Но, из Вашингтона и Тель-Авива… вплоть до откровенно параноидального бреда про «агентов цру в Политбюро» итому подобных галлюцинаций»
Вид материала | Документы |
- Хроника и информация, 58.36kb.
- С. И. Илларионов Россия и Америка на глобальной, 3417.67kb.
- В. А. Воропаев «Размышления о Божественной Литургии» Николая Гоголя: из истории создания, 2835.68kb.
- После того как я написал «Счастлив по собственному желанию», как-то, 1995.16kb.
- Рак: практика исцеления Растительные яды. Травяные настойки. Методика питания, 2158.63kb.
- Актуальные проблемы компьютерного моделирования конструкций и сооружений, 53.18kb.
- Справочник для поступающих, 662.33kb.
- Религиозная жизнь в Москве, 94.42kb.
- Странник, 2070.35kb.
- Лекция №3 марШрут проЕКТИРОВАния имс, 90.98kb.
Документ, названный Франком Арнау «основным изобличающим», представляет собой рукописный донос «Ветрова», с некоторыми пометками на полях, оставленными оперработником. Оказывается, он был опубликован еще в 1978 году, но уже после смерти Арнау в независимом ежемесячном «Нойе политик» (Гамбург. № 2).
Вот этот любопытный документ, написанный почерком Солженицына (на страницах «Военно-исторического журнала приводится его факсимиле):
«Совершенно секретно. Донесение с/о «Ветров» от 29/1-52 г.
В свое время мне удалось, по вашему заданию, сблизиться с Иваном Мегелем. Сегодня утром Мегель встретил меня у пошивочной мастерской и полузагадочно сказал: «Ну все, скоро сбудутся пророчества гимна, кто был ничем, тот станет все!». Из дальнейшего разговора с Мегелем выяснилось, что 22 января з/к Малкуш, Коверченко и Романович собираются поднять восстание. Для этого они уже сколотили надежную группу, в основном, из своих – бандеровцев, припрятали ножи, металлические трубки и доски. Мегель рассказал, что сподвижники Романовича и Малкуша из 2,8 и 10 бараков должны разбиться на четыре группы и начать одновременно. Первая группа будет освобождать «своих». Далее разговор дословно: «Она же займется и стукачами. Всех знаем! Их кум для отвода глаз тоже в штрафник затолкал. Одна группа берет штрафник и карцер, а вторая в это время давит службы и краснопогонников. Вот так-то!». Затем Мегель рассказал, что третья и четвертая группы должны блокировать проходную и ворота и отключить запасной электродвижок в зоне.
Ранее я уже сообщал, что бывший полковник польской армии Кензирский и военлет Тищенко сумели достать географическую карту Казахстана, расписание движения пассажирских самолетов и собирают деньги. Теперь я окончательно убежден в том, что они раньше знали о готовящемся восстании и, по-видимому, хотят использовать его для побега. Это предположение подтверждается и словами Мегеля – «А полячишка-то умнее всех хочет быть, ну, посмотрим».
Еще раз напоминаю в отношении моей просьбы обезопасить меня от расправы уголовников, которые в последнее время донимают подозрительными расспросами. Ветров. 20.01.52».
Пометка на верху донесения: «Доложено в ГУЛаг МВД СССР. Усилить наряды охраны автоматчиками». Подпись неразборчивым почерком. Пометка внизу: «Верно: начальник отдела режима и оперработы». Та же подпись, что и в верху листа.
Из текста сообщения следует, что подобный донос был не единичен. В дополнение к этому документу Франк Арнау 13 сентября 1974 года надиктовал на магнитофон следующую запись: «В беседе с В., профессором С. и фрау Р. неоднократно высказывалось мнение, что С. занимал в лагере «доверительные позиции». Я предполагаю, что один из моих собеседников рассказал кому-то из знакомых о моем посещении. В гостиницу «Россия» мне позвонил кто-то, говоря на ломаном немецком языке, и я затем встретился в холле с одним мужчиной. Он представился мне, назвав себя, и дал свой точный адрес. Я намереваюсь во время моего посещения Советской России встретиться с ним, если получу разрешение, посетив его по месту жительства… Я не могу исключить, что этот человек был подослан, но не верю в это. У меня сложилось мнение, что он говорит и ищет правду, поскольку в течение многих лет он имел большие трудности. Он показал мне копии писем и петиций, направленных во всевозможные официальные инстанции, и хотя я не мог их прочесть, их адреса, кажется, подтверждали его высказывания.
К. сообщил, что вся его жизнь была и теперь тесно связана с С. Он передал мне один документ, который грубо перевел, так что я понял его основное содержание (точный его перевод, как и перевод других документов, будет сделан нотариальным переводчиком). Из документа вытекает, что все предположения относительно «доверительной позиции» С. в ГУЛаге далеко выходят за рамки всего ранее предполагавшегося. К. поклялся передо мной в подлинности почерка С. Он заявил, что этот документ был предъявлен в ходе одного из процессов по реабилитации одного третьего лица и, к счастью, сохранился у одного адвоката. К. получил документ от этого адвоката, исходя из того, что документ может быть полезен для собственной возможной реабилитации… Хотя документ и подлинный, фактические события были полностью искажены, что привело к страшным последствиям.
В действительности в лагере не планировалось никакого восстания, небольшая группа заключенных лагеря «Песчаный» (близ Караганды) намеревалась 22 января 1952 года пойти к руководству лагеря, чтобы просить его перевести некоторых других заключенных, которые сидели в карцере (усиленный арестантский режим), в обычный лагерь. Кроме того, они хотели, чтобы и в этом лагере разрешали посещения родственников, получение посылок и т.д.
