Рене декарт сочинения в двух томах том 2
| Вид материала | Документы |
СодержаниеК оглавлению Искусство это погрешает в отно |
- Рене Декарт" Виконували: учень 8-го „Б", 102.1kb.
- Декарт Р. Сочинения, 697.88kb.
- Давид юм сочинения в двух томах: том, 11459.67kb.
- Источник: Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения, 565.43kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 751.72kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 620.01kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 669.46kb.
- Анна Ахматова. Сочинения в двух томах, 5.38kb.
- Борис Пастернак. Сочинения в двух томах, 5.69kb.
- Готфрид вильгельм лейбниц сочинения в четырех томах том, 12182.14kb.
Затем, изображая, будто он очень напуган подземными лемурами, обитающими во рвах, он пытается таким приемом вызвать смех зрителей: В самом деле, можешь ли ты
==399
мне поручиться', что я тотчас же не испугаюсь, не испытаю ужаса и страха перед злым гением? Да, конечно, хоть ты и подбадриваешь меня словом и жестами, я спущусь туда не без великой опаски. И несколько дальше: Увы! Как мог я забыть о своем намерении?! Что это я делаю? Сначала я целиком доверился тебе как товарищ и ученик, и вот теперь я колеблюсь пред входом, исполненный страха и упорного нежелания. Прости меня: я тяжко согрешил и обнаружил лишь нищету своего ума. Я был обязан, отбросив всякий страх, бестрепетно спуститься во мрак траншеи — и вот я заколебался и не пошел!
В третьем акте он представляет архитектора находящим на дне рва камень или скалу, которую он хочет сделать опорой всего своего строения. Это намерение он так поднимает на смех: Прекрасно, почтеннейший муж! Ты нашел Архимедову точку опоры; теперь, если ты пожелаешь, ты, несомненно, сдвинешь весь мир. Но умоляю тебя (ведь, я думаю, ты хочешь срезать все по живому, дабы в твоей системе не осталось ничего нелепого, несоответствующего, ненужного) — для чего тебе сохранять этот камень? Разве ты не приказал выкинуть камни вместе с песком? Но, быть может, ты об этом забыл? Ведь так трудно, даже опытным людям, полностью выкинуть из головы то, к чему они приучились с детства; мне же, неотесанному, совсем не стоит терять надежду, даже если я стану колебаться, и т. д. Архитектор снова подбирает щебень, выкинутый вместе с песком из траншеи: он хочет воспользоваться им для постройки; тогда тот насмешник вещает так: Осмелюсь ли я, прежде чем ты ступишь ногою в ров, узнать у тебя, с каким намерением ты, торжественно выкинувший вон всю щебенку как недостаточно твердую, снова хочешь ее рассмотреть — словно ты надеешься из этих обломков построить что-то прочное и т. д. Более того, если все, что ты недавно отбросил, было гнилым и непрочным (в противном случае для чего ты это отбросил?), как может статься, что оно окажется теперь крепким и прочным? и т. д. И несколько позже: Потерпи здесь и дай мне выразить восхищенье твоим искусством: чтобы утвердить прочное, ты пользуешься непрочным; чтобы вывести нас на свет, велишь погрузиться во тьму и т. д. Здесь он добавляет ряд нелепейших рассуждений (не имеющих никакой связи с делом) об обязанностях каменотеса и архитектора: спутав значения этих терминов, он уже не может провести между ними различия.
В четвертом акте оба они стоят на дне рва и архитектор пытается там заложить постройку часовни; напрасно:
К оглавлению
==400
прежде всего, не успевает он укрепить камень правильной формы, как каменотес напоминает ему, что он приказал выбросить все камни без исключения; итак, его действия не соответствуют законам его искусства. Сраженный сим словом, как Архимедовым доказательством, архитектор вынужден оставить работу. А когда после он хочет собрать щебенку для боковин и известь, затвердевшую от воды и песка, либо еще какой-то материал, каменщик тут же назойливо вставляет: «Ты все отбросил, ты ничего не сберег»—и отдельными этими словами— «все», «ничего» и т. д.— уничтожает, как некими заклинаньями, весь его труд. При этом он пользуется словами столь сходными с теми, кои он употреблял раньше, от § 5 до § 9, что здесь нет никакой надобности их повторять.
