Geum.ru

Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   36   37   38   39   40   41   42   43   ...   47

своим Парадизом, постройкою флота, учреждением кол-

легий и другими делами так усердно, что многим каза-

лось, будто розыск совсем кончен, и дело предано забве-

нию. Царевича, однако, привезли из Москвы под караулом,

вместе с прочими колодниками, и поместили в особом доме,

рядом с Зимним дворцом. Здесь держали его, как арестан-

та: никуда не пускали, никому не показывали. Ходили слу-

хи, что он помешался в уме от безмерного пьянства.

Наступила Страстная.


Первый раз в жизни царевич не говел. К нему подсы-

лали священников уговаривать его, но он отказывался слу-

шать их: все они казались ему сыщиками.


13 апреля была Пасха. Светлую Заутреню служили

в Троицком соборе, заложенном при основании Петер-

бурга, маленьком, темном, бревенчатом, похожем на сель-

скую церковь. Государь, государыня, все министры и сена-

торы присутствовали. Царевич не хотел было идти, но, по

приказу царя, повели его насильно.


В полутемной церкви, над Плащаницею, канон Вели-

кой Субботы звучал, как надгробное пение:


Содержай вся на кресте, вознесеся, и рыдает вся тварь,

Того видяща нага, висяща на древе, солнце лучи сокры,

и звезды отложиша свет.


Священнослужители вышли из алтаря еще в черных, ве-

ликопостных ризах, подняли Плащаницу, внесли в алтарь

и затворили царские врата - погребли Господа.


Пропели последний тропарь полунощницы:

Егда снисшел ecu к смерти. Животе Бессмертный.

И наступила тишина.


Вдруг толпа зашевелилась, задвигалась, будто спешно

готовясь к чему-то. Стали затепливать свечи одна о дру-

гую. Церковь вся озарилась ярким тихим светом. И в этой

светлой тишине было ожидание великой радости.


Алексей зажег свечу о свечу соседа, Петра Андрееви-

ча Толстого, своего "Иуды Предателя". Нежное пламя на-

помнило царевичу все, что он когда-то чувствовал во время

Светлой Заутрени. Но теперь заглушал он в себе это

чувство, не хотел и боялся его, бессмысленно глядя на

спину стоявшего впереди князя Меншикова, старался ду-

мать только о том, как бы не закапать воском золо-

того шитья на этой спине.


Из-за царских врат послышался возглас диакона:

Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небе-

сех.


Врата открылись, и оба клира запели:

И нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити.

Священнослужители, уже в светлых, пасхальных ризах,

вышли из алтаря, и крестный ход двинулся.


Загудел соборный колокол, ему ответили колокола

других церквей; начался трезвон, и грохот пушечной паль-

бы с Петропавловской крепости.


Крестный ход вышел из церкви. Наружные двери закры-

лись, храм опустел, и опять затихло все.


Царевич стоял неподвижно, опустив голову, глядя перед

собою все так же бессмысленно, стараясь ничего не

видеть, не слышать, не чувствовать.


Снаружи раздался старчески слабый голос митропо-

лита Стефана:


Слава святей и единосущней, и животворящей, и не-

разделимей Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков.

И сначала глухо, тихо, точно издали, послышалось:

Христос воскресе из мертвых.


Потом все громче, громче, все ближе и радостней.

Наконец, двери церкви раскрылись настежь и, вместе с шу-

мом входящей толпы, грянула песнь, как победный вопль,

потрясающий небо и землю:


Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ

и сущим во гробех живот даровав.


И такая радость была в этой песне, что ничто не

могло устоять перед ней. Казалось, вот-вот исполнится

все, чего ждет мир от начала своего - совершится чудо.

Царевич побледнел; руки его задрожали; свеча едва не

выпала из них. Он все еще противился. Но уже подыма-

лась, рвалась из груди нестерпимая радость. Вся жизнь,

все муки и самая смерть перед ней казались ничтож-

ными.


Он заплакал неудержимо и, чтобы скрыть свои слезы,

вышел из церкви на паперть.


Апрельская ночь была тиха и ясна. Пахло талым сне-

гом, влажною корою деревьев и нераспустившимися поч-

ками. Церковь окружал народ, и внизу, на темной пло-

щади, теплились свечи, как звезды, и звезды мерцали

как свечи вверху, на темном небе. Пролетали тучки,

легкие, как крылья ангелов. На Неве шел лед. Радост-

ный гул и треск ломающихся льдин сливался с гулом

колоколов. Казалось, что земля и небо поют: Христос

воскресе.


После обедни царь, выйдя на паперть, христосовался

со всеми, не только с министрами, сенаторами, но и с при-

дворными служителями, до последнего истопника и пова-

ренка.


Царевич смотрел на отца издали, не смея подойти. Петр

увидел сына и сам подошел к нему.


- Христос воскресе, Алеша! - сказал отец с доброю,

милою, прежней улыбкой.

- Воистину воскресе, батюшка!

И они поцеловались трижды.


Алексей почувствовал знакомое прикосновение бри-

тых пухлых щек и мягких губ, знакомый запах отца. И вдруг

опять, как бывало в детстве, сердце забилось, дух захвати-

ло от безумной надежды: "что, если простит, помилует!"


Петр был так высок ростом, что, целуясь, должен был,

почти для всех, нагибаться. Спина и шея у него забо-

лели. Он спрятался в алтарь от осаждавшей толпы.


В шесть часов утра, когда уже рассвело, перешли из

собора в сенат, мазанковое, низенькое, длинное здание,

вроде казармы, тут же рядом, на площади. В тесных при-

сутственных палатах приготовлены были столы с кули-

чами, пасхами, яйцами, винами и водками для разго-

венья.


На крыльце сената князь Яков Долгорукий догнал

царевича, шепнул ему на ухо, что Ефросинья на днях

будет в Петербург и, слава Богу, здорова, только на по-

следних сносях, не сегодня, завтра должна родить.


В сенях встретился царевич с государыней. В голубой

андреевской ленте через плечо, с бриллиантовой звездою,

в пышном роброне из ьелои парчи, с унизанным

жемчугом и алмазами двуглавым орлом, слегка нарумя-

ненная и набеленная, казалась Катенька молодой и хо-

рошенькой. Встречая гостей, как добрая хозяйка, улыба-

лась всем своей однообразною, жеманною улыбкою. Улыб-

нулась и царевичу. Он поцеловал у нее руку. Она по-

христосовалась в губы, обменялась яичком и хотела уже

отойти, как вдруг он упал на колени так внезапно, по-

смотрел на нее так дико, что она попятилась.


- Государыня матушка, смилуйся! Упроси батюшку,

чтоб дозволил на Евфросинье жениться... Ничего мне боль-

шe не надо, видит Бог, ничего! И жить-то, чай, недолго...

Только б уйти от всего, умереть в покое... Смилуйся,

матушка, ради светлого праздника!..

И опять посмотрел на нее так, что ей стало жутко. Вдруг

лицо ее сморщилось. Она заплакала. Катенька любила

и умела плакать: недаром говорили русские, что глаза

у нее на мокром месте, а иностранцы, что, когда она

плачет, то, хотя и знаешь, в чем дело,- все-таки чувству-

ешь себя растроганным, "как на представлении Андро-

махи". Но на этот раз она плакала искренно: ей, в самом

деле, было жаль царевича.


Она склонилась к нему и поцеловала в голову. Сквозь

вырез платья увидел он пышную белую грудь с двумя

темными прелестными родинками, или мушками. И по этим

родинкам понял, что ничего не выйдет.


- Ох, бедный, бедный ты мой! Я ли за тебя не рада,

Алешенька!.. Да что пользы? Разве он послушает? Как

бы еще хуже не вышло...


И, быстро оглянувшись - не подслушал бы кто -

и приблизив губы к самому уху его, прошептала тороп-

ливым шепотом:


- Плохо твое дело, сынок, так плохо, что, коли мо-

жешь бежать, брось все и беги.


Вошел Толстой. Государыня, отойдя от царевича,

незаметно смахнула слезинки кружевным платком, обер-

нулась к Толстому с прежним веселым лицом и спро-

сила, не видал ли он, где государь, почему не идет раз-

говляться.


Из дверей соседней палаты появилась высокая, костля-

вая, празднично и безвкусно одетая немка, с длинным

узким лошадиным стародевическим лицом, принцесса Ост-

Фрисландская, гофмейстерина покойной, Шарлотты, воспи-

тательница двух ее сирот. Она шла с таким решитель-

ным, вызывающим видом, что все невольно расступались

перед ней. Маленького Петю несла на руках, четырех-

летнюю Наташу вела за руку.


Царевич едва узнал детей своих-так давно их не видел.

- Mais saluez done monsieur votre pere, mademoisel-

le! -

Поздоровайтесь же с вашим батюшкой, мадмуазель! (франц.)

подталкивала немка Наташу, которая остановилась,

видимо, тоже не узнавая отца. Петя сперва уставился на

него с любопытством, потом отвернулся, замахал ручонка-

ми и разревелся.


- Наташа, Наташа, деточка! - протянул к ней руки ца-

ревич.


Она подняла на него большие грустные, совсем как у

матери, бледно-голубые глаза, вдруг улыбнулась и броси-

лась к нему на шею.


Вошел Петр. Он взглянул на детей и сказал прин-

цессе гневно по-немецки:


- Зачем их сюда привели? Им здесь не место. Сту-

пайте прочь!


Немка посмотрела на царя, и в добрых глазах ее бле-

снуло негодование. Она хотела что-то сказать, но увидев,

что царевич покорно выпустил Наташу из рук, пожала

плечами, яростно встряхнула все еще ревевшего Петю,

яростно схватила девочку за руку и молча направилась

к выходу, с таким же вызывающим видом, как вошла.


Наташа, уходя, обернулась к отцу и посмотрела на

него взглядом, который напомнил ему, Шарлотту: в этом

взгляде ребенка было такое же, как у матери, тихое

отчаяние. Сердце царевича сжалось. Он почувствовал, что

не увидит больше детей своих никогда.


Сели за стол. Царь - между Феофаном Прокоповичем

и Стефаном Яворским. Против них князь-папа со все-

шутейшим собором. Там уже успели разговеться и начи-

нали буянить.


Для царя был праздник двойной: Пасха и вскрытие

Невы. Думая о спуске новых кораблей, он весело погля-

дывал в окно на плывущие, как лебеди, по голу-

бому простору, в утреннем солнце, белые льдины.

Зашла речь о делах духовных.


- А скоро ли, отче, патриарх наш поспеет?

спросил Петр Феофана.


- Скоро, государь: уж рясу дошиваю,- ответил тот.

- А у меня шапка готова! - усмехнулся царь.

Патриарх был Св. Синод; ряса - Духовный Регламент,

который сочинял Прокопович; шапка - указ об учреждении

Синода.


Когда Феофан заговорил о пользе новой коллегии,-

в каждой черточке лица его заиграло, забегало, как живчик,

что-то слишком веселое: казалось иногда, что он сам смеет-

ся над тем, что говорит.


- Коллегиум свободнейший дух в себе имеет, нежели

правитель единоличный. Велико и сие, что от соборного

правления - не опасаться отечеству бунтов. Ибо простой

народ не ведает, как разнствует власть духовная от са-

модержавной, но великого высочайшего пастыря честью

и славою удивляемый, помышляет, что таковой прави-

тель есть второй государь, самодержцу равный, или

больше его. И когда услышится некая между оными

распря, все духовному паче, нежели мирскому последуют,

и за него поборствовать дерзают, и льстят себя, окаян-

ные, что по самом Боге поборствуют, и руки свои не

оскверняют, но паче освящают, аще бы и на кровопро-

литие устремилися. Изречь трудно, коликое отсюда бедствие

бывает. Вникнуть только в историю Константинопольскую,

ниже Иустиниановых времен - и много того покажется.

Да и папа не иным способом превозмог и нс токмо госу-

дарство римское пополам рассек и себе великую часть по-

хитил, но и прочие государства едва не до крайнего

разорения потряс. Да не вспомянутся подобные и у нас

бывшие замахи! Таковому злу в соборном духовном пра-

вительстве нет места. Народ пребудет в кротости и весьма

отложит надежду иметь помощь к бунтам своим от чина

духовного. Наконец, в таком правительстве соборном

будет аки некая школа правления духовного, где всяк

удобно может научиться духовной политике. И так, в Рос-

сии, помощью Божией, скоро и от духовного чина гру-

бость отпадет, и надеяться должно впредь всего лучшего...


Глядя прямо в глаза царю с усмешкою подобо-

страстною, но, вместе с тем, такою хитрою, что она каза-

лась почти дерзкою, заключил архиерей торжественно:


- Ты ecu Петр, К-амень, и на сем камени созижду

церковь Мою.


Наступило молчание. Только члены всепьянейшего со-

бора галдели, да праведный князь Яков Долгорукий

бормотал себе под нос, так что никто не слышал:

- Воздадите Божия Богови и кесарева кесаревы.

- А ты, отче, что скажешь? - обернулся царь к Сте-

фану.


Пока говорил Прокопович, Стефан сидел, опустив го-

лову, смежив глаза, как будто дремал, и старчески бескров-

ное лицо его казалось мертвым. Но Петру чудилось в этом


лице то, чего боялся и что ненавидел он больше всего -

смиренный бунт. Услышав голос царя, старик вздрогнул,

как будто очнулся, и произнес тихо:


- Куда уж мне говорить о толиком деле, ваше ве-

личество! Стар я да глуп. Пусть говорят молодые, а мы

послушаем...


И опустил голову еще ниже,-еще тише прибавил:

- Против речного стремления нельзя плавать.

- Все-то ты, старик, хнычешь, все куксишься! - по-

жал царь плечами с досадою.- И чего тебе надо? Гово-

рил бы прямо!


Стефан посмотрел на царя, вдруг съежился весь, и с та-

ким видом, в котором было уже одно смирение, без всякого

бунта, заговорил быстро-быстро и жадно, и жалобно,

словно спеша и боясь, что царь не дослушает:


- Государь премилостивейший! Отпусти ты меня на по-

кой, на безмолвие. Служба моя и трудишки единому

Богу суть ведомы, а отчасти и вашему величеству, на кото-

рых силу, здравие, а близко того, и житие погубил. Зре-

ние потемнело, ноги ослабли, в руках персты хирагма

скривила, камень замучил. Одначе, во всех сих бедствиях

моих, единою токмо милостию царскою и благопризре-

нием отеческим утешался, и все горести сахаром тем усла-

дился. Ныне же вижу лицо твое от меня отвращенно

и милость не по-прежнему. Господи, откуда измена сия?..


Петр давно уже не слушал: он занят был пляской

князь-игуменьи Ржевской, которая пустилась вприсядку,

под песню пьяных шутов:


Заиграй, моя дубинка,

Заваляй, моя волынка.


- Отпусти меня в Донской монастырь, либо где будет

воля и произволение вашего величества,- продолжал

"хныкать" Стефан.- А ежели имеешь об удалении моем ка-

кое сумнительство, кровь Христа да будет мне в поги-

бель, аще помышляю что лукавое. Петербург ли, Москва

ли, Рязань - везде на мне власть самодержавия вашего,

от нее же укрыться не можно, и нет для чего укры-

ваться. Камо ' бо пойду от дцха Твоего и от лица Твоего

камо бегу...

Куда (церковнослав.).

А песня заливалась.


Заиграй, моя волынка.

Свекор с печи свалился,

За колоду завалился.

Кабы знала, возвестила,

Я повыше 6 подмостила,

Я повыше 6 подмостила,

Свекру голову сломила.


И царь притоптывал, присвистывал:

Ой, жги! Ой, жги!


Царевич взглянул на Стефана. Глаза их встретились.

Старик умолк, как будто вдруг опомнился и застыдился.

Он потупил взор, опустил голову, и две слезинки

скатились вдоль дряхлых морщин. Опять лицо его стало,

как мертвое.


А Феофан, румянорожий Силен, усмехался. Царевич

сравнивал невольно эти два лица. В одном прошлое,

в другом - будущее церкви.


В низеньких и тесных палатах было душно. Петр велел

открыть окна.


На Неве, как это часто бывает во время ледохода,

поднялся холодный ветер с Ладожского озера. Весна

превратилась вдруг в осень. Тучки, которые казались ночью

легкими, как крылья ангелов, стали тяжелыми, серыми

и грубыми, как булыжники; солнце - жидким и белесова-

тым, словно чахоточным.


Из питейных домов и кружал, которых было множе-

ство по соседству с площадью, в Гостином дворе и далее

за Кронверком, на Съестном и Толкучем рынке, доносился

гул голосов, подобных звериному реву. Где-то шла драка,

и кто-то вопил:


- Бей его гораздо, он, Фома, жирен!

И врывавшийся в окна, вместе с этим пьяным ревом,

оглушительный трезвон колоколов казался тоже пьяным.

грубым и наглым.


Перед самым Сенатом среди площади, над грязною

лужею, по которой плавали скорлупы красных пасхаль-

ных яиц, стоял мужик, в одной рубахе - должно быть,

все остальное платье пропил - шатался, как будто разду-

мывал, упасть, или не упасть в лужу, и непристойно

бранился, и громко, на всю площадь, икал. Другой уже

свалился в канаву, и торчавшие оттуда босые ноги барах-

тались беспомощно. Как ни строга была полиция, но в этот

день ничего не могла поделать с пьяными: они валялись

всюду по улицам, как тела убитых на поле сражения. Весь

город был сплошной кабак.


И Сенат, где разговлялся царь с министрами, был

тот же кабак; здесь так же галдели, ругались и

дрались.


Шутовской хор князя-папы заспорил с архиерейскими

певчими, кто лучше поет. Одни запели:

Христос воскреси из мертвых.

А другие продолжали петь:


Заиграй, моя дубинка,

Заваляй, моя волынка.


Царевич вспомнил святую ночь, святую радость, уми-

ление, ожидание чуда - и ему показалось, что он упал

с неба в грязь, как этот пьяный в канаву. Стоило

так начинать, чтобы кончить так. Никакого чуда нет и не

будет, а есть только мерзость запустения на месте святом,


Петр любил Петергоф не меньше Парадиза. Бывая в нем

каждое лето, сам наблюдал за устройством "плезирских

садов, огородных линей, кашкад и фонтанов".


"Одну кашкаду,- приказывал царь,- сделать с брыз-

ганьем, а другую, дабы вода лилась к земле гладко, как

стекло; пирамиду водяную сделать с малыми кашкадами;

перед большою, наверху, историю Еркулову, который де-

рется с гадом седмиглавым, называемым Гидрою, из ко-

торых голов будет идти вода; также телегу Нептуно-

ву с четырьмя морскими лошадями, у которых изо ртов

пойдет вода, и по уступам делать тритоны, яко бы играли

в трубы морские, и действовали бы те тритоны водою,

и образовали бы различные игры водяные. Велеть сри-

совать каждую фонтанну, и прочее хорошее место в перш-

пективе, как французские и римские сады чертятся".


Была белая майская ночь над Петергофом. Взморье

гладко, как стекло. На небе, зеленом, с розовым отливом

перламутра, выступали черные ели и желтые стены двор-

цов. В их тусклых окнах, как в слепых глазах, мерцал

унылый свет зари неугасающей. И все в этом свете казалось

бледным, блеклым; зелень травы и деревьев серой, как

пепел, цветы увядшими. В садах было тихо и пусто. Фон-

таны спали. Только по мшистым ступеням кашкад, да

с ноздревых камней, под сводами гротов, падали редкие

капли, как слезы. Вставал туман, и в нем белели,

как призраки, бесчисленные мраморные боги - целый

Олимп воскресших богов. Здесь, на последних пределах

земли, у Гиперборейского моря, в белую дневную ночь,

подобную ночному дню Аида, в этих бледных тенях те-