Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 39 40 41 42 43 44 45 46 47

надлежит вам учинить на моего, яко государя вашего,

сына; но, несмотря на лицо, сделайте правду и не погу-

бите душ своих и моей, чтоб совести наши остались

чисты в день страшного испытания, и отечество наше

безбедно.

Вице-канцлер, Шафиров прочел длинный перечень всех

преступлений царевича, как старых, уже объявленных

в прежних повинных, так и новых, которые он, буд-

то бы, скрыл на первом розыске.

- Признаешь ли себя виновным? -спросил царевича

князь Меншиков, назначенный президентом собрания.

Все ждали того, что, так же, как в Москве, в Столовой

палате, царевич упадет на колени, будет плакать и молить

о помиловании. Но по тому, как он встал и оглянул

собрание спокойным взором, поняли, что теперь будет не то.

- Виновен я, иль нет, не вам судить меня, а Богу

единому,- начал он и сразу наступила тишина; все слушали,

притаив дыхание.- И как судить по правде, без вольного

голоса? А ваша воля где? Рабы государевы-в рот ему

смотрите: что велит, то и скажете. Одно звание суда,

а делом - беззаконие и тиранству лютое! Знаете басню,

как с волком ягненок судился? И ваш суд волчий. Ка-

кова ни будь правда моя, все равно засудите. Но если

бы не вы, а весь народ Российский судил меня с ба-

тюшкой, то было бы на том суде не то, что здесь. Я на-

род пожалел. Велик, велик, да тяжеленек Петр - и не

вздохнуть под ним. Сколько душ загублено, сколько крови

пролито! Стоном стонет земля. Аль не видите, не слыши-

те?.. Да что говорить! Какой вы Сенат - холопы царские,

хамы, хамы все до единого!..

Ропот возмущения заглушил последние слова царевича.

Но никто не смел остановить его. Все смотрели на царя,

ждали, что он скажет. А царь молчал. На застывшем,

как будто окаменелом лице его ни один мускул не дви-

гался. Только взор горящих, широко раскрытых глаз уста-

вился в глаза царевичу.

- Что молчишь, батюшка? - вдруг обернулся он к

отцу с беспощадной усмешкою.- Аль правду слушать в

диковину? Отрубить бы велел мне голову попросту, я б сло-

ва не молвил. А вздумал судиться, так любо, не любо,-

слушай! Когда манил меня к себе из протекции цесарской,

не клялся ли Богом и судом Его, что все простишь?

Где ж клятва та? Опозорил себя перед всею Евро-

пою! Самодержец Российский - клятворугатель и лжец!

- Сего слушать не можно! Оскорбление величества!

Помешался в уме! Вывести, вывести вон! - послышался гул

голосов.

К царю подбежал Меншиков и что-то сказал ему на

ухо. Но царь молчал, как будто ничего не видел и не

слышал в своем оцепенении, подобном столбняку, и мерт-

вое лицо его было как лицо изваяния.

- Кровь сына, кровь русских царей на плаху ты пер-

вый прольешь! - опять заговорил царевич, и казалось, что

он уже не от себя говорит: слова его звучали, как про-

рочество.- И падет сия кровь от главы на главу, до по-

следних царей, и погибнет весь род наш в крови. За тебя

накажет Бог Россию!..

Петр зашевелился медленно, грузно, с неимоверным

усилием, как будто стараясь приподняться из-под страшной

тяжести; наконец, поднялся, лицо исказилось неистовой

судорогой - точно лицо изваяния ожило - губы разжа-

лись, и вылетел из горла сдавленный хрип:

- Молчи, молчи... прокляну!

- Проклянешь? - крикнул царевич в исступлении,

бросился к царю и поднял над ним руки.

Все замерли в ужасе. Казалось, что он ударит отца или

плюнет ему в лицо.

- Проклянешь?.. Да я тебя сам... Злодей, убийца,

зверь. Антихрист!.. Будь проклят! проклят! проклят!..

Петр повалился навзничь в кресло и выставил руки впе-

ред, как будто защищаясь от сына.