Наконец, в акте пятом, увидев, что вокруг него собралась достаточно большая толпа, он, перейдя от комедийной веселости к суровому трагедийному ладу, стирает у себя с лица пятна извести, принимает важный вид и вещает цензорским тоном; он исчисляет все погрешности архитектора (подразумевая, что он вскрыл их в предшествовавших сценах) и предает их анафеме. Я перескажу весь этот его приговор, который он произносит под занавес, в заключительной сцене, играемой им для толпы: так можно будет увидеть, насколько он напоминает нашего автора. Он делает вид, будто архитектор просит его выразить мнение о своем мастерстве, и ответствует ему таким образом: Во-первых, упомянутое искусство погрешает с точки зрения принципов. А именно, в нем их нет, и одновременно они неопределенны. По крайней мере, другие виды искусства построения зданий закладывают прочнейшие основы — такие, как правильной формы камни, боковины, щебенку и сотни других подобных вещей, опираясь на которые здания возносятся ввысь. Это же искусство, наоборот, для постройки какого-то здания закладывает не вещественную основу, а дутую: оно разрушает, раскапывает, отбрасывает старые основы все до единой и, дав своей воле противоположное направление, чтобы не показаться совсем уж бескрылым, лепит и прилаживает себе восковые перья, устанавливая новые принципы, прямо противоположные старым. Так оно избегает прежней неустойчивости, однако ее сменяет новая: оно опрокидывает все прочное, дабы принять непрочное; прилаживает себе крылья, но — увы! — они восковые; воздвигает высокое здание, однако лишь с тем, чтоб оно рухнуло; так, в конце концов, из ничего громоздится постройка, но не получается никакого результата.
==401
Смехотворную лживость всех этих разглагольствований доказывало одно лишь присутствие часовни, уже воздвигнутой архитектором. Было очевидно, что и фундамент он под нее подвел крепчайший, и ничего не разрушил из того, что не подлежало разборке; он также не отклонился ни на йоту от чужих наставлений, кроме тех случаев, когда располагал более верным решением; он воздвиг свое здание таким образом, что оно никак не должно было рухнуть; наконец, он построил его вовсе не из ничего, но из прочнейшего материала и получил результат — прочное и надолго рассчитанное святилище Бога. Такие же точно бредни нашего автора становятся вполне очевидными при одном только чтении изданных мной «Размышлений». И не надо винить историка, у которого взяты эти слова каменотеса, в том, что он приписал последнему образ крыльев в архитектуре, а также и много других подробностей, видимо мало ему подходящих: быть может, он сделал это от избытка усердия, дабы выразить смятенье души говорящего. Во всяком случае, такие слова не более подобают и методу изыскания истины, к коему, однако, они применяются нашим автором.
Второй ответ каменотеса гласит: Указанная архитектура погрешает в отношении средств. А именно, она не располагает ими совсем: старые средства она отбрасывает, новых не привлекает. Все прочие подобные искусства имеют свои измерительные приборы, отвесы и ватерпасы, пользуясь которыми они, словно по нити Ариадны, выпутываются из лабиринта и с легкостью размещают правильным образом любую щебенку, какой бы бесформенной она ни была. Эта же система, напротив, уродует старую форму, в то же время бледнея от нового страха перед лемурами, самой ею выдуманными: она страшится оползней и сомневается, не будет ли развеян песок. Попробуй предложи этому зодчему поставить колонну — он тотчас же побледнеет при виде цоколя и опоры, какими бы крепкими они ни были. А что, спросит он, если их унесут лемуры? Ну а как он посмотрит на то, чтобы поставить стержень? Да он задрожит и скажет, что тот непрочен. Что, если этот стержень из гипса, а не из мрамора? Сколько раз другие вещи казались нам крепкими, прочными, а после произведенного опыта оказывались хрупкими? И что, наконец, он поделает с архитравом? Он постарается уйти от всего этого как от силков и цепей. И разве не случалось скверным архитекторам строить здания, которые, хотя они считали их прочными, неожиданно рушились? Что, если то же самое случится
==402
