Рене декарт сочинения в двух томах том 2
| Вид материала | Документы |
- Рене Декарт" Виконували: учень 8-го „Б", 102.1kb.
- Декарт Р. Сочинения, 697.88kb.
- Давид юм сочинения в двух томах: том, 11459.67kb.
- Источник: Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения, 565.43kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 751.72kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 620.01kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 669.46kb.
- Анна Ахматова. Сочинения в двух томах, 5.38kb.
- Борис Пастернак. Сочинения в двух томах, 5.69kb.
- Готфрид вильгельм лейбниц сочинения в четырех томах том, 12182.14kb.
Задержимся на этом немного, если угодно, дабы перевести дух. Новизна дела чуть-чуть меня взволновала. Ты велишь мне отречься от всего прежнего?
— Да,— говоришь ты,— отречься от всего.
— Как, решительно от всего? Ведь когда говорят обо ясем, не допускают исключений.
— От всего,— повторяешь ты.
Как мне ни горько, я так и делаю. Однако это очень жестоко, и, откровенно говоря, я делаю это не без тревоги; если ты не избавишь меня от этого страха, боюсь, как бы мы не прошли мимо обещанной тобой двери. Ты признаешь все прежнее сомнительным, причем, как ты говоришь, признание это вынужденное. Почему же ты не даешь войти в меня той же силе, дабы я сам был вынужден сделать то же признание? Скажи, умоляю, что тебя вынуждает? Я слышу от тебя только, что основания твои прочны и продуманны. Но каковы же они? Ведь если они прочны, зачем их отбрасывать? Почему их не сохранить? Если же они сомнительны и вызывают недоумение, какой силой могут они тебя вынудить?
— Вот,— говоришь ты,— они у всех на виду. У меня в обычае пускать их вперед, как стражников, чтобы они начинали битву. А именно, нас иногда вводят в заблуждения чувства. Иногда мы грезим во сне. Иногда некоторые безумцы бредят и думают, что видят то, чего они вовсе не видят и чего даже не существует.
— И это все? Но ты обещал прочные основания и продуманные, и я ожидал потому оснований достоверных, свободных от всяких сомнений — словом, таких, каких требует твой путеводный компас, которым мы сейчас пользуемся, до такой степени точный, что он исключает и тень сомненья. Однако таковы ли твои эти принципы? Разве они не являют собой лишь сомнения и чистейшей воды догадки? «Иногда нас вводят в заблуждение чувства»; «Иногда мы, между тем, грезим во сне»; «Некоторые безумцы бредят». Каким же образом ты наверняка и с полной несомненностью вывел это из своего правила, которое у тебя всегда под рукой, а именно что необходимо всячески избегать допущения таких истин, истинность коих не может быть нами доказана? Разве было такое время, когда ты мог бы с уверенностью сказать: «Несомненно, сейчас мои чувства меня обманывают, я точно это знаю»; «Сейчас я сплю»; «Немного раньше я спал»;
==343
«Вот этот человек безумен и думает, будто он видит то, чего вовсе не видит, причем он не лжет»? Если ты скажешь, что такое время было, позаботься о том, чтобы это доказать; позаботься также, чтобы тот злой гений, о котором ты помнишь, тебя, чего доброго, не обманул; да и вообще следует опасаться, чтобы именно в тот момент, когда ты произносишь продуманные и верные слова, что «чувства иногда нас обманывают», этот злодей не указал на тебя пальцем и не высмеял твоей доверчивости.
Если же ты отрицаешь обман чувств, почему ты так уверенно утверждаешь: «Иногда мы грезим во сне?» Почему на основе своего первого закона ты не устанавливаешь для себя правило: «Вообще недостоверно, будто нас иногда вводят в заблуждение чувства, будто мы иногда спим или будто безумцы бредят; а следовательно, я скажу вот как и установлю следующее правило: чувства нас никогда не обманывают, мы никогда не грезим во сне и никто не безумствует»?
— Но,— говоришь ты,— я все это предполагаю.
— Что до меня, то именно в этом мое опасение. Стоило мне сделать один только шаг, как я почувствовал, сколь рыхлы твои основания и как они уплывают у меня из-под ног, подобно призракам, так что я поостерегся их утоптать. У меня тоже есть предположения.