В связи с тем, как заявил с возбуждением К., что Ветров представил подготовку всего этого как вооруженный заговор «бандеровцев»…, это привело к тяжелым последствиям…
К. сообщил мне, что 22 января 1952 года в действительности образовалась группа заключенных и направилась к руководству лагеря. Раздались выстрелы. Возникла большая паника. К. полагает, что многие из этой группы были убиты.
Тогда, 22 января 1952 года, реакция лагерной охраны была для К. непонятной. Когда в его руки попал документ, ему стало ясно, что реакция охраны была вызвана донесением «Ветрова» о якобы готовящемся вооруженном восстании.
К. заявил мне, что ему абсолютно точно известно, что во время этой стрельбы названный в документе С. («Ветрова») информант Иван Мегель был убит прицельным выстрелом в голову. Это был применявшийся в лагерях метод устранения людей, которые могли быть опасными для секретных осведомителей лагерного руководства.
Далее, как он вспоминает, С., он же Ветров, сразу же после стрельбы был переведен в лагерный лазарет, который находился в отдельной зоне от других заключенных. С тех пор, как он получил в руки документ, для К. стало совершенно очевидным то, что это явилось мерой защиты, которую выклянчил сам «Ветров», от мести заключенных…».
В пояснениях к тексту документа, опубликованного в «Военно-историческом журнале» говорится, что друзья Франка Арнау не исключают возможности того, что как Солженицыну и его советчикам, так и КГБ стало известно о существовании (на воле. – Д.В.) документов, занимающих две страницы.
Незадолго перед своей смертью Арнау высказал своему коллеге-писателю предположение о том, что неуспех его интенсивных усилий по опубликованию документа в возможных издательствах и редакциях может быть объяснен не только вмешательством сторонников Солженицына. Даже издательство, которое ориентировано на Германскую коммунистическую партию, после первоначального согласия и устного согласования проекта, затем от него отказалось.
Скажите, разве все это не любопытно?
Теперь о документальной повести Л.Самутина «Не сотвори кумира». Леонид Самутин – бывший власовец, бывший зэк, отсидевший десятилетний срок, диссидент, бывший почитатель Солженицына. В семидесятые годы прятал у себя рукопись «Архипелага», переданную ему доверенным лицом А.Солженицына Е.Воронянской, от КГБ. В ночь с 29 на 30 августа 1973 года гэбисты пришли за ней. Произошло это через четыре недели после первого допроса Е.Воронянской и спустя три недели после того, как ее нашли повесившейся или повешенной в своей квартире.
Леонид Самутин пишет: «Еще за пять лет до описываемых событий (т.е. с 1968 года. – Д.В.) знал я о существовании книги под названием «Архипелаг ГУЛАГ». Слышал не только от «посвященных», но и от людей, далеких от всякого диссидентства, самиздатовщины и прежде всего от знакомства с Солженицыным. Естественно предположить, что доходили сведения об этом и до властей. Но, насколько я могу судить, никаких мер по части поисков рукописи не предпринималось.
В начале августа 1973 года Е.Воронянская сообщает сотрудникам госбезопасности, что «Архипелаг» хранится у некоего Леонида Самутина, адрес которого достаточно хорошо известен. Проходят три недели, и никто не интересуется ни Самутиным, ни рукописью. Только после самоубийства несчастной Воронянской, лишь через неделю после этого, Самутина задерживают и проявляют вдруг интерес к рукописи. А где же вы были, дорогие товарищи, три недели? Не так уж вы просты, чтобы предположить, что Самутин мог за это время узнать о показаниях Воронянской и принять свои меры. Что останавливало вас перед тем, чтобы пожаловать, скажем, на дачу все к тому же Самутину и с присущей вам в наши дни вежливостью поинтересоваться, где хранится эта злосчастная рукопись?».
Леонид Самутин между тем намекал, что после самоубийства Воронянской сам Солженицын, видимо, настоял на том, чтобы оперативники госбезопасности изъяли якобы захороненную от них рукопись, тем самым понуждая разгневанного автора к открытым новым внешним действиям.
«Проходят недели и месяцы. Я живу с этим страшным предположением, стараюсь самому себе доказать, что это невозможно. Абсолютно невозможно! Но доводы «защитника», чем больше пытаюсь укрепить и обосновать их, оказываются все более слабыми и иллюзорными. В конечном счете остается один, столь часто и столь многих вводивший в заблуждение во все века и у всех народов: «Он не мог сделать этого!»
«А почему, собственно говоря, не мог? – слышу я голос «обвинителя».
У меня версия иная. Я уже касался ее сути, но повторю. Мне думается, спецслужбы давно знали и имели во всех вариантах рукопись «Архипелага». Больше того, я полагаю, что хитроумные интеллектуалы из госбезопасности были инициаторами ее написания и всемерно способствовали «творческому процессу», в который был погружен знаменитый писатель. Можно предположить даже, что «Архипелаг», своего рода энциклопедия лагерно-тюремной жизни Советской России, ставший после публикации миллионными тиражами в разных странах мира страшным обвинением в ее адрес, был создан, возможно, коллективом авторов, литературных «негров» Лубянки, а Солженицыну, вероятно, досталась только общая компановка текста, шлифовка и доводка его до необходимых художественных кондиций, наложение печати своего «я» на текст. Я вижу Солженицына в роли талантливого литобработчика. Читатель снова может воскликнуть: не может быть! Но если учесть невероятные способности ко всепрониканию, какими обладает агентура масоно-фарисейского Интернационала, то кураторство этой агентуры над госбезопасностью и одним из ее агентов, даже и чрезвычайно высокопоставленном, будет совсем не трудно вообразить. Все варианты рукописи «Архипелаг ГУЛАГ», вероятно, хранились у госбезопасности в ее сейфах, и не было крайней нужды в том, чтобы торопиться за еще одним экземпляром рукописи на дачу к Самутину, где она была зарыта в земле. Так – только для порядка. Потому и пришли за рукописью не сразу, а только через четыре недели после того, как якобы узнали о ней. И через три недели после ухода в небытие Е.Воронянской. Но момент времени, когда валун «Архипелага» должен был покатиться на Советскую Россию, вероятно, был обоюдовзаимным решением – и фарисейской агентуры из госбезопасности, и Солженицына. Нет, конечно, данных, но можно предположить, что смерть довереннейшего лица Александра Солженицына Елизаветы Воронянской не была случайной. Возможно, ее повесили и сымитировали самоубийство. Для выхода «Архипелага ГУЛАГ» в «свет» нужен был эффектный зачин и некая символика. На текстах нашего «творца» немало чужой крови.
Все тайное действительно становится явным.
Эти страницы о Солженицыне были мной уже давно написаны, но вдруг мне попадает на глаза статья Б.Куницына «Крушение последнего мифа» (Республика Татарстан. 2005. 3 марта). Оказывается, как свидетельствуют рассекреченные в начале ХХI века документы, уже через три недели после окончания работы над второй редакцией «Архипелага» в 1968 году КГБ (по-видимому, ради собственной страховки) направил в ЦК КПСС записку о характере и содержании книги. Однако, каких-либо действий, парализующих деятельность Солженицына в СССР, предпринято не было.
Моя версия о том, что КГБ изначально, возможно, даже на грани замысла, стал внимательным куратором создания «Архипелага ГУЛАГ», подтверждалась.
Я понимаю Леонида Самутина, его внутреннюю изумленность, когда в его сознании стали прорастать ростки недоуменных вопросов.
«Каково же истинное лицо этого человека? Я стал задавать себе этот вопрос, сначала робко, с боязнью и внутренним негодованием на себя, но постепенно, по мере того, как копились факты, питавшие мои сомнения, он все настойчивее сверлил в мозгу, пока не заставил меня заняться настоящим расследованием этой личности. Против ожидания работа не оказалась непреодолимо трудной. Материалов для такого «исследования» вокруг сколько угодно, и главную их часть поставлял сам объект изучения: своей жизнью, своими поступками, словами и особенно книгами. В жизни Солженицын порядочно наследил за собой, и за ним остались люди, знавшие и помнившие эти «следы». Сам же он, по мере того, как крепло в нем самообольщение и уверенность в собственной абсолютной непогрешимости, стал публично выдавать такие материалы, которые рисовали его с совершенно неожиданной для нас, его почитателей, стороны, крайне невыгодной ему самому.
Оказалось, что увидеть все до смешного просто – достаточно только снять очки с поляризационным фильтром и взглянуть на наше «божество» невооруженным глазом. И тогда многое, совершенно нечаянное, открывалось изумленным глазам… И постепенно в моем сознании стал вырисовываться портрет человека, совсем не похожий на тот, который существовал вначале, сложившейся под впечатлением его ранних книг, его официальной биографии, немногих личных встреч с ним и восторженных отзывов отовсюду».
Леонид Самутин вспоминает некоторые моменты жизни Солженицына. Давайте тоже поразмышляем над этими моментами вместе с ним.
«Один обыск и одно изъятие архива уже было. За семь лет до этого (здесь Л.Самутин слегка ошибается; не за семь, а за шесть лет до этого, в 1967 году. – Д.В.). Архив хранился у некоего Теуша. Фигуры в высшей степени одиозной. Десятки людей знали, что Теуш, ставший на старости лет философом-теософом, ищет легальных и нелегальных связей с Западом, встречается с иностранцами и наверняка находится в поле зрения соответствующей службы. Живет в коммунальной квартире. Сам Александр Исаевич рассказывал, что подозревает: его разговоры с Теушем мог запросто подслушать сосед. Да и место для хранения чемоданчика с рукописями – не в глухом лесу, а в коммунальном чуланчике! И вот именно в тот момент, когда это было исключительно выгодно Солженицыну, нагрянули «гости» (вспомним, я об этом уже упоминал, в конфискованном архиве находился, по заверению, самого Солженицына, единственный экземпляр пьесы «Пир победителей», вскоре, как ни странно, появившейся в самиздате в Москве и переданной, по-видимому, госбезопасностью на Запад, где она вскоре была опубликована. – Д.В.). Но самое удивительное развернулось потом.
Александр Исаевич, естественно, потребовал возвращения конфискованного. Ко всему миру обращался он с протестами.
Задолго до семейной драмы Солженицыных Наталья Алексеевна Решетовская, его первая жена, сообщила мне, что мужа вскоре приглашали для разговора в Рязанский обком партии. Он идти не пожелал (пока не вернут рукописи – никаких разговоров). Пошла она. Там ей сообщили, что все бумаги Солженицына находятся в прокуратуре СССР, где он и может их незамедлительно получить. Наивная женщина полагала: муж обрадуется этому известию, тут же сядет за руль «Москвича» и помчится в прокуратуру за архивом. Увы, он не сделал этого ни на следующий день, ни через год, ни через несколько лет, продолжая повсюду устно и письменно жаловаться. (Видимо, экземпляры пьесы «Пир победителей» и других вещей были и еще, вспомним некоего упомянутого Зильберберга, и нужны были не рукописи, а шум, переполох во всемирном масштабе; мнимые преследования госбезопасностью создавали Солженицыну имидж «великого борца», что, вероятно, входило в сценарный план разработок интеллектуалов Комитета госбезопасности; кандидат постепенно готовился на роль Давида и должен был выйти на поединок, если не с пращой в руке, то со словом «великой правды», с чудовищным великаном Голиафом, под которым подразумевались Советская Россия и четырнадцать находящихся в тесном союзе с ней и в рамках единого мощного государства республик. Выйти и победить Голиафа на глазах изумленной публики – удивительная по замыслу игра! – Д.В.) А разве не странна история «самодоноса» Солженицына на фронте, продолжает Леонид Самутин, в результате которого он оказался за решеткой, но вдали от передовой?.. А факты биографии А.И.Солженицына, о которых идет речь в «Архипелаге», – факты, которые не скажут многого тысячам читателей, но самоубийственны для автора с точки зрения тех, кто сам побывал на островах «Архипелага»?..
Тем временем то на даче, то в моей городской квартире среди каких-то бумаг и папок, в книгах и просто на полках продолжали обнаруживаться «спасшиеся» от огня и канализации письма, странички рукописей, конверты и негативы. Они немедленно уничтожались. Но на одном кусочке пленки в маленьком без надписи пакетике я невольно задержался взглядом. И, как выяснилось, не напрасно. Сейчас, столько лет спустя, сколько не силюсь, не могу припомнить, от кого пришел ко мне этот кусочек пленки – то ли остался от обширного архива Н.Решетовской, то ли это были остатки «архива Е.Воронянской». Да это в конце концов и не имеет теперь значения. Суть в том, что на документ под названием «Заявление от уроженца города Кисловодска, находящегося в Москве на 2-м Лагучастке 15-го ОЛП Солженицына А.И.» я в свое время не обратил достаточного внимания. Но в тот момент, когда голова моя была занята стараниями разобраться в подлинном облике Солженицына, я многое увидел за казенными строками документа.
На бумаге (три страницы) – нет даты, и можно лишь вычислить, когда она написана: «…Полтора года я лишен свободы». Значит, это июнь-июль 1946 года. О чем же просит в своем заявлении заключенный Солженицын?
«Прошу смягчить наказание, наложенное на меня, и заменить мне отбывание срока в исправительно-трудовых лагерях административной высылкой в любой, самый отдаленный район страны».
Практика подобных «смягчений» вовсе не существовала в «Архипелаге»… Если же ее не было, то для чего заявление, в котором перечисляются все доказательства преданности Солженицына Советской власти и того, что «советская власть – это моя кровная власть и может рассчитывать на глубокую преданность… на деле (шрифт выделен Солженицыным)?
Этот документ заинтересовал меня, однако, не перечислением мнимых и действительных заслуг автора перед Советской властью – скрыть свои взгляды в официальном заявлении – это далеко не самое худшее – а другим. Я не видел и никогда не увижу подлинного следственного дела Солженицына, и единственный источник сведений о нем – он сам. А вот то, что сообщает он в документе, в котором не солжешь, ибо тот, кому предстоит решить дальнейшую судьбу автора, будет держать его «дело» в руках: «Советскую власть я считал единственно правильной в мире… внешней политикой нашего государства я восхищался, марксистско-ленинскую теорию признавал незыблемой (был воспитан и вырос на ней), все основные принципы нашей внутренней политики (колхозный строй, индустриализация, победа социализма в одной стране, сталинская национальная политика, социалистическая плановость в экономике и др.) разделял…». Виноват Солженицын (по его же словам) лишь в том, что «по некоторым вопросам находился в заблуждении» да еще в «манере горячо и необдуманно бросаться фразами»…
И хочешь не хочешь в голову при чтении этого документа приходит мысль. На что же в действительности рассчитывал Солженицын? На фантастическую наивность властей? На чудо? На помощь со стороны небес? Нет, расчет был гораздо трезвее и реальнее.
Один раз цензура сделала свое дело: хоть и путями неисповедимыми, Солженицын оказался вдали от фронта. Письма лагерников читаются так же, как письма фронтовиков. Пусть тот, кто читает это письмо, знает, что здесь, за проволокой на Большой Калужской улице, сидит не враг, а «верный сын Советской Родины», который может быть «полезнее для Родины во много раз, чем в качестве чернорабочего».
Июнь-июль 1946 года. Лагерь на Калужской заставе в Москве. Не такой уж плохой лагерь. В одном из писем того времени Солженицын просит Наташу Решетовскую, свою жену, принести хозяйственного мыла. Он отдает стирать постельное белье и платит за это… хлебом! Многие ли в ту пору на воле могли позволить себе такое? И все-таки ему хочется принести больше пользы – «моей кровной власти». Случайно ли, что именно в то лето Солженицын был вызван для вербовки и стал Ветровым?»
Да, оказывается, ничто не проходит бесследно. Ничего невозможно утаить. Все рано или поздно обнаруживается.
Я пишу эти записки зимой 2001 года в занесенной снегами татарской деревне, что раскинулась в восьмидесяти километрах от Казани и где я оказался вобщем-то совершенно случайно, но вот уже живу в маленькой деревенской лечебнице у знакомого доктора целый месяц и размышляю над странной, полной загадок судьбой своего коллеги-писателя. Впрочем, ничего странного в ней для меня лично уже нет. Все предельно ясно. Но мог ли Солженицын когда-либо предполагать подобное? Мог ли он вообразить, что сохранятся какие-то бумажки, какие-то письма и документы? И что найдутся люди вроде Леонида Самутина, Франка Арнау или меня, которые этими «бумажками» почему-то заинтересуются?
Нечто подобное и неприятности, с этим связанные, Александр Солженицын, человек опытный и искушенный, все-таки предполагал. Иначе чем объяснить его заявление прессе о возможности появления «фальшивок», опубликованное в «Нойс Цюрихер цайтунг» 30/31 мая 1976 года и других швейцарских газетах (и не только швейцарских) после того, как он, видимо, узнал (я ссылаюсь на все ту же публикацию материалов об этом человеке в «Военно-историческом журнале») о существовании, и проявляющемся к ним интересе общественности, определенных документов, в том числе документов из архива Франка Арнау? Этот вопрос, вероятно, сильно беспокоил его тогда, поскольку 27 мая того же года берлинская «Тагесшпигель» привела на своих страницах сообщение ДПА из Парижа: «Советский писатель и лауреат Нобелевской премии в области литературы Солженицын обвинил советскую службу безопасности КГБ в распространении фальшивых документов, которые изображают его провокатором КГБ во время пребывания в лагере. По данным Солженицына, который нашел в Швейцарии свою вторую родину, советская служба безопасности передала так называемое письмо корреспондентам западной прессы для того, чтобы обвинить его в связях с КГБ в прошлом. С тем, чтобы наиболее достоверно имитировать его почерк, КГБ якобы получил от его первой жены несколько писем, которые он написал ей из лагеря».
Дамоклов меч обвинений в «стукачестве» и многолетних, чуть ли не пожизненных связях со спецслужбами не только одной России (или бывшего СССР), а и еще, возможно, каких-то, вероятно, постоянно висит над головой нашего «героя», иначе чем объяснить беспокойство, косвенно проявленное им уже в 1990 году. Едва «Военно-исторический журнал» в девятом, десятом номерах начал публикацию документальной повести Л.Самутина, как тут же последовал контрудар. 19 октября того же, 1990 года, газета «Книжное обозрение» опубликовала письмо вдовы Леонида Самутина, в котором утверждается, что документальная повесть написана под диктовку КГБ.
Может такое быть? Вполне возможно. В мире, который мы создали и в котором живем, ничем нельзя ни поразить, ни удивить. Все в одинаковой степени вероятно. У меня, например, вызывает подозрение вопрос, каким образом у некоего К. оказалось секретное донесение лагерного агента «Ветрова», приведенные объяснения хотя и убедительны, но не до конца. И у Леонида Самутина вдруг оказывается на руках «заявление от уроженца города Кисловодска», относимое по времени уже к 1946 году. Возникают подозрения? Возникают. Возможно, без определенной утечки информации из КГБ, ее «слива» в нужные руки не обошлось.
Надо понять одно: в КГБ как во всякой организации жизни, как в некоей человеческой общности есть и тридцативосьмипроцентное «гомосексуальное меньшинство», и шестидесятидвухпроцентное «большинство традиционников», о чем мы еще поговорим в этой книге. То, что эта организация была в значительной степени в кадровом отношении, особенно на высших ступенях, засорена масоно-фарисеями или их агентурой, предельно ясно из ее действий. Но по закону баланса сил определенную часть кадрового состава, вероятно, представляли «традиционники», которые были патриотами Советского Союза и хотели защищать интересы своего народа, а не служить международному масоно-фарисейскому альянсу. Возможно, именно эти люди и «слили» соответствующую информацию о нашем герое. У меня вызывают подозрения источники происхождения информации, оказавшейся в руках у К. или Л.Самутина, но не достоверность этой информации. В достоверности, натуральности приведенных документов я не сомневаюсь.
Газета «Книжное обозрение», опубликовав письмо вдовы Л.Самутина, утверждает, что его повесть написана под диктовку КГБ. Может быть. А, может быть, и все наоборот. Может быть и так, что не повесть Самутина, а письмо его вдовы написано под диктовку спецслужб. Трудно ли все это сделать? Трудно ли убедить старую больную женщину, что такой шаг необходим?
Да, собственно говоря, нам нет и особого дела до того, кто такие – Леонид Самутин, его вдова, загадочный К. или Франк Арнау. Пусть они сами будут хоть трижды агентами спецслужб – российских, американских, швейцарских! Ведь у нас есть Главный свидетель по этому «делу». И есть многочисленные свидетельства, размноженные в десятках миллионов экземпляров на разных языках мира: нужно только открыть соответствующие страницы трехтомного издания «Архипелаг ГУЛАГ».
* * *
Я вспоминаю, когда я писал эссе «Пятое евангелие, или Жажда идеала» для своей основной фундаментальной книги «Уверенность в Невидимом», где в частности излагал собственную версию человека по имени Иисус, меня приводил в изумление тот факт, что люди порой совершенно не видят и не воспринимают очевидного. Две тысячи лет из поколения в поколение сотни миллионов людей читают, подчас десятки, а то и сотни раз штудируют Евангелия и не видят, что там изображен не богочеловек, не его Сын, а ловкий самозванец, что вся история с распятием на кресте это спектакль, поставленный самим Иисусом с помощью Иуды, его ближайшего друга, соратника и наперсника и что только непредусмотренный случай – копье стражника, усомнившегося в смерти Иисуса и пронзившего его грудь – сорвал вынашиваемые планы гениального самозванца. Но всего этого не видят не только люди, читающие Евангелия, но не замечают этого и сами евангелисты – Матфей, Лука, Марк, Иоанн, хотя правильно описывают основной сюжет произошедших событий.
Вот также ничего не видят и миллионы читателей трехтомной книги «Архипелаг ГУЛАГ». И что самое поразительное, совершенно не замечают, какой разоблачительный донос написал на самого себя и сам автор. Какая-то трудно объяснимая абберация зрения и нравственного чутья.
Как известно из его же слов, Александр Солженицын попал в лагеря по самодоносу. Будучи офицером-фронтовиком, он вступил в переписку со своим другом Виткевичем, прекрасно зная о существовании такого института, как военная цензура, обязанная в условиях тяжелой войны знакомиться со всеми письмами, идущими на фронт и идущими с фронта. В переписке он допустил, как он сам выражается в официальном заявлении, «горячо и необдуманно брошенные фразы», подставив, кстати, под удар и собственного друга, свою первую жертву. Фразы, надо полагать, были тщательно обдуманны, поскольку предназначались, видимо, не бедному Виткевичу, а спецам из контрразведки. Война близилась к концу, и Солженицын, вероятно, считал, что глупо было бы погибнуть. Он чувствовал в себе нарастающий голос своего внутреннего «я», в голове его бродили замыслы каких-то произведений, которые он был обязан написать, и Солженицын, по всей видимости, был убежден, что искать смерть на фронте не только глупо, но и преступно по отношению к его «гению». И он вступает в сделку с Дьяволом: жизнь и творчество любой ценой в обмен на свой прежний статус офицера.
По существу, перед нами вариант грандиозной сделки Фауста Гете с Мефистофелем: продажа души.
В книге очерков «Бодался теленок с дубом» Солженицын так описывает свое настроение, владевшее им при аресте: «Арест был смягчен тем: что взяли меня с фронта, из боя; что мне было 26 лет; что, кроме меня, никакие сделанные работы при этом не гибли (их не было просто); что затевалось со мной что-то интересное, и совсем уж смутным (но прозорливым) предчувствием – что именно через этот арест я сумею как-то повлиять на судьбу моей страны».
Странное заявление. Такое ощущение, что Солженицын был даже доволен, что его арестовали – «затевалось со мной что-то интересное». Что, предварительная вербовка уже состоялась? И все шло по плану?
Профессор Симонян (статья «Ремарка») считает, что Солженицын совершил «моральный самодонос», чтобы дожидаться конца войны в тюрьме, а потом быть освобожденным по амнистии (ВИЖ. 1990. № 11). Леонид Самутин полагает: «Главное было навести на себя какие-то подозрения, которые сделали бы его пребывание на фронте нежелательным. Чем было бы плохо заканчивать войну в каком-нибудь артиллерийском полку? Или, на худой конец, охраняя мост где-нибудь на Волге».
Да, вероятно, расчеты были такие, но произошла осечка, перебор с «горячо и необдуманно брошенными фразами», и Солженицын неожиданно для себя получил восемь лет лагерей с дальнейшей ссылкой.
Надо отдать должное этому человеку: он выдержал нокаутирующий удар судьбы. Но дорогой ценой. Дьявол потребовал от него продажи души до конца. До самого последнего остатка.
Посмотрим, как все это происходило.
Вот первое появление Александра Солженицына в камере на пересылке, что находилась на Красной Пресне.
«…Нас вталкивают в камеру. Она еще не набита: свободен проход и под нарами просторно. По классическому положению вторые нары занимают блатные: старшие у самых окон, младшие – подальше. На нижних – нейтральная серая масса… Не оглядясь, не рассчитав, неопытные, мы лезем по асфальтовому полу под нары – нам будет там даже уютно. Нары низкие, и крупным мужчинам лезть надо по-пластунски, припадая к полу… Вот тут и будем тихо лежать и беседовать. Но нет! В низкой полутьме, с молочным шорохом, на четвереньках, как крупные крысы, на нас со всех сторон крадутся малолетки – это совсем еще мальчишки, даже есть по двенадцати годков, но кодекс принимает и таких, они уже прошли по воровскому процессу, и здесь теперь продолжают учебу у воров… Не прошло и минуты, как они вырвали мешочек с салом, сахаром и хлебом – и уже их нет… Смешно елозя ногами, мы поднимаемся задами из-под нар…
Встав на ноги, я оборачиваюсь к их старшему, к пахану. На вторых нарах у самого окна все отнятые продукты лежат перед ним: крысы-малолетки ни крохи не положили себе в рот, у них дисциплина…
Он ждет. И что же я? Прыгаю наверх, чтобы достать эту харю хоть раз кулаком и шлепнуться вниз в проход? Увы, нет… Но мне обидно, ограбленному, униженному, опять брюхом ползти под нары. И я возмущенно говорю пахану, что, отняв продукты, он мог бы нам хоть дать место на нарах. (Ну, для горожанина, для офицера – разве не естественная жалоба?).
…Пахан согласен. Ведь я этим и отдаю сало, и признаю его высшую власть; и обнаруживаю сходство воззрений с ним – он бы тоже согнал слабейших. Он велит двум серым нейтралам уйти с нижних нар у окон, дать место нам. Они покорно уходят. Мы ложимся на лучшие места… И лишь к вечеру доходит до нас укоряющий шепот соседей: как могли мы просить защиты у блатарей, а двух своих загнать вместо себя под нары? И только тут меня прокалывает сознание моей подлости, и заливает краска… Серые арестанты на нижних нарах – это же братья мои, 58-1/б, это пленники. Давно ли я клялся, что на себя принимаю их судьбу? И вот уже сталкиваю их под нары?»
Это август 1945 года. (Глава «Порты Архипелага», т.1).
В этом эпизоде, думается, уже полностью определился основной принцип бытия Солженицына-заключенного: выжить за счет другого, выжить любой ценой.
Вначале его лицо еще, возможно, заливает краска, но потом такие пустяки не будут уже смущать его душу. Вспомним, первой жертвой явился его приятель Виткевич. Два «серых нейтрала», тоже политических, занимавших у окна нижние нары в камере пересыльной тюрьмы на Красной Пресне – его вторая жертва. Да, выжить любой ценой это поистине продать душу. Пустить ее в распыл.
Вот как об этом пишет Солженицын: «День будущего освобождения? – он лучится как восходящее солнце! И вывод: дожить до него! дожить! любой ценой!
Это просто словесный оборот, это привычка такая: «любой ценой». А слова наливаются своим полным смыслом, и страшный получается зарок: выжить любой ценой!
И тот, кто даст этот зарок, кто не моргнет перед его багровой вспышкой, – для того свое несчастье заслонило и все общее, и весь мир.
Это – великий развилок лагерной жизни. Отсюда – вправо и влево пойдут дороги, одна будет набирать высоты, другая низеть. Пойдешь направо – жизнь потеряешь, пойдешь налево – потеряешь совесть. Самоприказ «дожить!» – естественный всплеск живого. Кому не хочется дожить? Напряженье всех сил нашего тела! Приказ всем клеточкам: дожить! Могучий заряд введен в грудную клетку, и электрическим облаком окружено сердце, чтоб не остановиться…
Но просто «дожить» еще не значит – любой ценой. «Любая цена» – это значит: ценой другого.
Признаем истину: на этом великом лагерном развилке, на этом разделителе душ – не большая часть сворачивает направо». (Глава «Восхождение», т.2).
Нас всех интересует, по какой тропе пошел Александр Солженицын? Ведь это будущий «великий борец» против тоталитарной системы, и именно в лагерях он набирал опыта, сурового и беспощадного, для этой бескомпромиссной борьбы. Ступил ли он направо, где можно было потерять жизнь? Или налево, где каждый шаг сопровождался потерей совести и чести? Быть может, эпизод со сталкиванием с нар «своих братьев-политических», произошедший в камере пересыльной тюрьмы на Красной Пресне в августе 1945 года, был только нелепой, непредвиденной оплошностью и случайностью, следствием растерянности и нервного возбуждения, охватившего новичка, а потом все обернулось по-другому?
Приходится констатировать: Александр Солженицын пошел с развилка по левой дороге и совершил такой свой выбор – и, как оказалось, не только на период лагерного пребывания, но и на всю последующую жизнь – именно там, в пересыльной тюрьме на Красной Пресне, под взглядом «пахана» с лицом «с кривой отвислостью, низким лбом, первобытным шрамом и стальными коронками на передних зубах». Этот «пахан» явился его первым и основным учителем в жизни. «Сходство воззрений с ним» обнаружилось у Солженицына, как ни странно, в первую же секунду.
В своем первом лагере «Новый Иерусалим», что в Москве, в часе езды от Красной Пресни, при распределении на работу он сразу же метит в придурки, и его назначают сменным мастером глиняного карьера (Глава «Фашистов привезли!», т.2). Это происходит 14 августа 1945 года.
«По статистике НКЮ 1933 года обслуживанием мест лишения свободы, включая хозработы, вместе, правда, с самокарауливанием, занималось тогда 22 процента от общего числа туземцев. Если мы эту цифру и снизим до 17–18 процентов (без самоохраны), то все-таки будет одна шестая часть… Но придурков много больше, чем одна шестая: ведь здесь подсчитаны только зонные придурки, а еще есть производственные… Его работа – обычно не бригадная, а – отдельная работа мастера, значит, понуканий ему не слышать от товарищей, а только от начальства. А так как он частенько делает что-либо по личному заказу этого начальства, то вместо понуканий ему даже достаются подачки, поблажки, разрешение в первую очередь обуться-одеться… Все они не только сыты, не только ходят в чистом, не только избавлены от подъема тяжестей и ломоты в спине, но имеют большую власть над тем, что нужно человеку, и, значит, власть над людьми… Все судьбы прибывающих и отправляемых на этап, все судьбы простых работяг решаются этими придурками.
По обычной кастовой ограниченности человеческого рода, придуркам очень скоро становится неудобным спать с простыми работягами в одном бараке, на общей вагонке, и вообще даже на вагонке, а не на кровати, есть за одним столом, раздеваться в одной бане, надевать то белье, в котором потел и которое изорвал работяга. И вот придурки уединяются в небольших комнатах по два-четыре или восемь человек, там едят нечто избранное, добавляют нечто незаконное, там обсуждают все лагерные назначения и дела, судьбы людей и бригад… Они отдельно проводят досуг (у них есть досуг), им по отдельному кругу меняют белье (индивидуальное)… Паек заключенных обкрадывали самым нахальным и безжалостным образом везде, всюду и со всех сторон. Воровство придурков для себя лично – это мелкое воровство… Самые страшные акулы были не придурки, а вольнонаемные начальники. Они не воровали, а «брали» из каптерок, и не килограммами, а мешками и бочками. И опять же не только для себя, они должны были делиться. А заключенные придурки все это как-то должны были оформлять и покрывать. А кто этого делать не хотел – их не только выгоняли с занимаемой должности, а отправляли на штрафной и режимный лагпункт. И таким образом состав придурков по воле начальства просеивался и комплектовался из трусов, боявшихся физических работ, проходимцев и жуликов… Я не знаю, не представляю, где тот святой придурок, который так-таки ничегошеньки-ничего не ухватил для себя из всех рассыпанных благ? Да его б соседние придурки забоялись, они б его выжили… И еще вопрос – о средствах, какими он своего места добился. Тут редко бывает неоспоримость специальности, как у врача. Бесспорный путь – инвалидность. Но нередко покровительство кума» (Глава «Придурки», т.2).
Вот в среду таких придурков Солженицын попал и таким придурком заделался. Надо сказать, все его восьмилетнее пребывание в лагерях пройдет при исполнении придурочьих должностей и соответственно обязанностей. Лишь изредка, временно, он будет покидать эту аристократическую для лагеря табель о рангах. Эти дни и месяцы, в жизни Солженицына требуют, кстати, особенно внимательного изучения.
Через какое-то время, примерно через год, его переводят в лагерь на Московской Калужской заставе и назначают сначала нормировщиком, а через два дня «заведующим производством, то есть старше нарядчика и начальника всех бригадиров». Но через неделю начальника участка, назначившего Солженицына на эту должность, снимают за воровство стройматериалов, а его протеже «с позором изгоняют на общие работы». Почему с позором? Уж не помогал ли новый заведующий производством воровать стройматериалы начальнику участка? Все может быть. Ведь сам Солженицын рассказывает в своей книге о небывалом воровстве вольнонаемных начальников и подчиненных им придурков, каким стал и сам. Но вот что еще крайне любопытно. Как завпроизводством он был помещен «в особую комнату придурков, одну из двух привилегированных комнат в лагере». И когда был разжалован (все-таки не в землекопы, а в маляры), каким-то образом все-таки «на несколько месяцев остался там жить».