с твоим? Что, если лемуры сотрясут почву? Ведь они злы, а ты пока еще не знаешь, настолько ли прочна скала, на которой крепится фундамент, чтобы лемуры не могли ее сотрясти. Как же тут быть? Как, если зодчий упрямо твердит, что прочность архитрава сомнительна и прежде надо установить с достоверностью, не сделана ли колонна из хрупкой материи, не опирается ли она на песок и можно ли быть уверенным, что под нею — прочная скала, которую не могут сдвинуть с места никакие лемуры? Что, если он забракует материал и форму этой колонны? (Здесь с шутовской самоуверенностью он являет зрителям изображение одной из тех самых колонн, кои зодчий установил в своем храме.) Что, если и дальше он будет поступать таким образом? А если настаивать, он возразит: обожди, пока я не найду опорную скалу и не уверюсь в том, что вокруг нет лемуров. Вы скажете мне: по крайней мере, такой метод удобен тем, что, не воздвигая колонн вообще, зодчий может быть спокоен, что не построит негодных. Конечно, это прекрасно, но не лучше ли поступают матери, попросту утирающие своим детям носы? (и т. д.— как выше). Однако все это слишком убого, чтобы заслуживало повторенья, и я прошу читателя, чтобы он удостоил сам сравнить этот ряд ответов с соответствующими периодами нашего автора.
О бесстыднейшей лжи, заключенной во втором ответе, также свидетельствует сама часовня, поскольку в ней было поставлено множество прочнейших колонн, и среди них — та самая, чертеж которой, якобы забракованный зодчим, он демонстрировал. Точно так же мои сочинения достаточно ясно свидетельствуют, что я не порицаю силлогизмы и не разрушаю их древнюю форму. Я всегда пользуюсь ими, когда в том есть нужда, и среди них тем самым, относительно которого он здесь выдумал, будто я отвергаю его материю и форму; ведь он выписал его у меня: я воспользовался им в конце моего Ответа на Первые возражения (положение 1), где доказываю бытие Бога. Не знаю, зачем ему понадобился этот вымысел — разве лишь для утверждения, будто все то, что я предлагаю как истинное и достоверное, противоречит моему отрицанию сомнительного, т. е. тому единственному, что он именует моим методом. Но это подобно нелепой и ребяческой выдумке каменотеса, принимающего ров, предназначенный для закладки фундамента зданий, за альфу и омегу зодческого искусства и порицающего все, что строится зодчим, как уничтожающее этот ров.
Третий ответ гласит: Искусство это погрешает в отно-
==403
шении цели, ибо не строит ничего прочного. Оно и не может ничего такого построить, поскольку само закрывает себе все пути к творчеству. Ведь ты сам убедился в этом на опыте своей одиссеи: своими блужданиями ты утомил и меня, твоего верного спутника. Ты претендуешь на звание зодчего и на то, что владеешь соответствующим искусством, однако ты менее всего в нем преуспел, увязнув в трясинах и застряв в терниях, причем ты столько раз оказывался в таком положении, что я потерял уже этому счет. Правда, стоит припомнить все это, дабы придать вес моему ответу. Итак, вот те пункты, по которым этот метод сам себе перерезал жилы и преградил путь всякой надежде продвинуть дело вперед: 1. Ты не знаешь, лежит ли ниже поверхности земли песок или камень, а потому и не должен больше полагаться на камень (если только ты в таковой когда-то упрешься), чем на песок. Отсюда — все сомненья, да и непрочные сооружения. Я не стану приводить примеры; сам окинь взглядом и перебери пласты твоей памяти и, если ты отыщешь там хоть что-то не пораженное этой проказой, объяви нам об этом: я от души тебя поздравлю. 2. Пока я не доберусь до твердой почвы, ниже которой, как я уверюсь, не будет лежать сыпучий песок и где я не обнаружу сотрясающих эту почву лемуров, я должен отбрасывать все породы и подвергать сомнению любые материалы; и, разумеется, сначала надо (согласно испытанному древнему искусству зодчества) определить относительно всех вещей, существуют ли они и каковы они, а затем не отбрасывать существующие породы, но предупредить землекопов, что породы эти надо сберечь в траншее. Отсюда (как и из предыдущего) следует, что все непрочно и абсолютно бесполезно для постройки зданий. 3. Если перед тобой возникает нечто подверженное хоть малейшему сотрясению, надо, дав своей воле прямо противоположное направление, считать это уже рухнувшим и верить, что следует это вырыть, а пустой ров использовать как фундамент. Тем самым закрываются все пути к строительству. Да и чего ожидать от такого заявления: «Здесь нет никакой земли, ни песка, ни камня» — и от сотни подобных? И не говори мне, что ров этот, наподобие судебных каникул, устраивается лишь на время, до достижения некоей глубины, потому что здесь может залегать более глубокий слой песка. Что ж, пусть будет «на время»; но в это время, затрачиваемое тобой, как ты полагаешь, на стройку, ты используешь пустоту рва и всячески ею злоупотребляешь — так, как если бы от нее зависело все строение и как если бы оно опиралось на нее как на некий цо-
==404
коль. Однако, возражаешь ты, я пользуюсь этой пустотой, дабы воздвигнуть постамент и колонну, как это делают зодчие. Разве они не используются временными сооружениями для воздвижения столпа? и т. д. (как выше).
Во всех этих выдумках каменотеса не содержится ничего более смешного, чем в вымыслах нашего автора. Ведь тем, что я отбросил прочь все сомнительное, я не более отрезал себе пути к истине, чем архитектор рытьем траншеи — возможность выстроить храм; это ясно видно из последующих моих доказательств. Разумеется, если в них содержалось что-то ложное или недостоверное, преподобный отец должен был это отметить; а коль скоро он этого не сделал, да и не мог сделать, следует признать, что он несет непростительный вздор. И я не более прилагал усилий для доказательства того, что я, вещь мыслящая, семь ум, чем тот, другой, старался бы доказать, что он — архитектор. Безусловно, наш автор, затратив много труда, доказал лишь одно, а именно что он лишен ума, по крайней мере ума достойного. И из того, что метафизическое сомнение достигает такой степени, при которой человек предполагает, что он не ведает, спит ли он или бодрствует, также не следует невозможность прийти к чему-либо достоверному, как из первоначальной стадии рытья траншеи, когда архитектор еще не знает, что он найдет внизу — камень, глину или нечто иное, не следует, будто он не может найти там камня или сделать опорой то, что он там обнаружил. Точно так же из того, что до познания бытия Бога мы имели основание сомневаться во всем (точнее, относительно любой вещи, которая, как я отмечал неоднократно, не предстает с достаточной ясностью пред нашим умственным взором), вовсе не следует, будто все бесполезно на пути исследования истины, и равным образом из заботы зодчего, старающегося, чтобы до достижения твердой почвы все остальное было из рва удалено, вовсе не следует, будто в этом рве не было ни щебенки, ни другой породы, которую он предназначил бы потом для закладки фундамента. И каменотес заблуждается не более нелепо, чем наш автор, когда утверждает, будто, согласно с общепринятым старым искусством зодчества, не следует ничего выбрасывать из траншей и надо предупредить землекопов, чтобы они сохраняли все эти породы: наш автор то говорит, что прежде всего надо определить, существуют ли вещи и каковы они, дабы эти определения стали наконец незыблемыми положениями (но как же могут быть даны такие определения тем, кто, как мы предположили, пока ничего не знает?), то ут-
==405
верждает, будто таково предписание общераспространенной старой философии (однако в ней не содержится ничего подобного). Не более плоской, чем рассуждения нашего автора, является и выдумка каменщика, будто зодчий собирается использовать пустой ров как фундамент и поставить в зависимость от него все сооружение: это вполне соответствует бредовому вымыслу, будто я пользуюсь вещами, противоположными, сомнительным, как основоположением и злоупотребляю отрицанием, ставя от него в зависимость всю истину, которая якобы опирается на отринутые вещи как на надежный цоколь', при этом наш автор начисто забывает о словах, которые он выше приводит как якобы принадлежащие мне: Не допускай и не отвергай, не пользуйся ни тем ни другим, но то и другое считай ложным. Невежество свое каменщик обнаруживает также не более, чем наш автор, когда сравнивает ров, вырытый для закладки фундамента, с импровизированным сооружением, предназначенным для воздвижения столпа: преподобный отец сравнивает с таким импровизированным сооружением отрицание всего сомнительного.
Четвертый ответ гласит: Указанная система грешит избыточностью. Это значит, что прилагаются большие усилия, чем того требуют законы благоразумия и вообще может потребовать кто-то из смертных. Правда, кое-кто просит, чтобы ему были выстроены прочные здания; однако до сих пор не нашлось никого, кто бы не считал себя удовлетворенным, если бы здание, в коем он обитает, было столь же прочным, как земля, на которую мы опираемся: ведь при этом не нужно стремиться к какой-то еще большей прочности. Помимо того, как для прогулки существуют определенные пределы устойчивости почвы, которых вполне довольно для любого человека, чтобы безопасно на эту почву ступить, так и при строительстве домов существуют определенные границы, достигнув которых можно быть уверенным и т. д. (как выше).
И хотя каменщик здесь несправедливо корит архитектора, гораздо несправедливее порицает меня наш автор. Верно, что при строительстве зданий существуют границы надежности (лежащие ниже наибольшей прочности почвы), за которые обычно не дозволяется выходить, причем они бывают различными в зависимости от размеров конструируемого сооружения: скромные домишки могут безопасно располагаться даже на песке, и он для них не менее надежная опора, чем камень — для высотных башен. Но совершенно неверно при закладке основ философии пола-
==406
гать, будто существуют какие-то границы сомнения, лежащие ниже наибольшей достоверности, в пределах которых мы могли бы благоразумно и с безопасностью успокоиться. Ведь суть истины — в нераздельности, и потому может случиться, что вещь, которую мы не признаём в высшей степени достоверной, хотя она и представляется вероятной, окажется совершенно ложной; и конечно, не проявит себя здравым философом тот, кто заложит в основание всей своей науки положение, которое, как он знает, может затем оказаться ложным. В самом деле, что ответит он скептикам, преступающим все границы сомнения? Каким образом сможет он их опровергнуть? Разве что причислит их к безнадежным и отверженным. Прекрасно; однако к какому разряду отнесут они его самого? И ведь нельзя считать, будто их секта давно изжила себя. Она и ныне великолепнейшим образом процветает, и почти все, кто считает себя несколько умнее других, не находя в общераспространенной философии того, что бы их удовлетворило, и не усматривая другой философии, более истинной, перебегают в лагерь скептицизма. Это главным образом те, кто требует, чтобы им доказали существование Бога и бессмертие человеческой души. Таким образом, то, что проповедует здесь наш автор, являет очень дурной пример, тем более что он слывет эрудитом: его высказывания свидетельствуют, что он не считает возможным опровержение заблуждений скептиков-атеистов; таким путем он, насколько это в его силах, поддерживает их и укрепляет. А именно, ни один современный скептик на практике не сомневается в том, что у него есть голова, что два плюс три составляют пять и т. д.; однако они утверждают, что лишь пользуются этими постулатами как истинными, поскольку они таковыми представляются, однако не могут быть в них уверены, потому что никакие достоверные аргументы их к такой вере не побуждают. И так как им не представляется подобным же образом, что существует Бог и что человеческая душа бессмертна, они даже на практике не считают нужным пользоваться этими истинами — разве только им раньше докажут их с помощью аргументов более достоверных, чем те, на основе которых принимается на веру все кажущееся. А поскольку мое доказательство носит именно такой характер и до меня — по крайней мере, насколько мне это известно — это никем не было выполнено, мне кажется, нельзя представить себе более недостойной и злостной клеветы, чем та, какую пускает в ход наш автор, который на протяжении всего своего рассуждения неизменно приписывает мне и
==407
настойчиво, многократно навязывает ту единственную ошибку, в коей состоит суть учения скептиков, а именно чрезмерное, доведенное до крайности сомнение. Он поистине щедр в исчислении моих прегрешении. Ведь хотя он и утверждает здесь, что немалая честь — сбить все финишные столбы и проникнуть в глубины, оставшиеся недоступными для минувших веков, и у него нет никаких оснований предполагать, будто я этого не выполнил в той самой области, которую (как я сейчас покажу) он имеет в виду, тем не менее он причисляет это к моим грехам, поскольку, говорит он, слава подобная велика, но лишь в том случае, когда глубин достигают без крушения. Таким образом, он хочет уверить читателей, что я потерпел здесь крах, или, иначе говоря, впал в заблуждение; однако он и сам в это не верит, и у него нет ни малейшего основания для таких подозрений. Ибо, конечно, если бы он мог измыслить хоть самый малый повод обвинить меня, что я заблуждаюсь на том пути, коим я привожу ум от познания собственного бытия к познанию бытия Бога и к отличению себя самого от тела, он, несомненно, не упустил бы его в своем столь пространном, многословном, совершенно бездоказательном рассуждении; и он гораздо охотнее подчеркнул бы эту мою ошибку, чем стал бы всякий раз (как он поступает) уходить от вопроса, когда сама тема требует его постановки, и нескладно изображать меня рассуждающим, является ли мыслящая вещь умом. Итак, у него не было никаких поводов обвинять меня в ошибочных положениях, ибо я с помощью своих положений впервые ниспроверг сомнение всех скептиков. Он сам признает, что деяние это заслуживает высокой хвалы, и тем не менее он настолько бесстыден, что причисляет меня к скептикам и относит на мой счет то самое сомнение, которое с гораздо большим правом может быть приписано всем прочим смертным, до сих пор это сомнение не опровергнувшим. Между тем каменотес —
Отвечает, в-пятых: Метод твой слабосилен; а именно, поскольку напряжение превышает его возможности, метод этот ни к чему не приводит. Зову в свидетели и судьи тебя одного: чего ты достиг таким пышным приготовлением? Каков результат этого твоего торжественного рытья, столь всеобщего и величественного, что ты не оставил камня на камне, не пощадил даже самых прочных положений, разве лишь только это избитое: «Камень, лежащий под любым слоем песка, прочен и тверд»? Однако это известно даже самым ничтожным людишкам и т. д. (как выше). Здесь я ожидал и от каменщика, и от нашего автора хоть
==408
какого-то одобрения. Но как первый из них лишь предъявил архитектору претензию, будто единственным результатом его деятельности было обнаружение камня, и скрыл тот факт, что на этом камне была выстроена затем часовня, так и наш автор только лишь сетует на мое отречение от сомнительного, уверяя, будто единственным плодом этого отречения явилась избитая максима Я мыслю, я существую, и ни во что не ставит основанные на этой максиме доказательства бытия Бога и многих других вещей. При этом дерзость его столь неслыханна, что он меня одного призывает в свидетели и, как в других местах, по поводу столь же невероятных вещей, утверждает: Так считает весь свет. Это звучит со всех кафедр. Он усвоил это от своих наставников, те, в свою очередь, от своих — и так вплоть до Адама и т. п. Все это надо принимать на веру не больше, чем клятвы людей, которые тем более охотно клянутся, чем меньше верят тому, в чем хотят убедить других. Однако каменщик —
Отвечает, в-шестых: Архитектор грешит общераспространенной ошибкой, кою сам порицает в других. Он дивится тому, что все смертные говорят и уверенно утверждают: «Песчаный слой, выдерживающий нас, довольно прочен. Почва, на которой мы стоим, не ускользает у нас из-под ног и т. д.»; однако он не дивится, когда сам с той же уверенностью твердит: «Песок надо отбросить и т. д.».
Все это не более нелепо, чем утверждения (в сходных случаях) нашего автора.
Он отвечает, в-седьмых: Зодчий грешит ошибкой, свойственной только ему. Ибо вещам, кои другие люди считают достаточно прочными,— земле, по которой мы ходим, камням, песку — он в соответствии со своим особым мнением противопоставляет ров, из которого выбрасываются песок, камни и прочие почвы. Образовавшийся ров он считает не просто прочным, но прочным настолько, что в него можно заложить фундамент массивного храма и поставить на этот фундамент такую тяжесть, что, если убрать опору, весь храм не рухнет.
Здесь каменотес несет не больший вздор, чем наш автор, когда тот забывает свои собственные слова: