Но, из Вашингтона и Тель-Авива… вплоть до откровенно параноидального бреда про «агентов цру в Политбюро» итому подобных галлюцинаций»
| Вид материала | Документы |
- Хроника и информация, 58.36kb.
- С. И. Илларионов Россия и Америка на глобальной, 3417.67kb.
- В. А. Воропаев «Размышления о Божественной Литургии» Николая Гоголя: из истории создания, 2835.68kb.
- После того как я написал «Счастлив по собственному желанию», как-то, 1995.16kb.
- Рак: практика исцеления Растительные яды. Травяные настойки. Методика питания, 2158.63kb.
- Актуальные проблемы компьютерного моделирования конструкций и сооружений, 53.18kb.
- Справочник для поступающих, 662.33kb.
- Религиозная жизнь в Москве, 94.42kb.
- Странник, 2070.35kb.
- Лекция №3 марШрут проЕКТИРОВАния имс, 90.98kb.
Он замечает, что у меня что-то с музыкой, – и выщелкивает ее. Тишина. Гаснет теплый цветной глазок доброго мира. В кабинете – сыч и я. Шутки в сторону…
И проходит час, и проходит еще час. В нашей камере уже спят, а ему куда торопиться, это ж его работа и есть. Как отвязаться? Какие они вязкие. Уж он намекнул и об этапе, и об общих работах, уже он выражал подозрение, что я заклятый враг, и переходил опять к надежде, что я – заклятый друг.
Вдруг он поворачивает разговор к блатным. Он слышал от надзирателя, что я резко высказываюсь о блатных… Я оживляюсь. Да, я их ненавижу.
И чтоб меня окончательно растрогать, он рисует такую картину: в Москве у меня жена. Без мужа она вынуждена ходить по улицам одна, иногда и ночью. На улицах часто раздевают. Вот эти самые блатные, которые бегут из лагерей. Так неужели я откажусь сообщить оперуполномоченному о готовящихся побегах блатных, если мне станет это известно?
Что ж, блатные враги, враги безжалостные, и против них, пожалуй, все меры хороши…
– Можно. Это – можно.
…И уже чистый бланк порхает передо мной на стол: «Обязательство. Я, имя рек, даю обязательство сообщать оперуполномоченному лагучастка о… готовящихся побегах заключенных…»
– Неужели нельзя обойтись без этой бумажки?
– Таков порядок.
Я вздыхаю. Я успокаиваю себя оговорочками и ставлю подпись о продаже души. О продаже души для спасения тела. Можно идти?
О, нет. Еще будет о «неразглашении». Но еще раньше, на этой же бумажке:
– Вам предстоит выбрать псевдоним.
Псевдоним?.. Ах, кличку! Боже мой, как я быстро скатился… И вся фантазия покидает мою опустевшую голову. Я всегда могу находить фамилии для десятка героев. Сейчас я не могу придумать никакой клички. Прислушиваясь ли за окном, он милосердно подсказывает мне:
– Ветров.
И я вывожу в конце обязательства – «Ветров». Эти шесть букв выкаляются в моей памяти позорными трещинами… А оперуполномоченный прячет мое обязательство в сейф… И любезно поясняет мне: сюда, в кабинет, приходить не надо, это навлечет подозрения. А надзиратель – доверенное лицо, и все сообщения (доносы!) передавать незаметно через него…» (Глава «Стук-стук-стук…», т.2).
Таково собственное признание Солженицына. Его никто не тянул за язык, и эти откровения не вызваны пытками при допросах. В своей непомерной гордыне, в упоении от мировой славы этот чрезвычайно амбициозный человек, видимо, посчитал, что ему все позволено, что он из Небожителей и если он скажет, что был завербован, но ничего не делал после вербовки, то все обожающее его человечество безоглядно поверит в это.
«А тут меня по спецнаряду министерства выдернули на Шарашку. Так и обошлось. Ни разу больше мне не пришлось подписаться «Ветров».
