Рассказано ниже, происходит в параллельной реальности, удивительным и непостижимым образом похожей на нашу, иногда так, что становится по-настоящему не по себе
| Вид материала | Рассказ |
- Орифлейм побеждает целлюлит, 151.93kb.
- Даниленко Оксана Васильевна I. лекция, 90.26kb.
- «Анализ почерка как инструмент психодиагностики», 112.45kb.
- А. С. Пушкина "Евгений Онегин" "энциклопедия русской жизни" Сочинение, 47.89kb.
- Фотограф ищет свою картинку. Икогда находит, говорит: да, о’кей, это мое. То есть этот, 155.33kb.
- Курсовая работа на тему: «Я (не) хочу быть похожей на мать», 298.71kb.
- Сложилась такая ситуация, что настоящих специалистов, работающих с энтузиазмом и поднимающих, 188.68kb.
- Что такое сверхпроводимость, 73.86kb.
- О. И. Гацихо о планировании социологического исследования в праве, 111.68kb.
- 150-ти летию отмены, 2986.44kb.
– Э-э... Я не думал...
– Ты, похоже, вообще ни о чём не думал. Марина, у нас ведь Людвиково крыло, после того, как музей переехал, совсем свободно, правда? Распорядись.
– Величество.
– Не смей возражать своему королю, засранец. Эти две бабы никак жить друг без друга не могут. Детям надо вместе играть. Малышке – учить чешский. Всё, этот вопрос тоже решён.
– Вацлав...
– Ну-ну, дорогая. Посмотри лучше в баре, там должна быть бехеровка или сливовица, и налей нам с Драконом по двести пятьдесят с прицепом, как во время оно...
– Вы... Добрый вечер... Вы что тут все делаете? – Елена, как привидение, закутанная в простыню, возникла на пороге кухни, с изумлением глядя на монаршую чету и Майзеля.
– А! Вот и княгинюшка! – С некоторых пор король иначе Елену не называл. – Дорогуша, мы тут обсуждаем, что вам подарить на свадьбу. Я предлагаю Людвиково крыло дворца, а её величество считает, что там сначала надо сделать ремонт... Что? Как?!? Разве этот мудак ещё не сделал тебе предложение по всей форме?! Щас я ему ухи-то пообрываю...
– Боже мой, Вацлав... Елена, милая, не обращай внимания, это у него так радость выражается...
– Спасибо, ваше величество, – Елена улыбнулась и изобразила некое подобие книксена. – Мы уж как-нибудь без дворцов...
– Пойдём, милая, – Марина поднялась и, подойдя к Елене, взяла её за локоть. – Этим двоим нужно сейчас в самом деле раздавить чекушечку, а мы с тобой обсудим кое-что пока... Пойдём.
Они вернулись в жилую часть дома.
– Не сердись, – сказала Марина и, улыбнувшись, погладила Елену по руке. – Мужчины часто забавно реагируют на новость о своём отцовстве. Ты ведь собираешься рожать, правда?
– Конечно, – Елена длинно вздохнула. – Я так... Я даже молиться перестала много лет тому назад. Мне же сказали – мужайтесь, никаких шансов... Как же это?
– Всё в руке Божьей, дорогая. Да и потом... Любовь творит всякие чудеса. Я в это верю. Смешно?
– Нет, нет, Марина, нет... Но... Что же будет?
– Будет жизнь, Еленушка. И свадьба. И дети. И памперсы. И свинка, и... Все, как у людей, дорогая. Наконец-то. И ты нас порадуешь крестником. Как тебе идея?
– За тобой мне уж точно не угнаться...
– Ну, я раньше начала. Так что тебе следует очень постараться...
– Я боюсь.
– Что? Ну, Елена, конечно. Все боятся. Уж так заведено...
– Нет. Я не об этом. Я боюсь, что я... Что мы... Я не хочу мешать ему... Он... Я не уверена, что ему это нужно...
– Елена, не говори чепухи. Я знаю Данека столько лет... Единственное, о чём он может мечтать – это любимая женщина и дети.
– Я не отказываюсь быть его любимой, Марина. Я не знаю, хочет ли он – на самом деле, понимаешь, внутри, – хочет ли, что бы это было... так? Жена, дети... Я не знаю...
– Я думаю, что всё решится сегодня, милая. Ему просто нужно слегка опомниться. Новость выбила из колеи не только нас с тобой, но и его, поверь...
– Я понимаю. Я просто хочу, чтобы он... Он ничего не должен мне, Марина. Это я должна ему. Он спас меня от гибели по крайней мере трижды. И Сонечку. Я... Я уже поверила, что у меня будет доченька, пусть через весь этот ужас, но маленький беззащитный человечек, за которого я отвечаю... И... и вдруг... у меня будет ребёнок. Мой собственный, мой, мой ребёнок... Которого не должно, не могло быть... Вообще никак не могло быть. Чего же ещё можно ждать или требовать от мужчины?
– Еленушка... Но ты ведь хочешь?
– Больше всего на свете я хочу быть с ним, – Елена посмотрела на Марину сухими и тёмными глазами. – Больше всего на свете. А как это будет выглядеть, не имеет для меня ровным счётом никакого значения. Но я хочу быть другом и помощником, а не гирей на его ногах.
– Да какая же ты гиря, милая, – улыбнулась Марина. – Что бы мы все без тебя делали...
– Я просто делала, что должна.
– Конечно, дорогая. Конечно. Как и все мы.
– Я столько думаю об этом, Марина... Я голову сломала себе. Как? За что? Чем я заслужила?
– И что же надумала?
– Это не я... Это он. Это ему... Ему подарок...
– Боже мой, Еленушка, что ты такое говоришь, милая... Это вам, вам, это для вас, чтобы вы были вместе, чтобы всё было по-настоящему, дорогая...
– Марина...
– Что?
– Мне так горько... Я бы так хотела узнать его маму... Я столько слов хотела бы ей сказать...
– Ах, дорогая, – голос Марины дрогнул. – Я так тебя понимаю... Я тоже.
– Плохо, когда все так поздно. Всё должно быть вовремя...
– Разве это поздно, Еленушка?
– Конечно. Вряд ли я ещё что-нибудь смогу. А я хочу кучу детей, понимаешь, Марина? Кучу похожих на него мальчишек... Ну, хотя бы двух...
– Не надо плакать, дорогая. Тебе нельзя расстраиваться. Всё образуется, Еленушка. Поверь мне, я знаю...
– Это ведь была шутка? – Елена скомкала бумажный платок и попыталась улыбнуться.
– О чём ты?
– О дворце.
– Боюсь, что нет, дорогая, – покачала головой королева. – Ты, вероятно, плохо знаешь Вацлава. Если он вбил себе что-нибудь в голову, то даже мне не под силу достать это оттуда.
– Это невозможно.
– Ну, отчего же, – лукаво улыбнулась Марина. – Это вполне законченное архитектурное сооружение, с отдельным подъездом, там можно быстро оборудовать пригодное и приятное для жизни пространство. И оно совсем не на виду, чудесный вид с террасы, парк прямо под окнами. Я буду рядом. Дети смогут вместе играть и учиться. Вацлав давно мечтал затащить Данека к себе поближе, но всегда что-нибудь мешало. Как бы там ни было, мы ведь публичные персоны... И журналисты, и всё такое... Но теперь, когда вы вместе... Признаться, я и сама не вижу никаких особенных изъянов в этой идее.
– Но это... это королевский дворец!!!
– Ах, дорогая, перестань, – махнула Марина рукой. – На дворе двадцать первый век. И тебе понравится.
– Я не могу жить в музее.
– А здесь можешь? Музей переехал, Еленушка. А дом, в котором не живут, неумолимо рушится. Пусть будут детский смех, и детский плач, и собачий лай, и звон рапир, и запах вкусной еды. Это чудесно. Мы с Вацлавом обожаем это. И очень любим тех, кого мы любим. Мы любим вас, Еленушка. И Данека, и тебя. И Сонечку. Мы будем счастливы, если вы согласитесь.
– Но Данек...
– Не нужно, дорогая. Просто поверь мне, ладно? – Марина обняла Елену и поцеловала в лоб. – Если он чего-нибудь ещё не сказал, то обязательно скажет. Или сделает. Сегодня.
– Это всё так быстро...
– Это ещё не быстро. Быстро начнется завтра, когда нужно будет обсуждать церемонию и список гостей с протокольной службой.
– О Господи...
– Держись, Еленушка... – Марина замолчала на полуслове.
Елена обернулась и увидела Вацлава, сияющего улыбкой от уха до уха:
– Марина, поехали домой. Порядок восстановлен, не будем отвлекать молодёжь, – он подмигнул Елене и поманил жену рукой.
– Да-да. Сейчас. Доктора я завтра пришлю, Еленушка, хорошо?
– Спасибо...
– Спокойной ночи!
Майзель появился, наконец. Попрощался за руку с королём, чмокнул в щёку Марину... И, едва сомкнулись за ними двери, схватил Елену в охапку, прижал к себе, закружил... Остановился, осторожно, как вазу богемского стекла, поставил её на пол, опустился на колени, прижался головой к её животу:
– Я тебя люблю, ёлочка-иголочка. Я тебя люблю и всё время хочу, щучка-колючка, слышишь?! Ты теперь моя жена. Видит Б-г, и плевать на все! Я тебя люблю... Я больше не отпущу тебя ни на шаг. Никогда. Ты жена моя, поняла?!
– Я с тобой, с тобой... Я теперь с тобой... Я буду тебе женой, если хочешь...
– Я хочу, мой ангел. Я, наверное, никогда в жизни так ничего не хотел...
– Скажи мне. Это очень важно. Почему ты столько времени молчал?
– Я... Я не знал, Елена.
– Чего ты не знал, скотина?!
– Я боялся. Я знал, конечно. И про себя... И про тебя. Ну, про тебя я, наверное, не столько знал, сколько...
– Прекрати мямлить. Чего ты не знал?! Чего боялся?!
– Что не смогу сделать тебя счастливой. Не на миг, не на год... Навсегда.
Он поднялся с колен и прижал Елену к себе. Она спросила тихо, глядя ему в лицо:
– А теперь, – не боишься?
– И теперь боюсь. Но гораздо меньше.
– Только поэтому?
– Да. Только поэтому.
– А как же счастье для всех и сразу?
– А это теперь непременно приложится. Потому что иначе не может быть.
– Ты правда больной, – у Елены опять запрыгали губы.
– Не вздумай плакать сейчас.
– Не дождешься. Быстро неси меня в постель.
– А можно?
– Нужно, идиот несчастный...
Из сообщений информационных агентств
Москва, 22 мая. ИТАР-ТАСС. Сегодня в Кремле состоялась пресс-конференция, на которой новый глава Администрации Президента РФ сделал сенсационное заявление. В результате совместных усилий спецслужб мировых держав и промышленно-финансового консорциума «Golem Interworld» пресечена попытка разведок ряда стран так называемого «исламского мира» развязать вооруженный конфликт на территории Беларуси с целью втянуть в него, в первую очередь, Россию и Чехию, говорится в нём. Никаких подробностей глава Администрации не сообщил, подчеркнув, что ведется тщательное расследование и пока его ход представляет собой государственную тайну. Далее г-н Бахметьев заявил, что в самое ближайшее время состоится официальный визит Президента РФ в Чешское королевство, в ходе которого будут обсуждаться перспективы двустороннего сотрудничества и новая политическая ситуация в Европе, сложившаяся в результате известных событий в Беларуси. Официальное приглашение посетить Прагу уже передано Президенту в ходе состоявшейся вчера его встречи с министром иностранных дел Чешского королевства, побывавшим в Москве с краткосрочным рабочим визитом. На вопрос о местонахождении бывшего президента Беларуси Лукашенко г-н Бахметьев заявил, что ему об этом ничего не известно. «Это сугубо внутреннее дело правительств Беларуской Народной Республики и Чешского королевства, мы не имеем ни желания, ни интереса вмешиваться в это», сказал глава Администрации.
Москва, 23 мая. ИнтерФакс. Российские масс-медиа бурно обсуждают итоги состоявшейся вчера в Кремле пресс-конференции. Без сомнения, упоминание «Golem Interworld» в одном ряду со спецслужбами говорит о том, что созданная и возглавляемая Даниэлем Майзелем уникальная структура преследует несколько иные цели и задачи, чем это было принято считать, особенно в России, утверждают в один голос аналитики и специалисты. Тот факт, что новым послом в Чехию назначен один из ближайших помощников Президента РФ, недвусмысленно свидетельствует о том, какое значение придают в Москве наметившимся перспективам сотрудничества с Прагой. В то же время целый ряд комментариев предостерегает от эйфории: Даниэль Майзель и его «Golem Interworld» – отнюдь не корпорация волшебников, и России предстоит проделать немалый путь, на котором её ждут отнюдь не только усыпанные розовыми лепестками ковровые дорожки, говорится в них.
Прага, «Логово Дракона». Май
Утром прибыл королевский доктор. Осмотрев Елену, он сложил ультраскоп:
– Могу только подтвердить вывод коллеги. Поздравляю!
Елена посмотрела на Майзеля и хихикнула, как девчонка:
– Спасибо!
– На здоровье, голубушка. Витамины, свежий воздух. В общем, вы знаете. Я приеду снова осмотреть вас недели через две. Если возникнут какие-то проблемы, немедленно звоните в любое время суток. Всё-таки вам не двадцать... Пан Данек...
– Конечно, доктор. Я прослежу.
– Ну и отлично. Я могу сообщить их величествам, что всё в порядке?
– Разумеется.
– Данек... Принеси, пожалуйста, распечатку моего медицинского файла.
– Елена...
– Пожалуйста. И я хочу поговорить с доктором без тебя, – Елена посмотрела на Майзеля так, что он, по-собачьи громко вздохнув, поднялся и направился выполнять её просьбу.
Врач вопросительно посмотрел на Елену:
– Я что-нибудь должен узнать важное?
– Невероятно важное, пан Ковач.
– Хорошо, – он пожал плечами и повернулся, услышав шаги возвращающегося к ним Майзеля.
Тот протянул врачу стопку бумаги:
– Это займет некоторое время. Не хотите перекусить чего-нибудь?
– О, нет-нет, благодарю вас, пан Данек...
– Иди, Данечку. Пожалуйста.
– Хорошо, – желваки прыгнули у него на скулах, и он уже развернулся.
– Стой, – вдруг проговорила Елена. – Иди ко мне.
Он, поколебавшись, подошёл к ней. Елена поманила его рукой, и когда Майзель наклонился, взяла его за огромные уши, притянула к себе и поцеловала в губы:
– Иди теперь. Я тебя позову.
Он выпрямился, – и теперь совсем другое было у него лицо, словно посветлело. Не говоря больше ни слова, он скрылся на другой половине дома.
– Вы читайте, доктор, – повернулась Елена к врачу. – Только очень внимательно, пожалуйста...
Ковач, всё ещё ничего не понимавший, сдвинул очки на кончик носа и развернул страницу... Читал он долго. Так долго, что Елена уже начала терять терпение. Наконец, он перевернул последний лист, отложил бумаги и задумчиво уставился на Елену.
– Что вы так смотрите, пан Ковач?
– Я думаю, пани Елена.
– О чём?!
– О том, что я ни черта не смыслю в Божьем замысле, хорошая моя.
– Вот как...
– А что, по-вашему, может сказать на такое акушер-гинеколог с тридцатью годами стажа за плечами?! – он с сердцем стукнул ладонью по распечатке. – Что вы хотите, чтобы я сказал вам, голубушка?
– Я хочу знать, как такое возможно.
– Никак.
– То есть?
– Никак невозможно. Это называется чудо, пани Елена.
– Вы смеётесь?!
– Мне не до смеха, голубушка. Я и понятия не имел, что у вас за ситуация.
– Ну, хоть какое-нибудь объяснение, чёрт возьми, существует?!
– А зачем оно вам? – улыбаясь как-то странно, тихо спросил врач. – Зачем вам объяснения, пани Елена? Ну, хорошо, я могу сейчас начать лепетать о том, что... э-э... регулярная интимная жизнь вносит в организм женщины определённые весьма положительные изменения... иногда радикально положительные... что вы молоды, здоровы, что вам очень хотелось... вы мне поверите? Ну, конечно, поверите. Потому что вам хочется поверить. Но это ерунда, пани Елена.
– Почему?
– Потому... Потому что есть на свете вещи, которые не стоит объяснять. И не стоит даже пытаться. Это я вам как акушер-гинеколог говорю. С тридцатилетним стажем. Не стоит, чтобы не спугнуть чудо. Пусть будет чудо, пани Елена. Пусть то, что произошло, останется просто чудом, без всяких объяснений. И пусть люди узнают, что чудеса случаются. Не смотря ни на что. И пусть у всех нас будет надежда...
Майзель слышал, конечно. Сидел, сгорбившись, на диване, изо всех сил вцепившись ногтями в щёки, чтобы не закричать, не броситься к ним...
Елена знала, что он слышит. Но не сердилась на него совершенно.
Когда доктор ушёл, Майзель связался с помощниками, сказал, что проведет совещание из дому. Совещание пришлось на самом интересном месте прервать, потому что Елене опять сделалось нехорошо. Майзель собрался позвонить врачу, но Елена остановила его:
– Пожалуйста, не дёргайся. Тебе же сказали, что это в порядке вещей. Потерпи.
– Я-то потерплю...
– Дракончик, у меня всё хорошо. Ты даже не можешь себе представить, как восхитительно я себя чувствую. А тошнота... Ну, что это такое, по сравнению... Понимаешь?
– Я просто очень за тебя боюсь.
– Это приятно. Но это совсем лишнее. Иди, пожалуйста, занимайся своими делами, а я посплю. Часочек. А потом поеду к Сонечке.
– Вместе поедем.
– А дела?
– Дела подождут.
– Что?! О-о... Это что-то новенькое...
– Ничего. Привыкай, ёлочка-иголочка... А, кто там ещё? – он потянул из кармана завибрировавший телефон.
Звонил понтифик:
– Ну, Даниэле, всё подтвердилось?
– Ты уже знаешь? Что, Вацлав звонил?
– Конечно. Я прилечу послезавтра, поговорим. А пока поздравляю!
– Спасибо...
– Ты что?
– Ничего. Я просто никак поверить не могу, что это со мной и на самом деле...
– Всякому да воздастся по делам его, а некоторым – даже на этом свете. Господь любит вас, друг мой. Вот и весь секрет... Привет Елене. До встречи, Даниэле!
– До встречи, дружище...
Елена ничего не поняла, поскольку говорили они по-итальянски, но легко догадалась, кто звонил:
– Уже и Ватикан в курсе... Что ты за невозможный тип...
– Это не я, – Майзель, словно защищаясь, выставил вперёд ладони. – Это величество, как сорока какая, ей-Б-гу... Тебе привет и пожелания. Примите и прочее.
– Спасибо...
– Он прилетает. Послезавтра.
– Господи...
– Да не Господи, а Рикардо.
– Благодарю за разъяснения, дорогой. Сама я ни за что бы не догадалась... Я всего-навсего беременная, а не чокнутая, Данек. Запиши это себе в телефон, чтобы не забыть.
– Ага, щучка-колючка! – просиял Майзель. – Я вижу, ты опять в форме... Жизнь продолжается!
– Я в форме. Пообещай мне одну вещь.
– Да.
– Если всё закончится благополучно...
– Когда всё закончится благополучно.
– Если когда. Неважно. Обещай мне, что мы всё, абсолютно всё, будем делать сами. Я и ты. Я не хочу никаких бабок и нянек. Понимаешь?
– Понимаю, Елена. И у кого из нас мифологическое сознание?
– Ты обещаешь?
– Да. Обещаю.
– Смотри.
– Ты мой ангел. Я люблю тебя.
– Что-то ты стал подозрительно часто это говорить. Семь раз за два дня.
– Ты считаешь, сколько раз?
– Считаю. Каждое твоё слово считаю, птеродактиль несчастный.
– Глупая беременная женщина.
– Старая глупая беременная женщина.
– Хватит кокетничать.
– Как ты относишься к этой королевской идее?
– Какой? Дорогая, у Вацлава идей почти столько же, сколько и у меня.
– Ты знаешь. Про Людвиково крыло.
– Ну... Это не приводит меня в такой уж восторг, как можно было бы ожидать... Но... почему бы нам не снять у друзей уютную квартирку? У них довольно большой... особняк.
– Этот вариант мне в голову не приходил...
– Неудивительно. Я же говорю – ты заметно поглупела в последнее время.
– Я боюсь.
– Да. Я тоже.
– А вдруг молока не будет? Совсем?
– Елена, я тебя сейчас отшлёпаю.
– Иди, иди... Я посплю, наконец!
Прага, госпиталь Святой Елены. Май
Когда Сонечка проснулась, она увидела сидящего на кровати рядом с ней Майзеля и стоящую за его спиной Елену, держащую его руками за плечи.
– Дядя Даник... Тётя Леночка... Мы где?
– В больнице, милая, – Майзель взял Сонечку за руку. – Ты уже выздоравливаешь...
– Значит, это был не сон, – девочка вздохнула, и глаза её наполнились слезами. – Я думала, мне всё приснилось. Я так хотела проснуться...
– Ты помнишь, что случилось?
– Да...
– Данек, перестань, – простонала Елена. – Ну, не сейчас...
– Сейчас. Потом я не смогу, – он сжал руку девочки так, что она побелела. – Ты знаешь, что случилось с мамой и с папой, милая?
– Знаю, – две большие прозрачные слезы выкатились из Сонечкиных глаз и покатились по щекам. – Их Боженька к себе забрал. Они теперь на небе с ангелами поют. Мне тётя Леночка рассказала...
– Да, милая, – хрипло сказал Майзель и почувствовал, как Елена вцепилась руками изо всех сил ему в плечи. Он, продолжая держать Сонечку, взялся другой рукой за горло, в котором что-то пискнуло. – Да, милая... Ты не бойся.
– Я не боюсь, – Сонечка прерывисто вздохнула. – Им там хорошо, и они на меня смотрят... Я не боюсь. Только я с ними попрощаться не успела.
– Ты знаешь, это я виноват, – снова заговорил Майзель. – Я опоздал. Я должен был успеть, но я опоздал. Прости меня, милая.
– Господи, Данек, прекрати же...
Он перебросил руку и стиснул запястье Елены, не давая ей продолжать:
– Ты слышишь меня, Сонечка?
– Слышу, – Сонечка быстро вытерла слёзы и снова длинно, прерывисто вздохнула. – Ты тётю Леночку спас... И меня спас... А их не успел... Я знаю... Всех сразу нельзя никогда спасти, дядя Даник... Так только в сказках бывает... А мы не сказочные... Мы люди обычные... Они... Они на тебя не сердятся, мама и папа, я знаю. Ты хороший. А можно, я с вами буду жить? Я вам буду как будто ваша дочка... Тётя Леночка сказала, что можно... Если ты разрешишь...
– Конечно, милая. Ты будешь жить с нами. Мы будем жить все вместе. И у нас будет большая собака с золотистой шерстью. И ты будешь играть с принцессами. Каждый день... И у меня ещё одна новость для тебя есть... У нас с тётей Леночкой будет... будет малыш...
– Мальчик или девочка? – быстро спросила Сонечка, приподнявшись на подушках.
– Пока не знаю, милая.
– Вот, тётя Леночка, – Сонечка улыбнулась и посмотрела на Елену. – Вот видишь, как всё... Как в настоящей сказке всё получилось... А ты не верила...
– Никто не верил, милая.
– Лучше мальчик чтобы был... – Сонечка посмотрела на Майзеля, потом опять на Елену. – Ну, девочка же... Я же девочка... И я уже есть...
Майзель понял, что сейчас взвоет, как укушенный бегемот. Он прикрыл глаза, продолжая держать обеих, Сонечку и Елену, за руки. Справившись с собой, он заговорил снова:
– Что бы не случилось, милая... Что бы не случилось... Мы с тётей Леночкой очень тебя любим. Мы всегда будем тебя любить. Ты должна это знать. И ты должна мне верить... Ты мне веришь?
– Да.
– Вот и хорошо. А теперь поспи.
– Я не хочу...
– Нужно, милая. Тебе нужно набраться сил. А во сне дети летают и выздоравливают.
– Ладно... Я попробую... Только вы далеко не уходите...
– Нет-нет, милая. Мы будем с тобой. Мы всегда теперь будем с тобой. Так, тётя Леночка?
– Так, Данечку, так...
Прага. Май
Понтифик прилетел рано утром, почти без свиты – не больше полудюжины человек. Майзель встречал его прямо на летном поле, вместе с Вацлавом, но без протокола и журналистов. Вацлав с Мариной настояли, чтобы Урбан ХХ остановился в королевском дворце, несмотря на абсолютно приватный характер визита. Наконец, все церемонии остались позади, и Майзель с понтификом смогли пообщаться с глазу на глаз.
– Ну, рассказывай. Ты ведь женишься на ней, не правда ли?
– Ну да. Только я не очень понимаю, какой у всего этого будет статус... Рикардо... Я хочу, чтобы всё было по-настоящему. Перед Ним. Перед людьми. Я не хочу просто жить с любимой женщиной. То есть я могу, хочу и буду, но... Она моя жена. Не просто любимая. Не просто мать моего ребёнка. А моя половина. Моя жизнь. Понимаешь?
– Понимаю. Я священник, поэтому я понимаю... Я завтра буду говорить с Ребе. Мы с ним всё это обсудим. Я думаю, что мы найдём решение, Даниэле.
– Тем не менее, я беспокоюсь...
– Я знаю, друг мой. Я знаю, какое это имеет для тебя значение. Мы подумаем, как это можно уладить. Ты сам с ним разговаривал?
– Я не могу с ним разговаривать. Да он меня просто побьёт своей палкой. И будет с его точки зрения совершенно прав. Что я ему скажу? «Ребе, я люблю а гойше67, можно, я на ней женюсь»? Ничего из того, что я делаю, не вписывается в его картину мира. А это уж – тем более...
– Как с вами тяжело, народ жестоковыйный, – понтифик покачал седой головой. – А с Еленой ты говорил?
– Как говорить? О чём? Я сказал ей все на свете слова, Рикардо. Я люблю её. Я сказал ей – ты моя жена. Что ещё я могу сказать ей? Что обсуждать? Платье? Кольца? Церемонию?
– Ты думаешь, ей не хочется обсудить это?
– Не со мной. Марина будет счастлива в этом поучаствовать... Я не могу. Я ничего в этом не смыслю. Я даже не хочу предлагать ей никаких рецептов, никаких... Я не верю в обряды. Я не верю, что они нужны. Потому что когда моя жена любит всё то же, что люблю я, и верит во всё, во что я верю, – а может, ещё сильнее, – то что значат все эти глупые условности? Но... Но всё-таки – я еврей. Я это ощущаю так чётко... Я просто хочу, чтобы она это понимала. И чтобы Ребе это понял, наконец. Чтобы он признал мой выбор. Моё право выбрать ту самую, единственную женщину моей жизни, и, видит Б-г, мне всё равно... Чтобы вы оба признали это. Ты – с её стороны. А он – с моей. А обряды... Я не попрошу его нарушать законы. И тебя не попрошу.
– Друг мой, – улыбнулся понтифик, – ради тебя, ради неё, ради вашей любви я многое, очень многое могу позволить себе нарушить. Ребе куда сложнее.
– Я знаю. Я только не знаю, как это рассказать...
– Ну, хорошо. Как ты думаешь выпутываться из всего этого?
– Понятия не имею, святейшество. Это ты наместник святого Петра, а не я. Придумай что-нибудь...
– Я попробую. Поехали к тебе, я с начала с Еленой поговорю.
Прага, «Логово Дракона». Май
Ещё на пороге понтифик сказал:
– Оставь нас. Мы поговорим, как священник с прихожанкой...
– Хорошо, – Майзель, вздохнув, виновато посмотрел на Елену. Она махнула ему рукой – иди, иди... Майзель скрылся в другой половине дома.
Елена серьёзно посмотрела на понтифика:
– Что вы хотели спросить, Ваше Святейшество?
– Ты ведь любишь его, дитя моё, не так ли?
– Да, – просто сказала Елена.
– И ты понимаешь, что тебе предстоит?
– Не думаю, Ваше Святейшество. Не думаю, что он сам это до конца себе представляет... Что кто-нибудь вообще это может себе представлять. Но я не боюсь, если вы об этом.
– Мы ведь уже договаривались, помнишь, – что ты будешь называть меня просто «падре», хорошо? – Елена кивнула в ответ. – Ну, вот... На самом деле я вовсе не об этом, дитя моё. Ты понимаешь, что твоя прежняя жизнь закончилась?
– Да, конечно...
– Что ты теперь отвечаешь не только за себя, но и за две жизни – ту, которую спасла и ту, что принесёшь в этот мир? Что ты не сможешь больше – быть может, и никогда – метаться по свету, как раньше? И что тебе придётся хранить твой дом и очаг, пока твой муж сражается со всем злом этого мира? Ты ведь понимаешь, что речь не о кастрюлях...
– Я ничего не имею против кастрюль, – Елена улыбнулась. – Да, падре. Я понимаю. Конечно, не полностью. Но мне не жаль моей прежней жизни. Возможно, мне будет не хватать её приключений и стычек. Но теперь всё так изменилось, что мне ни капельки не жаль. Я просто никогда не могла представить себе, что это может со мной случиться... Я просто перестала надеяться...
– Я знаю, дитя моё. Ты никак не могла поверить, что счастье возможно. Твоё собственное маленькое счастье. Ты так похожа на него... – Понтифик вздохнул. – Вы оба хотели счастья для всех, сами живя – или пытаясь жить – без него. Нет, нет, – он поднял руку и улыбнулся, предупреждая попытку Елены возразить. – Разумеется, вы не были несчастны. Вы трудились, не покладая рук, и добивались многого, иногда – невозможного, но настоящего счастья не было. Потому что человек не может быть один...
– А вы? А как же вы, падре?!
– Мне далеко за восемьдесят, дитя моё. И у меня больше миллиарда детей, не считая всех остальных... Я священник, и Церковь – моя жизнь. Но я скажу тебе, Елена, почему я стал священником. Потому, что я любил. И был счастлив в любви. И потерял свою любовь. И только Церковь смогла занять её место...
– О Господи, падре... Почему?
– Это уже в прошлом, девочка. Так случилось. Была война, и мы теряли в бою друзей и любимых... Лучших из нас. И потом... Но я дал себе клятву: всегда делать всё мыслимое и немыслимое, чтобы приходить на помощь Любви. Чтобы больше никогда не терять её. Именно поэтому я здесь, именно поэтому я говорю с тобой, потому что вижу – ты нуждаешься в этом... Скажи, ты ещё сомневаешься? В нём? Или в себе?
– Нет, падре. Теперь... когда это случилось... И когда он наконец сказал... Мне просто нелегко представить себе, как всё будет. Но я уже не сомневаюсь в себе... И в нём я больше не сомневаюсь. Больше – нет...
– Ах, дитя моё... Ты сможешь. Я знаю. Я вижу, – он поднялся, подошёл к Елене и положил руку ей на голову. – Я благословляю вашу любовь, дитя моё. Пусть Всевышний даст вам силы и мужество для того, чтобы хранить её до самого последнего дня вашего земного пути. Аминь.
– Они жили счастливо и умерли в один день, – Елена вдруг улыбнулась. – Теперь я понимаю, что это значит...
Прага, «Логово Дракона». Май
Майзель проводил понтифика и почти сразу вернулся. Молча взял Елену за руку, привёл на кухню, усадил, присел перед ней на корточки:
– Прежде чем ты окончательно решишься на что-нибудь... Я должен сказать тебе это, Елена.
Он поднялся, прошёлся по кухне... Опять, подумала Елена, опять дракон... Господи, да что же творится с тобой, бедный мой мальчик... Она вздохнула и приготовилась слушать. И когда Майзель повернулся к ней, содрогнулась от его взгляда:
– Мир, в котором мы с тобою живем сейчас, – другой, чем он должен быть. Лучше, чем должен быть... Очень многое двинулось за эти годы. Я вижу картинку целиком – поверь, никто, ни один человек её так не видит... Знаешь, на что это похоже? На трехмерную модель атмосферных потоков. Только вместо ветров, облаков и дождей – люди... Каждый человек. Как в микроскопе... Я знаю, чтобы передать это, слов нет в человеческих языках. И я не знаю, что это. Это происходит не постоянно, даже не каждый день – но когда происходит, мне кажется, что останавливается время, потому что на самом деле я вижу эту картинку какие-то доли секунды, а вспоминаю увиденное, проступает оно перед мысленным взором – часами. Я понимаю так ясно, что картинка эта – не у меня в голове. Что кто-то – или что-то – транслирует её вот сюда, – Майзель постучал пальцем себя по виску. – Кто – или что – я не знаю. Как это происходит – не знаю. Почему? Нет ответа. Я могу лишь сказать – иногда мне кажется, этому... Ему... Если это Он... что Ему всё равно, что будет. Всё едино, как повернётся... Он словно говорит мне – играй, играй дальше, человечек, теперь твой ход... Посмотрим, что ты можешь... Я делаю ход – и мир становится другим. Но люди... Всё равно люди гибнут, Елена. Это не цугцванг, конечно, но только потому, что фигур на доске очень много – миллиарды. Такая страшная игра...
– Остановись.
– Нельзя! – закричал и он, и такая боль была в его крике, что Елену хлестнуло ею, как плетью по глазам. И продолжил – уже обычным голосом, даже тише, словно извиняясь за срыв: – Нельзя, Елена... Это как волчок, если перестанет крутиться и упадёт, – все, конец... Всему конец. Другой мир ворвется сюда, и наш – навсегда исчезнет, растворится в нём. Другой мир, в котором я ничего не менял и не смогу изменить. Другой мир, в котором взрываются набитые пассажирами поезда, а самолёты с полными баками керосина влетают в небоскребы. Мир, в котором нет ни Вацлава, ни Михая, ни Александра, ни Бориса, ни Квамбинги, где абсолютно все мои друзья мертвы, а враги – сильны и живы... Мир, в котором умирает от голода в десятки, в сотни раз больше людей. Мир, в котором резня и войны вспухают, как гнойные вулканы, распространяя смерть и смрад на тысячи километров вокруг... Мир, где люди боятся выйти на улицу с наступлением темноты и где дети замерзают насмерть в нетопленных квартирах... Мир, в котором наша любимая родина – бардак для налитых пивом краснорожих швабов, заезжающих сюда трахнуть наших и украинских девчушек, свезенных к границе албанскими и чеченскими бандитами... Мир, в котором нет ни сейсмодемпферов, ни спасателей в экзоскафандрах, ни палладиевых реакторов, ни климатоконцентраторов, ни тау-приборов, ни ионно-обменных аккумуляторов, двигающих наши машины, наши суда, морские, воздушные, космические... Где нет ничего, чем мы пользуемся, чтобы держать демонов в клетках, – и демонов свободы, в том числе... Мир, в котором жирные, как насосавшиеся клопы, нефтяные шейхи свергают наши правительства и рассылают повсюду своих вонючих бородатых шахидов, чтобы взрывать нас в наших домах... Мир, где торгуют оружием и наркотиками, как жвачкой, где корпорации превращают всё в пустыню, где Америка бьётся за нефть, уничтожая себя и свою веру в Б-га и в свободу... Мир, где любовь и смерть сражаются так же, как в нашем мире, но где сила – у смерти, не у любви... – Он перевел дух. – Иногда мне кажется, что наш мир существует лишь у меня в голове. Что на самом деле нет ничего, только я и Он за шахматной доской... Я не могу говорить ни с кем об этом – ни с Ребе, ни с Рикардо... Даже если они поверят мне... Они найдут тысячу слов, чтобы убедить меня в том, что всё это – морок... Но я знаю, что знаю. И я буду драться за этот мир, пока я дышу. Только один – я не могу больше...
Елена смотрела на него, – и не плакала, нет, просто слёзы неостановимо катились по её лицу. Она понимала, о чём он. Теперь, после всего, что было – понимала... И вспомнила свой мгновенный ужас перед его одиночеством – тогда, в самый первый день их знакомства. Но не испугалась теперь. И протянула к нему руки:
– Иди ко мне...
Он повернулся, посмотрел на Елену. И, шагнув к ней, опустился перед ней на колени:
– Не оставляй меня, Елена. Я люблю тебя.
– Мой мальчик, – прошептала Елена, обнимая его, прижимая его голову к своей груди и гладя по волосам, – мой бедный, мой маленький, мой родной... Я так тебя люблю... Я буду с тобой, мой мальчик. Я клянусь, что никогда не оставлю тебя. Я буду жить с тобой долго-долго и умру с тобой в один день... Я только одну вещь тебе скажу. Ты ничего не отвечай мне, ладно? Я думаю, Ему не всё равно. Раз всё так получилось... Возможно, не всё равно. Ты ведь мне веришь?
– Тебе? Тебе я верю, мой ангел. И я так хочу, чтобы ты оказалась права...
Господи, подумала в отчаянии Елена. Да как же это можно-то – постоянно жить на таком градусе, с таким надрывом?! Нет. Нет, я должна что-то сделать с этим, просто обязана. Немедленно. Прямо сейчас...
– Я тоже должна тебе кое-что сказать, – Елена вытерла слёзы и взяла Майзеля за уши. – Что-то очень важное. Ужасно важное, Дракончик. Ты готов?
– Да. Да, жизнь моя. Я готов...
– Я не настоящая блондинка.
– Что?!?
– Я крашеная.
– Г-споди, Елена...
– Правда-правда. У меня цвет волос на самом деле какой-то пегий, так что я очень давно осветляюсь, ещё с гимназических лет. Ты сильно разочарован?
Майзель так долго молчал, что Елена уже и в самом деле встревожилась. И вдруг спросил с надеждой:
– А глаза?
– Глаза – увы, настоящие, – Елена вздохнула.
Майзель сел на пол, закрыл лицо руками, и плечи его затряслись. Елена сначала замерла, а потом поняла, что он так смеётся.
И засмеялась сама.
Прага, Юзефов. Май
Понтифик, чуть пригнувшись, вошёл в молитвенный зал Старо-Новой синагоги. На нём была простая белая сутана, перепоясанная белым кушаком, и белая шапочка, до боли напоминающая праздничную кипу, какую надевают в Йом-Кипур68 правоверные евреи.
Колинский Ребе сидел возле арон-кодеша69 с книгой, – совершенно один. Услышав шаги гостя, он обернулся и с видимым усилием поднялся. Понтифик приблизился, и они пожали друг другу руки. Это была их первая в жизни встреча с глазу на глаз. Ещё никогда Ребе – ни он, ни другой – и наместник престола святого Петра не встречались вот так... Ребе указал гостю на скамейку напротив себя, а сам опустился на место. Он знал, что понтифик владеет ивритом. И заговорил первым, проведя по седой бороде едва заметно подрагивающей, в старческих пигментных пятнах, рукой:
– Ты70 наверняка хотел поговорить со мной об этом апикойресе, падре... Что ещё он натворил?
– Не называй его этим словом, рабби. Он мой друг, и я люблю его.
– Пожалуй...
– Он любит женщину, рабби. И она – не еврейка.
– Ох, и это я знаю. И это почему-то совсем не удивляет меня...
– Они вместе остановили войну, рабби. Возможно, самую страшную из всех войн на Земле.
– Лучше бы он учил Тору, – вздохнул Ребе. – Продолжай, падре.
– У них будет ребёнок.
– Ах, вот что... И что же я должен по этому поводу сказать?
– Откуда мне знать? – пожал плечами понтифик. – Я думаю, хотя бы то, что это событие стало поводом для нашей встречи, уже достойно быть занесённым на скрижали истории...
– Несомненно, – Ребе неожиданно молодо прищурился. – Ты хороший друг, падре. Я думаю, у него есть право гордиться такими друзьями. Но ведь ты понимаешь, что...
– Я боюсь, рабби, что тебе придётся выслушать кое-что, прежде чем ты примешь какое-нибудь решение...
– Хорошо. Я слушаю.
– Я думаю, имя этой женщины тебе известно. И кто она...
– Да. Продолжай.
– Когда ей было восемнадцать, она приехала учиться в Россию, в Москву. И там случилось то, что случается сплошь и рядом с юными и горячими девушками, когда они уезжают далеко от дома. Он был такой модный в богемных кругах музыкант, весёлый и скабрезный любитель выпивки и женщин, и он так задушевно пел песни и так красиво рассказывал стихи... Для него это было забавным приключением – уложить в постель хорошенькую иностраночку из «братской республики», смотревшую на вавилонские башни Кремля с ужасом и интересом... Ей так хотелось узнать поближе этот народ, капля крови которого текла и в ней тоже, который двадцать лет назад отутюжил её родину, её любимую Злату Прагу танками только за то, что они осмелились мечтать о другой, лучшей жизни. Посмотреть ему в глаза. Изведать, – неужели все они ненавидели её страну за это? И этот человек показался ей другом, и она раскрылась ему навстречу, ей даже почудилось, что она полюбила его... Конечно же, она совсем не думала ни о чём. Она ведь была так молода... И когда узнала о том, что он женат, и вовсе не борец он, а мелкий пакостник и лживый болтун, – она была беременна. Он уговаривал её избавиться от ребёнка, хныкая и ползая перед ней по полу в пьяной блевотине. Ей стало страшно – ребёнок? Сейчас? От этого алкоголика и ничтожества?! И это было сделано. По-советски убого и грязно... Конечно, она опомнилась потом. Когда уже ничего нельзя было исправить... Она вернулась домой, и вышла замуж, и очень хотела детей. Но приговор врачей был неумолим: невозможно. Никогда. Её родители умерли в один год, один за другим, и с мужем она рассталась. Она многое преодолела, многому научилась за время, прошедшее с той поры, и сделала себя сама, став больше, чем писателем, – став в ряды тех, кого называют совестью нашего мира... Немногие мужчины способны пережить то, что пришлось пережить ей, и не сломаться, не сдаться, а стать знаменитой, и бросать миру в лицо такие горькие и правдивые слова, как делает это она... Она носилась по всему свету, лезла в самое пекло, словно ища гибели. Своими огненными, яростными словами она спасла от голода, войн и сиротства стольких детей... Лишь своего собственного не довелось ей кормить и ласкать. Её считали – и считают – резкой, бесстрашной, язвительной, остроумной, безжалостной. Она и на самом деле такая. Была такой, пока не встретилась с ним. Пока судьба не швырнула их друг к другу. Он тоже многое пережил – и смерть близких, и потерю друзей, и даже – собственную смерть. И тоже всё преодолел. И собрал стольких людей, и возвысил из души, и повёл их на битву со Злом. И спас он стольких детей и женщин – и только своей мадонны с младенцем не было у него. И она полюбила его – всем сердцем, так тосковавшим по любви и обыкновенному счастью. И он почувствовал, что дороже её нет у него никого и ничего на свете. Что все его планы и свершения – это на самом деле всего лишь жажда любви. Он был этим оглушён и испуган, – так же, как и она. Они оба, которые не боялись и смерти самой, плюя ей в лицо... Они оба знали, что обречены на одиночество, даже если будут вместе. Она не раз пыталась бежать от любви, зная о своей беде... И он знал – и каждый раз вырывал её из лап смерти. И чудо случилось. Вопреки всему... Я думаю, что Всевышний закончил испытывать эту женщину и этого мужчину. И я хочу спросить тебя, рабби – веришь ли ты, что у нас с тобой есть право испытывать их и дальше?
Понтифик умолк. Молчал и Ребе. Казалось, это молчание никогда не прервётся... И вновь Ребе первым нарушил тишину.
– Я признаюсь тебе в одной крамольной вещи, падре. Ты лучший из рассказчиков, которых мне доводилось слышать, за исключением, быть может, моего отца... И иврит твой великолепен. Чего хочешь ты от меня? Попроси, и я сделаю, если такое возможно.
– Что за доблесть – сделать возможное, рабби? Сделать невозможное, сотворить чудо – вот настоящее дело... Мы не можем спорить с любовью, рабби. Потому, что Бог – это Любовь. Да, евреи всегда спорили с Богом, и своими жертвами заслужили такое право. Но это, рабби... Смотри же, друг мой. Если бы не эти двое, – разве сидели бы мы здесь с тобой, и говорили бы о том, что в нашей жизни важнее всего, о том, что делает нас, в конце концов, людьми, – о Любви? Да нашлось бы сто тысяч причин, чтобы этого не случилось. Но это – случилось. И все наши меморандумы и декларации о мире и дружбе не стоят выеденного яйца, потому что слова о любви без Любви – мерзость пред Господом. Может быть, любовь этого мужчины и этой женщины сделают, наконец, то, что раньше никому не удавалось? Когда мы с тобою умрём, рабби, наши тела станут легче ровно на двадцать один грамм. И твоё, и моё. И наши души устремятся назад, к своему Творцу. И там он спросит нас с тобой – а что мы, ты и я, что мы сделали для того, чтобы победила Любовь?
Понтифик снова замолчал, словно выдохся. И тогда Ребе, тяжело вздыхая, поднялся, опираясь на свой знаменитый посох, подошёл к арон-кодешу, отодвинул расшитый золотыми львами и коронами парохес71, раскрыл створки, за которыми стояли, теснясь, несколько свитков Торы разной величины, и повернулся к понтифику. И, стукнув посохом так, что эхо покатилось, дробясь и множась, под сводами потолочного нефа синагоги, произнес:
– Ради любви человеческой... Ради любви Творца Вселенной к своим творениям... Ради истинной дружбы... Во имя Славы Всевышнего... Перед свитками священной Торы, дарованной нам через Моше, Учителя нашего, Властелином Вселенной на горе Синай... Обещаю тебе, падре, что сделаю всё, о чём ты попросишь меня. Возможно это или нет. Говори.
– Я прошу тебя, рабби, вместе со мной благословить их. И сделать это открыто. Пусть это произойдет в присутствии королевской четы и их детей. И пусть здесь же будут лучшие из твоих учеников. Пусть они видят, что Любовь может всё. Даже невозможное. И пусть свитки священной Торы будут свидетелями этого...
– Хорошо. Это ведь ещё не всё?
– Нет. Я прошу тебя, если родится мальчик... Чтобы ты – и твой преемник – учили его Торе. Сам Даниэле... У него нет для этого достаточно мужества и терпения. Он слишком занят, улучшая наш мир, хотя немного знания о том, как это делается, ему вовсе бы не помешало... – увидев печальную усмешку Ребе, понтифик тоже улыбнулся. – Это всё, рабби. Больше мне не о чем тебя попросить. Ведь мы сможем сделать это?
– Да. Пусть будет в пятницу, после утренней молитвы. Он здесь?
– Кто? Даниэле? Да... Он там, снаружи...
– Пусть зайдёт. Я хочу сказать ему кое-что. До свидания, падре. Для меня было большой честью познакомиться с тобой...
– Для меня тоже, рабби. До встречи, мой друг, – понтифик наклонил голову и, повернувшись, направился к выходу.
Он сел к Майзелю в машину, посмотрел на него с улыбкой, покачал головой:
– Ах, Даниэле, мой мальчик... Иди к своему Ребе. И помни: всё будет теперь хорошо.
– Вы... договорились?
– Конечно, мы договорились. Два старика, которые тебя любят, всегда как-нибудь договорятся... Иди, Даниэле. Он ждёт...
Майзель вошёл внутрь синагоги и остановился в некотором замешательстве – у него была непокрыта голова. И услышал голос Ребе:
– Иди сюда, шейгец, – сказал Ребе на идиш. – Чего ты там застыл?
Майзель подошёл к биме72 и остановился. Стоявший там Ребе возвышался над ним. Старик взял кипу и с сердцем нахлобучил её Майзелю на макушку, после чего треснул его посохом по плечу, – не слишком больно, но чувствительно. Майзель улыбнулся.
– Чего ты смеёшься, ты, ходячий цорэс73! – проворчал Ребе, сверху вниз глядя на Майзеля.
– Конечно, Ребе.
– Ты шлимазл.
– Да, Ребе.
– Ты шейгец, лентяй, неуч и невежда.
– Вы абсолютно правы, Ребе.
– Ты, с твоей золотой головой... Вместо того чтобы учить Тору и стать настоящим мудрецом... Ты трясешь Б-жий мир, как грушу... Как ты смеешь?!
Майзель пожал плечами и снова улыбнулся.
– Но такие люди называют тебя своим другом, – Ребе покачал головой и прищёлкнул языком. – Г-споди Б-же мой, какие у тебя друзья... Наверное, ты всё же не окончательно безнадёжен, раз у тебя такие друзья... Что-нибудь из тебя, наверное, в конце концов, получится... Садись, шлимазл!
Майзель сел, и Ребе тоже опустился в кресло:
– Ты знаешь, как накладывать тфилин74?
– Да, Ребе.
– А Шма Исроэл75 наизусть знаешь?
– Знаю, Ребе.
Ребе вздохнул, достал из ящика мешочек, пододвинул его Майзелю:
– Давай-ка... Не могу ни о чём разговаривать с евреем, который прожил половину Б-жьего дня, не наложив тфилин и не сказав Шма... Давай!
Дождавшись, пока Майзель закончит и сложит тфилин обратно, он забрал у него мешочек, снова спрятал его куда-то в глубину стола:
– Ну, так получше... Слушай меня, шлимазл. В пятницу после шахариса76 приедете все сюда – ты со своей Еленой, король с семьёй, и... падре. У тебя есть золотое кольцо?
– Что?!
– О, Г-споди Всемогущий... Послушай, дурень малограмотный, жених должен надеть на палец невесты золотое кольцо и сказать: «этим кольцом ты посвящаешься мне по закону Моше и Израиля»! Кольцо только золотое должно быть, не серебряное и не железное! Понял?! И найди кольцо быстро, пока я не передумал!
–Обязательно, Ребе. Хорошо. Будет кольцо. Не волнуйтесь...
– Кто волнуется?! Я волнуюсь?! Да, я волнуюсь. Я таки первый раз женю еврея на... христианке. Как ты думаешь, шмаровозник, что я чувствую?! Тьфу! Но хупэ77 никакой не будет. Понял меня?!
– Я это переживу, Ребе.
– Не сомневаюсь, – фыркнул Ребе. – Как только я это переживу... Ладно. И никаких посторонних. Или, упаси Б-г, журналистов! Всё! Выметайся!
Прага, Старо-Новая Синагога. Май
Ребе сидел над книгами всю ночь. В основном – над книгой Рут... «Потому что знают в воротах народа моего, что женщина геройская ты»78... Был канун месяца Сиван, месяца Шавуот, праздника дарования Торы. Он знал, – в соответствии с буквой закона, закона строгого и справедливого, хранившего столько веков его народ, – он не имеет права. Не должен делать того, что пообещал понтифику. То, что он пообещал, не могли бы сделать даже тысяча раввинов, способных отменить или принять любое постановление. Даже Сангедрин79. Потому что есть правила. Если женщина или мужчина хотят быть с его народом, они должны выдержать испытание на прочность своего стремления, показать, что этот выбор – сознателен, продуман, выстрадан. А тут... Тут было совсем иное. Тут, вопреки редкой, хотя и известной, практике, никто не хотел никем стать. И что-то задел в нём рассказ и слова понтифика, что-то невероятно значимое, чему сам Ребе никак не мог подобрать определения...
Он не мог – да и не собирался с самого начала – проводить обряд бракосочетания в соответствии с установленными правилами и религиозными канонами. Но какое-то решение, – решение, отвечающее истинному духу Торы, духу Б-жественной справедливости, духу, утверждающему великий принцип примирения: «когда два стиха противоречат, длится это, пока не явится третий, примиряющий их» – он должен был найти. Обязан. В этом Ребе, в противоположность всему остальному, как раз ни секунды не сомневался...
Он поднял голову и увидел стоящего в арке входа смотрителя кладбища, Пинхаса:
– Доброй ночи, Ребе...
– Здравствуй, реб Пинхас. Подойди ко мне и говори.
– Ребе... Этот главный католик... Это он из-за неё приходил?
– Что ты знаешь, реб Пинхас?
– Да. Из-за этой женщины, – хасид вздохнул. – Я её спросил тогда, – ты разве еврейка?
– Когда?
– Она была здесь, Ребе. Такая... Ещё до всего, до всей этой истории... На кладбище. У могилы его матери. Долго, так долго, – может, час, а то и больше... Свечку зажгла... Разговаривала с ней. Плакала... Я думал, я сам разревусь...
– Почему ты мне ничего не рассказывал?
– Я не знал, что это важно, Ребе. Если бы я знал...
– Спасибо тебе, реб Пинхас.
– За что?
– Ты помог мне. Спасибо.
– Ох, Ребе...
– Ничего, ничего. Иди с миром, реб Пинхас...
И Ребе улыбнулся.
Он не был бы Ребе, если бы не нашёл решения. Было уже утро четверга, и его хасиды собрались на молитву. После неё Ребе велел трем главным своим ученикам остаться, а всем остальным удалиться.
Они назывались учениками, но сами были при этом раввинами. Учёные, комментаторы священных текстов, они по праву пользовались почтением и уважением остальных. Мужья и отцы семейств, высокие, статные, со светлыми, одухотворёнными лицами, какие бывают лишь у людей, действительно чистых помыслами и сердцем. Не равные Ребе, конечно, – пока. Кому-то из них должен был перейти по наследству знаменитый посох. Они знали, что среди них будет выбран следующий Ребе, но им не было это так важно, потому что служение Торе80 и учение Торы было главным смыслом и радостью их жизни... И вдруг услышали они такое, от чего мороз пробежал у них по коже.
Сев перед ними и поставив посох между колен, Ребе проговорил, глядя на них своими удивительно молодыми, сверкающими глазами:
– Слушайте меня, рабойним81. Однажды случилось во времена Царей в Эрец Исроэл, – олень прибился к стаду овец. Увидев это, хозяин отары приказал пастухам особенно заботиться об этом олене. Спросили пастухи, удивленные этим: к чему заботится нам об олене, что толку в нём, не овца он, нет от него пользы и быть не может? И ответил хозяин: овцы мои знают только одно стадо, а перед этим оленем весь мир, и он может выбирать. Он выбрал моё стадо, и потому в особой заботе нуждается он...
Ребе помолчал, оглядев всё ещё недоумевающие лица учеников. И, кивнув, заговорил снова:
– Завтра утром, после молитвы, я буду разговаривать здесь с женщиной. С христианкой. Слушайте, что она скажет, рабойним. Забудьте все, чему учились вы столько десятилетий. Всё забудьте, – от первой до последней буквы. Нет ни Мишны82, ни Гемары83, ни Писаний, ни Пророков. Нет Торы, – только дух её пусть витает над вами, рабойним. Слушайте эту женщину, что будет она говорить. И слушайте свои души. Потому что вы должны будете вслух повторить мне то, что скажут вам они. Идите сейчас в микву84, а потом мы вместе будем молиться, чтобы Всевышний послал нам мудрость, разум и милосердие, чтобы Шехина85 была завтра с нами, чтобы решение, которое мы завтра примем, было во славу Его Святого Имени. Идите, я жду вас, рабойним...
Прага, «Логово Дракона». Май
Елена сидела у изголовья кровати и читала Сонечке «Карлсона» по-русски, когда вошёл Майзель. Он стремительно шагнул к ним, опустился на кровать у ног Сонечки и улыбнулся:
– Был у Дракона один ангел, а стало два. Как вы, любимые мои девочки? Я соскучился...
– Мы тоже, – улыбнулась в ответ Елена. – Где ты был?
– Квамбингу встречал.
– Что?! Случилось что-нибудь?
– Нет-нет. Всё по плану...
Он вытащил из кармана маленькую, из драгоценного тёмного дерева, фигурку сидящей пантеры, удивительно детально и любовно вырезанную, с глазами из зелёных сверкающих камешков, – наверняка изумруды, пронеслось в голове у Елены, – и положил её Сонечке на одеяло:
– Это тебе, милая. Подарок из Африки.
– Ой, – девочка осторожно взяла статуэтку и просияла: – Какая красотища... Спасибо...
– Разве он должен был прилететь по плану? – подозрительно уставилась на Майзеля Елена.
– Нет. Но это же Квамбинга, неуправляемый боевой слон, – он ухмыльнулся. – Это абсолютно секретный визит, не выдавайте меня...
– Разве можно дарить маленькой девочке драгоценности, – проворчала Елена.
– Скажи спасибо, что мы обошлись деревянной пантерой, – вздохнул Майзель. – Это же Квамбинга...
– Я, кстати, должна тебе рассказать кое-что.
– Что опять?! – он испуганно посмотрел на Елену. – Силикон? Протез? Невозможно, ангел мой. Я всё равно не поверю.
Сонечка, глядя на Майзеля, тихонечко засмеялась, а Елена нахмурилась:
– Извини, дорогая. Мы дальше по-чешски поговорим, – Елена погладила Сонечку и прорычала на Майзеля уже на родном языке: – Прекрати юродствовать. Сейчас же.
– Ну, ладно. Я тебя внимательно.
– Я была сегодня в городе, мне нужно было прикупить кое-какие хозяйственные мелочи...
– Сама?
– Представь себе, сама, – свирепо посмотрела на него Елена. – Что, мне выйти на улицу теперь нельзя?! Я не инвалид и не сумасшедшая!
– Сумасшедшая. Но я тебя именно такой и люблю. Дальше.
– Ты, стегозавр... Я ничего не смогла купить!!!
– Почему?! – удивился Майзель.
– Потому что мне пытались всё подарить!!! – Елена вдруг всхлипнула и закончила жалобно: – Ну, это же ужас, что такое, чёрт подери вас всех совсем... Я требую, чтобы ты это прекратил! Не знаю, как. Я просто требую, понятно?! Какие-то люди... Ходят за мной, детей мне протягивают... Это же невозможно, невозможно шагу ступить... Как они меня узнают?! Меня до сих пор просто трясёт всю...
– И как я должен это прекратить? – ехидно улыбнулся Майзель.
– Не знаю! Королевским указом! Как хочешь!
– Кажется, ещё совсем недавно тебя приводила в совершенное неистовство наша страсть всё на свете контролировать, – притворно загрустил Майзель.
– Ты... Ты... Вы все... Просто не знаю, что я с вами со всеми сделаю!!! – И Елена снова перешла на русский: – Почему вдруг Квамбинга примчался? Что вы опять закручиваете?!
– А кто это, тётя Леночка?
Ответить Елена не успела, потому что появился Квамбинга, и в помещении сразу сделалось тесно. Император был в штатском, с закатанными рукавами рубахи, и в руке у него был уже наполовину съеденный огромный кусок копчёного мяса, завернутый в салатный лист:
– Я голоден, – с набитым ртом пробурчал Квамбинга по-английски, проглотил еду и, расплывшись в ослепительной улыбке, сияя, как надраенный гуталином десантный сапог, добавил по-русски: – Здравствуй, Елена. Здравствуй, ребёнок Соня.
– Вот, Сонечка. Это и есть Квамбинга, император Намболы, – вздохнула Елена. – Слышала ты про такую страну?
Сонечка кивнула, во все глаза рассматривая огромного, как дом, африканского вождя.
– Но то, что он говорит по-русски, даже для меня новость... Почему не по-чешски, ваше императорское величество?
– Университет Лумумба. Москва, – опять улыбнулся император. – Плохо говорю, совсем. Понимаю хорошо. Величество не говори, Елена. «Ты» говори мне. Просто Квамбинга.
– А вы почему не спите? – вдруг озаботился Майзель, бросив взгляд на внешний экран телефона. – Ничего себе, половина одиннадцатого... Завтра такой день...
– Вот-вот. А ты даже накануне не можешь посидеть на месте...
– Елена...
– Не ругай его, тётя Леночка. У него столько дел...
Майзель ошарашенно посмотрел на Сонечку:
– А ты откуда знаешь?
– Она знает. Она дочь Великого Дракона, – сказал Квамбинга, улыбаясь и отправляя в рот последний кусок мяса размером с два детских кулака.
Он кивнул, вытер руки огромным клетчатым носовым платком и задвигал могучими челюстями, чрезвычайно довольный своей репликой.
– Ну, хватит нервировать ребёнка, – улыбнулась Елена. – Идите на кухню, рыцари круглого стола, я сейчас приду...
Квамбинга вдруг шагнул к Елене и, достав откуда-то из-за спины, протянул ей огромный, как фолиант, чёрный бархатный футляр:
– Мой народ дарит тебе, Елена.
– Опять?! – она сердито сдвинула брови.
– Нет. Это не я, – помотал головой Квамбинга, и сделался при этом действительно похож на слона. – Это мой народ. Правда. Завтра надень. Я всем обещал.
– Квамбинга, – проворчал Майзель. – Друг мой, я же просил...
– Я... коварный, – император явно был счастлив, что вспомнил нужное слово.
– Открой, тётя Леночка, – тихо попросила Сонечка и привстала на локте.
Елена, помедлив, взяла футляр и открыла его. И зажмурилась: столько лучших друзей девушек она никогда не держала в руках. Каплевидные алмазы в тонких, как паутинка, причудливо переплетенных платиновых нитях, небольшие, но... И пара таких же серёг.
– Боже правый, – вырвалось у неё.
– Чудо какое... – прошептала Сонечка и прижалась головой к плечу Елены.
Майзель взялся рукой за горло и, дёрнув кадыком вверх-вниз, глухо сказал по-английски:
– Квамбинга. Ты мудак.
Император засиял, как будто Майзель его орденом наградил.
– Спасибо, Квамбинга, – Елена подняла глаза на императора и улыбнулась. – Я надену. Но только завтра. А потом отдам в музей. Потому что человеку нельзя в одиночку наслаждаться таким чудом. И такой эмоциональный заряд может просто испепелить... Договорились?
Император посмотрел на Елену, потом на Майзеля и на девочку и величаво, медленно кивнул:
– Великий Дракон. Великая женщина. Всё правильно.
Из сообщений информационных агентств
Москва, 25 мая. Сегодня здесь состоялся Поместный Собор РПЦ, который готовился несколько месяцев. Главной сенсацией стало заявление действующего Патриарха о том, что он слагает с себя полномочия в связи с тем, что по состоянию здоровья не может более трудиться на благо Церкви и верующих. Новым Патриархом избран митрополит Челябинский и Златоустовский Ювеналий (Тихорецкий). Митрополит Ювеналий известен своими прогрессивными взглядами. С его именем связывают возможную «мягкую» реформу православных церковных институтов в России.
Ватикан, 26 мая. Папа Римский Урбан ХХ, находящийся в настоящий момент с частным визитом в Праге, обратился с поздравлением к новому Патриарху РПЦ Ювеналию и выразил надежду на скорую нормализацию отношений и контактов между Церквями.
Москва, 27 мая. Патриарх Ювеналий направил Урбану ХХ послание, в котором пригласил понтифика посетить Россию в любое удобное для него время. Предполагается, что визит Урбана ХХ может состояться уже в конце лета. В Ватикане заявили, что с благодарностью приняли приглашение и не видят никаких преград для того, чтобы визит состоялся в самое ближайшее время. Предполагается, что во время этого визита в Россию, наконец, будет возвращена легендарная чудотворная икона Казанской Божьей Матери, с которой связывают надежды на возрождение страны.
Минск, 27 мая. Министр гражданского строительства и развития переходного правительства заявил сегодня, что в соответствии с ранее заключенными договорённостями совместная чешско-беларуская строительная компания приступает к возведению нового жилого микрорайона повышенной комфортности, который станет основой для разворачиваемой в Беларуси системы ипотечного кредитования для семей со средними и низкими доходами. По решению мэрии г.Минска, микрорайон будет носить название «Корабельщиково». В центре микрорайона будет расположен мемориальный парк и часовня Свв. Андрея и Татьяны.
Прага, Юзефов. Май
Утром пятницы колонна из шести лимузинов с зеркальными стеклами, под королевскими штандартами и ватиканским флагом, в сопровождении полиции и гвардейцев на мотоциклах, сделав круг по Староместской площади, мимо Собора Марии пред Тыном и Ратуши, проехала по Парижской в сторону Юзефова и остановилась возле Старо-Новой синагоги. Несколько групп туристов, разинув рты, смотрели, как из автомобилей появились монаршая чета, огромный африканец в белом костюме, два старших сына и четыре дочери, все при полном королевском параде, архиепископ Пражский и кардинал Чехии, понтифик с двумя кардиналами из свиты, Майзель с Еленой и девочка в больничной коляске.
Один из полицейских оцепления, подмигнув товарищу, усмехнулся:
– Я же говорил: никуда твой Ребе не денется. Подмахнет всё, как миленький. Видал, что творится?! Сам Папа примчался. Ребе твоего уговаривать. Уговорил, стало быть...
– Да я-то что? – пожал плечами второй. – Я разве против? Я говорил просто, что такое по еврейскому закону никак невозможно. Если всё по закону...
– Законы, законы... В законах разве такую историю можно прописать? Да никогда в жизни. Не было такого ещё никогда. Вот твой Ребе теперь новый закон пропишет...
– Какой?
– Откуда мне знать?! Я ж не Ребе... Но попомни мои слова – чудеса ещё далеко не все случились... Смотри, смотри! Его величество ермолку надевает! И принцы... А это кто ещё такой?! А-а-а-о-о... Офонареть... Квамбинга собственной персоной... И тоже эту штуку напяливает... Ну, блин, такое заснять – и на пенсию...
Прага, Старо-Новая Синагога. Май
Присутствующие расположились полукругом перед арон-кодешем, на возвышении перед ним – Ребе с тремя учениками, внизу посередине – Елена и Майзель. Елена всё ещё выглядела немного уставшей, но при этом так сияла и была так невообразимо хороша в длинном кремовом платье и палантине из драгоценных хорватских кружев, присланных югославской королевой, с бриллиантовой диадемой Квамбинги, что на неё невозможно было смотреть без слёз. У Марины и были глаза на мокром месте...
В полной тишине, установившейся в зале синагоги, прозвучал голос Ребе:
– Подойди ко мне, Елена. Я хочу поговорить с тобой.
Пожав тихонько ладонь Майзелю и, высвободив руку из его руки, Елена шагнула к возвышению:
– Да, Ребе.
– Скажи мне, Елена. Что значат для тебя евреи?
– Евреи – это те, кто первыми выходят на площадь, вместе с лучшими из народа, среди которого живут, вместе с которым страдают и радуются. Мой любимый – из них. Он еврей, Ребе.
– Что значит в твоей жизни этот еврей? – Ребе указал посохом в сторону Майзеля.
– Он – моя жизнь, Ребе.
– Что сделал такого этот еврей, что стал твоей жизнью, Елена?
– Он столько раз спасал меня, что я давно сбилась со счёта, Ребе. Своей любовью он вымолил у Всевышнего моё счастье, – счастье носить под сердцем его ребенка. Я верю ему и в него... Я могу говорить долго, Ребе. Я знаю силу слов, я умею нанизывать их одно на другое так, чтобы они завораживали людей. Но я не стану, Ребе. Потому что в этом нет нужды. Я просто его люблю.
– Что значит для тебя любовь к этому еврею, Елена?
– Значит, что больше нет «я» и «он», Ребе. Есть только «мы». Он – половина меня. А я – половина его. – И Елена гордо вскинула голову: – И нет силы ни на земле, ни на небе, ни в этом мире, ни в том, способной нас разлучить.
Ребе улыбнулся и взглянул на своих учеников, которые смотрели на Елену, словно видели перед собой не женщину, – ангела. Никто никогда не смел так смотреть на Ребе и так говорить с ним. Такое говорить... Это было абсолютно, решительно невозможно. Г-споди Б-же, да кто же она такая?!.
– Скажите мне, рабойним, – негромко, но так, чтобы слышали все, проговорил Ребе по-чешски. – Кто из вас осмелится возразить этой женщине, – не буквой Торы, но душой Торы? Ну? Говорите, рабойним.
Стало тихо. Так невероятно тихо, как не было ещё, наверное, никогда в этом зале. И вдруг раскололась эта тишина:
– Не я, Ребе, – сказал сидящий слева раввин. И встал.
– Нет, Ребе, – повторил за ним тот, что в центре. И тоже поднялся.
– И я не могу, Ребе, – сказал третий, который справа. И выпрямился во весь рост.
Ребе повернулся лицом к залу и снова показал посохом на Майзеля:
– Подойди и встань рядом со своей Еленой, Даниэль.
Майзель вздрогнул. Впервые Ребе назвал его по имени. Он повиновался. И взял Елену за руку... А Ребе указал посохом на понтифика:
– Поднимись сюда, ко мне, падре, – и, когда Урбан ХХ встал рядом с ним, произнес, опершись одной рукой на свой посох, а другой на плечо понтифика, обращаясь к Майзелю и Елене: – Вашу любовь открыл вам Всевышний, Даниэль и Елена. И свою Любовь к вам открыл он для нас. Да свершится всё по Воле Его. Амен86, – и когда вновь установилась звенящая тишина, улыбнулся: – Надень ей кольцо, Даниэль.
Майзель вынул футляр, открыл и, достав кольцо и произнеся заветные слова на иврите и повторив их для Елены по-чешски, надел ей кольцо на безымянный палец правой руки. Елена даже вздохнуть не могла – платиновый ободок и три ромбовидных алмаза, скрепленных вместе и образующих идеальный шестигранник. Конечно же, из Намболы. Не слишком больших, не больше карата каждый, но таких невероятно, немыслимо красивых... Голубой, как её глаза. Золотистый, как волосы. И розовый, как губы...
– Это ты будешь носить, мой ангел. Всегда, – сказал Майзель. И вдруг медленно, чеканя каждое слово, проговорил по-русски: – Гляделась ли ты в зеркало и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, – а душу твою, Елена, люблю я ещё много более твоего лица...
И Марина, и Вацлав услышали, поняли. Понял и понтифик, понял и Ребе. И поняли все четверо, что кивают согласно, в унисон...
Прага. Май
Они так и не поняли, откуда люди узнали. Елена никогда в жизни не видела сразу столько людей. Даже в день коронации, когда, казалось, вся страна вышла на улицы. Вся Староместская площадь – от края до края – была переполнена людьми... Люди стояли молча, только улыбки светились на лицах. Они стояли, держа своих детей на руках, в нескольких шагах от настороженно-растерянных гвардейцев, которые, понимая, что никто никому не угрожает, наоборот, – однако же волновались, ну, служба такая... Майзель поднял Сонечку, посадил себе на локоть, и другой рукой крепко взял Елену за руку. А Вацлав, шагнув к ним, обнял обоих за плечи, и в совершенно невероятной тишине как гром прогремел его голос:
– Благословен Всевышний, творящий чудеса на наших глазах, дающий нам, по великой милости своей, то, без чего не может жить человек, – Веру, Любовь и Надежду, – он обвёл взглядом площадь, людей, которые слушали его, затаив дыхание. И улыбнулся той самой улыбкой, которую так любил видеть его народ: – Идите, люди. Скажите это всем. Пусть все знают...
Ещё одна легенда родилась в Праге. Одна из множества легенд, что делают этот вечный город вечно молодым.
P.S.
– Сонечка! Мальчик...
1 Фирма – известный производитель портативных компьютеров.