Вот это обстоятельство вызывает к себе особое внимание. Вы сами подумайте: всего две привилегированных комнаты в лагере для заключенных, и в ней несколько месяцев спокойно и с комфортом живет маляр Солженицын! А какие-нибудь законные придурки мучаются в это время, отлеживая свои бока в общих вагонках! За какие же заслуги такой честью удостоило обыкновенного маляра руководство лагеря?
Посмотрите, с кем живет в привилегированной комнате этот маляр? С бывшим генерал-майором авиации, «все в лагере так и звали его «генерал». Далее там проживал и второй генерал, на этот раз – бывший генерал МВД. – («Он не любил говорить о своем прошлом в МВД – ни о чинах, ни о должностях, ни о сути работы – обычная «стеснительность» бывших эмвэдэшников… Но иногда – проговаривался – то высказывал близкое знание Круглова (тогда еще не министра), то Френкеля, то Завенягина, все крупных гулаговских чинов. Как-то упомянул, что в войну руководил постройкой большого участка железной дороги Сызрань-Саратов, это значит во френкелевском ГУЛЖэДээСе. Что могло значить – руководил? Значит, начальник лагерного управления? И вот с такой высоты больновато грохнулся до уровня почти простого арестанта. У него была 109-я статья, для МВД это значило – взял не почину. Дали семь лет, как своему (значит, хапанул на все двадцать). По сталинской амнистии ему уже сбросили половину срока, предстояло еще два года с небольшим»). Кроме того, в этой комнате также помещались некий доктор, невропатолог, врач лагучастка, а также десятник, в прежнем, видимо, крупный строитель и кладовщик-инструментальщик, в недалеком минувшем председатель сельсовета. Последний для остальных обитателей комнаты исполнял еще роль слуги.
Окно комнаты выходило на Нескучный сад. Рядом с внешней вахтой лагеря находилась остановка троллейбуса № 4, где по воскресеньям сходили с троллейбусов жены наших придурков, привозя с собой мужьям в термосах горячий домашний суп. Таким был в течение нескольких месяцев страшный ГУЛаг для маляра Солженицына, о чем можно прочитать во втором томе, в той же главе «Придурки».
Видимо, не случайно столь долго и, казалось бы, незаслуженно держали в этой комнате для высокопоставленных придурков нашего героя. Два человека из них в недавнем прошлом были генералами. Возможно, после отсидки их намеревались использовать на каких-то должностях. И, естественно, «освещение» их внутреннего мира, их намерений, взглядов, суждений входило, видимо, в задачу оперативных работников лагучастка. Генерал МВД, как человек искушенный и в силу своей профессии понимавший, что надо держать язык за зубами, вероятно, прошел проверку на вшивость. А вот генерал-майор авиации многомесячной проверки не выдержал. Видимо, сорвался, наговорил чего-то лишнего при сексоте.
«Как-то ночью к вахте лагеря подошла легковая машина, вошел надзиратель в нашу комнату и тряхнул генерала за плечо, велел собираться «с вещами». Ошалевшего от торопливой побудки генерала увели… Стороной мы узнали. Видимо, в московском лагере сочли его опасным. Попал он в Потьму. Там уже не было термосов с домашним супом» (Глава «Придурки», т.2).
Вот так-то. Так кто донес на генерала? Почему его вдруг выдернули из лагеря с видом на Нескучный сад? Уж не по донесению ли нашего «ратоборца», нашего маляра было произведено это?
Лагерная карьера его во всяком случае после интернирования генерала взметнулась вверх: Солженицын тут же устроился на генеральское место помощником нормировщика и стал не только по месту проживания в лагере, но и по лагерной должности полноценным придурком.
Вопросы мои – не по его ли доносу забрали генерала и не является ли этот генерал третьей жертвой нашего героя и не этим ли моментом объясняется многомесячное проживание маляра, на тот момент не придурка или придурка низшей степени, в привилегированной комнате – не случайны. И не плод иронии. Ведь именно тогда, в июне-июле 1946 года, вероятно, в первые же дни пребывания в лагере на Калужской заставе Солженицын пишет известное нам уже «заявление от уроженца города Кисловодска, находящегося в Москве на 2-м Лагучастке 15-го ОЛП», где как «верный сын Советской власти» утверждает, что хочет преданно служить «моей кровной власти» что и Родине его гораздо «полезнее использовать» отнюдь не «в качестве чернорабочего».
Ему мало быть придурком, он хочет стать еще кем-то.
И власть в лице кума, т.е. оперуполномоченного лагучастка, немедленно откликнулась на зов.
«Тук-тук-тук.
– Войдите.
Открываю дверь. Маленькая, уютно обставленная комната, как будто она не в ГУЛаге совсем. Нашлось место и для маленького дивана (может быть, сюда он таскает наших женщин) и для радиоприемника «Филипс» на этажерке. В нем светится цветной глазочек и негромко льется мягкая какая-то, очень приятная мелодия. От такой чистоты звука и от такой музыки я совсем отвык, размягчаюсь с первой минуты…
– Садитесь.
На столе – лампа под успокаивающим абажуром. За столом в кресле опер… – интеллигентный, чернявый, малопроницаемого вида. Мой стул – тоже полумягкий. Как все приятно…
Его голос совсем не враждебен. Он спрашивает вообще о жизни, о самочувствии, как я привыкаю к лагерю (значит, это случилось в первые же дни появления в лагере на Калужской заставе, сразу же после написания заявления о готовности к «сотрудничеству». –