— Так, «у меня есть предположения». Достаточно, если ты предполагаешь. Достаточно, если говоришь: я не знаю, сплю ли я или бодрствую; я не знаю, обманывают меня чувства или же нет.
Но с твоего разрешения, я скажу, что мне этого не довольно. И я не понимаю, откуда ты взял свое умозаключение: я не знаю, бодрствую я или сплю; значит, я иногда сплю. А что, если ты никогда не спишь? Или если ты спишь всегда? Что, если ты вообще не способен спать, или тебя лишит сна хохот твоего гения, который убедит тебя наконец, что ты иногда спишь и обманываешься, тогда как этого вовсе не происходит? Поверь мне: с той минуты, как ты ввел пресловутого гения, с помощью которого свел свои прочные и продуманные основания к этому «может быть», ты все испортил, и из этого зла ты не извлечешь ничего хорошего. Что, если этот лукавец изобразит тебе всё как сомнительное и неверное, хотя оно прочно и достоверно, с таким умыслом, чтобы в случае твоего полного отрицания всех вещей сбросить тебя голым в крутую стремнину? И не поступишь ли ты обдуманнее, если до своего отречения предложишь себе самому досто-
==344
верный закон, гласящий, что все, что ты отринешь, будет отринуто правильно? Ведь дело это великое и многозначительное — такое полное отречение от всего старого; и если ты мне поверишь, ты призовешь свои размышления на суд, дабы подвергнуть их серьезному обсуждению.
Но ты говоришь: я не могу больше должного предаваться неверию и знаю, что из этого не последует никакой опасности или ошибки.
Как можешь ты говорить: «Я знаю»? Неужели достоверна и несомненна возможность поместить в храме Истины, по крайней мере, обломки великого крушения? Или, коль скоро ты открываешь новую философию и помышляешь о создании школы, ты намереваешься начертать у входа золотыми буквами надпись: Я не могу больше должного предаваться неверию,— дабы (говорю я) это твое посвящение повелевало вступающим в храм отбросить старое положение «Два плюс три составляют пять» и свято хранить лишь это: «Я не могу больше должного предаваться неверию»? А что, если какой-нибудь новичок проворчит и процедит сквозь зубы: мне велят отбросить старую истину, никогда никем не подвергавшуюся сомнению: «Два плюс три составляют пять», поскольку может случиться, что меня дурачит какой-то гений; вместо этого мне велят свято беречь это двусмысленное, со всех сторон уязвимое «Я не могу больше должного предаваться неверию» в качестве максимы, относительно которой гений не сможет меня дурачить! Что скажешь ты на это? И поручишься ли мне здесь, что мне нечего бояться, нечего опасаться козней злого гения? Несомненно, даже если ты всеми средствами клятвенно подтвердишь мне эту свою максиму, я не без великого ужаса перед чрезмерным неверием отрекусь от всего прежнего, старого, как бы рожденного вместе со мной, и предам проклятью, как ложные, положения: «Доказательство в [модусе] barbara40 совершенно правильно», а также: «Я есмь нечто состоящее из тела и души». Да и, если позволено мне угадать по выражению твоего лица и по голосу, даже ты, прочащий себя всем остальным в вожатые и прокладывающий нам путь, не избавился от страха. Скажи откровенно и искренне, как тебе свойственно: так ли уж без колебаний ты отвергаешь старое представление: «У меня есть ясная и отчетливая идея Бога»? Или это: «Верно все то, что я воспринимаю весьма ясно и отчетливо»? Или: «Мыслить, питаться, чувствовать — все это вовсе не относится к телу, но лишь к уму»? Я могу привести еще тысячу подобных
==345
положений. Я очень серьезно предъявляю тебе этот иск и умоляю тебя: ответь, пожалуйста. Можешь ли ты, покидая старую философию и зачиная новую, отрясти это, как прах со своих ног, выбросить, проклясть как ложное, причем сделать это вполне сознательно? Или же ты выдвинешь и допустишь противоположные максимы: «Именно сейчас у меня нет ясной и отчетливой идеи Бога»; «До сих пор я ошибочно верил, будто питание, мышление и ощущение вовсе не относятся к телу, но лишь к уму»? Но увы, как я мог запамятовать собственное решение! Что я делаю?! Ведь сперва я полностью доверился тебе как товарищ и ученик — и вот я колеблюсь пред входом, исполненный страха и упорного нежелания. Прости мне; я тяжко согрешил и обнаружил всего лишь скудость и нищету ума. Ведь я должен был, отбросив всякий страх, бестрепетно вступить во мрак отреченья — а я заколебался и отступил. Я искуплю, если ты мне простишь, мой грех и полностью исправлю свое злодеяние, широким и свободным жестом отбросив все старое. Я отрекаюсь от всего старого и его проклинаю. Не сердись, если я не призываю в свидетели небо и землю: ведь ты не желаешь их бытия. Не существует ничего, решительно ничего! Веди меня — я последую за тобой. Признаюсь: ты не тяжел на подъем! Итак, ты не откажешься идти первым.
ПРИМЕЧАНИЯ
Те вещи, которые я раньше знал, хоть они сомнительны. Здесь он поставил знал вместо считал, что знаю. Ведь есть определенное противоречие между выражениями знать и эти вещи сомнительны — противоречие, которого он, без сомнения, не приметил. Но это не следует приписывать его злонамеренности, ибо в таком случае его нападки не были бы столь легкими: обычно, приписывая мне вымышленные выражения, он позволяет себе весьма многословно их высмеять.
Я утверждаю, что нет ни умов, ни тел. Он утверждает это, дабы позднее подвергнуть многословной критике и насмешке мое первое предположение — что природа ума мне пока недостаточно ясна. При этом я перечислил ее среди вещей сомнительных; однако затем, придя к тому, что мыслящая вещь не может не быть, и дав этой вещи имя ума, я сказал, что ум существует,— так, как если бы я забыл, что раньше отвергал ум в качестве вещи, согласно
==346
моему допущению мне неизвестной, и так, как если бы я считал необходимым и впредь всегда отрицать те вещи, кои я отрицал раньше ввиду их кажущейся сомнительности; причем я как бы считал, что они ни в коем случае не могут показаться мне позднее истинными и очевидными. Следует отметить, что мой оппонент всюду рассматривает сомнительность и достоверность не как показатель отношения нашего мышления к объектам, но как свойства самих объектов, постоянно им присущие, так что вещи, однажды признанные нами сомнительными, по его мысли, никогда не могут стать достоверными. Однако это следует приписать скорее его благодушию, чем злокозненности.
Решительно от всего? Он точно так же поднимает здесь на смех слово все, как ранее выражение ни одна [вещь}, но делает это впустую.
Признание это вынужденное. Здесь он насмехается над словом вынужденное, причем также впустую. Ведь те основания, кои сами по себе сомнительны, достаточно сильны для того, чтобы вынудить нас к сомнению, а потому их не следует допускать и сохранять, как выше уже было отмечено. Притом сильны эти основания до тех пор, пока у нас нет никаких других, которые содействовали бы снятию сомнения и установлению истины. А поскольку на протяжении «Первого размышления» я не нашел тех других оснований, хотя всячески искал их и обдумывал, я назвал те основания, коими располагал, прочными и продуманными. Однако это недоступно пониманию нашего автора, ведь он добавляет: поскольку ты обещал нам прочные основания, я ожидал достоверных истин, таких, каких требует твой путеводный компас,— так, как если бы этот выдуманный им компас мог быть применен к сказанному в «Первом размышлении». А несколько ниже он говорит: Разве было такое время, когда ты мог бы с уверенностью сказать: «Несомненно, сейчас мои чувства меня обманывают, я точно это знаю» и т. д.? — не замечая, что здесь снова возникает противоречие, поскольку нечто принимается за несомненное и в то же время относительно той же вещи выражено сомнение. Но ведь наш автор — простак.
Почему ты так уверенно утверждаешь: иногда мы грезим во сне? Здесь он опять непреднамеренно ошибается. Ибо в «Первом размышлении», полном сомнений, я решительно ничего не утверждал, а между тем он мог извлечь эти слова лишь оттуда. С таким же успехом он мог найти там слова «Мы никогда не спим», а также «Иногда
==347
мы грезим во сне». А когда несколько ниже, где он добавляет: И я не понимаю, откуда ты взял свое заключение: я не знаю, бодрствую я или сплю, значит, я иногда сплю, он приписывает мне рассуждение, достойное лишь его самого, именно потому, что он простак.
Что, если этот лукавец (гений) изобразит тебе все как сомнительное и неверное, хотя оно прочно и достоверно? Здесь становится совершенно ясным то, на что я обратил внимание выше, а именно, что сомнительность и достоверность рассматриваются им как свойства объектов, а не нашего мышления. В противном случае как мог бы он сочинить, будто я предлагаю в качестве сомнительной вещь, которая является не сомнительной, но достоверной? Ведь из одного того, что я допускаю ее сомнительность, она уже становится таковой. Но, быть может, именно гений помешал ему усмотреть противоречие в своих словах. Прискорбно, что этот гений столь часто вмешивается в его мышление.
Ведь дело это великое и многозначительное — отречение от всего старого. Я достаточно ясно указал на это в конце моего Ответа на Четвертые возражения, а также в предисловии к данным «Размышлениям», кои я именно поэтому предложил для прочтения только самым серьезным умам. Я весьма ясно предупредил об этом в моем «Рассуждении о методе», изданном на французском языке в 1637 г. (на с. 16 и 17), и, поскольку я там описал два рода умов, коим следует изо всех сил избегать подобного отречения, и, возможно, один из таких умов присущ нашему автору, он не должен вменять мне в вину собственные свои ошибки.
Как можешь ты говорить: «Я знаю» и т. д.? Когда я сказал: я знаю, что для меня из этого отречения не последует никакой опасности, я добавил: поскольку я тогда устремлялся не к свершению дел, но лишь к познанию вещей. Из этих слов совершенно очевидно, что в этом месте я говорю о моральном методе познания, которого было бы достаточно для руководства в повседневной жизни и который я всегда отличал от того метафизического метода, о котором здесь идет речь: как видно, один только наш автор мог этого не заметить.
Это двусмысленное, со всех сторон уязвимое «Я не могу больше должного предаваться неверию». Здесь снова в словах нашего автора содержится противоречие. Ведь всем известно: тот, кто не доверяет, до тех пор, пока он не доверяет, ничего не утверждает и не отрицает, а потому и не
==348
может быть введен в заблуждение никаким гением; но гений может обмануть того, кто складывает два и три, как это показывает пример, приведенный самим нашим автором, рассказавшим о человеке, четырежды просчитавшем первый час ночи.
Я не без великого ужаса перед чрезмерным неверием отрекусь от всего старого и т. д. Хотя он весьма многословно пытается внушить, что не следует быть слишком недоверчивым, тем не менее стоит отметить, что он не приводит ни малейшего аргумента (или хотя бы видимости аргумента) в доказательство этого положения — разве только, что он боится или относится с недоверием к тому, что недостойно доверия. Здесь снова налицо противоречие: ведь из того, что он лишь боится быть недоверчивым, а не наверняка знает, что нельзя себе не доверять, следует, что не доверять он должен себе самому.
Так ли уж без колебаний ты отвергаешь старое представление: «У меня есть ясная и отчетливая идея Бога»? Или это: «Верно все то, что я воспринимаю весьма ясно и отчетливо»? Он называет это представление старым, опасаясь, как бы оно не было принято за новое и впервые мною подмеченное. Что же, по мне, пусть будет так. Он стремится также бросить тень сомнения на мое представление о Боге — правда, лишь вскользь; возможно, он поступает так из опасения, как бы те, кто знает, насколько тщательно я изъял из области своего отрицания все, что относится к благочестию и вообще к морали, не приняли его за клеветника. Наконец, он не понимает, что отрицание приличествует лишь тому, кто пока еще не воспринимает чего-то ясно и отчетливо; например, оно хорошо знакомо скептикам, поскольку в качестве таковых они никогда ничего не воспринимают ясно. Если бы они что-либо ясно воспринимали, они в силу одного этого перестали бы сомневаться и не были бы скептиками. И поскольку едва ли другие люди до подобного отрицания могут когда-либо воспринять что-то ясно — с той именно ясностью, которая требуется для метафизической достоверности, указанное отрицание более чем полезно для тех, кто способен на такое ясное восприятие, но пока им не обладает. Однако, как показывает опыт, оно бесполезно для нашего автора; напротив, я полагаю, что он должен тщательно его избегать.
Неужели «мыслить, питаться, чувствовать — все это вовсе не относится к телу, но лишь к уму»? Он приводит яти слова как мои, и притом так уверенно, что никто не
==349
может в них усомниться. Однако в моих «Размышлениях» нет ничего более приметного, чем тот факт, что питание я отношу к свойствам одного только тела, а вовсе не к уму, или к мыслящей части человека. Таким образом, из одного этого становится ясным, что, во-первых, он совсем не понял моих слов, хотя он и берется их опровергать, а во-вторых, что его опровержение ложно, поскольку во «Втором размышлении» я отнес питание к душе, говоря об общепринятом представлении; и, наконец, ясно, что наш автор считает несомненным многое из того, что нельзя принимать на веру без исследования. И уже в самом конце он делает здесь совершенно верное заключение, что ок проявил во всех этих вопросах лишь скудость и нищету ума.
§ 2. Открывается доступ к методу
Ты говоришь, что после того, как отрекся от всего старого, ты начинаешь философствовать так: Я есмь, я мыслю; я существую, пока я мыслю. Сколько бы раз я ни произносил это «Я существую», сколько бы ни воспринимал это умом, оно по необходимости истинно.
Прекрасно, досточтимый муж. Ты нашел Архимедову точку опоры: несомненно, если ты пожелаешь, твой рычаг сдвинет мир; вот уже все колеблется! Но я тебя спрашиваю (ведь, я думаю, ты хочешь срезать все по живому, дабы в твоем методе осталось лишь то, что ему глубоко присуще и связано с ним необходимой связью), почему ты упоминаешь ум — тогда, когда говоришь о восприятии умом? Разве ты не повелел отправить тело и ум в изгнание? Правда, быть может, ты это запамятовал: настолько это суровое требование, даже для людей самых опытных,— полностью забыть все то, к чему мы привыкли с детства, что я, человек незрелый, желал бы не потерять надежду, если мне случится не устоять. Но умоляю тебя, продолжай.
Снова и снова, говоришь ты, я размышляю над тем, что я есмь и что я о себе некогда думал, прежде чем погрузился в размышления; из этого размышления я затем исключу все то, что может быть хоть слегка поколеблено новыми доводами, дабы осталось лишь то, что явит себя достоверным и неопровержимым.
Осмелюсь ли я — прежде чем ты сделаешь шаг в этом направлении — выведать у тебя, с каким намерением ты, свершивший торжественный обряд отречения от всего старого как от сомнительного и ложного, хочешь снова иссле-
К оглавлению
==350
довать это старое, словно ты надеешься извлечь из этих лоскутов и обрывков что-нибудь достоверное? Что это даст, если некогда ты имел о себе неверные представления? Более того, поскольку все, что ты несколько выше проклял, было сомнительным и неверным (иначе для чего тебе было от этого отрекаться?), как может случиться, чтобы таким же путем это стало несомненным и достоверным? Разве только твое пресловутое отречение было чем-то вроде снадобья Кирки или, еще того хуже, чем-то вроде отравы, щелока. Правда, я предпочитаю чтить твой замысел и им восхищаться. Часто случается, что тот, кто хочет показать своим друзьям вход в царские хоромы, вступает туда с черного хода, а не с парадного, главного. Я следую за тобой подземными ходами, пока наконец не прикоснусь к Истине.
Чем же, говоришь ты, я считал себя раньше? Разумеется, человеком.
Потерпи же и здесь, если я выражу свое восхищение твоим искусством: ты пользуешься сомнительными вещами для утверждения достоверных и, дабы вывести нас на свет Божий, погружаешь нас во тьму. Хочешь, я пораскину умом, чтобы установить, кем я считал себя некогда? Хочешь ли, чтобы я воскресил это старое, избитое изречение, от которого давно уже отказались,— «Я есмь человек»? А что, если Пифагор или кто-то из его учеников будет при сем присутствовать? Если он скажет тебе, что он некогда был самым что ни на есть петухом? 42 Не говорю уж о тронутых, маньяках, безумцах и буйно помешанных. Однако ты опытный и сведущий вожатый; ты познал все извивы и уклоны. Я пребываю в доброй надежде.
Что есть человек? — спрашиваешь ты. Но если ты ждешь от меня ответа, позволь мне тебя спросить: какой человек тебя интересует? Не тот ли, кем я некогда себя воображал, думая, что я таков, и кого с тех пор, как я от него по твоей милости отрекся, я считаю несуществующим? Если ты спрашиваешь о нем — о том, кого я раньше неверно себе представлял, то он есть некое сочетание души и тела. Доволен ли ты? Думаю, что да, поскольку ты продолжаешь так...
ПРИМЕЧАНИЯ
Я начинаю философствовать: Я есмь, я мыслю; я существую, пока я мыслю. Надо отметить следующее: здесь он признается, что я отправляюсь в своем философствовании или в установлении каких-то твердых положений от позна-
==351
ния моего собственного бытия. Я подчеркиваю это, дабы было понятно, что в других местах, где он изображает дело так, будто я отталкиваюсь в своем философствовании от положительного, или утвердительного, отрицания всего сомнительного, он утверждает прямо противоположное тому, что на самом деле думает. Не стану добавлять, с какой тонкостью он выводит меня здесь в роли новичка в философии: Я есмь, я мыслю и т. д.: ведь, даже если я умолчу об этом, искренность всего того, что он говорит, очевидна.
Почему ты упоминаешь ум — тогда, когда говоришь о восприятии умом? Разве ты не повелел отправить тело и ум в изгнание? Я уже давно предупреждал, что он подготавливает эту игру на слове ум. Однако воспринимается умом не означает здесь ничего, кроме как мыслится, и потому он заблуждается, предполагая, будто я упоминаю здесь ум как часть человека. Помимо того, хотя я и отбросил перед этим ум вместе со всеми остальными вещами (как нечто сомнительное или пока еще мною ясно не познанное), это не препятствует тому, чтобы я после восстановил его в правах — когда окажется, что я его ясно воспринял. Но именно этого наш автор не постигает, поскольку он считает сомнительность чем-то неотделимым от самих вещей. Ибо несколько ниже он спрашивает: как может случиться, чтобы это (т. е. то, что раньше было сомнительным) таким же путем стало несомненным и достоверным? При этом он хочет, чтобы я торжественно отрекся от истинности этих вещей, а также восхищается тем искусством, с каким я ради установления достоверного отталкиваюсь от сомнительного, и т. д.— словно я и в самом деле положил в основу своей философии неизменное представление обо всем
сомнительном как о ложном.
Хочешь, я пораскину умом, чтобы установить, кем я считал себя некогда? Хочешь ли, чтобы я воскресил это старое, избитое изречение и т. д.? Я воспользуюсь здесь знакомым примером, дабы объяснить ему смысл того, что я проделал, а также дабы он в дальнейшем не мог этого не понять и не осмелился бы делать вид, будто он ничего не понял. Предположим, что у него в руках была бы корзина, полная яблок, и он опасался бы, как бы какие-то из этих яблок не оказались гнилыми; если бы при этом он решил выбросить гнилые яблоки, дабы они не испортили остальных, как бы он поступил? Разве он не опустошил бы прежде всего всю корзину? А затем, перебрав по отдельности каждое яблоко, разве не положил бы он обратно в корзину лишь те из них, которые признал бы хорошими, отбросив все
==352
остальные? Точно таким же образом те, кто никогда не философствовал правильно, имея в своем уме различные мнения, накопленные ими с детства, справедливо опасаются, как бы они не оказались в большинстве своем ложными, и делают попытку отделить их от прочих, дабы из-за этой мешанины все их мнения не стали недостоверными. Лучший путь для достижения их цели — отбросить раз и навсегда все свои прежние мнения как недостоверные или ложные, а затем, перебрав каждое свое мнение по порядку, сохранить лишь те, кои они признают истинными и несомненными. Таким образом, я не ошибся, отбросив сначала все мнения; а затем, когда я приметил, что самым достоверным и очевидным из познанного мной после этого является мое существование как мыслящего ума, я правильно поставил затем вопрос, чем я считал себя некогда,— не для того, чтобы продолжать верить относительно себя во все прежнее и сейчас, но для того, чтобы, восприняв нечто как истинное, сберечь это в себе, а ложное отбросить, недостоверное же отложить для последующего рассмотрения. Отсюда ясно, что наш автор весьма нелепо именует это искусством извлечения достоверного из недостоверного или, как он это делает ниже, методом сновидений; а то, что он здесь болтает о Пифагоровом петухе или (в двух следующих параграфах) о мнениях других лиц относительно природы души и тела, вообще не имеет никакого отношения к делу. Ведь я и не должен был, и не желал пересматривать все мнения прочих людей по этому вопросу, но рассмотрел лишь то, что некогда самопроизвольно и естественно мне представлялось или так виделось обычно другим, дабы понять, истинно ли это или ложно; я сделал это не с тем, чтобы уверовать в эти вещи, но лишь с тем, чтобы их исследовать.
