М. М. Бахтин: черты универсализма

Вид материала

Документы

Содержание В.В. Максимов Семиосфера/Диалог Не оставаться Ворваться в круг жизни Стать одним из людей

Подобный материал:

• Бахтин М. М. Проблема речевых жанров, 655.26kb.
• М. В. Бахтин история христианской церкви, 3038.41kb.
• Бахтин и проблемы методологии гуманитарного знания, 5436.4kb.
• Учебное пособие. Предисловие А. М. Пронина. М.: Издательство Московского института, 1286.9kb.
• Перелік публікацій кафедри філософії культури І культурології за 2008 рік, 309.03kb.
• «акцентуированных личностей», 94kb.
• Бахтин с. И., Тюгашев, 1645.73kb.
• А. П. Лотоцкий, В. П. Бахтин, Е. В. Грабовский, А. Н. Грибов, 21.3kb.
• 2 Цель работы, 316.35kb.
• М. В. Бахтин Ректор Института деловых коммуникаций, 103.17kb.

^

В.В. Максимов

Семиосфера/Диалог

(Семиотика Ю.М. Лотмана и философия слова М.М. Бахтина в контексте металингвистического анализа¹)

Замысел статьи возник первоначально почти произвольно в контек­сте чтения работ двух авторов – Лотмана и Бахтина. Первое, с чем столкнулся автор предлагаемой статьи, можно определить как невоз­можность удержать себя в состоянии «непреткновенного чтения» (О.И. Генисаретский). В самом общем плане этот тип ситуаций связан с тем, что «<…> читающее «я» сталкивается с разрывом непрерывности, перед ним обнаруживается возможность субъективировать это преткно­вение или на себя (на нечто в себе) или же на то, с чем оно интенцио­нально сцеплено: на текст и какие-то его неправильности, на события в считываемом жизненном мире, намекающие на его несовершенство <…>».² Продолжение чтения возможно действительно только после того как отработаны «обстоятельства остановки, и – главное – те собы­тия сознания, что случаются на месте остановки».³ Но есть и другая тактика чтения: можно место, вызвавшее отвлечение восприятия, как бы взять в кавычки и вынести за пределы наличного авторского текста в удобное пространство эпиграфов и цитат на всякий случай. Действи­тельно, в тексте могут встретиться на только места, трудные и «тем­ные», но и фрагменты, узнанные почти как свои – отсюда «обаяние эпи­графов и цитат» (Л.Я. Гинзбург). Случается, что иногда проще предоста­вить слово самому автору. Итак:

(1) Семиотическое пространство предстает перед нами как много­слойное пересечение различных текстов, вместе складывающихся в оп­ределенный пласт. Со сложными внутренними соотношениями, с раз­ной степенью переводимости и пространствами непереводимости. Под этим пластом расположен пласт «реальности» – той реальности, которая организована разнообразными языками и находится с ними в иерархии соотнесенностей. Оба эти пласта образуют семиотику культуры. За пре­делами семиотики культуры лежит реальность, находящаяся вне преде­лов языка. Слово «реальность» покрывает собой два различных явления. С одной стороны, это реальность феноменальная, по кантовскому опре­делению, то есть та реальность, которая соотносится с культурой, то противостоя ей, то сливаясь с нею. В ином, ноуменальном смысле (по терминологии Канта), можно говорить о реальности как пространстве, фатально запредельном культуре. Однако все здание этих определений и терминов меняется, если в центре нашего мира мы поместим не одно изолированное «я», а сложно организованное пространство многочис­ленных взаимно соотнесенных «я».¹

(2) «Не оставаться по касательной, ворваться в круг жизни, стать одним из людей».²

Вероятно, представленные текстовые фрагменты можно восприни­мать как разное о разном, и тогда цитата останется только цитатой – монологической редукцией чужого слова: «Чужие слова, хотя бы отда­ленно и неточно выражающие нашу мысль, действуют как откровение или как давно искомая и обретенная формула».³ Обратим внимание на то, что «чужое слово», узнанное как свое, на самом деле своим не явля­ется, но действует на нас в определенном направлении, как бы отбрасы­вая нас в самих себя, замещая в нашем кругозоре собой знак непрожи­того действительно поступка-слова. Здесь точно передана психологиче­ская атмосфера такого поступка замещения.

Однако текстовые фрагменты можно воспринимать и в совершенно ином направлении – как целостные высказывания⁴, обращенные к одной предметно-смысловой области. В таком случае металингвистический анализ позволяет рассматривать текстовые фрагменты как высказыва­ния либо в контексте определенных речевых жанров (научная моногра­фия – рабочие записки), либо в контексте их возможной диалогической соотнесенности. Последнее осуществимо только тогда, когда определен «ценностный центр идеологического кругозора эпохи» (П.Н.Медведев). На каких путях возможно осуществление этой задачи? Стоит согла­ситься с мнением П.Н.Медведева, полагавшим, что эту функцию может осуществить категория социальной оценки: «<…> историческую акту­альность, объединяющую единичную наличность высказывания с общ­ностью и полнотой его смысла, индивидуализующую и конкретизую­щую смысл и осмысляющую звуковую наличность слова здесь и теперь, мы и называем социальной оценкой».¹

Два высказывания, процитированные выше, можно воспринимать как две реплики, обращенные друг к другу в ситуации диалога между семиотикой и философией слова как разными областями общего про­странства «наук об идеологиях». Что является «внутренней темой» (И.Виноградов) этого диалога? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, присмотримся к архитектонике соответствующих высказываний.

(1) Первое, что можно сразу же отметить, – это особый характер ориентации «точки зрения» (Б.А. Успенский): взгляд наблюдателя на объект наблюдения («семиотическое пространство») как бы скользит одновременно в двух направлениях (сверху/вниз и «из близи»/вдаль), вплоть до «пространства, фатально запредельного культуре». Именно здесь происходит смена ритма высказывания. С чем она связана?

До этой точки движения в нижележащие слои семиосферы сопро­вождалось оглядкой на ее вышележащие слои. В целом высказывание учитывало игру двух перспектив (прямой и обратной) с акцентировкой последней. Высказывание очерчивало свои границы и возвращалось к исходным рубежам, очищая пространство перед собой для экспозиции описываемого объекта. Ничто не должно заслонять этот объект, даже язык описания, поэтому из высказывания инвольвированы все экспрес­сивные (оценивающие) моменты, экспрессия вытесняется выравнива­нием терминологического ряда (в небольшом фрагменте четырежды встречается слово «пространство» и семь раз слово «реальность»).

На фоне столь последовательно нейтрализованного контекста со­вершенно неожиданно и поэтому особенно остро звучит идеологиче­ский акцент, занесенный в высказывание из другого кругозора (в дан­ном случае, учитывая характер работ Лотмана, можно предположить, что это могут быть кругозоры либо философии культуры, либо фило­софской антропологии). Этот акцент выделяет такт «фатально запре­дельном культуре» с ценностно-смысловым нажимом на первое слово – «фатально». Акцентированное чужое слово подготавливает и вовлекает в содержательно-смысловой план высказывания новую тему – тему «я». Важно учитывать, что этот переход от одной темы («семиотическое пространство») к другой теме («пространство многочисленных взаимо­соотнесенных «я») осуществляется уже до поворотного момента через вовлечение в высказывание чужого слова, адрес которого оговорен прямо (кантовская терминология). Высказывание, возникшее в семио­тическом кругозоре, включает в свой состав философскую тему, совпа­дает с направлением ценностно-смыслового движения этой темы в чу­жом кругозоре (перед нами явление стилизации).¹ Но затем движение в направлении чужого стиля резко обрывается полемическим тоном², про­рывающимся в слове (некантовском) – «фатально». Интересно то, что экспрессия не подхватывается последующим тактом высказывания и никак не отражается в предшествовавшем такте. Она воспринимается на фоне фигуры зияния³, почти разрывая контекст высказывания, взрывая его изнутри. Но тут же эта «логика взрыва» (Ю.М.Лотман) отменяется: идиома «запредельность» уточняется почти «интимным» – «центр на­шего мира» (перемещая наблюдателя внутрь описываемого) и далее вновь восстанавливается внешняя точка зрения на объект: «сложно ор­ганизованное пространство многочисленных взаимно соотнесенных «я» (перенос внимания с «я» на «пространство»).

Высказывание, осуществленное и выдержанное в семиотическом кругозоре, начатое в ориентации на монолог (поиск «последней смы­словой инстанции» (М.М.Бахтин), включило в свой состав фрагменты диалогических реплик (автополемики и стилизации), отказалось от по­иска плана их принципиальной соотнесенности и завершилось как мо­нологическое. Круг монолога оказался не разомкнутым.

Теперь можно вернуться к фрагменту в целом и переместить мета­лингвистический анализ еще в одну плоскость, а именно: в плоскость соотношения «письмо»/«разговор». Речь идет о двух модальностях коммуникации – письменной и устной. Это важно потому, что разные типы коммуникации предполагают различное соотношение архитекто­нических и композиционных аспектов процессов текстопорождения и текстообмена. Текст (высказывание), перемещенный в план письменной коммуникации, имеет в своем «теле» как «связанный знаковый ком­плекс» (М.М. Бахтин) сильные и слабые позиции: первые фиксируются на границах текста (в начале и в конце текста), вторые перемещаются в середину текстового мира. В том случае, если текст воспринимается как высказывание в плоскости устной коммуникации (разговора), сильные и слабые позиции меняются местами.⁴ Таким образом, речевая манифеста­ция имеет свою собственную волю, она, манифестация, хочет быть либо текстом (письмом), либо высказыванием (разговором).

В приведенном фрагменте речевая манифестация реализуется, в большей степени, как текст. Поэтому перед нами «структурированный смысл», осуществленный в «закрытом» и «воспроизводимом» тексте.¹

Из внешней позиции по отношению к нему можно: а) просто его воспроизвести («обаяние эпиграфов и цитат»); б) вступить в отношения текстообмена, то есть расположить по отношению к первому тексту (рядом, навстречу, замещая и т.д.) свой текст (близкое соотношение текстов возможно с привлечением определенного языка, дальнее, про­спективное – с привлечением метаязыкового горизонта или метаязыка, если такой есть в кругозоре текста); в) ответить на чужой текст выска­зыванием с установкой на чужое слово (в амплитуде от стилизации до диалога).² Думается, что одним из самых сложных случаев является последний. Какие аспекты здесь необходимо прежде всего учитывать, выяснится из металингвистического анализа текстового фрагмента Бах­тина.

(2) Повторим его еще раз: «Не оставаться по касательной, во­рваться в круг жизни, стать одним из людей».

Содержательно-смысловой план данного высказывания, очевидно, может быть отнесен к области «прагматической аксиологии»³, имевшей особое значение для раннего Бахтина и сохранившей этой значение для него и в 1970-е гг. На первый взгляд, так же как и в случае с текстовым фрагментом (1), перед нами ситуация, удачно определенная Л.Я.Гинзбург как ситуация – «мысль, описавшая круг». Ценностно-зна­чимым оказывается вроде бы как презумпция «самоцельности» (Л.Я.Гинзбург). Зафиксируем пока на полях наших размышлений эту фигуру (образ) круга. Вернуться к ней можно будет только после мета­лингвистического анализа бахтинского высказывания.

Итак, «прагматическая аксиология» – это прежде всего дин из ва­риантов воплощения философского кругозора (можно уточнить – круго­зора нравственной философии). Пока это чисто внешнее отличие (се­миотика/философия), требующее дальнейшей конкретизации.

Как известно, сфера употребления практического разума представ­лена в контексте европейской философии тремя совершенно различ­ными областями. Функционально практический разум осуществляется в них либо как прагматический, либо как этический, либо как мораль­ный.⁴ В том случае, когда практическая ориентация приписывается само­сознанию, можно говорить о соответствующих типах кругозоров. Они могут быть описаны как автономно самоопределяющиеся в строго-локальном секторе содержания, либо как кругозоры, взаимоориентиро­ванные друга на друга. Нас будет интересовать последний случай, а еще точнее, граница, разделяющая этический и моральный кругозоры.

Согласно Ю. Хабермасу, эта область образует сферу «максимообра­зующей эвристики»¹, в которой соотносятся два типа опыта: а) опыт «я» в горизонте «я» (жизнь, осуществленная в сфере Блага); б) опыт «я» в горизонте связки «я»/«другие» (жизнь, осуществленная в сфере Импе­ратива)².

В связи с этим максима – это суждение, содержание которого уже не связано с экзистенциальным опытом/риском, но еще не может вос­приниматься как императивное, общеприменимое. Ситуация «уже не… еще не…» (Ю.М.Лотман) лишает такой тип высказывания не только единого плана осуществления, но и единого смыслового центра. Если вспомнить формулу Ю.Хабермаса, то стоит обратить внимание на то, что высказывание в данном случае может быть направлено на два пре­дела: либо оно «сгущается» в максиму, либо рассредотачивается в эври­стическом усилии (в последнем случае важно найти не тему, а образ пространства, в котором тема может («эврика» – !) быть найдена. Именно это позволяет нам развести архитектонический и композицион­ный планы в высказывании данного типа.

В высказывании Бахтина мы можем зафиксировать наличие не­скольких пространств: внутреннее (мир людей) и внешнее (никак не структурированное и никак не определенное). Высказывание задает только ценностную линию/перспективу: переход извне/вовнутрь, при­чем содержательно этот переход удваивается в третьем такте речевой манифестации (только теперь пространство «круг жизни» является внешним, а пространство «один из людей», которым необходимо стать – внутренним, в целом высказывание метафорически передает содержа­ние акта воплощения). В результате мы должны учитывать наличие трех типов самоопределения, на которые ориентирован кругозор высказыва­ния, либо отменяя их, либо как-то соотнося, либо выделяя что-то одно: а) «оста<ва>ться по касательной», б) «ворваться в круг жизни», в) «стать одним из людей». Если учесть еще наличие двух внутренних границ: А – между а) и б) и Б – между б) и с), – то можно предположить, что в архитектоническом аспекте значимой была артикуляция всех 5 содержательный моментов. Что происходит в реальном контексте рече­вой манифестации?

Тематическая определенность первого и второго тактов замещена действием, актуализирующим границу между типами самоопределения. В этом смысле дважды говорится об одном и том же: «не оставаться», по сути дела, созначно «ворваться» – то есть фиксируется момент об­ращенности на-, прохождения, прорыва через слой границы. Получа­ется, что два речевых такта как бы идут от одной общей смысловой точки, в результате чего возникает эффект «перепроизнесения».¹ Выска­зывание распадается на два голоса: в первом речевом такте момент экс­прессии сдвинут на «не» и ритмически отражен через слово на предлоге «по», что позволяет интонации не быть привязанной к конкретной се­мантике, превращает интонацию в фоновое, плавающее по всему рече­вому такту явление. И тем не менее, момент перепада, почти заминки в такте ощутим. В целом ритмический² рисунок первого такта будет выгля­деть следующим образом:

* *

^ Не оставаться // по касательной


Второй речевой такт архитектонически организован иначе. Вся экспрессия сдвинута в его начало и связана со словом «ворваться». Правда, этот акцент тоже не выдержан до конца, ибо тематически отра­жен метафорой «круг жизни». Импульсивное (порыв) и кругообразное, защитное движения разграничены предлогом «в». Ритмический рисунок этого такта:

*

^ Ворваться в круг жизни


Не менее интересен и третий такт высказывания. Прежде всего об­ращает на себя внимание тематический момент. Что значит «стать»? Это означает указание на то, что осуществимое в итоге пока не осуще­ствлено. Отсюда некоторая двусмысленность темы. Поэтому ритмиче­ское выделение слова определяется, с одной стороны, тем, что оно в целом замыкает тематический ряд высказывания «действие», с другой стороны, – оно фиксирует движение контекста на границы внешнего пространства, в котором находится тематический герой – «стать» ему еще предстоит. То есть перед нами кругозор, соотнесенный с еще не осуществленным «поступком предпочтения» (А. Садецкий).³ В резуль­тате в реальном ритме третьего такта на месте первого слова фиксиру­ется пауза, разделительная черта, цезура. Два голоса, звучащие одно­временно в первых двух тактах, не отменяются третьим голосом третьего такта, в котором акцент трудноуловим, но все-таки есть. Дума­ется, что в данном случае акцент категоричности («стать» – !) может быть услышан как обертон, доминирующим тоном такта становится переспрашивание себя по поводу точно преднайденного смысла (это связано уже хотя бы с возможностью смысловой рифмы: «оста­ваться»/«стать»). Таким образом, слово учитывает две интонации: вы­сокую, итоговую, завершающую и открытую, приглушенную. Возни­кает фигура «действительного пафоса воплощения» (Л.В. Пумпянский), пафоса, который высказывание в реальном контексте не может изжить.

С этим же связана некоторая тематическая неопределенность фи­нала третьего такта, вводимого конструкцией «одним из людей». Со­вершенно не ясно, что имеется здесь в виду. «Люди» – это предшест­венники, современники, потомки, «социальное» или «культурное чело­вечество» и т.п.? Допускается выравнивание всех этих дефиниций и очевидное предпочтение только одного контекста: речь идет не о про­странствах авторитетно культурных или социальных, а о пространстве просто жизни (можно припомнить совсем узкую метафору из другого бахтинского контекста – «житейская жизнь»).¹ Любопытно, что связка «одним из», столь же неопределенная в тематическом аспекте, практи­чески исключает какие-либо замены, например, «стать <любым> из лю­дей» – момент безразличия разрушает смысловое целое высказывания, создает, по сути дела, совершенно другое высказывание. Можно гово­рить о том, что третий речевой такт в прямой перспективе организован как движение от тематической неопределенности к паузе, заполненной «неточным» словом и резкой экспрессией, «взрывом». Ритмический рисунок такта:

^ Стать одним из людей


Импульс обратного движения оставляет высказывание открытым, то есть «обращенным к», требующим немедленного ответа здесь и сей­час. Ибо три голоса, сошедшиеся в пространстве высказывания, нахо­дятся в смысловом равновесии. За голосами – типы реальности, и только опыт, учитывающий координацию последних, их ценностную соотнесенность, может войти в диалог. Высказывание задано не в мо­дальности «как стать?», а в модальности «где есть ты?».

Только теперь для доказательства этого последнего тезиса можно обратить внимание на то, что требование «стать одним из людей» не может восприниматься как моральное (по Хабермасу), то есть воспри­ниматься как общераспространимое, ибо оно с самого начала должно столкнуться с парадоксом: готового мира людей нет. Ответ же на во­прос «где есть ты?» возможен только при радикальной смене ориента­ции высказывания. Оно покидает контекст морального суждения, но не доходит до контекста этического суждения, целиком оставаясь в сфере «максимообразующей эвристики» и сохраняя за собой возможность видения разного. Для Бахтина ответить на вопрос «где ты есть?», можно только перемещаясь в пространство диалога. Этот смысл и становится внутренней темой высказывания.

Мы попытались понять высказывание как доведенное до степени «вопрошения» и требующее ответа здесь и сейчас, это движение круго­зора не в плане ориентации на «отсутствующего Присутствующего»², или на «бесконечного третьего»¹, но на «здешнего «другого»², который ощущается как «постоянно новый другой»³. Но в таком случае необхо­димо признать то, что высказывание имеет открытую границу с самого начала, ибо оно является ответом на «преднаходимый» план другого высказывания, которое выключено из актуального контекста «выпол­ненной коммуникации» (Ж.-Р.Яусс). Действительно, фигура отрицания («не оставаться») замещается в плане высказывания фигурой утвержде­ния («стать»). Следовательно, в контексте высказывания могут быть обнаружены ценностно-смысловые акценты и горизонты чужой точки зрения, чужая речь. Именно они приводят к расколу высказывания на два голоса с самого начала. Можно предположить, что утверждаемая чужим высказыванием ценность связана с темой необходимости «оста­ваться по касательно» к жизни.

Напомним, что для Бахтина это одна из главным тем. Причем она не локализована в какой-то одной предметно-смысловой области. Следы этой темы можно обнаружить в размышлениях Бахтина о науке как области культурно-идеологического творчества, где тема связана с категорией «преднаходимости»⁴, в работах, посвященных эстетической проблематике, она просматривается в связи с понятием «вненаходимо­сти»⁵, наконец, она прямо эксплицирована в бахтинском опыте создания нравственной философии⁶. Причем всякий раз Бахтин соотносит свое интеллектуальное усилие с вполне конкретным контекстом «поступка познавания». Очевидно, речь может идти о достаточно большой группе точек зрения, однородных в принципиальном плане и поэтому допус­кающих по отношению к себе реинтеграцию в один тип кругозора. По­следний во всех случаях осуществляется при двух условиях: а) наличии радикального разрыва между миром культуры и миром жизни⁷, б) авто­номным самоопределением кругозора в мире культуры⁸. При учете этого общетеоретического бахтинского контекста, как бы фона его вы­сказывания, можно вернуться к рассматриваемой цитате (2). В каких направлениях возможно отношение к бахтинскому высказыванию из внешней позиции?

Прежде всего в зону контакта с высказыванием может быть на­правлен текст. В таком случае мы окажемся в ситуации встречи с «фор­мами распадающейся диалогичности» (Х.-Р.Яусс), ибо если высказыва­ние может ответить на текст, то текст отвечает высказыванию факуль­тативно. Эта проблема в методологическом аспекте постоянно интере­совала Бахтина, более того, общетеоретический интерес переводился из теории в практику, определял характер бахтинского дискурса. В таких фрагментах, как «К философии поступка» или «Автор и герой в эстети­ческой деятельности», дискурсивная ориентация Бахтина постоянно меняет характер своего воплощения: либо в высказывание, либо в текст. Есть фрагменты, в которых дискурсивная ориентация может распа­даться на текст и высказывание, почти никак не соотнесенные, встреча­ются и прямо противоположные случаи плотного наложения текста и высказывания, которое создает явления интерференции.¹

На бахтинское высказывание можно ответить не текстом, а выска­зыванием. Причем кругозор последнего может актуализировать только план преднаходимого или только план «предвосхищаемого». Естест­венно, это свидетельствует о предпочтении: в первом случае мы хотим чужое высказывание (в данном случае – бахтинское) услышать как по­тенциально отвечающее на наше высказывание или возникающее рядом от одной смысловой точки, во втором случае мы сами занимаем по от­ношению к чужому высказыванию (бахтинскому) позицию ответного понимания.

Любопытно, что сомнительным по отношению к чужому слову вы­глядит третья возможность (вполне допустимая в ситуации текстооб­мена), а именно: возможность повторения чужого высказывания.

Подводя итог металингвистического анализа, можно сказать, что в высказывании Бахтина отношения между наблюдателем и объектом наблюдения заданы принципиально иначе, чем в текстовом фрагменте Лотмана. Первоначальное отношение дистанции (зафиксированное об­разом траектории «по касательной») не открывает вид на объект, как это было в семиотическом высказывании, а переносит внимание на среду отношения (язык), рассеченную множеством взаимоориентированных голосов. «Мысль, описавшая круг», остается в круге, но это совершенно иное «обстояние», ибо мир диалога конституируется как мир органиче­ского, где все связано со всем. Это позволяет реинтерпретировать фило­софскую позицию Бахтина в совершенно неожиданном направлении как производную от философии органического, где одно из ключевых явля­ется категориальная связка «жизнь»/«эволюция» (попутно заметим, что и в тексте Лотмана метафоры органического есть: это, с одной стороны, галактический образ семиосферы в целом, а с другой стороны, – геотек­тонический образ текстовых «пластов»).

Философия органического у Бахтина исходит из двух предпочте­ний: а) факт эволюции принимается (допустим, в варианте «становле­ния»), б) но сама эволюция понимается как «серия синтезов, не своди­мых один к другому», эволюционный образ мира в связи с этим пере­дает содержание бесконечного «ряда новых сотворений».²

Таким образом, философия слова позволяет выходить к достаточно широким связям, включать в свой кругозор смысловую связку «живот­ное-человек-машина». Все эти миры разного можно перевести в единый план диалогического представления. Семиотика, с одной стороны, и антропология¹, с другой, как правило, используют возможности диалоги­ческого воображения не в онтологическом, а в инструменталь­ном за­логе как средство/способ описания. В целом, следует согласиться с тем, что «<…> семиотика – это способ существования человека внутри соз­даваемого им языка».² Но до этого существования нужно еще пережить/понять состояния «я» в «органическом» мире диалога, зафик­сированные в высказывании Бахтина.

Философия слова и семиотика в итоге могут пониматься как пре­дельные методологические установки, доступные опыту современности, конституирующие: а) внутреннее строение диалогического простран­ства, режимы его функционирования, б) область границ диалогического пространства в семиосфере, включающей, кроме диалога, монолог и по­лилог. При таком взаимосоотнесении семиотика приобретает воз­мож­ность углубления своих онтологических горизонтов, а философия слова оказывается способной точно разметить в семиосфере границы «ора­сферы» (К.Гарднер)³ и контакты с теми мирами, которые принципи­ально отличаются от говорящего человека. Здесь, впрочем, мы вступаем в область иных тем, заслуживающих отдельного исследова­ния.