Все вскочили. Произошло такое смятение, как во время

пожара или убийства. Одни закрывали окна и двери; дру-

гие выбегали вон из палаты; иные окружили царевича

и тащили прочь от отца; иные спешили на помощь к царю.

Ему было дурно. С ним сделался такой же припадок, как

месяц назад, в Петергофе. Заседание объявили закрытым.

Но в ту же ночь Верховный суд опять собрался и при-

говорил царевича пытать.

"Обряд, како обвиненный пытается.

Для пытки приличившихся в злодействах сделано

особливое место, называемое застенок, огорожен палисад-

ником и покрыт, для того, что при пытках бывают

судьи и секретарь и для записки пыточных речей подьячий.

В застенке же для пытки сделана дыба, состоящая

в трех столбах, из которых два вкопаны в землю, а тре-

тий сверху, поперек.

И когда назначено будет время, то кат или палач

явиться должен в застенок с инструментами; а оные суть:

хомут шерстяной, к нему пришита веревка долгая; кнутья

и ремень.

По приходе судей в застенок, долгую веревку палач

перекинет через поперечный в дыбе столб и взяв подле-

жащего к пытке, руки назад заворотит, и положа их в хомут,

через приставленных для того людей встягивает, дабы

пытанный на земле не стоял, у которого руки и выво-

ротит совсем назад, и он на них висит; потом свяжет

ремнем ноги и привязывает к сделанному нарочно впе-

реди дыбы столбу; и растянувши сим образом, бьет кну-

том, где и спрашивается о злодействах и все записывает-

ся, что таковой сказывать станет".

Когда утром 19 июня привели царевича в застенок,

он еще не знал о приговоре суда.

Палач Кондрашка Тютюн подошел к нему и сказал:

- Раздевайся!

Он все еще не понимал.

Кондрашка положил ему руку на плечо. Царевич огля-

нулся на него и понял, но как будто не испугался. Пустота

была в душе его. Он чувствовал себя как во сне; и в ушах

его звенела песенка давнего вещего сна:

Огни горят горючие,

Котлы кипят кипучие,

Точат ножи булатные,

Хотят тебя зарезати.

- Подымай! - сказал Петр палачу.

Царевича подняли на дыбу. Дано 25 ударов.

Через три дня царь послал Толстого к царевичу:

- Сегодня, после обеда, съезди, спроси и запиши не для

розыску, но для ведения:

1. Что есть причина, что не слушал меня и нимало ни

в чем не хотел угодное делать; а ведал, что сие в людях

не водится, также грех и стыд?

2. Отчего так бесстрашен были не опасался наказания?

3. Для чего иною дорогою, а не послушанием, хотел

наследства?

Когда Толстой вошел в тюремный каземат Трубец-

кого раската, где заключен был царевич, он лежал на кой-

ке. Блюментрост делал ему перевязку, осматривал на спине

рубцы от кнута, снимал старые бинты и накладывал

новые, с освежительными примочками. Лейб-медику велено

было вылечить его, как можно скорее, дабы приготовить

к следующей пытке.

Царевич был в жару и бредил:

- Федор Францович! Федор Францович! Да прогони

ты ее, прогони, ради Христа... Вишь, мурлычит, прокля-

тая, ластится, а потом как выскочит на грудь, станет ду-

шить, сердце когтями царапать...

Вдруг очнулся и посмотрел на Толстого:

- Чего тебе?

- От батюшки.

- Опять пытать?..

- Нет, нет, Петрович! Не бойся. Не для розыска,

а только для ведения...

- Ничего, ничего, ничего я больше не знаю! - за-

стонал и заметался царевич.- Оставьте меня! Убейте, толь-

ко не мучьте! А если убить не хотите, дайте яду, аль

бритву,- я сам... Только скорее, скорее, скорее!..

- Что ты, царевич! Господь с тобою,-глядя на него

нежным бархатным взором, заговорил Толстой тихим бар-

хатным голосом.

- Даст Бог, все обойдется. Перемелется, мука будет.

Полегоньку, да потихоньку. Ладком, да мирком. Мало ли

чего на свете не бывает. Дело житейское. Бог терпел и

нам велел. Аль думаешь, мне тебя не жаль, родимый?..

Он вынул свою неизменную табакерку с аркадским

пастушком и пастушкою, понюхал и смахнул слезинку.

- Ох, жаль, болезный ты наш, так тебя жаль, что,

кажись, душу бы отдал!..

И, наклонившись к нему, прибавил быстрым шепотом:

- Верь, не верь, а я тебе всегда добра желал и те-

перь желаю...

Вдруг запнулся, не кончил под взором широко откры-

тых недвижных глаз царевича, который медленно припо-

дымался с подушек:

- Иуда Предатель! Вот тебе за твое добро! - плюнул

он Толстому в лицо и с глухим стоном - должно быть,

повязка слезла - повалился навзничь.

Лейб-медик бросился к нему на помощь и крикнул

Толстому:

- Уходите, оставьте его в покое, или я ни за что не

отвечаю!

Царевич опять начал бредить:

- Вишь, уставилась... Глазища, как свечи, а усы торч-

ком, совсем как у батюшки... Брысь, брысь!.. Федор Фран-

цович, Федор Францович, да прогони ты ее, ради Христа!..

Блюментрост давал ему нюхать спирт и клал лед на

голову.

Наконец, он опять пришел в себя и посмотрел на

Толстого, уже без всякой злобы, видимо, забыв об ос-

корблении.

- Петр Андреич, я ведь знаю, сердце у тебя доброе.

Будь же другом, заставь за себя Бога молить! Выпроси

у батюшки, чтоб с Афросей мне видеться...

Толстой припал осторожно губами к перевязанной руке

его и проговорил голосом, дрожавшим от искренних слез:

- Выпрошу, выпрошу, миленький, все для тебя сде-

лаю! Только бы вот как-нибудь нам по вопросным-то

пунктам ответить. Немного их, всего три пунктика...

Он прочел вслух вопросы, писанные рукою царя.

Царевич закрыл глаза в изнеможении.

- Да ведь что ж отвечать-то, Андреич? Я все сказал,

видит Бог, все. И слов нет, мыслей нет в голове. Совсем

одурел...

- Ничего, ничего, батюшка?! - заторопился Толстой,

придвигая стол, доставая бумагу, перо и чернильницу.-

Я тебе говорить буду, а ты только пиши...

- Писать-то сможет? - обратился он к лейб-медику

и посмотрел на него так, что тот увидел в этом взоре не-

преклонный взор царя.

Блюментрост пожал плечами, проворчал себе под нос:

"Варвары!" и снял повязку с правой руки царевича.

Толстой начал диктовать. Царевич писал с трудом,

кривыми буквами, несколько раз останавливался; голова

кружилась от слабости, перо выпадало из пальцев. Тогда

Блюментрост давал ему возбуждающих капель. Но лучше

капель действовали слова Толстого:

- С Афросьюшкой свидишься. А может, и совсем про-

стит, жениться позволит! Пиши, пиши, миленький!

И царевич опять принимался писать.

"1718 года, июня в 22 день, по пунктам, по которым

спрашивал меня господин Толстой, ответствую:

1. Моего к отцу непослушания причина та, что с мла-

денчества моего жил с мамой и с девками, где ничему

иному не обучился, кроме избных забав, а также научил-

ся ханжить, к чему я и от натуры склонен. И отец мой,

имея о мне попечение, чтоб я обучался делам, которые

пристойны царскому сыну, велел мне учиться немецкому

языку и другим наукам, что мне было зело противно, и

чинил то с великою леностью, только чтоб время прохо-

дило, а охоты к тому не имел. А понеже отец мой часто

тогда был в воинских походах и от меня отлучался, того

ради те люди, которые при мне были, видя мою склон-

ность ни к чему иному, только чтоб ханжить и конвер-

сацию иметь с попами и чернецами и к ним часто ез-

дить и подпивать, в том во всем не токмо мне не пре-

тили, но и сами то ж со мною делали. И отводили меня

от отца моего, и мало-помалу, не токмо воинские и прочие

отца моего дела, но и самая его особа зело мне омерзела.

