Geum.ru

Анатолий Онегов Русский лес

Вид материалаИсследование
Подобный материал:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   ...   30

Итак, начало Х1У века и почти погибшая под равными врагами русская земля:

«В холодных пробелах дымно клубящегося неба давно уже не вспыхивала небесная голубень. Сизые волглые лохмы, цеплявшиеся за верхушки дерев, тяжко и страшно влеклись над самой землею. И по меркнущему, призрачно-желтоватому свету в горних провалах туч чуялся близкий вечер.

Седая пелена небес моросила дождем. Лес застыл, кроткий под непрерывною капелью, роняя пожухлые, почернелые клочья своего убора. Лес знал, что это последняя влага перед близкой зимой, и потому стоял тихий и смиренный, не лез блеском листьев, не лопался почками, не острил встречу дождя тонкие иголки трав, а словно грустил понуро или засыпал, уже не впитывая стоявшие озерцами среди кочек лужицы ненужной ему воды. Ручей, что едва струился летом, огибая ржавые, поросшие осокою отмели, сейчас сердито ревел, обратясь в пенистый поток, и только один его голос врывался непрошно в осеннее безмолвие лесов.

Шуршание обложного дождя гасило все прочие звуки, и потому скорее по шевелению раздвигаемых ветвей, чем по чавкающему зову шагов, можно было понять, что в лесу кто-то есть. Обдирая плечами мокрую преграду кустов вдоль заросшей и заколодевшей тропинки, двигались трое: корова, женщина и ребенок.

Старинная пословица молвит: пусти бабу в рай, она и корову за собой волокет. Рай не рай (очень даже не раем был дождик, зарядивший с утра, да так и не кончавший, даже и гляду не было, что разъяснит!), но действительное вели корову: купленную или инако достанную, и вели явно к себе, ибо не так ведут животное продавать, дергая за вервие и уже заранее как бы отчуждаясь. Здесь, напротив, вели бережно и сами жались к корове, к теплу ее обширного чрева, приноравливая свои шаги к разлатой колеблющейся поступи вековечной крестьянской кормилицы. Женщина шла пригорбясь, изредка нашептывая слова древнего скотьего заговора, и вела бело-пеструю красулю на веревке за собой, а та покорно, покачивая рогатою большой головой, ступала за нею вслед, изредка взмахивая хвостом и слизывая с губ большим шершавым языком капли дождя. Шерсть на ней потемнела и лоснилась от стекающей влаги. Мальчик шел сзади, дабы подгонять корову, но он не столько подгонял, сколько сам старался не упасть. Поминутно спотыкаясь на ветках и корнях дерев, он то отставал, то вновь подходил к самому крупу коровы и очень хотел тогда ухватиться руками за коровий хвост и так идти за нею, но боялся это сделать и только изредка касался рукой мокрой и теплой коровьей шерсти с робким обожанием и благодарностью к доброму большому животному.

Остановясь в очередной раз, женщина достала деревянную мису и, пристроив ее между ног, стала доить корову. Нацедив мису, поднялась и сперва протянула ее мальчику. Тот отпил немного и молча отдал матери. Она стала пить мелкими глотками, не спеша, и пила долго, но выпила тоже немного и вновь отдала мису мальчику. Они вдруг подумали о хлебе - хлеба не ели они уже очень давно, - но ни он, ни она не сказали ничего. Так, по очереди, допили они молоко, и мать первая, сделав усилие, встала, сказав:

- Поидемо. Ночь...

И мальчик тоже встал, закусив губы, и пошел опять сзади коровы, желая и не решаясь ухватиться за коровий хвост.

Ни по одежде - туго замотанному темному плату и долгому платью женщины, ни по ее мокрому, с мужского плеча, зипуну, ни по долгой рубахе и латаной свите мальчика в липовых лаптишках нельзя было сказать, кто они и даже - какой поры. Века неслышно текли над ними, сотни годов, и в любом из протекших столетий, после пожаров, недородов, моровых поветрий и войн, когда появлялись так вот бредущие, по дорогам бабы с детьми, с коровами в поводу, значило это, что не угасла еще и вновь и вновь возрождается жизнь на земле...

Рогатая голова коровы и темный женский платок еще долго мелькали в сумерках среди мокрых кустов. Сердито грохотал вздувшийся поток, и было страшно представить, что им еще придется переправляться вброд через эту ревущую воду, по скользким камням и предательскому бурелому, завалившему русло ручья. Но пока они будут гнать корову (вновь и опять, вновь и опять!), пока будет молоко для детей, будущих пахарей и воинов, дотоле пребудут города и храмы, гордая удаль воевод и книжная молвь, многоразличные науки, художества и ремесла, дотоле пребудет страна и все сущее в ней.

... Она все еще ведет корову. Где? Когда? В какие, седые или недавние, годы?

Где-то в России. На Руси Великой. В веках..."


Возможно, кто-то этот рассказ про женщину, мальчонку и корову и не примет сразу так остро, как принимаю его я, тогда попробуйте еще раз представить себе нашу русскую землю, разграбленную, разоренную врагами, где перебит почти весь народ и где вместо селений и городов остались лишь черные, размытые осенними дождями пепелищ... Нет, не подняться тебе, русская земля, не осталось у тебя ни воинов, ни пахарей. Кто возьмет в руки топор, чтобы заново строить дома? Кто оборонит затем эти дома от новых врагов?.. Пусто и мертво вокруг. Но что это?.. Кто это бредет по сырым пепелищам?..

"Обдирая плечами мокрую преграду кустов вдоль заросшей и заколодевшей тропинки, двигались трое: корова, женщина и ребенок..."

Нет, не писательская фантазия, а сама история открывает перед нами свою правду. Было так всегда на нашей земле - " после пожаров, недородов, моровых поветрий и войн, когда появлялись так вот бредущие по дорогам бабы с детьми, с коровами в поводу, значило это, что не угасла еще и вновь и вновь возрождается жизнь на земле».

Сколько раз вот так вот, с коровой в поводу, шли по нашей земле женщины и дети, шли, укрываясь от врага, шли, возвращаясь обратно на родную землю, когда враг отступал. И если в такой тяжелой дороге удавалось сохранить корову, то снова было молоко для детей, для будущих пахарей и воинов.

Порой непосвященному в нашу историю казалось странным, непонятным, куда, зачем эти беженцы тянут за собой корову? Не проще ли бросить, оставить ее, и так, налегке, одним, без скотины, побыстрей укрыться от врага?.. Но корова в поводу продолжала следовать за людьми, выходя из окружения, пробиваясь к своим, вместе с партизанами отступая в лес. И коров берегли от вражеского огня порой пуще, чем себя, потому что корова всегда готова была вызволить человека из болезни, выручить его из голодной беды даже в зимнем лесу, где нет ни клочка ни сена, ни соломы. И здесь корова, попав вместе с людьми в беду, находила себе какое-то пропитание: она могла поедать те же самые еловые лапки и хоть сколько-то, но обязательно давать людям спасительного для них молока. А сколько раненых в тех же партизанских отрядах вернула к жизни простая наша Буренка - ведь порой у партизан не было никакого другого лекарства, кроме коровьего молока.


Я почти не видел огненных дорог войны - из военной Москвы меня, малъчишку-дошкольника, увезли в город Горький, а оттуда пароходом отправили на Урал. Мне не пришлось самому видеть коров, которых в поводу уводили от врага. Но я хорошо помню молоко уральской военной зимы, замороженное в жестяных мисках.

Молоко наливали в миску почти до краев и выносили на мороз. Там молоко застывало, поднимаясь в середине желтым бугорком. Затем миску с замороженным молоком заносили обратно в дом, в тепло, и давали молоку чуть подтаять по краям, чтобы легче было вынуть ледяной кружок из миски. А потом эти желтоватые кружки, даже через лед напоминавшие о тепле дома, снова выносили на мороз и хранили там, чтобы при случае взять их с собой в дорогу.

Я видел эти мороженые кружки молока на рынке в городе. Они лежали друг на друге горкой-пирамидкой и стоили, видимо, очень дорого, потому что покупали их редко. И чаще не покупали за деньги, а обменивали на одежду прибывшие в город беженцы-эвакуированные.

Этих беженцев-эвакуированных всегда можно было узнать по легкой одежде, которая никак не годилась для уральской зимы, и по худым, заострившимся от голода лицам. И я хорошо помню, как бережно, осторожно, чтобы не уронить вдруг и не разбить, брали они мороженый кружок молока, как заворачивали его в чистую тряпицу и также осторожно несли домой, чтобы растопить его в тепле, согреть и вернуть этим молоком силы, а может быть, и жизнь больному человеку.

Я помню зимнюю уральскую стужу, снега, утопившие по селу все заборы, и узенькую неверную тропку к тому дому, где жили мы тогда. По этой тропке через сугробы я шел тогда впереди и вел за собой маленькую худенькую девочку-балеринку, недавно привезенную к нам в село из блокадного Ленинграда. Я вел ее к себе домой, в тепло, к маме. Дома в тепле она немного отогревалась, оттаивала, постепенно превращалась из льдинки в девочку, и тогда моя мама протягивала ей стакан с коровьим молоком.

У нас не было своей коровы - мы были такими же эвакуированными, как и эта девочка, ученица Ленинградской балетной школы, чудом вызволенная из огня войны, спасенная от бомбежек, артобстрелов и голодной смерти. Мама сама откуда-то приносила это молоко и угощала им нашу балеринку, бесконечно веря, что молоко поможет и этой девочке-льдинке...

Я помню послевоенную Москву, помню тяжелую болезнь младшего брата и свои каждодневные походы по утрам, до школы, за молоком. Я ходил за парным молоком для брата к женщине, у которой была корова, ходил далеко, уходил из дома совсем в темноте, чтобы успеть вернуться обратно и ко времени попасть в школу. И я очень помню это парное молоко, налитое в бутылку. Я убирал бутылку с молоком на грудь, и оно грело меня всю обратную дорогу. Этим парным молоком мать и подняла на ноги моего брата.

А потом и мне пришлось благодарить корову и ее молоко, вызволившее и меня из тяжелой болезни... После больницы я еле держался на ногах, но меня как-то сумели отвезти в деревню на Оку к знакомым и там по всем правилам старинного русского врачевания отхаживали парным коровьим молоком.

"Рогатая голова коровы и темный женский платок еще долго мелькали в сумерках среди мокрых кустов. Сердито грохотал вздувшийся поток, и было страшно представить, что им еще придется переправляться вброд через эту ревущую воду, по скользким камням и предательскому бурелому, завалившему русло ручья. Но пока они будут гнать корову (вновь и опять, вновь и опять!), пока будет молоко для детей, будущих пахарей и воинов, дотоле пребудут города и храмы, гордая удаль воевод и книжная молвь,

многоразличные науки, художества и ремесла, дотоле пребудет страна и все сущее в ней».

Не знаю, как вас, а меня эти слова берут за душу и снова и снова я повторяю их для себя...

Возможно, мое отношение к корове, да и ко всем животным крестьянского двора несколько необычно для нашего сегодняшнего ущербно-рационального веяния переводить все только на рубли и килограммы. Мое отношение к домашней скотине не только хозяйское, но и любовное. Да и каким другим оно может быть, когда и на Урале в пору своего дошкольного детства, и на берегу реки Оки в послевоенные годы, да и по всем другим русским местам учился я только такому отношению к той же корове.

А знаете ли вы, что даже в сельскохозяйственной литературе во времена моего детства оставляли место эмоциональной оценке (как первой и высшей) при выборе этой коровы. И наука, и каждая крестьянка, хозяйка коровы, знали тогда одинаково, что хорошей молочной коровой будет та, которая при хорошо развитом вымени выглядит "поженственней, полегче и понежней".

И не было в этой "женственности" молочной коровы никаких особых загадок. Считалось, что у коровы, дающей много молока, прежде всего должны быть развиты пищеварительная система и молочные железы. А поскольку, мол, все сразу хорошо развиваться не может, постольку и считали, что развитие пищеварения и молочных желез должно идти в какой-то степени за счет костяка, мускулов, кожи, жира. Поэтому коровы с хорошо развитым с костяком, с толстой кожей, жирные и с мощной мускулатурой при

выборе коровы-кормилицы и отвергались.

Конечно, будущая хозяйка, выбирая коровенку понежней, поженственней должна была помнить и другое: слишком нежные на вид коровы обычно бывали и нежны здоровьем. Такие животные чаще болели - уж тут природа брала свое и требовала платы за изящные формы; меньше болели животные более крепкого сложения. Был у коровок легких, женственных на вид, дающих много молока, и еще один недостаток - они плохо откармливались.

Все это было очень хорошо известно, и будущую кормилицу семьи придирчиво оглядывали и ощупывали, ощупывали и оглядывали со всех сторон, но вовсе не так, как бездушную вещь.

А как собирались другой раз за той же коровой, как отправлялись за ней за тридевять земель, заранее наведя справки по разным местам!

Отправлялись в дорогу за коровой степенно, чтобы торопливость не подвела, чтобы не оплошать там, на торгах. Домой с купленной коровой возвращались торжественно, и встречали новую кормилицу всем домом, выходили загодя за деревню и ждали у дороги, как-то прознав заранее о том дне, когда хозяин или хозяйка вернутся домой с коровушкой. И никогда по дороге к новому дому коровушку не торопили, не гнали, а вели; вводили в новый дом, вводили с лаской, с добрыми словами. И вся эта обстановка благорасположения создавалась в основном хозяйкой, которой и предстояло затем ходить за кормилицей. И было все это не спектаклем, который устраивали бы ради потехи себе и публике -все это было мудрым правилом, которое заставляло семью, желавшую кормиться от коровы, создавать вокруг коровы-кормилицы особую атмосферу тепла и внимания.

И все это было не когда-то давно, в дедовские времена, а совсем недавно, еще вчера - и все это торжество крестьянского дома не раз приходилось видеть и мне; и сейчас, сегодня по многим известным мне деревням коров по-прежнему с добром и приветами вводят в дом, хорошо помня, что никакие корма, никакой даже самый лучший хлев не заменят корове любовь-ласку хозяйки.

Это правило, пожалуй, навсегда перешло и ко мне, родив во мне, как подарок, неравнодушное отношение ко всему, что связано с землей, с работой человека на земле. Вот почему всегда с некоторым трепетом я и раскрываю любую книгу, где есть хоть что-то про огород, про домашних животных, и всегда с затаенной радостью жду даже самый вроде бы пустяшный рассказ на дорогую для меня тему. Вот и сейчас я бережно открываю четвертый том "Полной Энциклопедии Русского Сельского Хозяйства", напечатанный

еще в 1901 году и снова читаю знакомые мне строчки:

«Великорусская порода распространена по всем северным и средним губерниям европейской России. Чаще всего скот этот называется просто «русским», и только в некоторых местностях, разводящих более крупный и более производительный скот, чем на крайнем севере, он носит местные названия, - например, ярославского, владимирского, вытегорского, костромского и др... Несомненно, что великорусский скот по всем признакам принадлежит к группе мелкого северного молочного скота: та же узкая, длинная голова, с рогами, имеющими форму калачика, а то и вовсе без рогов. Разнообразие масти (красная, черная, белая, черно- и красно-пегая) объясняется отсутствием подбора. У лучших отродий молочные признаки хорошо развиты, но у крестьян пермской, вятской и других губерний скот, по причине плохого содержания и голодовок, вовсе не обладает ни молочностью, ни способностью к откорму. Коровы при таких условиях весят живьем иногда не более 7-8 пудов. Коровы ярославского и других лучших отродий весят от 18 до 30 пудов. Лучшие молочные стада дают на круг

от 150 до 200 ведер. Качество молока, в общем, очень хорошо: молоко содержит более 4 процентов жира; на один фунт масла требуется в среднем около 20,7 фунта молока.».

Да, это более-менее точное описание той самой нашей Буренки, выручавшей не раз из голодной беды крестьянские семьи - такая Буренка могла бы встретиться и вам, если бы вы оказались вдруг в русской деревне в самом начале нашего столетия.

Да, не во всех деревнях была эта Буренка уж очень хороша собой - приходилось ей знать и голодные зимы в местах бедных на травы. Но именно эта простая крестьянская корова-кормилица, умевшая жить-дружить с человеком, и родила в нас благодарные чувства. А сколько добра принесла с собой эта коровенка в русских народных сказках, пословицах, поговорках. Сколько раз выручала она и сказочных героев

Я не помню всех сказок и историй, которые слышал в детстве и в которых героинями были наши неказистые на вид коровенки. Но такие сказки, истории и поверия обязательно были... Я и сейчас, например, очень люблю угадывать по стаду коров погоду на завтрашний день.

Погоду на завтрашний день в деревнях угадывали по той корове, какая первой входила в деревенскую улицу, возвращаясь домой с пастбища... Если первой входила черная корова, то завтрашний день почему-то должен был прийти к нам пасмурным, а если первая корова была светлой, то назавтра надо было ждать солнца

Я много раз старался таким образом построить прогноз погоды назавтра, но чаще у меня ничего не получалось. В основе этой приметы лежала, наверное, какая-то сказка, но от этого стадо коров не переставало быть для меня загадочным миром, где обязательно должны жить какие-то свои тайны, не открытые пока людьми... И как же я обрадовался, когда в одной из работ известного собирателя русских народных сказок Александра Николаевича Афанасьева разыскал разгадку той самой приметы, которая долго не давала мне покоя.


"Для племен пастушеских, - читал я у Александра Николаевича Афанасьева, - а такими были все племена в отдаленную эпоху своего доисторического существования, богатство заключалось в стадах и ими измерялось… Скот доставлял человеку и пропитание, и одежду; теми же благодатными дарами наделяла его и мать-сыра-земля, производящая хлеб, и лен, и небо, возбуждающее земные роды яркими лучами солнца и весенними дождями. По этим сходным признакам пастухи и пахари первобытного племени обозначали творческие силы природы и стада коров, овец и коз тождественными названиями... Сохранившееся в русском "говядо" имеет следующие значения: бык, корова, небо, солнечные лучи, глаз и земля… Богиня дневного рассвета Заря ... борется с ночным мраком и каждое летнее утро выводит на небесную пажить красных (светлых) коров: это те легкие, белоснежные и розовые облака, которые, вслед за восходом солнца, силою его согревающих лучей образуются из ночных паров и туманов; капли росы, видимые по утру на траве и листьях, принимались за молоко, падающее из сосцов этих небесных коров, выводимых Зарею. Вместо того чтобы сказать:"Заря занимается","рассветает", древние поэты "Вед" ("Веды" - священные книги индусов,- А.Онегов) говорили:"Возвращаются светлые коровы" или:"Заря выгоняет на пастбище светлых коров"... О подобных представлениях у славян сохраняются живые свидетельства в народных загадках:"Белый вол всех людей поднял"-день; "Сiрiй бик у вокно нiк" - утренний рассвет. Ночь, обыкновенно отождествляемая в мифе с мрачными тучами, называется черною коровою:"Черная корова весь мир пободала" или "Черная корова ворота залегла". В связи с этими загадками существует в нашем народе следующая знаменательная примета, которой до сих пор искренне верят поселяне; когда вечером возвращаются с поля стада, то замечают, какая корова идет впереди всех, и по цвету ее шерсти заключают о погоде будущего дня: белая и рыжия корова обещает ясный день, черная - пасмурный и дождливый (небо будет помрачено тучами), а пестрая - несовершенно ясный и несовершенно пасмурный, так называемый серенький денек..."


Так вот откуда и у меня, и у моих деревенских друзей рождалась уверенность в том, что по цвету коровы можно предсказать погоду назавтра. Мы, дети грядущего космического века, там, посреди деревенской улицы, ждущей вечернее стадо, были самыми настоящими язычниками, волей-неволей считая, как и наши далекие предки, простых деревенских коров небесными облаками... Конечно, ясная вечерняя заря с легкими светлыми облаками должна была обещать назавтра хорошую погоду, а если солнце садилось "за тучку" (если на вечерней улице первой появлялась черная корова - облако), то завтра не миновать дождя.

С таким же сказочным интересом относились мы всегда и к пастуху, вступавшему в деревню следом за стадом. Все в пастухе казалось мне всегда необычным: и его неразговорчивость, и его старый костюм, который впору самому сказочному лесному хозяину - лешему, и особая уважительность к пастуху жителей деревни, и, конечно, большой пастуший кнут, что тянулся следом за пастухом или собранный тяжелыми кольцами висел у пастуха на плече.

И настоящим пастухом мне действительно пришлось побывать, побывать не раз, не одно лето, оставив для себя на всю жизнь память-радость о том времени...

Впервые пасти деревенское стадо мне было доверено на лесных пастбищах Архангельской области. При стаде нас было трое лесных пастухов со своими порядками и правилами. Стадо мы пасли по очереди, подменяя друг друга, потому что пасти стадо на лесных пастбищах, почти в лесу, не очень просто. От тех дней моего лесного пастушества и остались у меня записи, которые я и хочу сейчас вспомнить.


... Каждое утро мы выгоняем своих телушек из деревни. Куда гнать скот, решаем с вечера. Да мы никогда и не гнали своих телушек - мы просто открывали ворота-отвод из деревни в ту сторону, куда сегодня стаду положено было идти.

Торопиться за стадом, а тем более гнать его, наверное, нельзя. Стадо само без лишнего крика, без палки, без кнута должно выйти на траву. Тихое стадо не станет носиться от низины к низине, чище выберет то, что попадется под ноги, и не уйдет далеко. Такое стадо не надо долго собирать в обратный путь, да и сам спокойный мирный день богаче обернется к вечеру привесом или молоком. Наверное, поэтому у пастуха в лесной деревушке никогда не встретишь в руках кнута. Кнут не может быть там, где рядом лес, где напуганная корова шагнет в кусты, а потом ищи ее до следующего утра. Для кнута в лесу нет и пространства, да и сам характер лесного человека разрешает ему иногда пользоваться только легким батожком.

После батожка и тихого стада добрая медлительность того человека, которому все жители деревни доверили своих коров, является ко мне здесь, рядом с нашими телушками, только что вышедшими на берег лесного озера, еще с одной стороны.