекому воспоминанию, - в демаркационной зоне, американцы уговаривали нас остаться в лагере для перемещенных лиц. Мы гордо отвергли все предложения и предпочли Россию. Домой, на родину! Нас предупреждали: «Ребята, опомнитесь, пока не поздно!» Куда там! Мы, как последние идиоты, очертя голову, ринулись «домой». Кто ж мог предвидеть, насколько родина опасна, насколько на родине страшно жить.
- Чем же она опасна? – в душе Сергея Николаевича внезапно возникло неприятное чувство, показалось, что они могут разойтись с Алексеем Алексеевичем во взглядах. И даже не то, чтобы разойтись, просто вот сейчас, сию минуту могут подтвердиться самые худшие его опасения. А он этого не хотел.
Арсеньев повернул голову и посмотрел на Сергея Николаевича спокойным, печальным взглядом.
- Рано или поздно они нас всех пересажают.
У Сергея Николаевича дрогнул голос.
- Кто пересажает?
- Большевики, кто же еще!
- Но за что?
- Интересный вопрос, - криво усмехнулся Арсеньев, - к ответу на него я пришел не сразу. Хотите послушать?
- Естественно, раз это и меня касается.
- Разговор долгий.
- Нам торопиться некуда.
Арсеньев внимательно посмотрел на Сергея Николаевича.
- Да? А впрочем, вы правы. Сегодня нам торопиться некуда. Так вот. Имея относительно много свободного времени, я с некоторых пор стал смотреть на окружающий нас в стране Совдепии мир не с позиций патриотического восторга, охватившего нас сразу после войны, а уже спокойно, без эмоций. И вот однажды в душе моей возникло страшное подозрение, - Арсеньев умолк и как-то нерешительно посмотрел на Сергея Николаевича.
- В чем? – нетерпеливо спросил тот.
- В том, что с нами сыграли злую шутку.
- Кто сыграл?
- Сталин. Со своими присными.
- Какую же шутку?
- А он с самого начала задумал нас уничтожить. Указ о возвращении нам гражданства – это липа. Самая обыкновенная липа.
Сергей Николаевич недоверчиво посмотрел на Арсеньева.
- Н-нет, это…
- А вы оглянитесь по сторонам. Неужели вы не видите, что отчизна наша, куда мы так безоглядно стремились, разделена на две неравные части. С одной стороны – массы, народ, пролетарии, если хотите. С другой – вдохновляющая и направляющая сила, сиречь, партия. Это меньшинство. Но оно, это меньшинство ЗНАЕТ, что нужно народу и что нужно сделать для того, чтобы этот народ стал счастливым. Еще раз подчеркиваю: не сам народ знает, а именно они, носители передового учения.
- Ну и что?
- Как «ну и что?». Их Конституция обеспечивает права граждан, начиная с права на труд и кончая свободой совести. Все прекрасно. За исключением маленького штришка. Они, и только они, большевики, обладают правом обеспечивать народы всеми, перечисленными в Конституции свободами. И если где-нибудь, кто-нибудь проявит несогласие с таким положением вещей, его, смею вас уверить, немедленно укротят.
- Постойте, но я не собираюсь с места в карьер проявлять несогласие. Знаете, мне довелось встретить в Брянске замечательного человека. Был такой Константин Леонидович Мордвинов, начальник Брянстройтреста…
- Коммунист, естественно.
- Коммунист. Руководитель огромной послевоенной стройки. Человек кристальной честности. Представьте себе, он уступил нам очередь на квартиру. Когда мы только приехали. А его жена частенько прибегала к нам перехватить десятку до зарплаты. Правда, одна дамочка, тоже наша знакомая, называла его блаженным, но она не права. Были и другие, точно такие порядочные люди, не только Мордвинов. Так вот он, Константин Леонидович, говоря о советской действительности, постоянно указывал на возможность допущения ошибок…
- Это мне знакомо. Это я уже слышал, здесь это любят повторять, надо – не надо: «Лес рубят – щепки летят». Слышали, небось, и не один раз. Остается только дивиться, как русскому народу не навязла на зубах пресловутая поговорка. И как они все ее обреченно, с садистским каким-то удовлетворением повторяют. Хотите быть щепкой? Не хотите. Что ж, тогда вам следует отгородиться от жизни этой сакраментальной фразой и ни о чем не думать. Это поможет вам уцелеть.
- Ну, положим, ни от чего отгораживаться я не собираюсь. И уж тем более, не собираюсь становиться щепкой.
- Следовательно, вы обнаруживаете противоречие с существующим положением вещей.
- Ну, знаете, в конце концов, в чужой монастырь со своим уставом не ходят! – Сергей Николаевич в какой-то степени даже рассердился.
Арсеньев наклонился к нему через стол, и тоже, в свою очередь, рассердился.
- Это в какой такой «чужой монастырь»? Мы не в Китай с вами приехали, не в Японию. Мы приехали в Россию. Мы такие же русские, как все остальные, живущие на ее территории.
Сергею Николаевичу припомнились его ночные бдения и разговоры с самим собой. Не так последовательно, однако его мысли, в общем и в целом, почти не отличались от рассуждений Арсеньева. Почему же он спорит с ним сейчас, что хочет он доказать ему и себе? Он очнулся, потряс головой.
- Простите, прослушал.
- Ничего вы не прослушали. Вы просто не хотите слышать. А предыдущую мысль я повторю. Эта партия всесильна в выборе методов для достижения цели. Понимаете, всесильна!
- Постойте, - он все-таки продолжал спорить, отстаивая что-то необычайно ценное для себя, - какова их цель? Социализм. А что плохого в социализме? Совершенно новая…
- Да будет вам, - устало перебил Арсеньев, - вы мне еще Интернационал спойте. Большевики себе на уме. У них на вооружении целая философия.
- Я не силен в философии.
- В том-то и дело. А они создали свой катехизис, и он развязывает им руки в нечистой игре. Что игра нечистая, я мог бы вам показать на множестве примеров. Вот вы могли бы сыграть в подкидного дурака без одной масти?
Сергей Николаевич поднял бровь.
- Как это? Это же невозможно играть без одной масти.
- Представьте себе, возможно. Были бы карты, я бы показал.
- Я принесу.
И желая как-то повернуть разговор, немного заинтригованный, он сходил в дом, принес и положил перед Арсеньевым новенькую колоду карт. Зажег свечу, наклонил ее над донышком блюдца, накапал парафина и прилепил. Огонек, было, погас, но тотчас разгорелся и засиял в неподвижном воздухе. Со стороны гор сгустилась тьма, обступила двор. Но свет луны одинокая свеча не смогла осилить. Алексей Алексеевич перебрал колоду, отбросил всю червовую масть и быстро сдал карты.
- Пики – козыри, - объявил он.
- Пики – козыри, - пробормотал Сергей Николаевич, - поправил карточный веер, вытянул губы дудочкой, подумал, и предложил партнеру, - ходите, у меня нет младших козырей.
Началась обычная игра в подкидного дурака. Арсеньев пошел, Сергей Николаевич принял. Через некоторое время ему улыбнулось счастье, он начал отбиваться, но потерял при этом козырного туза. Партия закончилась быстро, Алексей Алексеевич выиграл.
- Видите, - сказал он, - вы даже не заметили отсутствия червовой масти. Игра состоялась.
- Да, но у меня осталась на руках лишняя карта. Что с нею прикажете делать.
- А вы отбросьте ее. Точно так же, как они рано или поздно отбросят нас, поскольку мы не укладываемся в игру без одной масти.
- Гм. В достаточной степени впечатляет. А что собой представляет изъятая из колоды червовая масть?