2. А что я был бесстрашен и не боялся за непослуша-

ние от отца своего наказания,- и то происходило ни от

чего иного, токмо от моего злонравия, как сам истинно при-

знаю,-понеже, хотя имел страх от него, но не сыновский.

3. А для чего я иною дорогою, а не послушанием хо-

тел наследства, то может всяк легко рассудить, что, когда

я уже от прямой дороги вовсе отбился и не хотел ни в чем

отцу моему последовать, то каким же было иным образом

искать наследства, кроме того, как я делал, хотя свое

получить через чужую помощь? И ежели б до того дошло,

и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обе-

щал, дабы вооруженною рукою доставать мне короны Рос-

сийской, то б я тогда, не жалея ничего, доступал наслед-

ства, а именно: ежели бы цесарь за то пожелал войск

Российских в помощь себе против какого-нибудь своего

неприятеля, или бы пожелал великой суммы денег, то б я

все по его воле учинил, также и министрам его и генера-

лам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы

мне он дал в помощь, чем бы доступать короны Рос-

сийской, взял бы я на свое иждивение и, одним словом

сказать, ничего бы не пожалел, только чтобы исполнить

в том свою волю.

Алексей"

Подписав, он вдруг опомнился, как будто очнулся от

бреда, и с ужасом понял, что делает. Хотел закричать,

что все это ложь, схватить и разорвать бумагу. Но язык

и все члены отнялись, как у погребаемых заживо, которые

все слышат, все чувствуют и не могут пошевелиться, в

оцепенении смертного сна. Без движения, без голоса, смот-

рел он, как Толстой складывал и прятал бумагу в карман.

На основании этого последнего показания, прочитанно-

го в присутствии Сената, 24 июня. Верховный суд поста-

новил:

"Мы, нижеподписавшиеся, министры, сенаторы, и во-

инского, и гражданского стану чины, по здравому рассуж-

дению и по христианской совести, по заповедям Божиим

Ветхого и Нового Заветов, по священным писаниям свя-

того Евангелия и Апостол, канонов и правил соборов

святых отец и церковных учителей, по статьям римских

и греческих цесарей и прочих государей христианских,

також по правам всероссийским, единогласно и без вся-

кого прекословия, согласились и приговорили, что он, царе-

вич Алексей, за умысел бунтовный против отца и госу-

даря своего и намеренный из давних лет подыск и про-

изыскивание к престолу отеческому, при животе государя

отца своего не токмо чрез бунтовщиков, но и чрез чуже-

странную цесарскую помощь и войска иноземные, с разо-

рением всего государства,- достоин смерти".

В тот же день его опять пытали. Дали 15 ударов и,

не кончив пытки, сняли с дыбы, потому что Блюмен-

трост объявил, что царевич плох и может умереть под

кнутом.

Ночью сделалось ему так дурно, что караульный офи-

цер испугался, побежал и доложил коменданту крепо-

сти, что царевич помирает,- как бы не помер без покая-

ния. Комендант послал к нему гварнизонного попа, о. Мат-

фея. Тот сначала не хотел идти и молил коменданта:

- Увольте, ваше благородие! Я к таковым делам не-

обычен. Дело сие страшное, царственное. Попадешь в от-

вете - не открутишься. У меня жена, дети... Смилуйтесь!

Комендант обещал все взять на себя, и о. Матфей,

скрепя сердце, пошел.

Царевич лежал без памяти, никого не узнавал и бредил.

Вдруг открыл глаза и уставился на о. Матфея.

- Ты кто?

- Гварнизонный священник, отец Матфей. Исповеды-

вать тебя прислали.

- Исповедывать?.. А почему у тебя, батька, голова

телячья?.. Вот и лицо в шерсти, и рога на лбу...

О. Матфей молчал, потупив глаза.

- Так как же, государь царевич, угодно исповедать-

ся? - наконец, проговорил он с робкою надеждой, что

тот откажется.

- А знаешь ли, поп, царский указ, коим об открытой

на исповеди измене, или бунте вам, духовным отцам, в

тайную канцелярию доносить повелевается?

- Знаю, ваше высочество.

- И буде я тебе что на духу открою, донесешь?

- Как же быть, царевич? Мы люди подневольные...

Жена, дети...- пролепетал о. Матфей и подумал: "Ну вот,

начинается!"

- Так прочь, прочь, прочь от меня, телячья твоя го-

лова! - крикнул царевич яростно.- Холоп царя Россий-

ского! Хамы, хамы вы все до единого! Были орлы, а ста-

ли волы подъяремные! Церковь Антихристу продали! Ум-

ру без покаяния, а Даров твоих не причащусь!.. Кровь

змеина, тело сатанино...

О. Матфей отшатнулся в ужасе. Руки у него так задро-

жали, что он едва не выронил чаши с Дарами.

Царевич взглянул на нее и повторил слова расколь-

ничьего старца:

- Знаешь ли, чему подобен Агнец ваш? Подобен псу

мертву, повержену на стогнах града! Как причастился -

только и жития тому человеку: таково-то Причастие ваше

емко - что мышьяк, аль сулема; во все кости и мозги

пробежит скоро, до самой души лукавой промчит - от-

дыхай-ка после в геенне огненной и в пламени адском

стони, яко Каин, необратный грешник... Отравить меня

хотите, да не дамся вам!

О. Матфей убежал.

Черный кот-оборотень вспрыгнул на шею царевичу

и начал душить его, царапать ему сердце когтями.

- Боже мой. Боже мой, для чего Ты меня оста-

вил? - стонал и метался он в смертной тоске.

Вдруг почувствовал, что у постели, на том самом ме-

сте, где только что сидел о. Матфей, теперь сидит кто-

то другой. Открыл глаза и взглянул.

Это был маленький, седенький старичок. Он опустил

голову так, что царевич неясно видел лицо его. Старичок

похож был не то на о. Ивана, ключаря Благовещенского,

не то на столетнего деда-пасечника, которого Алексей встре-

тил однажды в глуши Новгородских лесов, и который все,

бывало, сидел в своем пчельнике, среди ульев, грелся на

солнце, весь белый, как лунь, пропахший насквозь медом

и воском; его тоже звали Иваном.

- Отец Иван? аль дедушка? - спросил царевич.

- Иван, Иван - я самый и есть! - молвил старичок

ласково, с тихою улыбкой, и голос у него был тихий, как

жужжание пчел или далекий благовест. От этого голоса

царевичу стало страшно и сладко. Он все старался уви-

деть лицо старичка и не мог.

- Не бойся, не бойся, дитятко, не бойся, роднень-

кий,- проговорил он еще тише и ласковей.- Господь по-

слал меня к тебе, а за мной и Сам будет скоро.

Старичок поднял голову. Царевич увидел лицо юное,

вечное и узнал Иоанна, сына Громова.

- Христос воскресе, Алешенька!

- Воистину воскресе! - ответил царевич, и великая

радость наполнила душу его, как тогда, у Троицы, на

Светлой Христовой заутрене.

Иоанн держал в руках своих как бы солнце: то была

чаша с Плотью и Кровью.

- Во имя Отца и Сына, и Духа Святого.

Он причастил царевича. И солнце вошло в него, и он по-

чувствовал, что нет ни скорби, ни страха, ни боли, ни смерти,

а есть только вечная жизнь, вечное солнце - Христос.

Утром, осматривая больного, Блюментрост удивился:

лихорадка прошла, раны затягивались; улучшение было

так внезапно, что казалось чудом.

- Ну, слава Богу, слава Богу,- радовался немец,-

теперь все до свадьбы заживет!

Весь день чувствовал себя царевич хорошо; с лица

его не сходило выражение тихой радости.

В полдень объявили ему смертный приговор.

Он выслушал его спокойно, перекрестился и спросил, в

какой день казнь. Ему ответили, что день еще не назначен.

Приносили обед. Он ел охотно. "Потом попросил от-

крыть окно.

День был свежий и солнечный, как будто весенний.

Ветер приносил запах воды и травы. Под самым окном,

из щелей крепостной стены росли желтые одуванчики.

Blog

Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга