Рене декарт сочинения в двух томах том 2
| Вид материала | Документы |
- Рене Декарт" Виконували: учень 8-го „Б", 102.1kb.
- Декарт Р. Сочинения, 697.88kb.
- Давид юм сочинения в двух томах: том, 11459.67kb.
- Источник: Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения, 565.43kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 751.72kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 620.01kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 669.46kb.
- Анна Ахматова. Сочинения в двух томах, 5.38kb.
- Борис Пастернак. Сочинения в двух томах, 5.69kb.
- Готфрид вильгельм лейбниц сочинения в четырех томах том, 12182.14kb.
Его слова: Некогда? А было ли это «некогда»?, а также: Я лишь грежу, что мыслю, а не мыслю на самом деле и т. п.— все это шуточки, вполне достойные той роли, которую он играет. Того же свойства серьезно заданный вопрос: Разве мышление — более широкое понятие, чем сонные грезы? и меткое словцо о методе сновидца, а также, что для правильного рассуждения нужно грезить. Однако я не считаю, будто дал хоть малейший повод для этих шуток, поскольку я четко указал, говоря о вещах, от которых отрекся, что я вовсе не утверждаю, каковы они, но говорю лишь, какими они мне представляются; таким образом, задавая вопрос, чем я считал себя некогда, я лишь спрашивал, чем я тогда сам себе представлялся. И когда я говорю, что я мыслю, я вовсе не доискиваюсь, мыслил ли я бодрствуя или во сне. Я поражаюсь, как может он называть методом сновидца тот способ исследования, который, как это заметно, немало его взволновал.
Он рассуждает также сообразно своей маске, когда заставляет меня предпослать вопросу, чем я считал себя раньше, в виде изречения такие слова: Я — нечто такое, чем я считал себя некогда — или: Я — то, чем некогда себя считал. А несколько позже он хочет с рассмотрением вопроса, являюсь ли я телом, связать, ни к селу ни к городу, такую нелепость: Некогда я правильно судил о том, что присуще телу или: Телу не принадлежит ничего, помимо того, что я некогда считал ему присущим. В самом деле, изречения, явно противные разуму, способны лишь вызвать смех. С другой стороны, ясно, что я не впустую ставлю вопрос, чем я считал себя некогда и был ли я телом, пусть я и не знал раньше, явлюсь ли я такой вещью, какой я себя мнил прежде, и вообще верны ли были мои убеждения. Такая постановка вопроса, способствующая новому вос-
==377
приятию вещей, позволяет мне все это исследовать; если даже я таким образом не добьюсь ничего иного, я, по крайней мере, пойму, что на этом пути мне ничего не удастся выяснить.
И опять-таки он превосходно справился со своей ролью, рассказав побасенку о деревенщине; но самое забавное во всем этом деле то, что, пытаясь высмеять меня, он выставил на посмешище самого себя. Ведь только что он упрекал меня за то, что я не выдвинул такой максимы: Некогда я правильно судил о том, что присуще телу или: Телу не принадлежит ничего, помимо того, что я некогда считал ему присущим. Теперь же он порицает то самое, что, по смыслу его упреков, я ранее упустил и что целиком и полностью является его собственным вымыслом,— порицает это как мою мысль и сопоставляет ее с нелепым рассуждением своего деревенщины. Что до меня, то я никогда не отрицал телесности мыслящей вещи на основании якобы выдвинутого мной предположения, будто я когда-то правильно судил о природе тела: на самом деле мое основание заключается в том, что я употребляю слово тело лишь для обозначения вещи, достаточно хорошо мне известной, а именно для обозначения протяженной субстанции, и поэтому признаю, что мыслящая вещь от этой субстанции отлична.
Довольно часто применяемые и повторяющиеся здесь изысканные обороты, такие, как: Ты утверждаешь, что мыслишь. Я это отрицаю — ты грезишь или: Ты добавляешь, что это достоверно и очевидно. Я это отрицаю — ты грезишь. Это тебе лишь кажется, мнится, но не существует на самом деле и т. д.— все это может, во всяком случае, вызвать смех хотя бы уж потому, что у человека, стремящегося к серьезному диалогу, это звучало бы нелепо. А дабы новички здесь не заблуждались, полагая, что для человека сомневающегося ничто не может быть достоверным и очевидным, но все бывает лишь кажущимся и мнимым, я просил бы припомнить мое замечание (к § F 48), что все воспринимаемое нами ясно — кем бы это ни воспринималось — истина, а вовсе не кажимость, или видимость. Правда, лишь очень немногие люди проводят четкое различие между тем, что они поистине воспринимают, и тем, что лишь мнится воспринимаемым, поскольку лишь очень немногие обладают привычкой к ясным и отчетливым восприятиям.
До сих пор наш автор не явил нам образца битвы, достойной упоминания; он всего лишь воздвигал слабые пре-
==378
грады для самого себя и, немного перед ними попрыгав, внезапно трубил отбой, перенося свои усилия на другой фланг. Здесь он впервые предпринимает генеральное сражение с противником, вполне достойным его игры, а именно с моей тенью, зримой лишь ему одному, ибо она — явный продукт его мозга, созданный — дабы он не казался совсем уж дутым — из чистого небытия. Однако он серьезно с этой тенью сражается, пускает в ход аргументы, трудится в поте лица, заключает с ней перемирия, взывает к логике, возобновляет схватку, что-то исключает, что-то взвешивает, обмеривает... И поскольку он не решается подставить свой щит под удар столь могущественного противника, он отражает эти удары всем телом: он производит всевозможные различения и наконец с помощью дешевой уловки, прикрывшись наречиями определенно и неопределенно, спасается бегством. Зрелище это, нет слов, презабавное, особенно если понять причину всей этой кутерьмы. Причина же такова: быть может, он прочел в моих сочинениях, что, даже если у нас, до того как мы приступим к серьезному философствованию, есть некоторые верные мнения, они тем не менее настолько перемешаны со многими другими представлениями, ложными либо, по крайней мере, сомнительными, что лучший способ отделить их от этих последних — отбросить сначала их все, или, иначе говоря, полностью отречься от прежних мнений, дабы затем с большей уверенностью признать те из них, кои истинны, или найти новые, которые можно будет признать единственно верными. Я сравнивал это с тем, как если бы из опасения, что в корзине или коробе, наполненном яблоками, попадется один гнилой плод, мы решили сначала высыпать из него все плоды без остатка, а затем пополнили его либо теми из них, в которых не обнаружится никакой порчи, либо новыми, не испортившимися плодами. Однако наш автор, не дотянувшись до столь высокого уровня умозрения или, скорее, делая вид, что он его не достиг, прежде всего выразил удивление по поводу моих слов «полностью отречься от всех прежних мнений» и упорным размышлением над этим полностью так крепко вбил его себе в голову, что, хотя теперь он часто вступает врукопашную с этим словом, ему не легко от него отвязаться.
После столь удачного сражения, вообразив, что он вышел из него победителем, наш автор бросает вызов новому врагу, решив, что и он — моя тень (поскольку этот образ все время стоит перед его мысленным взором) ; однако теперь он создает эту тень из нового материала, а именно
==379
из слов: Я познал, что я существую; так кто же я есмъ? и т. д. И поскольку этот предмет ему менее знаком, чем предыдущий, он приступает к нему осторожнее и держась на приличном расстоянии. Первая выпущенная им стрела — к чему твой вопрос, если ты это познал? И так как он ждет, что неприятель прикроется от этой стрелы щитом фразы: Я познал, что я существую, но не познал, кто я есмъ, он внезапным броском направляет против него большое метательное копье: Откуда ты узнал, кто ты, если не из того, что ты познал некогда и знаешь с тех пор? Но я полагаю, что некогда познанное тебе ничего не даст: оно вызывает много сомнений и ты от него отрекся. Значит, ты получишь ответ на основе того, что тебе пока неизвестно и что ты узнаешь потом. Направив этот удар, он полагает, что слышит вопль злополучной тени, смертельно раненной и почти поверженной: Я пока не знаю, существуют ли эти вещи! Тогда, перейдя от гнева к состраданию, он утешает ее такими словами: Будь благонадежна — узнаешь когда-нибудь. На что он заставляет ее отвечать жалобным, умоляющим голосом: Но что же мне пока делать? А он победоносно, как и подобает победителю, подает реплику: Будь терпелива! Однако, поскольку он человек сострадательный, он недолго оставляет ее в недоумении и снова прибегает к уловке — определенно и неопределенно, ясно и смутно', не видя за собой ни одного последователя, он в одиночку торжествует победу. Все это производит сильнейшее впечатление, особенно же тот род остроумия, который связан с неожиданной симуляцией глупости — неожиданной со стороны человека, чей облик и облачение сулят высокую, мудрую серьезность. Однако, чтобы лучше раскрыть суть дела, надо взглянуть на нашего автора как на серьезного, ученого мужа. Ради опровержения предложенного нами метода поиска истины, требующего отказаться от всего недостоверного и начать исследование с познания собственного бытия, дабы от этого перейти к изучению нашеи природы, т. е. природы вещи, бытие коей нами уже установлено, он пытается доказать, будто этот путь не открывает никакого доступа к дальнейшему знанию, причем он пользуется таким доводом: Поскольку ты знаешь лишь, что существуешь, но не знаешь, кто ты, ты не можешь понять этого на основе своих прежних знаний, ибо ты от всего отрекся; следовательно, ты можешь это понять лишь на основе того, что тебе пока неизвестно. На этот упрек может ответить даже трехлетний ребенок, сказав: ничто не мешает дать на этот вопрос ответ, основанный на прежних
К оглавлению
==380
знаниях; ведь, даже если они были отринуты как сомнительные, их можно восстановить в правах тогда, когда выяснится, что они истинны; кроме того, даже если согласиться, что на основе старых знаний нельзя ничего понять, остается все-таки широко открытым другой путь — через еще не познанное, но познаваемое постепенно благодаря усердным занятиям. Однако здесь наш молодец придумывает себе противника, который не только соглашается с тем, что первый из двух этих путей закрыт, но и сам закрывает второй изреченьицем: Не знаю, существуют ли эти вещи. Говорится это так, как если бы нельзя было достичь никакого нового познания бытия и невежество в этой области закрывало доступ к любому познанию сущности. Но это в высшей степени неостроумно. Он намекает здесь на мои слова: я писал, что невозможно, чтобы уже имеющееся у меня понятие вещи, о бытии которой я знаю, зависело от понятия такой вещи, которая мне пока неизвестна. Однако то, что я относил лишь к настоящему, он смехотворным образом проецирует в будущее, как если бы из того, что мы не можем видеть тех, кто еще не родился, но должны родиться в этом году, он заключил, что мы никогда их не сможем увидеть. Ведь в высшей степени очевидно, что понятие вещи, познанной в качестве существующей, коим мы уже располагаем, не зависит от понятия такой вещи, относительно которой мы еще не знаем, что она существует; а посему, если что-то воспринимается как причастное существующей вещи, оно тем самым воспринимается как имеющее бытие. Совсем иное дело, когда речь идет о будущем, ибо ничто не препятствует понятию вещи, бытие которой мы установили, обрасти новыми вещами, относительно существования которых я пока ничего не знаю, а познаю его лишь тогда, когда пойму, что эти вещи причастны первой. Но он продолжает: Будь благонадежен — узнаешь когда-нибудь; и далее: Я не продержу тебя долго в безвестности. Либо этими словами он дает нам понять, что мы можем от него ожидать доказательства невозможности прийти предложенным путем к какому-то дальнейшему познанию, либо, если он считает, что его противник закрыл ему этот путь (что само по себе нелепо!), он, надо думать, откроет нам новый. Но он всего только присовокупляет: Ты познал, кто ты, неопределенно и смутно, а вовсе не определенно и ясно. Нет ничего легче, как заключить из этих слов, что перед нами открывается путь к новому познанию, коего мы можем достичь посредством внимательного размышления, позволяющего нам перейти от неопре-
==381
деленного и смутного постижения к ясному и определенному. Однако он заканчивает все так: «Определенно, неопределенно» — этот повтор может задержать нас на целый век — и снова указывает на необходимость искать другой путь. Мне кажется, он не мог придумать ничего лучшего для демонстрации своей страшной глупости.
Я есмъ, говоришь ты.— А я это отрицаю.— Ты продолжаешь: я мыслю.— Но и это я отрицаю и т. д. Здесь он снова сражается с упомянутой выше тенью и, полагая, что с первой же стычки он внезапно поверг ее наземь, исполненный хвастливого торжества, восклицает: Вот поистине выдающееся деяние! Единым махом я отсек все без остатка. Но поскольку жизнь этой тени зависит исключительно от его мозга и она может погибнуть лишь вместе с этим последним, тень, хоть и поверженная, вновь оживает. Положив руку на сердце, она божится, что существует и мыслит. Смягченный этим новым видом мольбы, он дарит ей жизнь, а также свободу болтать, собравшись с духом, пустой, несусветный вздор: он ее вздор не опровергает, напротив. заводит с ней дружбу и переходит к другим забавам.
Сначала он так бранит злополучную тень: Немного раньше (всего сто шагов назад) ты спрашивала, кем ты была. Теперь же ты не только знаешь, кто ты, но имеешь вдобавок ясное и отчетливое понятие о себе самой. Далее он требует предъявить ему столь ясное и отчетливое понятие, чтобы оно помогло ему восстановить свои силы. Затем он в таких словах изображает, будто ему это понятие показали: Я отлично знаю, что я мыслю и существую как мыслящая субстанция. Итак, вопрос исчерпан! Однако на следующем примере он показывает, что этого недостаточно: Ты также постигаешь, что ни одна гора не может существовать без долины, а следовательно, у тебя есть ясное и отчетливое понятие горы без долины. Ту же мысль он интерпретирует следующим образом: Это твое понятие ясно, потому что ты достоверно постигаешь; оно отчетливо, потому что ты не постигаешь ничего иного... Но, таким образом, ясное и отчетливое понятие, образуемое тобой, заключается в том, что оно являет тебе бытие мыслящей субстанции, притом что ты не уделяешь никакого внимания ни телу, ни душе, ни уму, ни чему бы то ни было другому, но имеешь в виду лишь бытие упомянутой субстанции. И наконец, вернув себе воинственный дух, он воображает, будто видит широкий строй триариев, поставленных пилообразным клином, которых новоявленный Пиргополиник рассеивает одним махом,
==382
как развевает листья ураган, и кровельный камыш...
так что не остается в живых даже вестника. С первым выдохом он испускает такие слова: Не существует прямого следствия от знания к бытию — и тут же подъемлет как некое знамя гипсовую панель, на которой начертано произвольное определение мыслящей субстанции. Второй его выдох приносит нам следующее: Определенно — неопределенно; отчетливо — смутно; легко — трудно. С третьим выдохом вырывается: Слишком широкий вывод равен нулю. Последнее он объясняет так: Я постиг, что существую как мыслящая субстанция, и, однако, не знаю пока, что существует ум. Итак, знание моего собственного существования не зависит от знания существующего ума. Итак, поскольку я существую, а ум — нет, я не ум. Итак, я тело. Заслышав это, моя тень умолкает, отступает назад, окончательно падает духом и позволяет ему увести себя пленницей, чтобы отпраздновать триумф. Здесь я мог бы указать на многое, достойное смеха бессмертных богов; но я предпочитаю пощадить сценический реквизит нашего автора, да и почитаю недостойным для себя делом долго смеяться над сущим вздором. Поэтому я здесь отмечу лишь такие вещи, которые, правда, весьма далеки от истины, но о которых, если я обойду их полным молчанием, кто-то может подумать, будто я с ними согласился.
Во-первых, я отрицаю справедливость его жалобы, будто я сказал, что обладаю ясным и отчетливым понятием себя самого, прежде чем удовлетворительно объяснил, каким образом достигается это понятие, и будто всего лишь за сто шагов до того я спрашивал, кто я. Ведь между этими двумя моментами я обозрел все свойства мыслящей вещи, а именно ее способность понимать, желать, воображать, запоминать, чувствовать и т. д.; помимо этого я учел другие ее общеизвестные свойства, не имеющие отношения к ее понятию, дабы отличить первые от последних и сделать отбор, возможный лишь после того, как отброшены все предрассудки. Но я признаю, что тем, кто не отбрасывает предрассудки, нелегко когда-либо получить ясное и отчетливое понятие какой бы то ни было вещи: ведь очевидно, что понятия, коими мы обладали в детстве, не были ясными и отчетливыми, а посему, если мы их не устраняем, все остальные понятия, приобретенные нами позже, становятся по этой причине темными и смутными. Итак, когда он желает усмотреть ясное и отчетливое понятие мыслящей субстанции, дабы восстановить свои силы, он несет вздор, как и
==383
тогда, когда выводит меня, указующего ему эту субстанцию в таких словах: Я достоверно знаю, что существую и т. д. Когда же он намеревается опровергнуть весь этот вздор с помощью следующего примера: Ты также достоверно знаешь, что не существует горы без долины; итак, у тебя есть ясное и отчетливое понятие горы без долины, этот софизм служит ему для самообмана. Ведь из этих посылок вытекает лишь одно: Следовательно, ты ясно и отчетливо воспринимаешь немыслимостъ существования горы без долины, а вовсе не построенный им вывод: У тебя есть понятие горы без долины; ибо, поскольку такой горы не существует, этого понятия не требуется для постижения той истины, что не бывает горы без долины. Однако наш автор столь счастливо одарен, что не умеет опровергнуть нагроможденные им же самим нелепости иначе, как с помощью новых несообразностей.
В связи с тем, что ниже он добавляет, будто я постигаю мыслящую субстанцию, но не постигаю ничего ни телесного, ни духовного и т. д., я выражаю согласие со сказанным здесь о телесном, поскольку я уже раньше объяснил, что именно я понимаю под словом «тело» или «телесная вещь» : я разумею здесь лишь протяженные вещи или, иначе говоря, вещи, в понятие которых входит протяженность. Что же до его слов о «духовном», то это лишь грубый вымысел, как и все то, что он приписывает мне в других местах, например: Я — мыслящая вещь, но я — не тело, не душа, не ум и т. д. Я не могу отрицать в мыслящей субстанции ничего, кроме вещей, в понятии которых, как мне известно, не содержится никакого мышления: но я никогда и не писал и не думал ничего подобного ни об уме, ни о душе.
Ввиду того что ниже он говорит, будто он верно схватил мою мысль и будто я считаю свое понятие ясным, поскольку я достоверно постигаю, и отчетливым, поскольку я не постигаю ничего иного, он обнаруживает здесь лишь свою великую тупость. Ведь одно дело — ясно воспринимать, а другое — достоверно знать; многое мы знаем достоверно не только на основе божественной веры, но и потому, что прежде ясно это усматривали, хотя сейчас мы не воспринимаем это с достаточной ясностью; а познание других вещей менее всего препятствует отчетливому представлению о данной вещи. Я никогда не писал ни единого словечка, исходя из которого можно было бы пуститься на такие увертки.
Помимо того, изречение нашего автора: Не существует прямого следствия от знания к бытию насквозь ложно.
==384
Ведь хотя на основе нашего знания сущности какой-то вещи мы не можем делать заключение о ее бытии и вообще из нашего предположения, что мы знаем нечто, вовсе не вытекает существование этой вещи, ибо мы можем в своем предположении ошибаться, тем не менее существует прямое следствие от знания к бытию, ибо немыслимо, чтобы мы знали какую-то вещь, если она на самом деле не такова, какой мы ее познаем: а именно, она либо существует, если мы воспринимаем ее как сущую, либо обладает той или иной природой, если в отношении нее нам известна только эта последняя.
Ложно также его утверждение (сделанное им без малейшего основания), будто некая мыслящая субстанция делима: так начертано на его гипсовой панели, где он, как бы вдохновленный неким пророчеством, указует нам различные виды мыслящей субстанции. Однако мы не способны постичь в мыслящей субстанции никакой протяженности и делимости, да и вообще нелепо на словах выдавать за истину то, что и не дано нам в откровении Богом, и не постигнуто путем умозрения. Не могу также обойти здесь молчанием, что этот взгляд на мыслящую субстанцию как на делимую в высшей степени опасен и вреден для христианской религии: ведь пока допускается такой взгляд, тот, кто этому верит, ни в коем случае не сможет признать посредством рассуждения реальное отличие человеческой души от тела. Слова определенно — неопределенно; отчетливо — смутно; легко — трудно, будучи приведены, как здесь, без контекста, полностью лишены смысла; это всего лишь румяна, с помощью которых наш автор хочет пленить ум своих слушателей и убедить их — хотя у него нет в запасе красных речей,— что, по крайней мере, красна его мысль.
И другое его изречение — Слишком обширный вывод равен нулю — также не может быть принято без оговорок. Ибо если под словом слишком он понимает лишь то, что шире требуемого,— подобно тому как ниже он порицает мои аргументы в пользу бытия Бога по той причине, что, по его мнению, из них следует более обширный вывод, чем того требуют законы благоразумия или чем того ожидает кто-то из смертных,— это совершенно ложно, а также и нелепо, поскольку чем шире вывод — если только он верен,— тем он точнее и никакие законы благоразумия не могут быть такому выводу противопоставлены. Если же под словом слишком он разумеет не просто то, что шире требуемого, но нечто бесспорно ложное, тогда его изречение вер-
13 Р. Декарт, т. 2
==385
но, однако досточтимый отец пребывает в заблуждении, если пытается приписать мне нечто подобное. Ведь когда я написал: «Познание вещи, бытие которой мне известно, не зависит от познания вещей, бытие которых я еще не познал; я познал, что мыслящая вещь существует, но не познал пока бытия тела; следовательно, познание мыслящей вещи не зависит от познания тела»— я не сделал тем самым никакого лишнего или неверного вывода. Когда же он делает допущение: Я познал бытие мыслящей вещи, но пока еще не познал бытия ума; итак, никакого ума нет, нет ничего, я от всего отрекся, он тем самым несет совершеннейший вздор и допускает ложь. Ведь я не способен ничего утверждать или отрицать относительно ума, не зная, что следует разуметь под этим именем — ум, и не могу также подразумевать из вещей, относимых обычно к уму, ни одну, в понятии которой не содержалось бы мышления. Таким образом, если кто постигает бытие мыслящей вещи и в то же время не постигает бытия ума или чего бы то ни было так именуемого, возникает явное противоречие. Сделанное же им добавление — итак, нет никакого ума, нет ничего, я от всего отрекся — настолько бессмысленно, что просто не заслуживает ответа. Ведь после отказа от предрассудков остается непознанным бытие мыслящей вещи и вместе с тем бытие ума (по крайней мере, поскольку этим словом именуется мыслящая вещь), однако бытие это вовсе не отвергается.
Когда же, наконец, намереваясь воспользоваться силлогизмом, построенным по всей форме, он возносит этот силлогизм на уровень некоего метода правильного рассуждения, который он противопоставляет моему, он, по-видимому, хочет показать, что я не признаю силлогистические формы, а потому и метод мой далек от упорядоченной системы. Однако его неправота ясно обнаруживается, если обратиться к моим сочинениям, в коих я никогда не пренебрегал силлогизмами, если того требовала тема.
Он приводит здесь силлогизм, построенный на приписываемых мне ложных посылках; я же категорически эти предпосылки отвергаю. Что касается нижеследующей большей посылки, гласящей: Любая вещь, относительно которой можно сомневаться, существует ли она, на самом деле не существует, то она настолько нелепа, что у меня даже нет опасений, как бы кто не подумал, будто она принадлежит мне,— разве только ему удастся одновременно кого-то убедить в том, что я потерял разум. Я также не могу надивиться и понять, с какой целью, с каким упованием и
==386
дерзкой надеждой предпринял он эту атаку. Действительно, в «Первом размышлении», в коем речь не шла еще ни о каком установлении истины, но лишь об устранении предубеждений, я, после того как показал, что мнения, коим я более всего привык доверять, могут быть подвергнуты сомнению, а потому от них надо отказаться так же, как и от явно ложных (дабы они не стали мне помехой в поисках истины), добавляю такие слова: «Однако недостаточно того, чтобы только обратить на это внимание,— необходимо всегда это помнить; ведь привычные мнения упорно ко мне возвращаются и овладевают моей доверчивостью, словно против моей воли, как бы в силу долголетней привычки и знакомства с ними; а я никогда не отвыкну соглашаться с ними и им доверять, пока буду считать их такими, каковы они и на самом деле, т. е. в чем-то сомнительными (как я только что показал), но тем не менее весьма вероятными и гораздо более заслуживающими доверия, нежели опровержения. А посему, как я полагаю, я поступлю хорошо, если, направив свою волю по прямо противоположному руслу, обману самого себя и на некоторый срок представлю себе эти прежние мнения абсолютно ложными домыслами — до тех пор, пока, словно уравновесив на весах старые и новые предрассудки, я не избавлюсь от своей дурной привычки отвлекать мое суждение от правильного восприятия». Из всего этого наш автор вырвал следующие слова, отбросив все прочее: «мнения, в чем-то сомнительные», «направив свою волю по прямо противоположному руслу», «представлю себе их абсолютно ложными домыслами». Кроме того, выражение представлю себе он заменил таким оборотом: допущу и поверю в это, причем поверю настолько, что назову истинным все, что противоположно сомнительному. Он претендует на то, чтобы слова эти служили некоей максимой или надежным правилом, коим я всегда должен пользоваться — не для устранения предрассудков, но для того, чтобы заложить твердые и точные основы метафизики. Сначала он предложил это весьма нерешительно и обиняком в § 2 и 3 своего «Вопроса первого» : предположив, что на основе этого правила он должен поверить, будто два плюс три не составляют пяти, он затем спрашивает, надлежит ли ему постоянно придерживаться подобного взгляда и убеждения, что иной возможности не дано. После ряда двусмысленностей и лишних слов он выводит меня, якобы отвечающего на этот нелепейший вопрос так: Не допускай и не отрицай, не пользуйся ни тем ни другим приемом, но то и другое считай ложным. Из этих слов, приписанных
13 *
==387
мне им самим, становится совершенно ясным, насколько правильно он понимает, что я не считаю истинными вещи, противоположные сомнительным, и что, по моему твердому убеждению, никто не может воспользоваться этой «максимой» в качестве большей посылки какого бы то ни было силлогизма, от которого ожидается достоверный вывод: ведь «не допускать и не отрицать, не пользоваться ни тем ни другим приемом» и в то же время утверждать одно из двух в качестве истины и этой истиной пользоваться — все это содержит в себе явное противоречие. Но, мало-помалу забыв о том, что он представил читателям в качестве моей мысли, он стал не только утверждать прямо противоположное, но и так часто это внушать, что создается впечатление, будто одно только это он и по.рицает во всем своем рассуждении, а все те двенадцать грехов, кои он мне приписывает в конце, проистекают только отсюда.
Поэтому, безусловно, как здесь, где он безапелляционно приписывает мне эту большую посылку: Любая вещь, относительно которой можно сомневаться, существует ли она, на самом деле не существует, так и во всех остальных местах, где он выдает за мои утверждения подобные вещи, я — если бы только не мое полное неведение относительно значения слова «лгать»— должен был бы сказать, что он явно и непростительно лжет, т. е. говорит вопреки своей мысли и совести. И хотя я весьма неохотно пользуюсь сим неблагородным словом, этого требует предпринятая мною защита истины: ведь он, не краснея, действует в открытую, и я, по крайней мере, не откажу себе в праве назвать его действия их собственным именем. А поскольку на протяжении всего своего сочинения он не создает почти ничего, кроме этого нелепейшего обмана, повторяемого на сотни ладов и упорно внушаемого читателю, я не вижу для него иного способа оправдания, помимо признания, что, быть может, столь частое повторение одного и того же постепенно убедило его самого в истинности его утверждений и он перестал понимать, что это обман. Что же, наконец, до меньшей посылки: Относительно всякого тела можно сомневаться, существует ли оно, или: Относительно всякого ума можно сомневаться, существует ли он, если относить это к любому неопределенному времени, как это можно понять из вывода нашего автора, то и это ложь, и я отрицаю, что мне принадлежит такая мысль. Ибо сразу после вступительных фраз «Второго размышления», где я с достоверностью усмотрел бытие мыслящей вещи, в обиходе именуемой просто умом, я уже не мог сомневаться в суще-
==388
ствовании ума; точно так же в результате «Шестого размышления», в котором я познал бытие тела, я уже более не мог в этом бытии сомневаться. Но сколь достойно изумления остроумие нашего автора, сумевшего так искусно сочинить две посылки, что он смог по всей форме извлечь