Ариадна Васильева Возвращение в эмиграцию

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 23 24 25 26 27 28 29 30 31

- Нет, подождите, нам объяснили, что в послевоенное время трудности с жильем, а в Брянске…

- Чепуха! Ваш Брянск был наполовину разрушен, если не больше. Какое жилье! Почему вас не направили, скажем, в Саратов? Вам дали квартиру, не спорю. Но потом ведь турнули. Разве не так? Дальше. Из Крыма вас выслали.

- Но если такой закон!

- Да вы блаженная, Наталья Александровна! Простите, Наташа. Кому вы мешали в Крыму? Вы что, собирались плыть через море в Турцию?

- Спасибо, в Турции я уже была. - Наталья Александровна внезапно почувствовала раздражение. - Не пойму, чего вы от меня хотите. Я всякий раз после таких разговоров задаю один и тот же вопрос. Что, нам не следовало приезжать в Советский Союз?

Зоя Павловна задумалась.

- Да нет, все правильно. Надо было.

- Но вы же говорите…

- Мы русские. Нам надо жить дома. Каким бы он ни был, дом. Я вот мечтаю попасть за границу. Просто, поехать посмотреть. А как подумаю. Ну, день, неделю, месяц. Потом все равно потянет назад.

- Зачем же вы мне столько наговорили?

- Душу отвела. И мой вам совет. Поменьше рассказывайте, кому попало, про свой Париж. Тссс! – прижала она палец к губам.

- Вот это ваше «тссс» мы тоже неоднократно слышали. Людей, недовольных жизнью, иногда встречали.

Зоя Павловна удивленно воззрилась на собеседницу.

- Иногда? – Откинула назад голову, рассыпала звонкий смех, - К вашему сведению недовольны очень и очень многие. Только молчат. В лучшем случае.

- А в худшем?

- В худшем, - задумалась, сдвинула брови, стала смотреть на крышку чайника, - в худшем приспособились, лезут на трибуну какого-нибудь собрания и распинаются на тему, как у нас все хорошо. Нас приучили лицемерить. Страшную вещь скажу. Мы, русские, стали как бы народом с двойным дном.

Она замолчала. Из сада стало доноситься равномерное поскрипывание качелей и приглушенные голоса девочек. На веранду влетел бражник, стал кружиться под потолком возле лампочки. Раз за разом он все чаще ударялся об нее, отлетал в сторону. После нескольких неудачных попыток разбить себе голову, пулей метнулся во двор. Зоя Павловна сейчас же вскочила и прикрыла окно.

- А то опять прилетит. Не люблю их, и тут же встретила страдальческий взгляд Натальи Александровны.

Та изумленно смотрела в потемневшие глаза Зои. Спросила шепотом:

- Но почему с двойным дном?

- Страх. Только страх. Мы все чего-нибудь боимся. И от страха часто говорим не то, что думаем. И не без оснований. При немцах, Боже мой, как мы ждали освобождения! Каждую ночь во сне видели: вот они, идут наши! Пришли. И началось. Расспросы, допросы, косые взгляды. А не продался ли ты проклятым фашистам? Да мы на них смотреть не могли, на этих фашистов! А тех, кто продался, за людей не считали. Но тебе тут же графу в анкету: находилась ли в оккупации. Да, находилась. Так я виновата, что ли? Я мужа на войне потеряла, по ночам подушку грызу! – стукнула дверь, Зоя Павловна резко обернулась и увидела веселые мордашки девчонок, - чего вам?

- Мама, а можно, мы на улицу выйдем?

- Нет. Нечего вам на улице делать.

Наталья Александровна почувствовала убежавший миг откровения.

- Да, пожалуй, нам пора. Поздно, часов десять уже, наверное.

- Подождите, мы вас проводим.

- На Бугор, мама! Ладно, мы дойдем до Бугра? – заныла, стала прыгать на одном месте Майка.

Бугром называлась высокая насыпь перед обрывом к реке. Она венчала конец улицы. Землю навезли сюда давно, утрамбовали, чтобы вешние воды не размывали голову оврага.

Теперь здесь можно было сидеть на траве, смотреть в самую середку Млечного Пути и предаваться наивному удивлению перед несчетным числом внеземных миров. Можно было смотреть и в заречную даль, на огни Лесхимстроя, сочинять сказки волшебного замка, думать о рыцарских турнирах.

Торжественное мерцание ясно глядевших на землю звезд заставило приумолкнуть неугомонных девочек. Исчез неприятный осадок на сердце Натальи Александровны после странного разговора с обретенной приятельницей. Они подружатся, в этом она не сомневалась, но почему-то чувствовала, что подобные речи вестись между ними уже не будут.

Они сидели в ряд на Бугре. Ника просунула голову под мышку мамы, Наталья Александровна, не глядя, обняла дочь. Тишина стояла необыкновенная.

И вдруг ее прервал негромкий треск. Все четверо одновременно увидели, как, сияя, на глазах разваливаясь, прочертил небосвод ворвавшееся в атмосферу небесное тело. Миг, и ничего не стало.

- Ой, что это? – закричала Майка, - Ника, ты видела? Видела? Мама, скажи, что это такое?

- Метеор, наверное. Но какой большой!

- Не метеор, а метеорит! – заспорила Майка.

- Майя, метеорит, это когда высоко и маленький. А такой большой – это метеор. Интересно осколки долетели до земли?

- Если бы упали, вот бабахнуло бы, - вскричала Майка.

- Нет, упали, я видела! Правда, мама, я видела? – зазвенела голосом Ника.

- Вот уж не знаю, что ты могла видеть, - засмеялась Зоя Павловна.

- Ну что вы спорите, - вздохнула Наталья Александровна, - это было так красиво.

7

Алевтина Ефимовна была довольна своими квартирантами. Люди культурные, вежливые, муж не пьющий. Поначалу опасалась сдавать квартиру из-за ребенка. Шум, гам, с чужими детьми хлопот не оберешься. Но девочка оказалась тихая. В первые дни, правда, связалась с Инной и ее компанией, но потом мать приструнила. Теперь, как родители уйдут на работу, больше книжки читает или играет с серым котенком Васькой, или Майку позовет, в сад уйдут, не видно и не слышно их. Зоина девочка тоже хорошая, слушается.

А что они из Франции приехали… Мало ли... Еще не такое бывает. Алевтина Ефимовна давно привыкла ничему не удивляться, давно омертвела ее душа.

После освобождения Лисичанска на нее свалилось непосильное горе. Одна за другой пришли три похоронки на сыновей. Четвертая, на мужа, догнала в сорок пятом. «Пал смертью храбрых в боях за Берлин». Соседи прислушивались, шептались:

- Ефимовна опять голосит.

Первое время думала, не вынесет, разорвется сердце. Рана зарубцевалась, но сущность ее стала иной. Из шумной говорливой хозяйки большого семейства превратилась в молчаливую затворницу. Как-нибудь пересидеть, переждать никому не нужную жизнь. В зеркало на себя смотреть перестала совершенно. Так, мельком глянет, чтобы заколоть узел волос на затылке, и даже отчета себе не даст, она или не она маячит в стекле.

А женщина из себя оставалась видная, хоть мала ростом. Даже молодой изгиб талии сохранился. Гладкая, немного короткая шея ладно держала не утратившую горделивой посадки голову. Морщинки у глаз не сильно портили ее, напротив, придавали значимость лицу. В девушках ходила, считалась красавицей. В возраст вошла, не подурнела. Да и возраст там, всего ничего. В пятидесятом году бабе-ягодке стукнуло сорок пять лет.

Осталась одна, стала жить на пенсию за мужа и рукоделием. Она никогда нигде не работала. И когда работать, попробуй, подними на ноги трех мальчишек. То один нос расшиб, то другой с кем-то подрался, то третий двойку из школы принес.

Все ушло, все кончилось, вспоминать не надо. В привычных к вязанию пальцах снует стальной крючок, нитка тянется. Три воздушные петли, три столбика с накидом. Не думать! Прибрать в доме, накормить кошку, сходить к соседке, к подружке Ольге Петровне. Посудачить. На базаре все дорого, в гастрономе вчера макароны давали, так очередь набежала, и в драку.

Хорошо дом у нее капитальный, крепкий. Крыша крыта кровельным железом, крашена красной охрой в три слоя. Сколько времени еще простоит. Ах, сколько ни простоит, на ее, вдовий век, хватит.

Примерно так или чуточку иначе рассуждала, оглядывая свой, не такой просторный, но тоже капитальной постройки дом, вдовая соседка Алевтины, уже упомянутая Ольга Петровна.

И ей хороший квартирант достался. Вполне интеллигентный человек. Правда, со странностями. Устроился ночным сторожем на базу, как будто другой работы нет. Ночь сторожит, два дня у него свободные. И все эти свободные дни сидит над книгами. Они у него стопками на столе разложены, и свет горит иной раз до третьих петухов. Ольга Петровна собралась уже замечание жильцу сделать, уж больно много электричества переводит. Но потом раздумала. Зашла раз подмести у него, полюбопытствовала, что же он там читает.

Книги оказались уважительные. Труды Ленина,
Энгельса, а еще больше по биологии. Выходит, ученый человек. Или просто так увлекается. Не разобрать.

Ольга Петровна часто забегала к старшей подруге, к Алевтине. В противоположность ей была она высокая, худощавая, смуглая. На татарку похожая. Да ее, кажется, татаркой за глаза и называли. Волос жесткий, волнистый, стриглась всегда коротко. Лицо узкое, брови черные и тонкие, как ниточка, хоть она их никогда не выщипывала. До войны любила наряжаться. И было во что. Муж – известный в городе хирург. С первых дней войны работал в полевом госпитале на фронте. Ну, и…

Алевтина Ефимовна, женщина строгих нравов, не раз выговаривала подруге:

- Ты, Ольга, как была не серьезной, так и осталась. Платья у тебя…, то в горошек, то в цветочек, то в клеточку. Скромней надо.

- Что же мне теперь все в черную краску покидать, что ли? Так и не покидаю, жалко. Новое по нынешним временам не сошьешь, да мне и старое девать некуда.

- И на работу в пестрятине ходишь.

- А под халатом не видно!

Ольга Петровна работала медицинской сестрой в железнодорожной больнице.

Алевтина Ефимовна себе ни за что не призналась бы, но если подруга пропадала больше, чем на два дня, скучала без нее. Иной раз увидит, что та за водой идет, хватает ведро, хоть ей и не надо, два других полнехоньки, и следом бежит.

Сойдутся у колонки и ла-ла-ла, минут на двадцать, на полчаса, не меньше. Уже и вода в ведро набежала, уже и отставлено оно, другое наполняется, а подружки все не наговорятся. Кому надо, косточки переберут, о квартирантах своих нет-нет, да вспомнят.

Однажды Ольга конфузливо захихикала:

- Я своего звала, звала вместе поужинать. Не идет, - прищурилась в сторону Бугра, - одинокий мужик, я одинокая женщина, какого лешего еще надо?

Алевтина Ефимовна смерила подругу холодным взором.

- Ты, Ольга, всегда легкомысленная была. Не разводи стыдобу.

- Какая стыдоба! Просто рядом нет никого, кто бы тебя оформил по всем статьям, а то б…

- Да ладно тебе, - устало бросила Алевтина Ефимовна и, перегнувшись в талии, понесла домой тяжелое ведро.

Она не могла понять, отчего ей вдруг стало досадно на Ольгу. «Дура какая», - думала она. А самой неожиданно представился этот одинокий видный из себя мужчина, друг-приятель ее квартирантов.

Вспомнила, как, буквально на днях, забежала спросить у Натальи Александровны ложку крахмала. У самой кончился, а надо накрахмалить салфетки, чтобы завтра нести на базар, на продажу.

Наталья Александровна насыпала ей в чашку крахмал, но просто так не отпустила. Повела пить чай с оладьями.

Алевтина Ефимовна смутилась сразу, как только переступила порог. Ольгин квартирант тоже находился в комнате. Он прервал разговор с Сергеем Николаевичем, обернулся на нее. И тут произошло невероятное. Мужчины встали.

Господи, кто она такая, чтобы при виде нее вставали! Она почувствовала, как запылало лицо, села, не помня себя, на придвинутый стул, церемонно приняла чашку с блюдцем, и в первый момент не знала, как поддержать беседу. Уж не приняли ее здесь за дурочку?

С того посещения, не зная отчего, ей стали интересны все донесения Ольги о жизни квартиранта.

Но особых событий в его жизни не происходило. Со двора уходил или на работу, или на огонек к Улановым. Никаких других знакомств у него не было. Кто чаще других забегал к нему, так это Ника. Алексей Алексеевич с улыбкой отрывался от занятий, и подолгу серьезно разговаривал с девочкой. Ольге Петровне это страшно не нравилось. При любом удобном случае она старалась отправить настырное дитя восвояси.
- Иди домой, Ника. Алексей Алексеевич отдыхает. Иди, не тревожь его.

Узнай об этом Арсеньев, он бы непременно восстал против такой опеки, но Ника не смела жаловаться.

Иногда, под вечер, к нему приходил Сергей Николаевич. Эти посещения страшно интриговали Ольгу.

- До половины первого сидели. Я специально на часы посмотрела.

Алевтина Ефимовна лениво и деланно равнодушно поднимала глаза.

- Охота тебе самой не спать, Следишь ты за ним, что ли?

- Зачем сразу – «следишь». Просто слышу, когда калитку закрывают. О чем они говорят, я понятия не имею.

Их счастье, Ольга Петровна, никогда не подслушивала. А разговоры бывали серьезные, и даже опасные для любого нормального советского человека.

В один из вечеров Сергей Николаевич принес Арсеньеву письмо Нины Понаровской.

За переездами, за суетой и морокой с обустройством на новом месте, ему не хотелось говорить наспех об этой непонятной и страшной истории.

Алексей Алексеевич прочел письмо, положил на край стола, с трудом разлепил губы.

- Это не первый арест среди наших.

Сергей Николаевич выпрямился на стуле, глубоко вздохнул. Арсеньев прошелся по комнате, встал у окна, заложив руки за спину.

- Не хотел вас тревожить зря, но я еще в Крыму, еще в первую нашу встречу знал. В сорок восьмом году арестовали Кривошеина и Угримова.

Сергей Николаевич почувствовал, как натянулась на лице кожа, двинул желваками.

- За что?

Арсеньев живо обернулся, пригнул голову и понизил голос до шепота.

- За то, что Кривошеин, а не Иванов, не Петров, не Сидоров. За скоропалительную любовь к родной Советской власти. Я уже говорил вам: мы ошиблись, сев не на тот поезд. Теперь я знаю, в чем именно мы ошиблись.

Сергей Николаевич поднял на собеседника тяжелый взгляд.

- В чем?

Арсеньев прошелся по комнате, несколько раз вобрал воздух в грудную клетку, тронул усы, подошел к этажерке и похлопал ладонью по стопке брошюрок.

- Вот, с чего надо было начинать, - он взял в руки том Ленина, открыл наугад - надо было внимательнейшим образом вчитаться в эти статьи, в эти «романы». Смотрите! Вот! Написано черным по белому. Вы только вчитайтесь в этот звериный рык: «Расстрелять! Повесить! Интернировать!» Это в этой статье. А дальше, - он перелистал несколько страниц, - читайте, читайте, - дальше еще страшней. Он стал терпеливо ждать, пока Сергей Николаевич прочтет жирно подчеркнутые строки, потом забрал книгу, захлопнул и небрежно бросил на место. – Нам бы тогда, в Париже еще, проштудировать все это, осознать и сделать соответствующие выводы. А мы поленились, мы в бирюльки играли.

Сергей Николаевич покосился с иронией, хмыкнул.

- Хотел бы я посмотреть, как бы это мы стали изучать в Париже труды Ленина. Да их, поди, никто там и не издавал.

- Думаю, издавали, но до нас не дошло. Как же – младороссы! Сами с усами. Что мы твердили во время дискуссий? «Русский народ сам избрал свой путь!» Ничего он не избрал! ЭТОТ путь народу навязан. Навязан в результате страшного, кровавого террора. А мы как жили, так и продолжаем жить в вате, у нас нет никакой правдивой информации о существующем положении вещей. В Париже ее, тем более, быть не могло. Да если бы и была, мало, кто бы поверил.

- Нет, отчего же, об этом многие и говорили, и даже кричали.

- А мы в ответ, что? «Вранье! Клевета!» Ясное дело, такое не укладывается в сознание нормального человека, чтобы горстка фанатиков уничтожала собственный народ. Большевики последовательно и планомерно утопили инакомыслие в крови. Ах, как ловко выдают они черное за белое! Как ловко манипулируют головами несведущих! И вывод этот я сделал, начитавшись вот этих книг. Кстати, методику уничтожения можно почерпнуть и вот отсюда, - он взял в руки и потряс брошюрой «Манифеста» великого Карла Маркса. Отложил, помолчал, потом заговорил дрогнувшим голосом, - с Россией, можно сказать, покончено, - вздернул голову, чтобы прогнать набежавшие на глаза слезы, - уцелевшая часть нации в одном случае благополучно перепугалась на всю оставшуюся жизнь, в другом пошла с ними, по указанному верховным божеством пути. Этот строй держится исключительно на страхе. Я глубоко убежден – интересы русского народа были несовместимы с интересами большевиков.

- А война?

- Да, во время войны эти интересы совпали. Как иначе? Во время войны речь шла о самом существовании государства. Знаете, почему выиграл Сталин? Он – жертва. 22 июня на него напали. Но не на ровном же месте он сумел развернуться и так наподдать Гитлеру, что от того только обгорелый труп и остался. Но какой ценой! Боже, какой ценой!

Алексей Алексеевич снова прошелся по комнате, стараясь не наступать на круглые, плетеные из лоскутков половики. Снова встал у окна, стал смотреть в темноту незрячими глазами.

- Теперь на всю оставшуюся жизнь не покинет чувство вины.

- За что?

- За осанну одному из самых жестоких режимов в истории человечества, - он вдруг резко повернулся к Уланову. – Как мы могли! Как мы могли поверить сталинским эмиссарам! Там, в посольстве, как дружно мы аплодировали им! Это какой-то гипноз. Гипноз! А за нами пошли другие. И в этом тоже наша вина.

- Вот еще. Мне никогда не придет на ум кого-либо обвинять. Своя голова на плечах.

- Спасибо, - хмуро пробормотал Арсеньев. – Нет, он еще натворит бед, этот великий вождь и хозяин, он еще себя проявит. Вот и наш Панкрат оказался под колесом. Вы спрашиваете «за что?». А ни за что. Просто одним из первых попал на глаза. Многих из нас ждет та же участь.

- Нет, - согнулся на стуле и сжал кулаки Сергей Николаевич, - что-то все не так. Не то все. Вы ошибаетесь, - но говорил он как-то неуверенно, словно пытался убедить самого себя.

Алексей Алексеевич устал от разговора, этому человеку хоть кол на голове теши, он все равно будет прятаться за свое нежелание видеть вещи в реальном свете. Хорошо же ему промыли мозги брянские друзья и товарищи. Возникло вдруг неодолимое желание выпить хорошую рюмку водки, закусить соленым огурцом и лечь спать. Он ничего не ответил Сергею Николаевичу, прищурился, подошел к кровати, нагнулся и выдвинул стоявший там чемодан. Приподнял крышку и пошарил рукой.

- Есть! Хоть и не водка, но спиртное, – громко сказал он, тут же испуганно понизил голос и достал запечатанную бутылку рябиновой настойки. – Хотите выпить? Только закуски нет. Разве что краюшка хлеба найдется.

Он поднялся, зачем-то посмотрел бутылку на свет и стал отбивать сургуч с горлышка черенком найденного на столе перочинного ножа.

- Пробовал в одиночку пить. Не получается. Что ты тут будешь делать! И этого не дано. Ну не досада ли! - с этими словами он полез в шкафчик и нашел завернутую в вафельное полотенце четвертинку буханки серого хлеба. Там же отыскались две граненые рюмки на коротких ножках. Все тем же перочинным ножом, на кухню идти и будить хозяйку не хотелось, он нарезал хлеб и налил Сергею Николаевичу и себе ароматной рябиновки.

- За что будем пить? – спросил он.

- Наверное, за все хорошее.

- Ну, давайте за все хорошее.

Они выпили и стали жевать не очень свежий, но все еще вкусный хлеб. Арсеньев снова заговорил, доверительно нагнувшись к Сергею Николаевичу:

- Так вы считаете, что слухи о повальных арестах всего лишь досужий вымысел недругов советской власти?

- Алексей Алексеевич, оглянитесь вокруг. Все живут нормальной жизнью. Работают, смеются, разговаривают. Кто женится, кто разводится, все, как должно быть в жизни. Никто никого не боится, не ждет удара по голове. Нас окружают абсолютно нормальные люди. Панкрата могли посадить по какой-нибудь другой причине. Политика, эмиграция, это тут совершенно не при чем.

Алексей Алексеевич поднял бутылку и вопросительно посмотрел на собеседника. Тот одобрительно кивнул головой, и рюмки снова были наполнены.

- Блаженны верующие, - поднял свою рюмку Арсеньев, выпил, прищурил глаза, - фасад, фикцию вы принимаете за действительность. И потом, почему один Панкрат? Об Игоре Александровиче Кривошеине вы уже забыли? И почем вы знаете, кто из наших уже сидит, а кто дожидается своей очереди.

- Так что же, - взвился Сергей Николаевич, - сидеть и ждать, когда за тобой придут?

- Тише, - поморщился Арсеньев и шепотом, очень грустно сказал, - кто знает, может, сидеть и ждать. Я, например, признаюсь со всей откровенностью, даже свыкся с такой мыслишкой. И даже, знаете, иной раз хочется, чтобы уж скорее пришли. Странное чувство, не правда ли?

- Нет, это безумие какое-то. Не верю. Вот, что хотите, со мной делайте, не верю. Я не знаю, что произошло с Игорем Александровичем и Угримовым, но Панкрата могла довести до ручки его благоверная. Просто так его посадить не могли.

Арсеньев не стал спорить. Он вспомнил вдруг, как горячо он бил в ладоши на приеме у Богомолова в Советском посольстве в Париже, и стал противен самому себе. Интересно, Богомолов знал, чем кончится призыв ехать на Родину для нескольких тысяч людей? Знал, наверно. Алексей Алексеевич внезапно содрогнулся от скрутившей все его существо бессильной ненависти к заманившему в ловушку строю его самого и таких же, как он, простаков. Он-то ничего, он одинокий, пусть не старый, но находящийся в зените жизни мужчина. А эти люди? Милая Наталья Александровна, Ника? Что будет с ними?

Он помотал головой, чтобы стряхнуть дурные мысли. Не хотелось думать о страшном. И еще он знал, что не будет ему избавления от неясного чувства вины. Как ни крути, а он тоже участвовал в этом бесовском абсурде. И его, как других, подхватила волна послевоенного патриотизма. Но кто знал, кто мог подумать тогда, как бесславно, какой лицемерной подлостью все это кончится!

Blog

Ариадна Васильева Возвращение в эмиграцию