Как все просто! Как будто вместе с заключенным на новое место его пребывания не идет и его «дело», в которое вшита или приклеена и его подписка о секретном сотрудничестве! Окончательная сделка с Дьяволом была заключена (и как мы помним, чуть ли не по личному желанию просителя), и эта сделка – навечно. Поэтому глубоко прав Франк Арнау, говоря, что «никто не обязан верить утверждениям Солженицына о том, что он никогда не представлял КГБ донесений в письменной форме». Поэтому со скептической усмешкой можно воспринять слова негодования знаменитости, когда в берлинской «Тагесшпигель», как я упоминал, этот человек громогласно обвинил советскую службу безопасности «в распространении фальшивых документов, которые изображают его провокатором КГБ во время пребывания в лагере». Франк Арнау добавляет: «…Зачем, собственно говоря, советской службе безопасности раскошеливаться для того, чтобы тайно подкинуть западным журналистам письменные документы, тем более «сфабрикованные», которые изобличают «Ветрова»-Солженицына как их собственного провокатора, если об этом сообщается самим Солженицыным в течение многих лет во все новых и новых изданиях?». В самом деле, только в том случае если сам «Архипелаг ГУЛАГ» является фальшивкой и состряпан в основном гэбистами или на основе их фальшивых материалов, можно согласиться с Солженицыным. Я полагаю другое: обвинения, которые он бросил гэбистам, были им согласованы с ними.
Представьте двух карманников в трамвае. Один ворует деньги у пассажиров, а другой стоит рядом «на стреме». Внешне, для постороннего глаза, они не знают друг друга.
Где-то, видимо, с начала шестидесятых годов, отношения Солженицына со спецслужбами напоминают, вероятно, эту спевшуюся парочку карманников. Спецслужбы стоят «на стреме», исподволь руководят каждым шагом, а Солженицын выдает перлы и спичи, ловко вешает из года в год «лапшу на уши» мировой общественности. В 1946 году в лагере на Калужской заставе он был простым советским «стукачом», но за годы кропотливой работы вырос в крупного мастера высшего пилотажа. Во многом в результате его работы и работы подобных ему, и развалился Советский Союз, и пошла под откос куда-то в смрадный овраг коммунистическая идея. Нет вопросов, когда подобные задачи по отношению к нашей стране выполняет, скажем, ЦРУ США: что им жалеть и эту идею, и нашу страну? В конечном счете идет борьба за кормушку, то есть за мировые ресурсы, за возможность жить, и естественна и органична их работа против нас. Но первоначально волосы поднимаются дыбом от удивления, когда сталкиваешься с фактами и ситуациями, которые упрямо свидетельствуют: та же самая цель во второй половине ХХ века, примерно после ухода в небытие И.Сталина, оказывается, тайно преследовалась (и упорно, настойчиво) нашими спецслужбами. Такая кадровая находка, как Александр Солженицын, была для них, конечно, чрезвычайно ценной: человек явно одаренный, талантливый, непомерно честолюбивый и амбициозный, он мог далеко пойти, выполняя задания экстра-класса.
Заметив его способности, его, видимо, стали готовить к заброске в Шарашку, своего рода, закрытую организацию типа конгломерата научных лабораторий или даже секретного НИИ, которую курировал Четвертый Спецотдел МВД, осуществлявший разработку специфических научных проблем силами заключенных (Глава «С острова на остров», т.1). Там регулярно выдавали заключенным сливочное масло, и по словам Солженицына, даже вино. В порядке подготовки к этой заброске Солженицыну, видимо, и порекомендовали при заполнении каких-то лагерных формуляров записать, что он – ядерный физик, хотя, со слов самого Солженицына, «ядерным физиком от роду не был, только до войны слушал что-то в университете» (Глава «С острова на остров», т.1). Чтобы не выглядеть олухом на новом месте, где его ожидало, вероятно, то же исполнение обязанностей «стукача», его пытаются как-то образовать. Очень интересная подробность вскрывается в оговорке самого Солженицына: «Тут я вспомнил, что недавно в лагере была у меня две ночи принесенная с воли книга – официальный отчет военного министерства США о первой атомной бомбе. Книга вышла этой весной. Никто в камере ее еще не видел?» А ты, дорогой мой, как ее увидел? Представьте, 1947 год, лагерь заключенных на Калужской заставе, и в руках у заключенного Солженицына оказывается закрытая, изданная, видимо, для чрезвычайно узкого круга специалистов (речь идет об устройстве американской атомной бомбы), вероятно, совершенно секретная на тот момент, книга! Кто принес этот странный «бестселлер» заключенному маляру, а может быть, на этот момент, уже и помощнику нормировщика Солженицыну? Его жена? Вместе с термосом горячего домашнего супа? И на вахте – на что уж спецы – никто не обратил внимания на странную книгу?
