Цахуры: прошлое и настоящее
| Вид материала | Документы |
- Белгородчина: прошлое, настоящее и будущее, 3820.45kb.
- Информационная справка по итогам районного исторического конкурса «История выборов, 41.13kb.
- Фонд «Либеральная миссия» Малое предпринимательство в России: прошлое, настоящее, 4355.75kb.
- Урок конференция на тему: «Нарушение нервно-гуморальной регуляции. Эндокринология., 88.24kb.
- Информационное письмо, 43.7kb.
- Тема урока : Урок практической подготовки к сочинению-рассуждению о родном крае «Прошлое, 143kb.
- Обзорная по городу с посещением Караульной горы, 13.38kb.
- Видовой состав ихтиофауны реки бурея: прошлое, настоящее и будущее, 80.75kb.
- Международная научно-практическая конференция, 83.73kb.
- Дипломная работа На тему: «Криминалистика: прошлое, настоящее, будущее», 760.7kb.
Против этих-то удалых разбойничьих партий наши регулярные войска и даже линейные казаки весьма часто оказывались недостаточно подвижными и действительными. Очевидно нужно было создать особые, в высшей степени подвижные отряды, составленные из самых отчаянных удальцов, которые бы вели горную войну не только по команде, по приказанию, а по собственной охоте, которые бы не уступали в ловкости, хитрости и отваге качохам. С этою-то целью и были созданы партизанские команды, и, надо отдать справедливость, действия этих команд превзошли все ожидания. Мы не имели возможности разузнать, когда именно подобные команды заведены в других частях Кавказа, но узнали несколько подробностей о заведении их на бывшей лезгинской кордонной линии. Весною 1847 года, вторгнулся на эту линию Даниель-Бек. Положение наших малочисленных войск было крайне затруднительно, тем более, что и жители ближайших к горам аулов почти явно приняли сторону горцев; однако, [135] благоразумные распоряжения генерала Шварца, командовавшего в то время на лезгинской линии, и особенно необыкновенная подвижность и отчаянная храбрость наших кавказских солдат совершенно уничтожили все намерения Даниель-Бека: главные скопища его были рассеяны. Но, тем не менее, во всей Кахетии особенно же в бывшем Белоканском округе, остались повсюду мелкие, но многочисленные шайки хищников, состоявшие отчасти из горцев, отчасти же из тех местных жителей, которые, при вторжении Даниель-Бека, восстали против нас и теперь, опасаясь справедливого за то наказания, бродили по линии и грабили мирных жителей. Для предупреждения этих грабежей, а равно и для истребления хищников, шатавшихся по лесам на линии, и сформирована была, осенью 1817 года, особая команда из стрелков-охотников. Сколько известно, первая подобная команда была составлена при Тифлисском егерском полку, под начальством прапорщика Шимановского, и состояла из 80 человек милиционеров пешей грузинской милиции и лучших стрелков 1-го и 2-го батальонов Тифлисского полка. Впоследствии же времени, когда польза, приносимая этою командою, оказалась вполне несомненною, команда была увеличена, и из нее образован так называемый партизанский отряд, состоявший из 300 человек охотников, вызванных из полков, и 50 милиционеров. Вся эта команда имела право носить бороды и своим нарядом ничуть не отличалась от самих горцев; вооружение их состояло из шашек, кинжалов и винтовок. Нечего и говорить, что все это были отборные стрелки и что вообще эти партизаны, не будучи ни в чем стесняемы ни воинскими уставами, ни различными положениями, отличались самою отчаянною удалью и отвагою. Это было чем-то вроде прежнего казачества, выходившего из внутренних областей России на ее окраины, для того, чтобы воевать с неверными. Подобно первым казакам, и эти партизаны-охотники были увлекаемы на самые отчаянные подвиги одним лишь безотчетным влечением одолеть неверного. Рассеянные мелкими партиями по всем горным ущельям, наблюдая за всеми, самыми трудно-доступными, тропинками, партизаны наши внимательно следили за всеми движениями качохов, предупреждали их намерения, а по временам, соединяясь в небольшие отряды, сами предпринимали набеги в горы и вносили опустошение в долину верхнего [136] Самура. Постоянная бдительность и ежеминутное выжидание опасности, сознание, что имеется дело с противником в высшей степени хитрым и предприимчивым, а вместе с тем пламенное желание расстроить расчеты его предприимчивости, — все это должно было служить превосходною школою для наших партизанов, и, в короткое время, они стали страшны для самых отважных качохов.
От Сувагельского форта ущелье Мухах-чая все более и более суживается и почти во всю ширину свою занято многочисленными рукавами речки, от которой получило название. Речка эта с чрезвычайною быстротою и с необыкновенным шумом катит свои мутные воды в Алазань. Вдоль ее, частью близ самого ее берега, но чаще по косогорам окружающих ее скатов проложена вновь устроиваемая колесная дорога, соединяющая долину Алазани, через Диндидах, с южным Дагестаном. Разработка этой дороги, как и вообще многих других дагестанских дорог, начата немедленно после покорения восточного Кавказа. С первого взгляда кажется несколько странным, что в стране, в которой жители не имеют ни малейшего понятия о колесных повозках, устраиваются колесные дороги. Но значение всех этих дорог по преимуществу военное, и можно сказать, что от их устройства весьма много зависит спокойное обладание Дагестаном. Дороги эти, как мы увидим впоследствии, должны прорезать страну по всем важнейшим в стратегическом отношении направлениям и послужат нашим войскам и необходимым для них транспортам прекрасными путями для доступа вовнутрь края. Вообще, в подобной, столь гористой, каков нагорный Дагестан, стране, дороги имеют первостепенную важность. Это сознавали все лучшие предводители наших войск на Кавказе; это сознавал даже и сам Шамиль, который устраивал по некоторым направлениям колесные дороги, для того, чтобы иметь возможность скорее и удобнее перевозить свою артиллерию. Для нас же дороги нужны не только для артиллерии, но почти еще более для наших транспортов!.. Не имея колесных дорог, все необходимое для войск приходится перевозить на вьюках, что в высшей степени затруднительно, особенно в стране, где часто нужно везти на себе и самый фураж для вьючного скота; притом же, вьючные транспорты, при несколько более значительных отрядах, [137] занимают в походе чрезвычайно много места и требуют сильных прикрытий. Все эти неудобства значительно уменьшаются при замене вьючных транспортов колесными. Вот почему нынешний наместник кавказский, немедленно по завоевании восточного Кавказа, обратил все свое внимание на проложение удобных путей в горах.
Однако же, вполне сознавая всю пользу проложения дорог в Дагестане, нельзя не заметить, что предприятие это чрезвычайно громадно и в осуществлении своем встречает многие затруднения. Самые главные из них заключаются в недостатке хороших руководителей для проложения дорог и в затруднении иметь достаточно рабочих рук для их устройства. Говоря, что встречается недостаток в хороших руководителях для проложения дорог, мы отнюдь не ставим этого в упрек офицерам корпуса путей сообщений VIII (кавказского) округа. В этом округе считается очень много весьма способных и даровитых офицеров, но их недостаточно для тех громадных работ, какие предприняты на Кавказе; поэтому-то во многих случаях проложение и постройка целых участков горных дорог по необходимости должна быть поручаема саперным, а иногда даже и фронтовым армейским офицерам. Конечно, при всей добросовестности сих последних, в постройках, вверенных их заведыванию, весьма часто проявляются различные промахи, которые имеют особенную важность в горных дорогах, где часто какое-нибудь мелочное обстоятельство, упущенное из вида, может совершенно разрушить дорогу, постройка которой стоила чрезвычайных усилий и пожертвований. Нам немного приходилось ездить по вновь устроенным дорогам, но и то мы могли заметить, что во многих местах дороги эти хотя и выстроены превосходно, но весьма непрочны: один день дождя, изменение русла капризной горной речки, — и работа целого года почти пропадает и вызывает радикальные поправки. Вообще, пролагая горные дороги, нужна особенная, чрезвычайная осторожность: иначе и труд и деньги будут пропадать совершенно даром. Лучшее доказательство тому мы находим там же, на Кавказе, в военно-грузинской дороге, где со времени первого перехода наших войск через Кавказские горы (в 1769 году), в течение более 90 лет, производятся постоянные работы для улучшения этого пути. Только теперь, когда работы по [138] улучшению этого чрезвычайно-важного пути поручены капитану корпуса путей сообщения Статковскому, посвятившему всю свою деятельность на изучение горных дорог вообще и военно-грузинской в особенности, — теперь только можно надеяться, что Кавказские горы прорежутся путем, который станет наряду с лучшими дорогами альпийских стран.
Другой весьма важный недостаток, встречаемый при проложении горных дорог на Кавказе, это — недостаток в рабочих, который, однако же, в некоторой степени устраняется тем, что на дорожные работы употребляются войска кавказской армии. Войска эти, подобно древне-римским легионам, покорив страну, не делают из нее пустыни, а, напротив, украшают ее памятниками, которые остаются до самого отдаленного потомства, служа для развития благосостояния жителей страны. Но это одна сторона медали — поэтическая ее сторона. Зато другая сторона ее вовсе не так блистательна. Не знаю, охотно ли работали римские легионеры, получали ли они какую-нибудь плату за свои труды, но что касается до наших новейших легионеров-кавказцев, то они чувствуют и вполне сознают всю тяжесть этого труда, перед которыми блекнут труды и лишения, неразрывно связанные с самыми тягостными экспедициями и походами. Работы по устройству дорог, производимые в скалистом грунте, чрезвычайно тяжелы и затруднительны; на них люди страшно изнашиваются в одежде, а от частых климатических перемен, столь обыкновенных в горах, весьма много страдают от болезненности и смертности. К этому надо прибавить еще и то, что, находясь на дорожных работах в горах, войска, несмотря на всю заботливость начальства, не всегда могут иметь достаточно хорошую пищу, а главное, по необходимости, должны обходиться без свежего хлеба, и довольствоваться лишь сухарями, подвозимыми из полковых штаб-квартир. Конечно, все эти невыгоды неизбежны вследствие крайней необходимости в дорогах и самых особенностей местных; в виду этой крайней необходимости проложения дорог и употребления для того войск, приходится жертвовать многим и даже, пожалуй, и самыми людьми. Но опасно только, чтобы очень во многих местностях жертвы эти не остались бесплодными: дороги, прокладываемые без хороших руководителей, да притом с одними, так сказать, своими домашними средствами, кажется, вряд ли [139] останутся столь же вековечными памятниками, как постройки римских легионеров. Мы только высказываем свой собственный взгляд на громадное и в основании своем чрезвычайно полезное предприятие — проложение дорог в горах. Предприятие это полезно, необходимо, — в том нет спора; но, вместе с тем, оно так громадно, что самая мысль о возможности полного и вполне успешного его выполнения приводит в сомнение. В подобном деле, нам кажется, не должно быть середины, потому что неполное исполнение столь громадного предприятия может повлечь за собою только громадные пожертвования и не принесет и сотой доли той пользы, какой от него позволено надеяться.
Проехав несколько верст от Сувагельского форта по вновь устроенной дороге, мы достигли урочища Джемджимах, при котором собственно образуется Мухах-чай из слияния двух горных потоков, вытекающих из двух разных ущелий. Тут же остались следы шалашей и лагеря недавно бивуакировавших здесь войск, производивших работы на мухахской дороге и перешедших, с наступлением жаров, в горы. От Джемджимаха разрабатываемая дорога идет кратчайшим путем по правому ущелью прямо на Диндидах, но так как на этом протяжении она только что еще трассирована, то мы и должны были направиться по левому ущелью, чтобы подняться до перевала по прежней, отчасти только улучшенной нашими войсками, горной дороге. Местность видимо все более и более поднималась и вместе с тем и самая дорога становилась все затруднительнее: она беспрерывно переходила то на один, то на другой берег потока, через который беспрестанно надо было переезжать вброд. Самый поток, с шумом, напоминающим в этих диких местах шум петергофских фонтанов, бешено пенится и скачет по камням. Но скаты гор, составляющих ущелье, носят вполне еще характер гор второстепенных; они покрыты богатою растительностью, сквозь которую местами выглядывают шалаши переселяющихся сюда на время летних жаров со своими стадами жителей Алазанской долины. Шалаши эти образуют иногда как бы целые деревни, переселившиеся сюда только на время лета. У одной из подобных деревень, лежащей у самого подножия подъема на Диндидах, мы остановились, чтобы дать отдохнуть нашимь лошадям перед [140] тяжелым подъемом и особенно осмотреть и исправить их подковы, которые, при следовании по каменистому грунту потока, сильно попортились. Притом же, мы надеялись переменить здесь лошадь находившегося при мне деньщика, которая оказалась очень плохою, беспрерывно спотыкалась и падала и могла бы не выдержать весьма трудного и тяжелого подъема к перевалу. Но надежды наши остались тщетны, так как у жителей вовсе не было лошадей; а потому мы, только отдохнувши здесь, пустились в дальнейший путь.
Во время этой остановки, я имел случай видеть образчик находчивости и ремесленной деятельности горцев. В одном из шалашей, расположенном возле небольшого ручейка, скатывающегося с гор, помещался некоторого рода горский токарь, и здесь же, пользуясь водою ручья, был устроен его токарный станок. Для приведения его в движение, горец воспользовался большим падением вод ручья, которые в этом месте небольшим каскадом падают с высоты одного или полутора аршин. Падающая струя воды приводила в быстрое движение колесо, на оси которого было укреплено лезвие кинжала, служащее вместо стругала при обделке какой-то чашки. Я около получаса наблюдал за этой работой и удивлялся точности, с которою обделывалась этим механизмом внутренность чашки. Тут же горец показал мне еще несколько своих произведений, сделанных таким же порядком, из мягкого дерева: то были разного рода чашки, миски и даже горшки, отделка которых, хотя несколько и грубая, немногим лишь была хуже знаменитых деревянных произведений Нижегородской и Вятской губерний. Вообще надо удивляться той находчивости горцев, с какою они пользуются движущею силою воды. Все подобного рода постройки, конечно, чрезвычайно нехитры и просты, но, тем не менее, оне приносят большое облегчение труду горцев, особенно на мельницах. Кроме того, немало внимания заслуживают также и постройки горцев с целью проведения воды в аулы для орошения садов, — постройки, которые дают возможность подымать воду на высоту иногда до восьми и более сажен над уровнем речки. Но об этих постройках мы будем еще иметь случай говорить впоследствии, при посещении дагестанских аулов.
Пройдя еще версты с две по ущелью верхнего Мухаха, [141] мы оставили его и стали взбираться на подъем, ведущий к урочищу Диндидах, составляющему перевал в этой части снегового хребта. Урочище это представляет обширную седловину, возвышенную на 7,650 футов и служащую водораздельною линиею между притоками Мухах-чая с одной стороны и притоками верхнего Самура с другой. Подъем до него считается одним из лучших подъемов со стороны Алазани на главный хребет; но весьма естественно, что для меня, еще новичка в горах, он показался чрезвычайно затруднительным. Правда и то, что почти половину пути по подъему мы сделали в сумерки, прибыв на Диндидах, где в то время были расположены наши войска, уже в десятом часу вечера. Первую половину подъема мы прошли еще засветло, и глаза мои не могли оторваться от тех величественно -живописных картин, какие представлялись нам на каждом шагу. Дорога зигзагами взбиралась на весьма крутую покатость. Ширина дороги, уже расчищенной и улучшенной нашими войсками, нигде, однако же, не превышала полутора или двух шагов; местами, особенно поблизости к Диндидаху, она была просто высечена в камне и представляла или совершенно гладкую каменистую поверхность, или же ступени, грубо высеченные в скале, по которым лошади наши карабкались с необыкновенным искусством. По большей части, с таких-то именно каменистых мест, лишенных растительности, и открывались самые великолепные виды; но любоваться ими с лошади, которая беспрестанно скользила и, казалось, готова была упасть, я никак не решался, я слезал с коня и, не жалея своих ног, шел пешком. К сожалению, я не имею дара описывать живописность местоположения, а потому полагаю, что всякое переданное мною описание красоты видов будет неполно и далеко неточно. Но предоставляю самому читателю вообразить себе чрезвычайно разнообразную гористую местность, покрытую самою богатою растительностью, в верхних частях травянистою, а в нижних кустарного и древесного, — местность, перерезанную множеством ущельев, в которых с ревом клокочут горные потоки. Издали, потоки эти от пены, постоянно их покрывающей, кажутся тонкими, серебристыми лентами, извивающимися между покатостей гор; вблизи же вы находите в них по большей части чистую, как слеза или как хрусталь, и холодную, как лед, воду. Удивительно и непонятно [142] влияние горного воздуха: им дышется как-то свободно и легко; грудь чувствует всю громадную разницу между этим воздухом и душной атмосферой наших европейских городов: оттого-то в горах и чувствуешь себя так хорошо, легко, несмотря на всю усталость, происходящую вследствие затруднительности сообщения. Притом же, здесь, подымаясь в горы, избавляешься от тех расслабляющих и дух и тело жаров, которые так несносны на равнине. На этих горах почти нет лета, а постоянная, самая умеренная весна. Так, в половине июня, на равнине у Мухаха, жара доходит до тридцати и более градусов в тени, большая часть плодов уже созрела и самый виноград начинает наливаться; между тем, в то же самое время, на подъеме к Диндидаху растут чудные душистые фиалки, этот почти первый цветок весны; цветет и местами доспевает крупная, ароматная земляника. По мере же подъема в горы, все чаще и чаще встречаются растения, которые вполне напоминают собою нашу северную небогатую флору.
Во время подъема нашего на Диндидах, мне пришлось быть свидетелем весьма характеристической сцены, которая произвела на меня самое неприятное впечатление. Лошадь моего деньщика, с самого начала вступления нашего на подъем, стала постоянно отставать, и ясно было видно, что она не в состоянии будет дойти до ночлега, несмотря даже на то, что бедный и измученный Кузьма почти все время шел пешком и только гнал ее впереди себя. С усилившеюся крутизною подъема, лошадь окончательно стала и, несмотря на всевозможные побуждения, отказывалась идти далее. Положение наше становилось затруднительным: до перевала оставалось еще часа три пути; конвойные наши с вьюком далеко ушли вперед, так что мы их потеряли из вида, и они вовсе не слышали нашего зова. Я, спутник мой Ибрагим-бей, как его обыкновенно называли местные жители, и Кузьма остались среди дороги в совершенном недоумении, что делать нам. Вдруг, в это время, мы видим, что два горца спускаются с подъема, ведя своих лошадей в поводу. Ибрагим прямо бросается к ним и без всяких церемоний требует, чтобы один из них отдал нам свою лошадь, а сам шел пешком за нами до Диндидаха, а тем временем, чтобы другой отвел негодную нашу лошадь до ближайшего аула. Горцы весьма справедливо ему [143] возразили, что это было возможно с год тому назад, но что теперь они не исполнят его требования.
— Канальи! год тому назад, при встрече с вами, я бы потребовал ваших голов, а не лошадей! — вскрикнул Ибрагим. Один из горцев схватился за рукоятку своего кинжала; но Ибрагим, заметив это движение, так ловко треснул его в шею, что горец отлетел шага на два и если бы не дерево, за которое он успел ухватиться, то, вероятно, полетел бы в пропасть. Такой сильный аргумент, со стороны моего проводника, совершенно уничтожил сопротивление горцев, и они беспрекословно согласились исполнить его требование. При этом нелишне заметить, что встреченные нами горцы отправлялись из долины Самура в Мухах и спешили именно с тем, чтобы ночью, для избежания жары, поспеть на равнину, окончить там свои дела и до наступления жары успеть вернуться в горы. Следовательно, потеря времени, причиненная им встречею с нами, была для них чрезвычайно чувствительна. Конечно, я постарался вознаградить их за то деньгами, но, тем не менее, они оставили нас чрезвычайно недовольные, хотя и не изъявили прямо своего неудовольствия.
Быв свидетелем всей этой сцены, я не мог удержаться, чтобы не заметить Ибрагим-бею всю несправедливость его поступка и что подобное обращение с недавно еще подчинившимися нам горцами может только вооружить их против Русских. На это он мне, самым убедительным тоном, ответил, что все горцы страшные негодяи, разбойники, что с ними церемониться не следует и что всякая мягкость в обращении с ними только портит их.
— Но ведь можно же было не требовать от них уступки лошади, а уговориться, чтобы они нам отдали ее за деньги на один переезд, — сказал я.
— Нет, на это они ни за что бы не согласились, — ответил мне Ибрагим-бей: — горец упрям и особенно для Русского ничего не сделает, даже за деньги, чтобы вывести его из затруднения. Просьбы он не понимает, а для него только и действительно положительное требование, сопровождаемое угрозою.
Таков взгляд моего спутника на характер горцев; но, сколько мне удалось видеть, он далеко не верен. Напротив того, житель Дагестана показался мне, за все время моей поездки по этой стране, чрезвычайно услужливым и [144] предупредительным; в течение моего рассказа мне неоднократно придется подтверждать это виденными мною фактами. А, между тем, взгляд на них, что они буйны и непокорны, кажется, чрезвычайно развит между многими лицами, которые, вследствие того, в обращении своем с горцами, часто поступают не только слишком круто, но и жестоко; особенно, как кажется, этим отличаются те из местных жителей, которые успели подняться в нашей службе до офицерских чинов: при недостатке образования, не отличаясь ничем, кроме своих военных заслуг, перед своими соплеменниками, они, однако же, стараются постоянно выказывать, что они несравненно выше их и могут себе позволять все, что им угодно. Оттого-то, насколько мне удалось видеть и слышать, горцы всегда предпочитают начальника из Русских начальнику, вышедшему из их же среды; по крайней мере, за первым они признают полное право управлять ими и даже иногда и потеснить их, своеволие же и притеснения последних для них невыносимы. Но вот уже сильно потемнело; темная, южная ночь почти разом сменила день, и я волей-неволей должен был отказаться от всякого желания любоваться видами и вполне положиться на верный ход моего коня, который действительно был совершенно надежным животным для путешествия по горам, хоть бы даже и в ночное время. Все, что я мог различать еще в темноте ночи, это только белую лошадь следовавшего впереди меня Ибрагим-бея. Наконец я заметил, чте мы перестали подыматься в гору, а вскоре после того оклик часового: «кто идет?» послужил указанием, что уже близко и лагерь. Действительно, вслед за тем мы завидели огоньки, мелькавшие в разных местах лагеря, а через полчаса я уже сидел в палатке начальника колонны за стаканом чаю с ромом. Это последнее прибавление было вполне необходимо, потому что ночь была холодная и мы приехали в лагерь порядочно прозябнувши. Вообще на Диндидахе, несмотря на то, что была уже вторая половина июля, ночные холода все еще очень чувствительны, а по временам даже выпадает и снег, который, между прочим, был и дня за два до моего прибытия. Бедным нашим солдатикам немало нужно забот для того, чтобы защитить себя от этих холодов, от которых одна палатка плохой защитник.
Лагерь находившихся на Диндидахе для дорожных работ [145] двух батальонов не представлял ничего особенного; я даже удивился той правильности, с какою он расположен на совершенно гладкой и обширной седловине между гор. Перед палатками ружья составлены в козла, на линейках ротные значки и дежурные; около офицерских палаток даже появились дерновые скамьи. Одно только, что нарушало правильность расположения и однообразие лагеря, это то, что кухни были расположены впереди лагеря, близ воды, да палатки покрыты у солдат рогожами да старыми шинелишками, а у офицеров иногда коврами или войлоками.
Переночевав в лагере — при чем, дабы защититься от ночного холода, я должен был укрыться всем, чем только мог — на другой день, довольно, впрочем, уже поздно, после сытного завтрака, которым нас угостили офицеры отряда, мы стали спускаться с Диндидаха в долину Самура. Спуск этот гораздо отложе спуска, ведущего в долину Алазани, но не отличается такою живописностью местоположения, как последний. Самос главное, на нем почти совершенно не видно древесной растительности. Между тем, как алазанский спуск и вообще ущелье Мухах-чая весьма богаты лесом самых разнообразных пород, самурский спуск и почти вся верхняя долина Самура совершенно безлесны; по этим скатам только и встречаются, да и то местами, одни лишь кусты кавказского рододендрона, почти стелющиеся по земле и служащие лучшим древесным топливом в большей части Дагестана. Но зато скаты самурской долины покрыты великолепными травами, которые составляют превосходнейший корм для стад баранов местных жителей.
На всем пространстве от Диндидаха до Самура только в одном месте, именно на последнем уступе к реке, спуск представляет значительную крутизну. Этот-то последний уступ, известный под названием Ширальского урочища, представляет чрезвычайно важный пункт в военном отношении: он господствует совершенно над долиною Самура, от которого доступы к нему очень затруднительны, и имеет удобное сообщение с Мухах-чаем и бывшей Лезгинской линией.
Потому пункт этот весьма часто был занимаем нашими войсками, которые из этой позиции беспрепятственно могли направляться, по надобности, или к Лучеку, или же в верховья Самура и даже через Сары-даг в Тлесерух. До [146] сих пор еще около Ширала сохранились следы укреплений, которые были здесь воздвигнуты, в 1847 и 1848 годах, командовавшим в то время Эриванским карабинерным полком полковником (ныне генерал-лейтенантом!) Бельгардом.
Достигнувши Самура и переправясь через него вброд, мы поднялись на противоположный берег его, к разрушенному во время войны и начинающему теперь отстраиваться аулу Баш-Мухах. Аул этот принадлежал прежде к обществу горных магалов, или Самур-дара, самурских аулов, лежавших, в числе до 14, в верховьях Самура. Общество это, занимая верховья Самура до слияния с Кара-Самуром у Лучека, находилось постоянно в самой сомнительной покорности к нам и благоприятствовало набегам Лезгин на Дагестанскую линию. Вследствие того, против него были предпринимаемы, в разное время, более или менее значительные экспедиции, и наконец в 1852 году, во время командования на Дагестанской линии барона Врангеля, решено было жителей горных магалов выселить на равнину в долину Алазани. И действительно: с тех пор, как общество это было переселено с Самура, а аулы его были разрушены, значительно усилилась степень нашей безопасности на бывшем правом крыле Лезгинской кордонной линии. Но для самих жителей горных магалов мера эта была крайне сурова, хотя и вполне необходима: горец вообще неохотно оставляет свое жилище, он свыкается с ним более, чем житель равнины; притом же, и воздух равнин для него почти убийственен. Потому не удивительно, что большинство населения горных магалов, будучи выведено из гор, подвергалось болезням; после падения Шамиля, жители эти стали переселяться вновь в долину Самура, на прежние свои пепелища. Ничто не может их остановить в этом, намерении: они, с обычною настойчивостью Лезгин, расчищают развалины прежних своих домов, хлопочут об их исправлении, а пока помещаются как-нибудь, в шалашах или среди развалин. Как-то странно видеть эти, расположенные по большей части на трудно доступных местах, груды камней, среди которых копошатся, как муравьи, люди; как муравьи, впрочем, только по своему трудолюбию, а вовсе не по своей многочисленности. А работы предстоит им немало: при выселении жителей, аулы были сжигаемы, при чем наиболее крепкие стены были даже взрываемы порохом. Правда, [147] что главный материал построек — дикий камень, остался на месте; только нужно выбрать его из развалин и вновь складывать стены. За то в другом, тоже необходимом материале дереве, встречается совершенный недостаток; но это не останавливает жителей, и они возят лес для своих построек с Диндидаха и с алазанского спуска главного хребта. Во время следования в долину Самура, нам самим случалось неоднократно обгонять жителей горных, магалов, везущих лес для своих построек. Перевозка эта, совершаемая на малосильных ослах, чрезвычайно медленна: на осла навьючивается всего только одно, много два бревна, или же пять, шесть досок за один раз, а для того, чтобы построить мало-мальски порядочную саклю (избу, дом), нужно перевезти не менее десяти или двенадцати подобных вьюков. Можно представить себе, как должно быть затруднительно для жителей горных магалов восстановление их прежних аулов.
В Баш-Мухахе, лежащем всего часа на три пути от Куссура, пункта, где мы должны были переменить лошадей и конвой, мы остановились, так как было уже около полудня и моим конвойным надо было совершить намаз. Положение, этого аула чрезвычайно живописно на горном уступе, круто подымающемся над Самуром. Весь аул в развалинах, и в нем нашли мы только женщин, детей и собак: все же мужчины уехали за лесом на Диндидах. Женщины всего аула, числом около пятнадцати, собрались около одной сакли и, сидя на разостланном большом войлоке, занимались своими ручными работами; тут же около них играли их дети, увешанные разными амулетами и страшно грязные; на личиках многих из них очевидно нарочно были сделаны пятна какою-то красною краскою. На вопрос мой, что значат эти пятна и зачем они не держат детей хотя сколько-нибудь почище, мне ответили, что это делается с умыслом, для того, чтобы отвратить от детей дурной глаз. Женщины нисколько не стеснялись моим присутствием и продолжали свои занятия, изподлобья только посматривая на нас. Занятия эти заключались в шитье и вязании, при чем особенное внимание мое обратили на себя вязательные иголки, которые не прямы, как вообще употребляемые у нас, а дугообразные, вероятно, для того, чтобы петли не соскакивали без воли вязальщицы. В числе женщин было несколько старух; но были две или три [148] довольно молодые, с совершенно правильными чертами лица, с волосами и глазами черными как смоль. К сожалению, я должен сознаться, что это были единственные красивые женщины, встреченные мною в Дагестане. Между молодыми, десяти, двенадцатилетними девчонками, мне удавалось видеть часто очень красивые личики; но и этим личнкам суждено было преждевременно потерять свою красоту и увянуть с выходом замуж, когда женщина делается рабою мужа и исполнительницею самых тяжелых и трудных работ! Что особенно портит дагестанских женщин, это то, что они по большей части чрезвычайно сутуловаты и даже горбаты от постоянной носки больших тяжестей. Женщины же, виденные мною в Баш-Мухахе и вообще в долине Самура, и в этом отношении составляли исключение: они были стройны и высокого роста. Причина тому, по всей вероятности, заключается в том, что женщины горных магалов менее обременяются работою, чем в других частях Дагестана, а это преимущественно происходит оттого, что в верховьях Самура земледелие вообще развито очень слабо и главный промысел жителей составляет разведение овец, чему особенно благоприятствуют обильные пастбища, которыми покрыты горы, составляющие самурскую долину. Горы эти очень круты и посещаются только стадами баранов, которые проникают часто в самые возвышенные и недоступные места; для хлебопашества же здесь представляется чрезвычайно мало удобств, не столько вследствие свойств почвы, сколько по необыкновенной крутизне скатов. Таким образом, здесь сама природа не только обусловливает характер занятий жителей, но косвенным образом имеет влияние и на физическое развитие и красоту женщин.
В Баш-Мухахе в первый раз пришлось мне видеть услужливость и, так сказать, вежливость Лезгин, и притом выказанную не мужчинами, а женщинами. Лишь только, по прибытии в аул, мы сошли с лошадей, как тотчас же одна из женщин направилась в ближайший шалаш, вынесла оттуда пару небольших ковров и разостлала на траве, как бы приглашая сесть. Быть может, что этим она хотела отдалить нас от женского кружка, потому что разостлала ковры довольно далеко от него. Но этого мало: не успел я вынуть папиросу, как уже другая женщина послала своего ребенка в шалаш, чтобы он подал мне уголек для закурения [149] папиросы. Согласитесь, что встречать подобную предупредительность как-то странно среди диких гор Дагестана, а, между тем, мне приходилось встречать ее очень часто. Бывало не успевал я взять папиросу, как уже передо мною являлся кто-нибудь с щипчиками, держащими горящий уголь; не успевал бывало мой Кузьма сказать только, что ему нужно «су» — воды, и уже несколько услужливых ребятишек с кувшинами летели к ближайшему фонтану или ручью. Положим даже, что во всем этом главную роль играло желание получить какое-нибудь вознаграждение, все-таки мне кажется, что и по этим уже данным нельзя считать Лезгин глубоко враждебными нам и ненавидящими нас. В народе этом, по крайней мере, по нашему мнению, много есть врожденной доброты, радушия и, напротив, вовсе не заметно хищничества и той кровожадности, которую часто ему приписывают.
Дорога от Баш-Мухаха до Куссура не представляет ничего особенного и пройдена была нами совершенно благополучно. Куссур был в свое время одним из важнейших пунктов в верховьях Самура; судя по развалинам, это был многолюдный, богатый и чрезвычайно сильный и важный по своему положению аул. Вид его чрезвычайно живописен и оригинален. Случалось ли вам видеть в наших лесах большие муравейники, имеющие конусообразную форму; представьте себе такой же муравейник в больших размерах, населенный людьми, и вы получите понятие о Куссуре. Это совершенно конусообразная куча плоскокрыших домов, нагроможденных один на другой; вершину конуса составляет круглая, довольно обширная башня, служившая, как видно, последним убежищем для жителей в случае нападения на их аул. Стены башни, а также и все стены домов, выходящие наружу, изрезаны бойницами, а местами имеют и большие четырехугольные окна, служившие, вероятно, вместо амбразур для орудий.
В таком виде Куссур, очевидно, мог представить весьма сильное сопротивление, тем более, что самое положение его, почти заграждающее всю долину Самура, чрезвычайно выгодно для обороны доступа в верхние части этой реки. Однако же, кажется, нашим войскам ни разу не приходилось овладевать Куссуром, а в 1852 году жители его, видя приближение русских войск, без сопротивления согласились его оставить и выселиться по указанию барона Врангеля. В настоящее же [150] время, оставшиеся жители вернулись в Куссур, но пока живут еще в шалашах и только что начинают очищать от развалин и поправлять прежние свои жилища.
Хотя для читателей обыкновенно крайне скучны те подробности, которыми часто переполнены путевые заметки, говоря об удовлетворении аппетита путешествующих, тем не менее, однако же, решаясь даже выслушать некоторые нарекания со стороны читателя, я считаю нужным сказать несколько слов о том, как и чем я должен быль питаться во время нахождения моего в Куссуре. Надо заметить, что я надеялся провести в этом пункте лишь одну ночь и на другой же день, рано утром, пуститься в дальнейший путь.
Но оказалось, что на находящемся в Куссуре посту джаро-лезгинской милиции всего находилось налицо три человека, из которых один лежал в лихорадке; остальные люди отчасти были командированы в Новые Закаталы за провиантом, отчасти же уехали сопровождать одного из наших академиков, который в то время приехал в Дагестан для изучения тамошней флоры и по своимь занятиям, совершенно непонятным для наших солдат и местных жителей, получил оригинальное прозвище: травяных дел мастера. Итак, волей-неволей, пришлось мне выжидать в Куссуре, пока не вернется какая-нибудь из откомандированных партий милиционеров, а это могло последовать не ранее, как через сутки. Следовательно, надо было подумать, что есть в течение этих суток; со мной же был только хлеб, некоторые сухие закуски да консервы разной зелени, взятые более для опыта, чтобы убедиться, при случае, на деле, насколько они могут быть полезны. В самом же ауле ничего нельзя было достать; но мне предложили, что я могу послать кого-нибудь в горы к пастухам, чтобы купить у них целого барана. Идея эта мне понравилась тем более, что она давала возможность испытать на деле столь часто выхваляемое искуство горцев жарить бараньи шашлыки. Решено и сделано: через час ко мне привели прекрасного, жирного барана, за которого, впрочем, взяли 3 руб. сер, а вслед затем началась стряпня. Решено было половину барана сварить в супе, при помощи моей засушенной зелени, а другую половину зажарить, с тем, чтобы взять с собою еще и на дорогу; самый даже курдюк бараний, представлявший огромный сплошной кусок жира, положено было отварить с [151] солью и взять с собою в дорогу, при чем меня уверяли, что это и составляет самый тонкий деликатес. Однако же, впоследствии оказалось, что ни мой желудок, ни даже желудок моего деньщика не мог переносить этого деликатеса, и мы имели только удовольствие видеть, с каким аппетитом кусок этого сала был съеден нашими конвойными.
Но одного решения варить и жарить оказалось мало: нужно было приискать еще и топливо для приведения этого решения в исполнение, а это также было нелегко в стране, подобной Дагестану. После многих поисков оказалось, что у одного из жителей была вязанка рододендронового хвороста, которую он нам согласился уступить за два абаза (абаз 20 коп. серебр.). Итак, когда все препятствия были устранены, Кузьма, при содействии конвойных, принялся за стряпню, а часа через три мы имели перед собой весьма объемистый котелок с очень вкусным супом жюльен из баранины и целое блюдо отлично приготовленного шашлыка. К тому же, Ибрагим-бею удалось еще достать у одного из жителей так называемый «сумах», или «тутуб» (Сумах или тутуб — высушенный и толченый барбарис, придает посыпанному им шашлыку чрезвычайно приятный, кисловатый вкус.), который и служил нам прекрасной приправой к жирной баранине. Этот роскошный обед, или ужин — назовите как хотите, потому что он подавался уже в десятом часу вечера — был дополнен вкусным пендыром (овечий сыр) и очень сносным кахетинским вином, захваченным нами у маркитанта на Диндидах.
Конечно, многие из читателей, которым не случалось бывать в горах и в южных степях наших, поморщатся, слушая мои похвалы бараньему супу да жареной баранине. Но пусть успокоятся они: мясо горских и степных баранов не имеет ни малейшего запаха и по вкусу своему может сравниться разве с самою лучшею петербургскою телятиною; о подобной баранине север России и понятия не имеет. Такое резкое развитие во вкусе мяса баранов, разумеется, преимущественно зависит от тех трав, которыми они питаются: в степях и горах они находят для своей пищи наиболее сочные и питательный травы, оттого в этих местностях они жиреют так, что, буквально говоря, иногда едва ходят от жира, и при том мясо их получает какой-то совершенно особенно-приятный и нежный вкус. [152]
Здесь не могу умолчать о том удивлении, какое возбудила имевшаяся у меня засушенная зелень во всех жителях Куссара; говорю: «во всех жителях», потому, что, как истые дети природы, почти все жители аула, разумеется, мужеского пола, собрались смотреть на меня и на все мое импровизированное хозяйство; они с любопытством рассматривали каждую вещь, вынимаемую из чемодана, и особенно удивлению их не было меры, когда они увидели, что какая-то сухая плитка, раскрошенная и положенная в котелок, преобразилась в морковь, капусту, горох и проч. Каждый из них хотел попробовать этой новинки, и они бесцеремонно просили у меня по кусочку консервов. Во время поездки моей по Дагестану то же самое повторялось каждый раз, когда я употреблял в дело свои консервы, и так как, благодаря гостеприимству кавказцев, мне приходилось прибегать к своей собственной стряпне всего раза два или три, то и можно почти безошибочно сказать, что из взятых с собою консервов я более раздал жителям, чем употребил для себя.
Переночевав по походному на земле, под шалашом, устроенным на скорую руку, я весь другой день употребил на осмотр ближайших окрестностей Куссура и на посещение самого аула. Окрестности чрезвычайно живописны, особенно если подняться вверх по горному потоку, впадающему с левой стороны у самого аула в Самур: поток этот, несмотря на то, что я видел его в маловодье, страшно шумел, образуя в своем течении множество каскадов. Берега и самая ложбина его каменистого свойства и совершенно дики; но стоит подняться лишь на некоторую высоту по берегу, и вашим взорам представляются правильно и искусно устроенные террасы, на которых расположены поля жителей. Поля эти, во время моего посещения верховья Самура, еще не были обработаны, так как жители только недавно вернулись сюда и пока продовольствовались припасами, покупаемыми ими в Кахетии. Оттого припасы обходились им чрезвычайно дорого, преимущественно вследствие дальней и затруднительной перевозки.