- Все, что угодно. К примеру, русскую интеллигенцию, высланную большевиками в двадцатых годах. Или, если хотите, всю эмиграцию.
- Нет, я не желаю играть в усеченную игру. Она все равно искусственная.
- А вас никто и не заставляет. Это их игра. Следовательно, я возвращаюсь к тому, с чего начал. Им нельзя доверять.
Сергей Николаевич опустил глаза, скатал хлебный мякиш, подумал.
- Как же не доверять? – обратился он к скатанному шарику, - они освободили пол-Европы. А что такое фашизм, мы испытали на собственной шкуре. В большей или меньшей степени. Советская мощь…
- О, да, мощь. Мощь Красной Армии дело серьезное. – Арсеньев разгорячился. Его уже не на шутку стала задевать упорная непонятливость Сергея Николаевича. – И мы, там, у себя в Париже почувствовали себя как бы причастными к этой мощи. И возгордились. Совершенно безосновательно. К этой мощи мы не имеем ни малейшего отношения. Мы лишние. Нам среди великого советского народа, увы, места нет.
Алексей Алексеевич криво усмехнулся, подобрал брошенный хлебный шарик и стал лепить на нем рожки. Слепил, бросил на стол.
- Не знаете, почему на хлебном мякише рожки не сминаются? Странно, никто не знает. Вот и я не знаю.
- Да будет вам, - Сергей Николаевич бросил шарик в траву на съедение муравьям, - как так - места нет?
- Наталья Александровна давеча спросила, почему я - гид. Я не стал отвечать. Зачем вашей милой жене мои невзгоды. Моя участь – биться головой об стену и страдать из-за невозможности применить свои знания в той области, где ты можешь быть полезен. Отечеству полезен, вы понимаете, о чем я толкую, и это отнюдь не пустое словосочетание? Увы, микробиолог Арсеньев этой стране не нужен, - он помолчал, - полтора года я добивался прописки в Москве. Я – коренной москвич. Я каждый раз, как приезжал хлопотать, проходил мимо дома моих родителей на Арбате. Бог знает, сколько поколений моих предков проживало в Москве. А меня не прописывали. Не думайте, за меня боролись. Два профессора, один академик. И, казалось уже, вот-вот, еще усилие, еще рывок, и все тебе будет. И прописка, и лаборатория в институте. Но тут разразилась буря, и… - Арсеньев махнул рукой.
- Что за буря?
- Вы что-нибудь знаете о генетике?
- Алексей Алексеевич, я простой маляр. Цитрусы, это так, знаете, на безрыбье. Откуда мне знать, что такое генетика?
- Это произошло, вот… Буквально в начале месяца. На сессии Академии сельскохозяйственных наук. Одно из главнейших направлений в биологии, равно, как и ученые, работавшие в этой области, объявлены вне закона. Их открытия не соответствуют пролетарской доктрине. Представляете себе? Это же черт знает, что такое! Как будто наука может быть классовой! – повинуясь предостерегающему жесту Сергея Николаевича, он понизил тон. - Я получил телеграмму, - усмехнулся, - почти шифровку. Смысл - сиди тихо, не рыпайся. Вот и сижу. Тихо! Тссс! Живу в чудесном городе, на квартире у милой, весьма интеллигентной старушки, вожу экскурсии по роскошному Ботаническому саду. Все хорошо, прекрасная маркиза. И это все? И это все, к чему я стремился, принимая лично от Богомолова советский паспорт? Плюс ко всему прочему - я боюсь. Это мой удел теперь, всю оставшуюся жизнь – бояться. Не сочтите меня трусом, Сергей Николаевич, просто я не хочу снова оказаться за колючей проволокой. Я уже был. Испытал на собственной шкуре, что такое немецкий концентрационный лагерь. Думаю, советский мало чем от него отличается.
- Да нет, - поморщился Сергей Николаевич, - то совсем другое. То был Гитлер. А здесь? За что?
Арсеньев не ответил. Он понял, что говорить об этом с Сергеем Николаевичем бесполезно. Ему хотелось предостеречь, он в меру своих сил пытался доказать, что с ними, с репатриантами эта власть может сделать все, что угодно. Поодиночке арестовать, выслать, убрать, чтобы глаза не мозолили. С кем, не дай Бог, это случится, так остальные и знать не будут. Для того и рассеяли по всей стране. Он мог бы… «А, впрочем, - подумал он, - не надо. Об этом не надо».
Сергею Николаевичу показалось, будто Арсеньев знает что-то очень важное. Это может касаться и их семьи. Но он не спросил. Отдать себе отчета, почему не спросил, не мог. Стал, надавливая пальцем, собирать со стола оставшиеся крошки. Помолчал. Потом заговорил, не поднимая глаз.
- Зачем тогда они на весь мир устроили шумиху с нашим возвращением?
Арсеньев раскинул руки крестом.
- Не знаю. Видит Бог, не знаю. Шумиха эта, вы справедливо заметили, упала тогда на наши души, как благодатный дождь на высыхающее поле. Видите, я даже высоким слогом заговорил, - усмехнулся, вздернул голову.
Сергей Николаевич положил на стол руку, постучал кончиками пальцев.
- Послушайте, - сказал он, - мне понравилось ваше сравнение с картами. Впечатляет. Но мы ведь с вами знаем, тот строй, - он указал пальцем куда-то далеко на запад, - отнюдь не идеален. Уж кто–кто, а мы с вами хлебнули капитализма по горлышко. И что такое демократические свободы в насквозь бюрократической Франции, мы тоже знаем. Там плохо, здесь плохо. Что вы предлагаете взамен? Вы не первый человек, которому я задаю этот вопрос. Но вразумительного ответа мне пока так никто и не дал.
- Я уже ничего не собираюсь предлагать. Это вы, по старой младоросской привычке, снова пытаетесь делать предложения. В младороссах мы кричали «Глава! Глава!» и собирались на всякого рода совещания под лозунгом «Царь и Советы». И где же наш царь, и где наши Советы? Претенденты по-прежнему в эмиграции, а Советы, как оказалось на поверку, фикция.
Сергей Николаевич недоверчиво усмехнулся, собрал карты. Ему расхотелось продолжать разговор. Да и поздно было. Луна переместилась, и вскоре ушла за горы. Словно радуясь избавлению от нее, Млечный Путь обмахнул небосвод звездной пылью. Далекие светила стали весело перемигиваться. Арсеньев глубоко вздохнул. Сергей Николаевич сказал:
- Поздно уже. Завтра поговорим. Идемте спать.
10
Сергей Николаевич долго не мог уснуть. Лежал в тишине, в темноте, не шевелясь, закинув руки за голову. Разговор с Арсеньевым растревожил сердце. Будущее представилось неясным, зыбким. Странно, в Брянске, под влиянием Мордвинова, что ли, он такой неуверенности не испытывал.
Он лежал на спине, боясь пошевелиться и разбудить жену, пытался избавиться от душевной смуты. Он толком и разобраться не мог, откуда она, эта смута. Отчего так путаны и противоречивы были его доводы в споре с Арсеньевым.
Наконец сон пришел. Сомкнулись веки, дыхание стало глубоким, ровным. Сергею Николаевичу стало сниться, будто он находится на странном младоросском собрании. На черном, гранитном, с синей искрой, отполированном скользком полу, то ли мелом, то ли белой масляной краской очерчен широкий круг. Плечом к плечу, едва касаясь внешней стороны окружности вытянутыми носами необычной, с золотыми пряжками обуви, стоят по кругу его друзья. Здесь и Марк Осоргин, и Павлов, и Гауф, и Панкрат, и Славик Понаровский… Все здесь, и Алексей Алексеевич тоже. Он сам стоит вместе со всеми. Странны их одежды. Белые балахоны до колен с капюшонами. На груди каждого нашит алый, атласный равноконечный лапчатый крест.
Сергей Николаевич пытается сообразить: что же это, младороссы крестоносцами никак стали? Мысль неясная, сразу ускользает, общее тягостное молчание заканчивается.
На низких басах, угрюмо, хор мужских голосов начинает петь Интернационал. Сергей Николаевич поет вместе со всеми, и недоумевает. Как же так, Интернационал вовсе не младоросский гимн. И что это за нелепость – в крестовых балахонах каких-то тянуть со странным усердием главное большевистское песнопение. И откуда они так хорошо знают эти слова, эту музыку?
Стоит подумать – все исчезает. На месте очерченного круга вырастают стены. Он оказывается в замкнутом, плавно заворачивающем, узком коридоре. Если широко раскинуть руки, можно коснуться пальцами обеих стен.
В каменную кладку внешней стороны врезана неглубокая ниша. В нише стоит табуретка, и на этой табуретке сидит он сам.
Сбоку, на уровне головы, приделана полочка. На полке стоит стакан молока, накрытый тонким ломтем черного хлеба. Это его паек, его завтрак, обед и ужин.
В соседних нишах, Сергей Николаевич чувствует это, сидят точно такие же узники. Или не узники? Кто знает, в каком качестве они здесь пребывают. Но он никого не видит.
Он хочет уйти. Оказывается, его никто здесь не держит. Он встает, выходит, идет по кругу, и знает, что выход есть. Должен быть, иначе все его существование превратиться в полную бессмыслицу, если нет выхода. Он находит его. Но подход к нему завален сложенными друг на дружку в полном беспорядке новехонькими табуретками. Ножки торчат в разные стороны, разобрать этот завал нет никакой возможности. Сергей Николаевич поворачивает обратно и входит в свою нишу.
Он решает сделать подкоп, и начинает раздвигать руками тяжелую, вязкую землю. Работа неимоверно трудна, сердце заходится от нечеловеческих усилий, но вскоре ему удается вырыть нору. И вот он уже видит себя по другую сторону стены.
Он оказывается в странном, бессолнечном, неподвижном мире. От его ног уходит вниз пологий склон, поросший бурой иссохшей травой. На склоне редко стоят тонкие, очень странные деревья. Стволы их исковерканы, изогнуты под всевозможными углами. Листва неподвижная, жухлая, кажется жестяной в мертвенном тусклом свете. Сергею Николаевичу становится страшно, словно вот-вот этот жутковатый мир обернется мохнатой пылью, исчезнет. Он делает над собой усилие и просыпается.
В комнате еще спали. Сергей Николаевич потихоньку оделся и вышел во двор. Над горами неподвижно стояли редкие комочки золотых облаков. Природа потягивалась со сна. У порога кланялся хозяину Дымок, вертел хвостом так сильно, что от его взмахов делался ветер. Рядом, громко мурлыча, словно в горле его находился небольшой музыкальный ящичек, ходил кругами пестрый Титинечка.
Собачья радость дошла до кульминационного момента, Дымок не выдержал распиравших его эмоций, опрокинулся на спину и выставил теплое, пахнущее псиной пузо.
- Ну, ну, - сказал Сергей Николаевич, нагнулся и похлопал Дымка по животику, - не усердствуй, сейчас накормлю.
Он поднялся, вошел в дом, вынес кастрюлю с остатками вчерашнего супа, вылил в миску.
- Лопайте.
И стал смотреть, как котенок лакает жижу, а собака терпеливо ждет, чуть повизгивает, переступая передними лапами и подрагивая кожей на ляжках.
Через некоторое время Сергей Николаевич отодвинул котенка.
- Хватит с тебя, и так надулся, как барабан. Давай, Дымок, можно.
Тот со стоном, будто неделю не имел во рту даже маковой росинки, припал к еде, зачавкал, загремел миской.
Так начался еще один, похожий на сказку день, на виду Черного моря, на южном побережье Крыма.
Было решено первую его половину посвятить лимонам. Сергею Николаевичу непременно хотелось похвастать своими достижениями, да и время полива наступило. После обеда договорились идти на пляж, чтобы прямо с шоссе Алексей Алексеевич мог поймать попутную машину и отправиться домой, в Ялту.
Лимоны Арсеньеву понравились. Крепкие, ухоженные деревца стояли ровными шеренгами. Он прошел по рядам, и не обнаружил ни одного сухого листа, ни малейших признаков щитовки, главного врага цитрусовых.
- На будущий год собираются сто саженцев высадить, - задумчиво сказал Сергей Николаевич.
Арсеньев пожал плечами, и ничего не ответил.
- Эге, Сергей Николаевич, - неожиданно раздался знакомый голос, - я вижу, ты уже экскурсии на свои лимоны водишь! Сергей Николаевич и Арсеньев весело переглянулись.
Сверху, с бугра, по дороге спускался главный агроном. Как всегда, аккуратно отутюжен был его чесучовый костюм, сверкала под солнцем розовая лысина.
Павел Александрович степенно приблизился. По привычке никуда не торопиться, поздоровался с каждым. Потом завел руки за спину, пошевелил толстенькими пальцами и уставился на саженцы.
- Удивительно дело, - заговорил он, - вот ведь говорили, не будут расти. Растут. А почему растут? – потому что уход, - он разнял руки и доверительно коснулся пальцем груди Арсеньева, - а как он сопротивлялся, - не поворачивая головы, повел щелочкой хитрого глаза на Сергея Николаевича, - ей-богу, как красна девица. Я, говорит, хочу маляром быть, и точка! А мы с Петром Ивановичем (директор наш) ему: «Да на кой ляд тебе эта малярка, ишачиться тебе целыми днями, на кой ляд? С лимонами ты с утра до вечера на свежем воздухе, лимоны сами растут себе, а ты отдыхаешь». Нет, и все. «Не умею», - говорит. Я тогда ему: «А ты знаешь, Сергей Николаевич, как лимоны растут?» Он встрепенулся, мол, как? «Корнями вниз», - говорю. Обхохотались, честное слово. Но ты, Сергей Николаевич не обнадеживайся, на будущий год мы тебе отдыхать не дадим. Это пока. Пока сорок штук. А когда их будет сто сорок?
- Зима, - сказал Сергей Николаевич, - зима, вот главное беспокойство. Рогожкой их какой-нибудь, что ли, обмотать…
- Хе-хе, рогожкой. Как ты их обмотаешь, если они, собаки, вечнозеленые! Им и зимой для кроны свет нужен. А летом ведрами воды не натаскаешься. Придется помощника выделять. На будущую весну я имею в виду. Еще одна головная боль.
Павел Александрович рассеянно глянул по сторонам, надеясь увидеть неведомого помощника, сообщил, что у него масса дел на первом участке, попрощался и потопал под горку, ловко переставляя короткие ноги.
- Хороший мужик, - поглядел вслед агроному Сергей Николаевич.
Он вынул одно из другого принесенные с собой оцинкованные ведра и хотел идти за водой, но Арсеньев не позволил трудиться в одиночку. Они отправились вместе.
- Мужик он, может быть, и хороший, - сказал Алексей Алексеевич по пути к роднику, - но и он сыграл с вами в подкидного дурачка без одной масти.
- С чего вы взяли?
- Вольно или невольно, он не сказал главного. Вы даже не заметили. Сергей Николаевич, дорогой мой, вы не зря беспокоитесь о зиме. Ваши лимоны вымерзнут при первом же понижении температуры больше, чем на пять градусов ниже нуля. Что он, не знает об этом? Знает прекрасно, на то он и агроном. Знает, а хлопочет о помощниках и новых посадках. И на слете вашем говорили о будущих урожаях. Но, и это самое любопытное, никому не пришло в голову, встать и сказать, что выращивание лимонов в Крыму в открытом грунте есть вопиющая глупость.
Сергей Николаевич ничего не ответил. Молча зачерпнул ведром пронизанную солнцем прозрачную воду.
С грустью поливал он обреченные деревца. Столько сил потрачено, столько волнений – приживутся, не приживутся. Неужели померзнут? А вдруг – нет!
Он не стал спорить с Арсеньевым, вздохнул и сказал:
- Поживем – увидим.
К обеду они вернулись на электростанцию. Середину двора заливало солнце, поэтому из комнаты под акацию напротив двери вынесли стол. Чтобы он не качался, Сергей Николаевич подложил под одну ножку плоский камень. Наталья Александровна стала накрывать. Расставила тарелки, нарезала хлеб. Закусив от усердия губу, Ника раскладывала ложки и вилки. Ей хотелось произвести впечатление маминой помощницы. Поймала иронический взгляд отца, сдвинула брови. Очень даже хорошо был понятен его намек на то, что так не всегда бывает.
После обеда Нику отправили немного поспать. Пришлось смириться. Не могла же она начать капризничать в присутствии Алексея Алексеевича. Но все равно было жаль даром потраченного времени в разгар роскошного летнего дня.
Ника лежала на своей кровати в глубине комнаты, щурилась на светлый дверной проем, прислушивалась к негромким голосам. Глаза ее стали потихоньку слипаться, уже готова была она погрузиться на самое донышко сладкого дневного сна.
Она очнулась, будто ее толкнули. На пороге показался Сергей Николаевич. Одним, не человеческим, звериным каким-то прыжком он пересек комнату, сорвал Нику с кровати, и в следующий миг оба оказались во дворе.
Ника бросилась к маме. Та схватила ее, прижала к груди.
- Ничего, ничего, ничего, - быстро повторяла Наталья Александровна, - ничего страшного. Это был слабый толчок. Это было маленькое землетрясение.
- Какое землетрясение? – округлила глаза Ника.
- Разве ты ничего не почувствовала? Ведь папа тебя спасал.
- Почувствовала, - насупилась она. – Очень хорошо почувствовала. И вовсе он меня не спасал, а просто тащил из комнаты.
Она страшно обиделась на папу. Пока он ее тащил, землетрясение кончилось.
Прибежала Верочка. Глаза круглые, руки прижаты к груди.
- Ой, мамочки мои, как я перепугалась. Стою, мою посуду, а оно, как грохнет! Как тряханет!
Следом шел Алеша-электрик, уговаривал жену:
- Да все уже кончилось, все в порядке, не наводи панику!
И, правда, все кончилось. Светило солнце, синело море. В листве безмятежно перекликались воробьи. Под руку Ники подставлял голову Дымок, вежливо вертел хвостом, требуя ласки. Со стороны ближнего виноградника донесся высокий женский голос.
- Нюра! Нюра! Нюра!
В стороне отозвались.
- Ау!
- Тебя тряхануло?
- Тряхануло. А тебя?
- Меня тоже тряхануло. Спроси Женю, ее тряхануло?
Нюра принялась выкликать Женю.
- Женя! Женя!
Эта отозвалась вовсе издалека, еле слышно было.
- Чего тебе?
- Тебя тряхануло?
- А ты как думала? Одну тебя, что ли?
Во дворе засмеялись, даже Верочка не выдержала, расхохоталась. Правда, немного нервно.
Сергей Николаевич бросил взгляд на стену дома.
- Смотрите!
Над их дверью, по белой штукатурке, образовалась черная змейка неширокой, но длинной трещины.
Долго собираться на пляж не пришлось. Наталья Александровна подхватила приготовленную сумку, закрыла дверь. Мужчины с Никой ушли вперед. Переполох с землетрясением кончился.
Перед уходом все посмотрели на Верочку. Та с горестным видом сидела у стола под палящим солнцем. Алеша виновато топтался возле нее, уговаривал войти в дом.
- Так и будешь сидеть, да? Жарко же, идем домой.
- Боюсь.
- Да все уже, больше ничего не будет.
- Не будет, не будет, - подтвердила Наталья Александровна, - а если боитесь, идемте с нами на пляж.
Возможно, Верочка ухватилась бы за это предложение, но чтобы идти на море, ей необходимо было совершить омовение, навести красоту и нарядиться в крепдешиновое платье.
- Пускай я еще немного здесь посижу, - прошептала она. Вы идите.
По морю шла невысокая веселая волна.
Кое-как кинув на подстилку вещи, взрослые разделись и бросились в воду. На берегу остались Дымок и Ника. Им обоим волны казались огромными, выше человеческого роста. Ника с завистью смотрела, как отец, мать и Арсеньев взлетают на гребни, исчезают в провалах между ними, возникают, взметнувшись вверх, но уже гораздо дальше от берега. Нике очень хотелось покататься на волнах, она дивилась маминому бесстрашию, но к линии прибоя ближе, чем на шаг подойти не осмеливалась. Дымок припадал на передние лапы, облаивал каждую волну, но в отличие от Ники, порывался в море.
Он бросался вслед за отступающим языком кружевной пены, но тут перед ним возникала новая зеленая стена, грозя накрыть с головой. Он вскидывался и разворачивался назад, поджав под себя мокрый хвост.
Но вот мама вернулась на берег, сходила к вещам и принесла кусок стирального мыла. Она втащила Дымка чуть глубже и стала намыливать его, приговаривая:
- Сколько времени прошло, а до сих пор от мазута не избавился, это что такое?
Дымок стоически сносил процедуру, кося белым от страха глазом. О купании в мазутном бассейне он давно позабыл.
- Не бойся, Дымок, не бойся, - уговаривала его Ника, - зато будешь чистенький.
Наконец Наталья Александровна несколько раз окунула пса и отпустила.
Он вырвался и помчался, как сумасшедший, по самой кромке воды и суши в дальний конец пляжа. Там резко затормозил, проехавшись всеми четырьмя лапами по мокрой гальке, и рванул обратно. Наталья Александровна стала уговаривать Нику войти глубже и окунуться.
Сергей Николаевич и Арсеньев отдыхали после заплыва. Глядя, как Ника не решается войти в море, хохочет, набирает полные пригоршни воды, подбрасывает вверх и подставляет мордашку под сверкающие брызги, Сергей Николаевич вдруг сказал, не глядя на Алексея Алексеевича:
- Я о нашем вчерашнем разговоре. Я не хочу терзаться всю жизнь о том, что мы не на тот поезд сели. Посмотрите на них, как они счастливы. Что еще человеку нужно? Нам природа подсунула сегодня, знаете, такое небольшое предупреждение. Качнула слегка. А если бы посильней? Я не за то, чтобы жить единственно сегодняшним днем, нет. Я хочу, не знаю, смогу ли я правильно высказать свою мысль, я хочу остаться в жизни довольным тем, что мне отпущено, и не требовать от судьбы больше, чем она в состоянии дать.
Арсеньев бросил на него быстрый взгляд. И снова, как тогда, в ночи, показалось Сергею Николаевичу, будто Алексей Алексеевич знает какой-то важный секрет. Знает, и не решается сказать. А, может быть, просто не хочет.
- А как же в отношении большевиков? Вместе с ними без одной масти, друг мой, собираетесь играть?
- Ну, уж нет, - взвился Сергей Николаевич, - от меня этого никто не дождется. Не в моих правилах передергивать.
- Так иначе ведь не получится.
- Ну, это уже казуистика какая-то.
Возникшую неловкую паузу разрядила Ника. Прибежала, схватила полотенце, закуталась, села, пожав коленки, выбила зубами дробь.
- Прекрати, - усмехнулся Сергей Николаевич, - тебе совершенно не холодно.
- А вот и холодно, - ежилась и плотнее куталась Ника.
Через час они оделись, собрали вещи, и вышли на шоссе. Настала пора расставаться, хотя никому этого не хотелось. Алексей Алексеевич, как он сам сказал, с удовольствием погрелся бы еще пару дней у чужого камелька. Сергею Николаевичу было немного досадно из-за незавершенного спора. Наталье Александровне жаль было так скоро терять хорошего человека. Ника та и вовсе упала духом, смотрела на Арсеньева печальными умоляющими глазами.
На дороге уже не было солнца. Оно закатилось за мохнатый горб дальней безымянной горы, и только часть пляжа и внезапно присмиревшее море озаряемы были прощальным, ласковым светом.
Перед расставанием говорили о пустяках. Алексей Алексеевич часто обращался к Нике, спрашивал, хочет ли она в школу, и как собирается учиться. Ника больше кивала головой или отвечала коротко, шепотом, все крепче стискивала руку Арсеньева.
Но вот подъехал идущий в сторону Ялты грузовичок. Алексей Алексеевич расцеловал Нику, нежно простился с Натальей Александровной, крепко сжал руку Сергея Николаевича.
Он сел в кабину, шофер попросил крепче стукнуть дверцей, чтобы закрылась. После нескольких попыток все уладилось, машина тронулась, Ника всхлипнула.
- Какая ты глупая, - стала утешать мама, - не навсегда же мы расстались. Ты же слышала, Алексей Алексеевич обещал приехать в сентябре.
И они стали гуськом подниматься по крутой тропинке, уводившей через поселок, домой, на электростанцию.
Арсеньев ехал в кабине грузовика, смотрел прямо перед собой и радовался, что ему попался молчаливый шофер, не мешает думать. Думы были печальны. Алексей Алексеевич не мог понять самого себя, не мог решить, правильно ли он поступил, не сказав Улановым о недавних арестах среди бывших эмигрантов.
Одними из первых, Арсеньев узнал об этом во время своей последней поездки в Москву, были арестованы и канули в неизвестность Игорь Кривошеин и Александр Угримов. За спиной обоих было Сопротивление, а на долю Игоря Александровича выпали страшные допросы в гестапо и Бухенвальд.
Где-то далеко от совхоза «Кастель», проехав большую часть пути, Арсеньев дал себе слово, все рассказать Сергею Николаевичу при первой же будущей встрече.
11
За лето Ника выросла и окрепла. Она продолжала ходить в детский сад, но стала ужасно задирать нос перед другими детьми. Приближалось первое сентября. Оказалось, что она единственная из всей группы в этом году идет в школу. А еще у Ники выпал передний зуб, и она стала очень смешная со своей щербинкой.
В конце августа на электростанцию пришла учительница, принесла для Ники новенькие учебники. Ника бережно приняла из ее рук книжки, широко открыла глаза и восторженно прошептала:
- И это все мне!?
В тот же день села и прочитала «Букварь» и «Родную речь» от корки до корки.
Вскоре Ника забастовала и отказалась ходить в детский сад.
- Там одни малыши, мама, мне там не интересно. Ну, можно я теперь буду дома. Ну, пожалуйста.
Наталья Александровна подумала и согласилась. Работы на плантации было немного. Лимоны дружно росли, и почти не требовали ухода, Сергей Николаевич справлялся сам.
Ника вырвалась на волю и стала надолго убегать из дому. Подружилась со старшими детьми, те увлекали ее в путешествия по окрестностям маленького поселка. Наталья Александровна не волновалась. Далеко уйти Ника все равно не могла, ей только запретили бегать без взрослых на море.
Чаще всего дети ходили в поход на «дачу Кузнецова». Собственно дачи, как таковой, уже давно не было. После войны и бомбежки неподалеку от берега остался лишь фундамент и две стены двухэтажного особняка, сложенные из толстых плит розового ракушечника.
Ника понятия не имела, кто такой Кузнецов, и удивлялась, как это один человек мог жить в таком громадном доме.
Возле руин в густой траве лежали разбросанные глыбы. Рассматривать их, и пытаться выковырять хоть одну из множества спрессованных ракушек, было очень интересно. Только это была пустая затея. В лучшем случае удавалось отбить небольшой кусочек.
Место было заброшенное, глухое. Дети играли в прятки среди камней, бегали и кричали до изнеможения. И еще рвали цветы.
Цветы остались от прошлых лет. Одичали и разрослись на воле пышными куртинами.
Осенью сюда приходили и взрослые, нарезать некрупных выродившихся георгин. А сейчас, в августе, цвел львиный зев. Цветов было великое множество, желтых, белых с оранжевыми язычками и пунцово-красных.
Дети набирали охапки львиного зева, и счастливые шли по домам. Девочки, конечно. Мальчишки снисходительно помогали рвать цветы, но тащить букеты отказывались.
В поселок возвращались одной шумной стайкой. Все загорелые с облупленными носами и выцветшими за лето майками и сарафанами.
Вслед им ласково плескалось пустынное, ослепительной синевы море. Дети не оглядывались. Они привыкли к нему, и не знали, что такую насыщенную, глубокую синь, сравнимую с насыщенностью и глубиной редкого драгоценного камня, можно увидеть только в детстве.
Может быть, именно поэтому Нике иногда становилось грустно на берегу. На пляже она любила, отдалившись от мамы и отца на некоторое расстояние, сидеть одиноко на камне и смотреть в засасывающую, неизмеримую даль.
Сидела смирно, серьезная, только губы ее слегка шевелились, и тогда Наталья Александровна тихонько говорила мужу:
- Смотри, наша дочь снова поет гимн солнцу.
Ах, не знала мама, что не поет ее любимая дочь возвышенных гимнов, с уст ее срываются все те же глупые строчки модного романса про красавицу и капитана. Но душа грустит о чем-то ином, возвышенном, чего-то ждет, и не может понять этой грусти, этого ожидания.
Первого сентября, с новеньким, купленным перед отъездом из Парижа портфелем, Ника отправилась в школу. Школа была не совсем обычная, но Нике она страшно понравилась. А Наталья Александровна с каждым днем удивлялась все больше и больше. Дочь приносила домой совершенно невероятные рассказы о происходящем в классе.
Родители переглядывались, пожимали плечами. Они никак не могли понять, по какой программе обучают их первоклашку. С одной стороны, Ника училась писать палочки и крючочки, с другой стороны, шпарила почти наизусть такое, чего в первом классе никак проходить не могут.
Все разъяснилось после первого родительского собрания. Оказалось, что вместе с малышами одновременно обучаются дети второго, третьего и четвертого класса общим числом двадцать пять человек. Вся поселковая начальная школа размещалась в одном помещении с одной учительницей.
Ника бросала скучные палочки и крючочки, и тянула руку, чтобы пересказать «Серую шейку», прочитанную украдкой у соседки по парте.
С этой девочкой Ника подружилась, и они стали ходить друг к другу в гости. Несмотря на разницу в возрасте, Ника задавала тон, а Женечка подчинялась. Она была мала ростом и казалась сверстницей Ники.