Почитайте газету «С острова на остров» в томе 2, и у вас возникнут те же вопросы. Я думаю, это был определенный подготовительный этап перед отправлением этого человека в Шарашку.
И вот его «по распоряжению министра внутренних дел «спецконвоем везут на новое место лагерной службы. Пока в Бутырскую пересыльную тюрьму. Двухмесячное пребывание в камере этой тюрьмы требует также отдельного анализа. Но это – чуть позже. А пока – что такое спецконвой?
Спецконвой, оказывается, «это – самый нестесненный вид перевозки, он почти не отличается от вольной езды. Переезжать так достается немногим. Мне же в моей арестантской жизни перепало три раза. (Обратим на это внимание; три раза – значит, первый раз, из лагеря на Калужской заставе в Бутырку, затем второй раз из Бутырки – в Шарашку и третий раз через четыре года из Шарашки – в Особый лагерь в Экибастузе. – Д.В.) Спецконвой дают по назначению высоких персон. Его не надо путать со спецнарядом, который подписывается в аппарате ГУЛАГа. Спецнарядник чаще едет общими этапами, хотя и ему достаются дивные отрезки пути… А спецконвой – такое диво, от начала до конца. Общих этапов тебе в этот раз не знать, рук назад не брать, догола не раздеваться, на землю задом не садиться и даже обыска никакого не будет. Конвой приступает к тебе дружески и даже называет на «вы» (Там же).
За что же, спрашивается, такая честь выпадала заключенному Солженицыну? И не единожды, а целых три раза за арестантскую жизнь? Вопросы, вопросы.
И вот он в Бутырках.
«…Ах, что это была за камера! – не самая ли блестящая в моей тюремной жизни? Это было в июле (1947 года. – Д.В.). Меня из лагеря привезли в Бутырки по загадочному «распоряжению министра внутренних дел»… Оказалось, что в камере встречаются два потока: обычный поток свежеосужденных, направляемых в лагеря, и встречный поток лагерников, сплошь специалистов – физиков, химиков, математиков, инженеров-конструкторов, направляемых неизвестно куда, но в какие-то благополучные научно-исследовательские институты…» (Там же).
Оба эти потока, особенно второй, состоящий из лагерников-специалистов, конечно, нуждались во «внутреннем освещении». Ну, и, кроме того, для Солженицына этот двухмесячный период пребывания в Бутырской камере был еще временем акклиматизации, натаскивания, приобщения, причем из рук в руки, из губ в губы, к последним достижениям науки, поскольку публика была в камере как на подбор: ведь его ожидала впереди не карьера лагерного маляра или нормировщика, или даже заведующего производством, а «ученого» в закрытом, секретном спецНИИ. В кой-каких вопросах ему надо было поднатаскаться, чтобы в закрытой Шарашке держать соответствующую «марку» и вызывать к себе доверие. Вот его жизнь в эти два месяца – «утром научно-техническое общество, потом шахматы, книги, двадцать минут прогулки», четырнадцать часов сна, «а главное – люди, люди, люди!» Его собеседниками в камере стали знаменитый профессор, биолог Тимофеев-Рессовский, один из создателей ДнепроГЭСа Николай Семенов, крупный инженер Федор Карпов, физик Виктор Каган, разведчик румынского генеральского штаба лейтенант Владимиреску, биолог Борис Гаммеров… «Кто-то читал лекцию о Корбюзье, кто-то о нравах пчел, кто-то о Гоголе» (Там же). Разумеется, не трудно представить, что начальник режимной части Бутырок нуждался в постоянном пригляде за этой публикой и, конечно, имел там своих людей. И, наверное, не одного Солженицына.
Некоторые страницы документальной эпопеи «Архипелаг ГУЛАГ», связанные с личными впечатлениями автора, где он подробно рассказывает об отдельных людях или конкретных событиях, свидетелем или участником которых он был, например, то же пребывание в бутырской камере или позже в лагере «Песчаный» в Экибастузе, возможно, написаны с использованием им личных секретных донесений, которые он, Солженицын-Ветров, видимо, регулярно составлял. Собственные доносы служили ему, когда он уже стал писателем, вероятно, черновиками. Такое на первый взгляд немыслимо, но вполне возможно и вероятно. Игра стоила свеч, ведь речь шла о судьбе мира. Спецслужбы могли пойти на этот шаг.
Таково впечатление, во всяком случае, лично для меня, «Архипелаг ГУЛАГ» оставляет в отдельных местах.
Но вот новый важный этап в жизни Солженицына-заключенного – его работа «ученым» на «райских островах», по его же собственному выражению, (в арестантском просторечии – Шарашке). Что нам известно об этом периоде? Очень мало. Почти ничего. Вот есть только четыре строки: «Середину срока я провел на золотом островке, где арестантов кормили, поили, содержали в тепле и чистоте. В обмен за все это требовалось немного: двенадцать часов сидеть за письменным столом и угождать начальству». (Главы «С острова на остров», т.1 и «Ветерок революции», т.3). Вот так, четыре года арестант провел на «райских островах», а впечатлений от них – шесть строк в первом томе «Архипелага», очень невнятных и общих, и четыре строки в третьем томе. Есть, правда, и объяснение: места в этой книге для золотого острова «не предусматриваю (уж есть о них роман)».
Роман есть – «В круге первом», но роман есть роман – что там из области вымысла, что из реальности, трудно понять. Между тем в такой документальной лагерно-тюремной энциклопедии, какой является «Архипелаг», где рассказывается об аресте человека, о следствии, о всех видах лагерей и наказаний, о ШИзо, БУРах и ЗУРах, побегах и восстаниях заключенных, о малолетках и женщинах в лагерях, о псовой службе и прилагерном мире, о зэках как нации, упущен такой важный элемент ГУЛАГа сталинского периода, как спецНИИ, в которых трудились заключенные-ученые. Нам действительно, например, интересно, чем конкретно занимался Солженицын-ученый, отдавая работе по двенадцать часов в сутки в течении четырех лет, где-то с 1947 по 1951 год. Что он делал – приготовлял яды или прививки, когда смерть можно было объяснить естественными причинами (такие лаборатории, судя по сообщениям в прессе, существовали в МВД), конструировал подслушивающую аппаратуру, те же «жучки» в разнообразных видах и формах или работал над проектами советской атомной или водородной бомбы? Ничего не ясно. Даже о месторасположение Шарашки, где провел четыре года, Солженицын так и не заикнулся. Чем объясняется такая информативная скупость, такая конспиративность и засекреченность? Что – до сих пор действует подписка о неразглашении, которую дал Солженицын? Прошли годы и даже десятилетия, нет уже на политической карте государства, в котором происходили описываемые события, но есть вечные спецслужбы и остается в силе договор с ними? Это удивительно, но дело, вероятно, обстоит именно так.
Очень скупо, общо, возвышенно, но невнятно и малоубедительно сказано Солженицыным и о причинах внезапного слома его карьеры в Шарашке и отправке с райского острова в Особый лагерь Экибастуз, а конкретно в лагерь «Песчаный».
«Никогда б не поверил в начале своего срока, подавленный его непроглядной длительностью и пришибленный первым знакомством с миром Архипелага, что исподволь душа моя разогнется; что с годами, сам для себя незаметно подымаясь на невидимую вершину Архипелага, как на гавайскую Мауна-Лоа, я оттуда взгляну совсем спокойно на дали Архипелага, и даже неверное море потянет меня своим переблескиванием…
Тюрьма разрешила во мне способность писать, и этой страсти я отдавал теперь все время, а казенную работу нагло перестал тянуть. Дороже тамошнего сливочного масла и сахара мне стало – распрямиться.
И нас, нескольких, «распрямили» – на этап в Особый лагерь» (Глава «Ветерок революции», т.3). И все, больше ни строки.
Очень поэтично, но крайне неубедительно.
Наш арестант, по лагерным меркам, отбывал срок действительно в райских условиях. Кормили почти на убой. Интересное, высокоинтеллектуальное окружение. Каждодневная работа, носящая, несомненно, творческий характер. Было время и соответствующие условия и для занятий писательством. От добра добра не ищут. Чего же торопиться на общие работы в Особый лагерь, где загнуться и погибнуть легче, чем один раз плюнуть? Да уже и когда виден конец отсидки, когда срок подходит все ближе к последней черте? Сам же писал, что именно золотому острову, на который попал в ГУЛАГе «я и обязан, что остался жив, в лагерях бы мне весь срок ни за что не выжить». Именно ему, золотому острову, «обязан я, что пишу это исследование» (Глава «С острова на остров», т.1). И вдруг, внезапно поманила мечта – распрямиться… Верится, но с трудом.
Видимо, произошло что-то иное и очень серьезное. Скорее всего, Солженицын-Ветров «засветился». И засветился позорно, непоправимо. Возможно даже вызвав и озлобление или раздражение своих работодателей-чекистов спецНИИ, поскольку они его отправили в Особый лагерь. Вероятно, провал его был настолько глубок, что слухи о нем ходили открыто, значит использовать нашего подпольного разведчика в этом «круге первом» было уже нельзя.
За свою более чем сорокалетнюю писательскую жизнь в грехе доносительства на меня признались мне же три человека. Первый раз это случилось в 1972 году в доме, где я был гостем, во второй раз в 1989 году, когда мы ехали вместе с моим собеседником в трамвае, и в третий раз в 1996 году у меня на даче. Я долго думал, что подвигало этих осведомителей на признание, что заставляло пойти на этот шаг, трудно объяснимый и выходящий из ряда? У меня нет ответа. Наверное, какой-то внутренний зуд истомы и неодолимая жажда исповедывания будоражили, томили им душу. Это чувство подобно, видимо, страху высоты и одновременному желанию броситься в пропасть. Отсюда все оговорки и проговорки, которыми грешат сексоты. Они ходят рядом с огнем и пропастью, их опаляет жгучее смертное пламя костра или дыхание бездны. Разве все те места из «Архипелага ГУЛАГ», которые я дотошно и чуть ли не дословно цитирую, не проговорки Солженицына-Ветрова о собственной тайне? Казалось бы, хозяин – барин, все карты у него в руках, и каких-то признаний, самоубийственных для его репутации, можно было бы избежать? Ан нет, не мог, видно, он этого избежать. Сильнее страха самосохранения, сильнее инстинкта жизни неодолимое желание снова пройти, живому, по самому краешку бездны и ощутить ледяной смертный холод, идущий оттуда. Видимо, величайшее наслаждение, близкое к сексуальному, испытывают сексоты, предавая своих близких товарищей и друзей. И признания, исповедывания, проговорки об этом предательстве – эхо этого наслаждения.
Помимо тех трех людей, о которых я упомянул, в течение всей моей жизни еще на семь человек, мужчин и женщин, с которыми меня связывали длительные, а порой весьма доверительные, близкие отношения (последнее касается женщин) пала постепенно тень моих подозрений. Сумма каких-то неясных впечатлений – детали, подробности, реакция на то или иное слово или фразу, интонация голоса, оговорки, отношение к тем или иным вещам, манера поведения – все это незаметно и постепенно накапливается, сгущается в какое-то облако и проливается внезапно дождем, но уже не сомнений, не предположений, а какой-то ничем не объяснимой уверенности. И ты вдруг уже знаешь: этот человек – осведомитель.
Десять человек, а на самом деле, возможно, и больше, в течении прожитой мной жизни охотились за моей душой. Эту охоту, похожую на облаву, я постоянно чувствовал. Их внимание облекало меня будто в некий кокон.
Всех осведомителей – возможно, они и сами не догадываются об этом – отличает еще и своеобразная, но как бы «типовая» манера поведения. Они не столько наглы, быть может, но в заметной степени уверены в себе и самоуверенны. Видимо, оттого, что чувствуют за своей спиной плечо мощной таинственной организации.
Словом, для опытного человека распознание осведомителя – дело если не простое, то в конечном счете все-таки решаемое. И разоблачение Солженицына-Ветрова на золотом острове ГУЛАГа стало, видимо, фактом закономерным и естественным.
Вот как он сам пишет о такой ситуации: «…Стукачи нужны и полезны лишь пока они толкутся в массе и пока они не раскрыты. А раскрытый стукач не стоит ничего, он уже не может больше служить в этом лагере. И приходится содержать его на даровом питании в БУРе, он не работает на производстве, себя не оправдывает. Нет, даже благотворительности МВД должны быть пределы!.. Доносчик – как перевозчик: нужен на час, а там не знай нас» (Глава «Когда в зоне пылает земля», т.3).
Вот в раздражении – с глаз долой, из сердца вон – и спихнули его оперативники в Особый лагерь в Экибастузе; там контингент заключенных другой, авось пригодится, принесет еще пользу святому делу сыска.
Я ошибся: везли Солженицына-Ветрова в лагерь «Песчаный» в Экибастузе, что находится в Казахстане, не спецконвоем, а общим этапом (куда же в третий раз возили его спецконвоем? – загадка).
На новом месте зэк Солженицын поработал вначале каменщиком, затем литейщиком, а потом снова вспрыгнул на должность производственного придурка – стал бригадиром. Наступал новый 1952 год.
Здесь как раз место вспомнить и заново внимательно прочитать донос Солженицына-Ветрова, странными загадочными путями спустя два с лишним десятка лет оказавшийся в руках швейцарского криминолога Франка Арнау. События жизни нашего арестанта подходят как раз к этому мгновенью.
В доносе, адресованном в режимно-оперативные органы Особлага и написанном 20 января 1952 года, отражена позиция Солженицына-стукача. Речь в доносе, как мы помним, идет о заварухе в лагере Песчаный, произошедшей в эти январские дни. А вот как описывает те же самые события уже ставший знаменитым Солженицын-писатель. Работает он над страницами, посвященными эпизоду в лагере «Песчаный» примерно где-то в промежутке между 1963 и 1967 годом, что явствует из предисловия редакции к московскому изданию «Архипелага» 1989 года, которым я пользуюсь при написании этих записок.
Откроем в третьем томе страницы главы «Цепи рвем на ощупь»:
«На чем сходились все, и сомнений тут быть не могло, – устранить самое унизительное: чтобы на ночь не запирали в бараках и убрали параши; чтобы сняли с нас номера; чтобы труд наш не был вовсе бесплатен, чтобы разрешили писать двенадцать писем в год… Обдумывались и пути: как выступить? что сделать? Ясно было, что голыми руками мы ничего не можем против современной армии, и потому путь наш – не вооруженное восстание, а забастовка… Продумывали и детали такой возможной забастовки-голодовки. Примененный к нам недавно общелагерный штрафной режим научил нас, что в ответ, конечно, нас запрут в бараках. Как же мы будем сноситься между собой? Как обмениваться решениями о дальнейшем ходе забастовки?..
Но охранники наши, открыто организованные в военную лестницу, более привыкшие действовать и менее рискующие потерять в действиях, чем от бездействия, – охранники нанесли удары раньше нас…
Вся-то затея была ребят – не восстание поднимать и даже не брать БУР, это нелегко, а затея была: через окошко залить бензином камеру стукачей, где их прятали от мести заключенных, и бросить туда огонь – мол, знай наших, не очень-то! Дюжина человек и ворвалась в проломанную дыру БУРовского забора. Стали метаться – которая камера, правильно ли угадали окно, да сбивать намордник, подсаживаться, ведро передавать, – но с вышек застрочили по зоне пулеметы… По усмешке судьбы это произошло по новому стилю 22 января, а по старому – 9-го, день, который еще до того года отмечался в календаре торжественно-траурным как Кровавое воскресенье. А у нас вышел – кровавый вторник, и куда просторней для палачей, чем в Петербурге: не площадь, а степь, и свидетелей нет.
В темноте наугад стали садить из пулеметов по зоне. Стреляли, правда, недолго, большая часть пуль, может прошла и поверху, но достаточно пришлось их и вниз – а на человека много ли нужно? Пули пробивали легкие стены бараков и ранили, как это всегда бывает, не тех, кто штурмовал тюрьму, а совсем непричастных… В девятом был убит на своей койке мирный старик, кончавший десятилетний срок: через месяц он должен был освобождаться… Штурмующие покинули тюремный дворик и разбежались по своим баракам… И тут распахнулись во всю ширину ворота нашего лагпункта – и автоматчики конвоя вошли взводом, держа перед собой автоматы и наугад сеча из них очередями. Так они расширились веером во все стороны, а сзади них шли разъяренные надзиратели – с железными трубами, с дубинками, с чем попало. Они наступали волнами ко всем баракам, прочесывая зону. Потом автоматчики смолкали, а надзиратели выбегали вперед, ловили притаившихся, раненых или еще целых, и немилосердно били их.
У входа в наш барак образовалась губительная толкучка: зэки стремились поскорее втолкнуться, и от этого никто не мог войти. Там у крыльца был и я. Хорошо помню свое состояние: тошнотное безразличие к судьбе, мгновенное безразличие к спасению – не спасению».
Это очень интересная и знаменательная минута в жизни Солженицына-осведомителя. Маленький листок с донесением вызвал накат кровавых событий, и вот он наблюдает их, и им внезапно овладевает тошнотное безразличие к судьбе. Пронесет мимо или не пронесет? Или мстительный ножевой удар зэков, уже подозревающих что-то, вдруг на мгновенье подбросит его над землей?
Конечно, Солженицын рисковал, и рисковал серьезно. Вспомним последнюю фразу из его доноса: «Еще раз напоминаю в отношении моей просьбы обезопасить меня от расправы уголовников, которые в последнее время донимают подозрительными расспросами».
А события между тем разворачивались, но уже в карательном плане.
«Можно было догадаться, что готовят аресты зачинщиков, – пишет Солженицын в «Архипелаге». – Но объявляли, что напротив – приехали комиссии из Караганды, из Алма-Аты, из Москвы и будут разбираться… Новости обгоняют одна другую: на «российском» лагпункте началась расправа. Арестовали сорок человек… Выдергивали в тюрьму и среди опустевшей на день зоны лагпункта. Через ту четырехметровую стену, через которую забастовка перевалиться не смогла, аресты перепорхнули легко и стали клевать в украинском лагпункте… Арестовали хирурга Янченко, тоже увели в тюрьму. Аресты или взятия на этап – это трудно было различить – продолжались теперь уже без первичных предосторожностей. Отправляли куда-то маленькие этапы человек по двадцать, по тридцать. И вдруг стали собирать огромный этап человек в семьсот. Этап особого режима: этапируемых на выходе из лагеря заковывали в наручники… Увезли тысячу человек».
Помните, мы говорили о первых жертвах Солженицына-арестанта? Помните, как он в свой первый приход в первую тюремную камеру столкнул под нары своих братьев-политических? Теперь счет жертв идет уже на тысячи.
Ну, а что наш герой? Ведь он все говорил: мы, мы… Похоже, что он тоже был среди зачинщиков заварухи. Может быть, его тоже замели? Нет, ничего подобного. Администрация Особлага, его режимно-оперативная часть услышали мольбы и молитвы будущего борца за идеалы человечества, позаботились о нем.
Вот как об этом пишет сам Солженицын: «27 января, воскресенье (значит, через пять дней после расстрелов. –