Так, во время пребывания моего в Куссуре, я встретил там одного горца, который имел у себя небольшой запас пшеничной муки и пшена и торговал ими весьма прибыльно: например, он продавал сах (около гарнца) муки по два абаза, что составит за четверть муки баснословную цену — 32 [153] руб. сер. (Четверть равняется десяти сабо, а в сабо нисколько меньше восьми гарнцев.), между тем как даже во внутреннем Дагестане, где уже обрабатываются поля, четверть муки, в десять сабо, продается от 12 до 15 руб., а в Кахетии и того дешевле. Не менее также дорого и пшено, которое для горных жителей составляет один из важнейших продуктов, именно: в Куссуре сах пшена стоит абаз, следовательно четверть обходится около 16 руб. сер. Весьма естественно, что, при такой дороговизне первейших, наиболее необходимых жизненных продуктов, жители верхнего Самура стараются по возможности обходиться без них и довольствоваться овечьим сыром, бараниной и толокном; печеный хлеб (чурек) составляет у них уже роскошь, а почти единственное теплое кушанье, употребляемое ими, это хинкал — отвратительная похлебка с пресными галушками из муки. Наконец немаловажное пособие для них представляет также и рыба, по преимуществу форель, или золотая рыба (кызыл-балых), в изобилии водящаяся в Самуре. Впрочем, улов этой рыбы, производимый особого рода удочками, весьма затруднителен.
Кстати не могу умолчать здесь еще об одном случае, свидетельствующем о доброте и услужливости горцев. Гуляя между шалашами куссурских жителей, я заметил лежащие около одного из них несколько свежих форелей, и поинтересовался узнать, как именно их варят местные жители. Ибрагим-бей объяснил мне это. Хозяин форелей, угадав, что разговор идет о его рыбах, спросил меня: есть ли в России рыбы? Я, разумеется, ответил, что есть, и, притом, пребольшие, величиною в сажень и более; когда мой ответ был передан горцу, он сомнительно покачал головою, как бы говоря: врешь, брат, и вслед затем, взяв пару форелей, предложил их мне в подарок, говоря, что эта рыбка хоть и маленькая, но, верно, вкуснее нашей русской. Напрасно я отказывался от подарка, напрасно предлагал горцу за него деньги, он и слушать не хотел об этом, а, называя меня своим кунаком и пожимая мою руку, заставил меня взять с собою рыбу. Подобное радушие и щедрость, выказанные простым и, притом же, совершенно бедным горцем, очевидно заслуживают внимание. Горец здесь считал меня за своего гостя, а известно, что гостеприимство в горах сильно развито [154] и что для гостя горец всегда готов пожертвовать последним своим достоянием.
Читатели, не бывавшие на Кавказе, вероятно, будут удивлены тем, откуда вдруг у горца явилась такая фамильярность, чтобы подавать и пожимать руку своему гостю. Но обычай этот очень распространен между горцами Дагестана. При встрече со своим единоплеменником, горец не всегда подаст руку, но здороваясь с Русским подаст непременно. Я старался допытаться у людей, хорошо знакомых с Кавказом, откуда произошел этот обычай: некоторые объясняли мне, что начало ему положено было мюридизмом, так как мюриды, сознавая свое собственное достоинство, удостоивали здоровающихся с ними лишь пожатием руки. Но это объяснение вряд ли основательно; гораздо, кажется, вернее, что обычай занесен был к горцам Русскими же, которые, при первоначальном занятии края, желая выказать свое благорасположение к жителям и, как бы в знак примирения, протягивали им руки. Оттого-то и горцы, при встрече с каждым Русским, считают непременною своею обязанностью подавать им и жать руки, как бы в знак того, что они теперь с нами в мире. Как ни искренни бывают эти рукопожатия, однако же, надо правду сказать, горцы до такой степени злоупотребляют обычаем, что иногда просто становится досадно. Часто приезжаешь в аул, слезаешь с лошади и думаешь, как бы скорее прилечь отдохнуть, — нет! толпа любопытных уже окружила вас и со всех сторон к вам протягиваются руки, желающие пожать вашу. Уже это вежливость, доведенная до крайности; а известно, что всегда всякого рода крайности невыносимы.
В Куссуре я встретил несколько арабов, которые принадлежали в полную собственность, или, говоря прямее, были рабами некоторых из зажиточнейших тамошних жителей. Арабы эти обыкновенно покупаются в Турции горцами, отправляющимися на поклонение в Мекку; цена арабу, смотря по летам его, силе и красоте, изменяется от 35 до 50 р. сер. Раз купленный и привезенный в горы, араб делается полною собственностью своего господина, наравне с рабочим скотом; впрочем, по отзывам самих же владельцев арабов, эти рабы очень недолговечны и редко выживают в горах более пяти лет. Однако же, следует заметить, что рабов из [155] арабов я видел только в горных магалах; во внутреннем же Дагестане я их нигде не встречал; что же касается до Закавказья, то, судя по словам Ибрагим-бея, там только изредка встречаются арабы в услужении, но ими очень дорожат, потому что они чрезвычайно усердны, трудолюбивы и бывают вполне душою и телом преданы своим хозяевам.
К концу второго дня пребывания моего в Куссуре вернулись милиционеры, посланные за провиантом, а потому теперь я мог уже получить конвой и лошадей для дальнейшего следования. Но здесь представилось опять новое затруднение: Ибрагим-бей, с сопровождавшим меня до сих пор конвоем, должен был вернуться в Закаталы, и в числе новых моих конвойных, данных мне от куссурского поста, не было ни одного человека, который бы мог служить мне переводчиком; только один из них, Магомет-Каллин, знал несколько слов по русски, и, делать нечего, я должен был в сопровождении его продолжать мой дальнейшей путь. Это обстоятельство имело влияние на некоторое изменение моего маршрута: я предполагал из Куссура перевалиться через Сары-даг в Джурмут, чтобы потом оттуда через Анкратль следовать или на Ириб, или же через Ротлух и Тилитль в Гуниб. Но, не найдя переводчика в Куссуре, на милиционном посту, я тем менее мог надеяться достать его в диком Джурмуте, а потому и почел более удобным прямо направиться через Сары-Даг на Ириб, где, как мне было известно, находился наиб, от которого я скорее мог надеяться получить переводчика. Путешествовать же по стране, совершенно мне неизвестной, без знания языка, да еще и без переводчика, я считал для себя бесполезным.