Сентябрь заканчивался, в тетради появилась первая клякса. Началось сражение с ручкой и чернильницей. Поначалу было нелегко привыкать к перу, но очень скоро все наладилось и пошло гладко.
Стала налаживаться жизнь и у взрослых. Наталья Александровна получила в Алуште заказ на зимние детские капоры, а в совхозе подвели под крышу долгожданную баню. Директор торопил штукатуров, чтобы до холодов начать и закончить малярные работы. Каким образом он будет совмещать их с цитрусами, Сергей Николаевич не знал, но его никто ни о чем не спрашивал.
Человек в белой рубашке, черной паре, с потрепанным школьным портфелем появился в совхозе двадцать четвертого сентября. У человека было круглое, моложавое лицо, строгие глаза и полные, хорошего очертания губы.
Он приехал в серой легковой машине, оставил шофера ждать и вошел в правление совхоза.
На него мало кто обратил внимание, хотя находился он в кабинете директора довольно долго. О чем они говорили, для всего остального правления некоторое время оставалось неизвестным. Секретарша Тася слышала только просительный голос Петра Ивановича и веселый, как ей показалось, чужой басок. Она вспомнила, что человек этот однажды, в середине лета, уже приезжал в совхоз. Тогда он затребовал все личные дела, долго проверял их, а потом уехал.
За дверью директорского кабинета наступила недолгая тишина, затем послышался звук отодвигаемого стула.
Петр Иванович появился на пороге и попросил Тасю найти и позвать Уланова. Тася стала собирать бумажки, разбросанные на столе. Из приоткрытой двери теперь до нее доносились отдельные слова, и даже фразы.
- Это несправедливо, - говорил директор, - у людей только-только вошла в колею жизнь, да и я заинтересован в хороших работниках. Прекрасный маляр, не пьет, человек вполне культурный. В данный момент выращивает лимоны…
Тася насторожилась и почувствовала, что разговор этот сулит Сергею Николаевичу большие неприятности.
- Я полностью с вами согласен, - отозвался настырный басок, - но есть постановление, и, как бы вы не хвалили своего работника, приказ надо выполнять. Вы меня понимаете, и, как я осмеливаюсь предположить, понимаете правильно.
- Но дайте им хоть отсрочку, Я сам в Алушту поеду, в горком пойду, уговорю…
- Какая отсрочка, что вы, Петр Иванович! Как маленький ребенок. Или вам директорское кресло надоело?
Тася подхватилась и побежала искать Уланова. А директор сам поднялся, чтобы пройти в соседний кабинет спросить главного агронома, и на свое счастье столкнулся с ним на пороге. Павел Александрович шел к нему.
- Тут такое дело, Пал Саныч, - с места в карьер начал директор, - паршивое дело. Я к тебе, как к парторгу обращаюсь. Помоги убедить товарища.
Круглолицый товарищ замотал головой.
- Да что меня убеждать, при чем здесь я, странные вы люди, ей-богу.
- А в чем дело? – поинтересовался главный агроном, он же парторг.
И ему рассказали, в чем дело. Круглолицый товарищ гладко рокотал баском, и все время упирал на постановление. Петр Иванович говорил раздраженно.
Пал Саныч скрестил по привычке руки на животе и покрутил большими пальцами.
- Да-а, дела, - откинул голову, внимательно посмотрел в строгие глаза круглолицего, - надо ехать в Алушту, воевать в горкоме. Отпустить запросто хорошего работника мы не можем. Кто у меня с лимонами так, как он, будет возиться, а?
Но уполномоченный товарищ только пожал плечами, чем вызвал великий гнев Пал Саныча. Он повысил голос и заявил, что прежде, чем объявлять Уланову эту «весьма приятную новость», следует все же поговорить с первым секретарем горкома. На что круглолицый товарищ резонно возразил и спросил насмешливо, уж не хотят ли парторг с директором оспорить постановление вышестоящих органов. Директор с парторгом сказали, что постановление вышестоящих органов они оспаривать не собираются, это не в их правилах, но попытаться похлопотать, чтобы для хорошего человека сделали исключение, они оба просто обязаны.
Круглолицый развел руками и сказал, что попытаться они, конечно, могут, это их право, но и он тоже обязан довести до сведения Уланова С.Н. данное постановление, а дальше пусть делают, что хотят. Дело должно разрешиться в двадцать четыре часа, и никакие проволочки без официального разрешения не помогут.
Тут грозивший снова разгореться спор прекратился, в кабинет постучал и вошел Сергей Николаевич. Он поздоровался с присутствующими, ему предложили сесть. Он сел и почувствовал странную напряженность в голосе Петра Ивановича, увидел его бегающие глаза.
- Тут вот какое дело, - промямлил он, - приехал товарищ… вот… Он все объяснит.
- Объяснение будет недолгим, - всем корпусом повернулся к Сергею Николаевичу незнакомец, - вам, товарищ Уланов и вашей семье надлежит выехать из Крыма в двадцать четыре часа.
Сергей Николаевич, как ни странно, ничего не почувствовал, лишь откинулся на спинку стула и сдвинул брови.
- Ко мне есть претензии?
- Лично к вам у нас нет никаких претензий, но есть постановление, я попрошу вас с ним ознакомиться.
И он ловко придвинул к Сергею Николаевичу лист бумаги, лежавший до этого перед директором.
Сергей Николаевич поднял бровь, посмотрел долгим взглядом на незнакомца и взял со стола бумажку с печатями и подписями.
Он толком не разобрал, от кого именно исходило указание. Он понял, лишь главное. Лицам, имевшим неосторожность некогда проживать за границей, отныне и навсегда запрещалось находиться на территории Крыма.
- Почему? – вернул незнакомцу бумажку Сергей Николаевич.
- Граница рядом, - коротко пояснил тот.
Сергей Николаевич стиснул зубы, чтобы не проявить малодушия перед незнакомцем, проглотил ком в горле, разжал губы и ровным голосом спросил:
- Куда я должен ехать?
- А это ваше личное дело. Куда хотите, туда и поезжайте. Только должен предупредить, что в областных и республиканских центрах вас не пропишут. И чтобы через сутки…
- Нет, постойте, - вмешался Петр Иванович, - дайте ему хоть три дня. Собраться, вещи уложить, нельзя же так.
Незнакомец поднял испытующий взгляд на Сергея Николаевича, прищурился.
- Хорошо, - сказал, наконец, - три дня могу дать. Но не больше.
Вслед за этими словами он поднялся со стула, протянул руку директору, главному агроному, кивнул Сергею Николаевичу, сдернул со стола роковую бумажку, сунул ее на ходу в портфель, защелкнул его уже у самого порога и степенно, с чувством исполненного долга, вышел за дверь. А, может, как знать, не хотел показать виду, что ему не очень приятно сообщать подобные известия людям.
Петр Иванович вскочил и забегал по кабинету. Сделал три ходки туда и обратно, остановился перед Сергеем Николаевичем.
- Ах ты, мать вашу… - на одном дыхании выдал он кудреватым слогом.
- Не надо, - остановил его Сергей Николаевич, - я понимаю. Ничего не попишешь. Надо, значит надо.
Пал Саныч опустил голову, внимательно изучил сложенные на животе руки, потом встрепенулся и быстро глянул на директора.
- У тебя, Петр Иванович, машина свободна?
И получив положительный ответ, сказал, что он сам, лично, ни минуты не мешкая, отправится в Алушту и попробует все утрясти. Он велел Сергею Николаевичу идти работать и пока ничего не говорить жене.
Он уехал, а Сергей Николаевич поплелся на свою плантацию окапывать саженцы, готовить их к первой зимовке.
Он не верил, что из паломничества главного агронома будет какой-нибудь толк. Ему приятно было, что эти двое, руководители совхоза, приняли в нем такое участие, и даже решили похлопотать, не считаясь со временем и даже с возможными неприятностями.
Павел Александрович вернулся из Алушты поздно вечером. В горкоме ему пришлось долго ждать, пока освободится первый секретарь, потом они, никуда не торопясь, беседовали о насущных делах совхоза. И только в конце, когда потемнело за окнами кабинета небо, Павел Александрович осмелился заикнуться о главном, что привело его сегодня сюда, в этот кабинет с портретом Сталина над головой сидящего за широким, полированного дерева столом первого секретаря.
В народе шел о нем разговор, будто мужик он спокойный, свойский и справедливый. Сам Павел Александрович встречался с секретарем уже не первый раз, и тоже остался при хорошем мнении. Но сегодня он получил разнос, и ушел из кабинета битый.
- Ты что, - гремел первый секретарь горкома, - забыл, в какое время живем? Мало ли, что человек хороший! Сказано всех, значит всех! И пусть скажет спасибо, что отсрочку дали! И чтобы духу его здесь через три дня не было! Ты понял меня? Ты понял, Павел Александрович? А то, смотри! Распустились, понимаешь, исключение им делай. Нет, уж, без всяких исключений будете подчиняться постановлениям. Как все!
Побитый и огорченный, Павел Александрович, несмотря на позднее время, поднялся к Улановым на электростанцию.
Наталья Александровна уже все знала. Заплаканная, она сидела здесь же, на краешке стула, и в разговоре не участвовала. Иногда, сквозь слезы бросала взгляд на море, но луна в эти дни была в ущербе, никакой серебряной дорожки там не было.
- Ума не приложу, - сидел, сгорбившись, Сергей Николаевич, - куда ехать?
Павел Александрович не знал, что ему ответить. Сам он всю жизнь, не считая четырех лет войны, провел в Крыму.
На другой день Сергей Николаевич отправился в правление оформлять расчет. Он сошел вниз по знакомой тропинке, пересек площадь с магазином, спустился по каменной лестнице. Но это был уже не его мир. Беспомощное отчаяние впервые за два года в России охватило его. Нет, он не жалел, что они уехали из Брянска, он не думал сейчас о Брянске. Его тревожил предстоящий переезд в неизвестность. Они с женой даже не успели присмотреть по карте хоть какой-нибудь город. Что их ждет, и, самое главное, будет ли у них когда-нибудь свой дом?
Он пришел в правление, где ему пришлось писать заявление об увольнении «по собственному желанию». Так посоветовал Петр Иванович.
Он многозначительно глянул в самые зрачки Сергея Николаевича, помолчал и утвердительно кивнул. Сергей Николаевич хмыкнул, повел головой, но написал, как требовалось. Не мог же он брякнуть в официальном заявлении: «По причине административной высылки из Крыма». Зачем было делать себе лишние неприятности, оставлять такую запись и в собственной трудовой книжке, и в архиве совхоза.
Петр Иванович был откровенно расстроен.
- Знаешь, что, Сергей Николаевич, - он подписал заявление и аккуратно положил ручку с ученическим пером на подставку чернильного прибора, - раз такое дело, я тебе посоветую. Езжай-ка, ты брат, в Лисичанск.
- Где это? – устало спросил Сергей Николаевич.
- Это недалеко, на Донбассе. Я там до войны жил. Городишко спокойный, речка есть. Хорошая речка, Северный Донец. А работу ты там всегда найдешь.
Сергей Николаевич равнодушно пожал плечами. Лисичанск, так Лисичанск. Ему было совершенно безразлично.
В отделе кадров все произошло быстро, лишь Тася смотрела на Сергея Николаевича большими жалостными глазами, да главный бухгалтер, Василий Аркадьевич, бормотал под нос: «Безобразие! Подумать только, какое безобразие!» Но его никто не слышал.
За окончательным расчетом и отпускными Сергей Николаевич должен был придти на другой день, а пока он наспех простился со всеми и понес полученный от директора совет, ехать в неведомый Лисичанск, наверх, на электростанцию, домой.
Дома было тихо. Ника еще не вернулась из школы, Наталья Александровна стояла над примусом, ждала, когда закипит вода, чтобы забросить в нее макароны. Сергей Николаевич подошел сзади, обнял жену за плечи.
- Вот и все, мама, кончился наш крымский пикник. Не гадали, не ждали такого поворота событий. И, ты посмотри, как вовремя смылись отсюда Сонечка и Панкрат. Будто чувствовали.
Наталья Александровна забросила макароны, помешала, сказала шепотом: «Пускай варятся». Не сговариваясь, они оба вошли в комнату, сели на край кровати. Оба согнулись и сидели рядышком, молча, уставив глаза в пол. Потом Сергей Николаевич стал рассказывать, как он получал расчет.
Наталья Александровна не стала плакать. Хотелось всплакнуть, так и подмывало уткнуться в подушку и задать реву. Но она не стала. Она даже забыла о своем обещании умереть, если море и горы у нее отнимутся. Куда там умирать, надо жить дальше ради семьи, ради Ники. Но уезжать не хочется, Боже мой, как не хочется навсегда терять Крым.
- Куда же мы поедем? – погасшим голосом спросила она.
- Петр Иванович посоветовал ехать в Лисичанск. Говорит, там легко найти работу.
- Где это?
- Где-то на Донбассе. Сейчас посмотрим. Найди карту.
Наталья Александровна встала с места, опустилась на колени и с трудом выдвинула из-под кровати большой чемодан с книгами. Откинула крышку, сняла сверху несколько томов, и обнаружила под ними сложенную в несколько раз многострадальную карту Советского Союза.
Они расстелили ее на полу, встали рядом на коленки и стали искать Лисичанск. Как раз в этот момент вернулась из школы Ника.
- А? Что? - просунула она голову между маминым плечом и папиной вытянутой рукой, - мы опять куда-то едем?
- Едем, - со вздохом сказала Наталья Александровна.
Она поднялась с колен и ушла сливать макароны. Нике было велено переодеться и вымыть руки.
Но Ника не сдвинулась с места. Она вдруг почувствовала напряженное молчание отца, встревожилась и стала смотреть на точку на карте, где находился его палец.
- Ли-си-чанск, - прочитала она. – Мы сюда поедем, да, папа? Разве нам здесь плохо? А когда поедем?
Сергей Николаевич, не глядя, обнял Нику за плечи.
- Скоро.
Ника вдруг нахмурилась.
- Папа, скажи, если мы уедем, как же с Дымком? Он тоже поедет с нами?
Об этом Сергей Николаевич до сих пор не подумал. Ему стало неловко. Он поднялся, придвинул табуретку, сел и усадил дочь на колени.
- Ника, ты должна понять, с собакой в поезд нас не пустят. Значит, Дымок останется здесь.
- Один! – всплеснула руками Ника, и глаза ее приготовились брызнуть слезами, - он же умрет с голоду?
- Ну, зачем так сразу - умрет. Пойдем, попробуем поговорить с Алешей.
Но выйти из комнаты они не успели. Насмерть перепуганная, к ним прибежала Верочка. Волосы ее, как всегда, растрепались, на тонкой пряди свисала заколка.
- Ой, Сергей Николаевич, идите до нас скорей!
- Что случилось? – Сергей Николаевич и Ника не на шутку перепугались.
- Идите скорей, он к Петру Ивановичу собрался!
- Кто?
- Да Алеша!
- Зачем, к Петру Ивановичу?
- Так чтобы вас не отсылали!
Алеша и Верочка от Натальи Александровны узнали о высылке и ужасно расстроились. Верочка даже всплакнула на груди соседки, но быстренько вытерла слезы, когда Алеша стал громко возмущаться несправедливостью.
Сергей Николаевич, спустил с колен Нику и быстрым шагом отправился усмирять Алешу. Ника встрепенулась и побежала следом.
Алеша метался по комнате в поисках чистой рубашки. У него и в мыслях не было, что Верочка в последнюю минуту, перед тем, как бежать к Улановым, забросила ее на шифоньер. Оставшийся в одних армейских галифе и в майке, Алеша вынимал из шкафа и сбрасывал на кровать вещи.
- Стоп! – остановил его прыть Сергей Николаевич, - куда это вы, Алеша, собрались?
- Туда, - обернул к нему решительное лицо Алеша, - в правление. Я им все выскажу!
Сергей Николаевич принял у Алеши очередную вещь, отложил в сторону и усадил его на кровать. Сам сел на табуретку напротив.
- Ну, Алеша, перестаньте дурить. Никуда идти не надо. Петр Иванович расстроен не меньше вашего. Сделать он ничего не может. Я вам скажу: вчера Павел Александрович ездил к начальству в Алушту.
- В Алушту? – недоверчиво покосился Алеша и прибрал со лба густой чуб, - и что?
- А ничего. Ничего у него не вышло. Только лишнюю нахлобучку получил, и все.
- Ну, раз так…
Вошла Верочка, приставила к шкафу табуретку, влезла на нее, встала на цыпочки и стала шарить.
- Что ты там ищешь, - хмуро спросил Алеша.
- Да рубашку твою. На.
Алеша принял рубашку, снял жену с табуретки и снова сел напротив Сергея Николаевича. Вошла Ника и прислонилась к отцовскому плечу.
- Ничего, ничего, - похлопал Алешу по колену Сергей Николаевич, - для нас переехать – раз плюнуть, честное слово. Вещей немного. Собрались и поехали.
Он уговаривал Алешу, но и ему самому стало казаться, будто и впрямь, ничего страшного нет. Ну, переедут они в другой город. А вдруг, там будет хорошо! Что это за работа, господи прости, выращивание лимонов! Ну, покрасит он баню, а дальше, что? И у Наташи ничего в будущем. Сошьет она эти двадцать штук капоров, и опять - «что дальше?» А школа! Разве это серьезная учеба, разнобой в одном классе? Нет, что ни делается, все делается к лучшему.
И он стал углубленно развивать эту мысль перед воинственным Алешей. Тихоней этим.
- О, вы его не знаете! - Верочка стояла возле мужа и гладила его плечо, - он молчит-молчит, потом, вдруг, как порох взорвется. В тихом омуте черти водятся, Сергей Николаевич.
И Верочка счастливо засмеялась, оттого, что у нее такой не простой супруг, как может казаться некоторым.
- У нас к вам большая просьба, Алеша, - сказал Сергей Николаевич, когда пронеслась буря, - Дымок.
Сергей Николаевич стал говорить, какой Дымок верный пес. Молодой еще, правда, глупенький, но вырастет, и будет отличный сторож. И с едой не капризничает, лопает все подряд. Алеша перебил сразу.
- Сергей Николаевич, не беспокойтесь и даже не думайте. Конечно, Дымок останется у нас с Верочкой. Мы его любим, он к нам привык. Все будет хорошо.
У Ники глаза налились слезами, она глубоко втянула воздух, повернулась и бросилась вон из Алешиной комнаты. Во дворе ее встретил Дымок, нерешительно замахал хвостом и побежал следом на край обрыва, туда, где заканчивался их двор. Ника села на траву, прижала к себе собаку. Щеки ее были мокры от слез. Она не смотрела ни в морскую даль, ни на ближние горы, хотя именно они были чудо, как хороши. Полуденное солнце припорошило их золотой пылью, кое-где, у подножий вспыхнул на кустах первый осенний багрянец. Ей было грустно. Присмиревший Дымок не вырывался из ее объятий. Он время от времени поднимал голову и пытался лизнуть в нос свою маленькую хозяйку.
За три дня нужно было переделать великое множество больших и малых дел. Получить трудовую книжку, забрать из школы документы. К великому огорчению Ники, им пришлось вернуть в школьную библиотеку все учебники.
Наталья Александровна два дня подряд ложилась спать далеко за полночь, обшивала белой материей большой чемодан с книгами, сундук-корзину и швейную машинку. Все эти вещи отправлялись в багаж.
Уговоры Сергея Николаевича не помогли. Ночью, когда муж и дочь спали, она позволила себе пустить слезу. И слезы ее одна за другой капали на белую ткань, на пальцы с зажатой между ними иглой. Можно сказать, отъезд был хорошо окроплен соленой водичкой.
Наконец, все дела были сделаны, все формальности выполнены. Вечером, накануне отъезда, ходили прощаться с Риммой Андреевной и Василием Аркадьевичем. Римма Андреевна гневно сверкала глазами, порывалась несколько раз высказать, все, что она по этому поводу думает, но мужчины вовремя останавливали ее, она умолкала на полуслове, прижимала к себе Нику, гладила ее волосы и заглядывала в черные глаза девочки.
- Ты будешь скучать без моря? – спрашивала она.
Ника кивала головой и тут же прибавляла:
- Зато, папа сказал, там есть река. Называется Северный Донец. Мы по карте смотрели.
Римма Андреевна вздыхала, начинала переставлять на столе корзинку с печеньем, чайник, сворачивала и разворачивала салфетку, лежавшую перед ней.
Как водится перед разлукой, говорили о пустяках, надолго умолкали и заводили вновь ничего не значащие разговоры.
Назавтра с утра погрузили вещи на машину, трогательно простились с Алешей и Верочкой.
Ника сидела в кузове среди чемоданов, и смотрела на Дымка. Он вертелся у ног Алеши, иногда поднимал голову, тревожно нюхал воздух и поскуливал.
Машина фыркнула мотором, дернулась. Поехали. Дымок насторожил уши и побежал следом. Машина выбралась со двора на дорогу, Дымок за ней. Скорость увеличивалась, в кузове все тряслось и раскачивалось, пес не отставал.
Ника видела, как выбежал на дорогу Алеша. Не слышно было, но она понимала, он громко зовет: «Дымок! Дымок!»
И Дымок стал отставать. Вот он замедлил ход, потом остановился и сел посреди дороги. Машина ровно шла в гору, собака быстро уменьшалась в размерах. Ника увидела, как Дымок поднялся, повернул назад и, не спеша, затрусил к новому хозяину.
Засмотревшись на собаку, Ника не заметила, как в последний раз мигнуло и исчезло за поворотом море.
В Симферополе на вокзале было много хлопот. Отправляли багаж, покупали билеты, пристраивали ручные вещи в камеру хранения. Поезд уходил поздно вечером. До отъезда оставалось несколько часов. Они решили зайти проститься с Мэмэ.
Отыскали знакомую улицу, увидели знакомый дом. Поднялись, позвонили. Но вместо Мэмэ дверь открыла незнакомая женщина. Худая, в неопрятном лиловом халате с английской булавкой у ворота, в папильотках, черными усиками над верхней губой.
- Вам кого? – настороженно спросила она и неприязненно оглядела всех троих
Наталья Александровна робко сказала, что они хотели бы повидать Марию Михайловну и ее бабушку.
- Они здесь не живут.
- А где они?
- Уехали.
- Куда, не скажете?
- Не знаю. Они передо мной не отчитывались, - отрезала женщина и рывком захлопнула дверь.