§ 3. Что такое тело?
Что же такое, говоришь ты, тело? Что я некогда разумел под словом «тело»?
Не досадуй на меня, если я стану внимательно оглядывать всю местность и если я на каждом шагу буду опасаться попасть в ловушку. Ибо скажи мне, прошу тебя, о каком вопрошаешь ты теле? Не о том ли, которое я некогда представлял себе складывающимся из определенных свойств, и, как я теперь полагаю на основе законов отрицания, представлял ошибочно? Или ты имеешь в виду какое-то другое тело, если только существование такового мыслимо? Ибо
12 Р. Декарт, т. 2
==353
что мне известно? Я пребываю в сомнении, может ли оно существовать или нет. Но если ты спрашиваешь о первом, я без труда отвечу: Под телом я разумел все то, что может иметь некие очертания, занимать определенное место, заполнять пространство таким образом, чтобы из данного пространства было исключено любое другое тело, а также может восприниматься чувствами и передвигаться, если на него воздействует другое соприкасающееся с ним тело. Вот первое мое представление относительно тела. Это означает, что все вещи, обладающие перечисленными мной свойствами, я именую телами; однако это не значит, что я считаю, будто помимо этого ничто не может быть или именоваться телом, ибо одно дело — сказать: «Я разумею под телом то или иное», а другое дело — если я говорю: «Под телом я не разумею ничего иного». Если же ты спрашиваешь о теле во втором упомянутом выше смысле, то я отвечу тебе согласно с мнением новейших философов (ведь тебя интересует не столько мое мнение, сколько то, что могут думать по этому поводу разные люди) : под телом я понимаю все, что может либо занимать определенное место, как камень, либо быть ограниченным каким-то местом таким образом, чтобы целиком помещаться в этом целом месте и целиком — в любой его части, как это бывает с неделимыми сущностями величины либо камня и т. п., кои некоторые новейшие мыслители сопоставляют с ангелами или с неделимыми душами. Эти мыслители учат, не без взрыва рукоплесканий или, во всяком случае, не без самолюбования (как это можно видеть у Овьедо), что тела являются либо актуально протяженными, как камень, либо потенциально, как упомянутые неделимые сущности, а также что тела либо делимы на части, как камень, либо не допускают такого деления, опять-таки как вышеуказанные неделимые сущности. Далее, согласно этому учению, тела либо движимы другими телами, как камень движется снизу вверх, либо движутся сами по себе, как камень, падающий сверху вниз; тела бывают чувствующими, как, например, собака, мыслящими, как, например, обезьяна, или одаренными воображением, как, например, мул. И если я когда-то сталкивался с тем, что было движимо чем-то другим или двигалось само по себе, что чувствовало, воображало или мыслило, я называл это — если не было к тому никаких препятствий — телом и продолжаю называть это так по сей день.
Но ты говоришь, что это плохо, неверно. Ибо я никоим образом не считал, что свойство самодвижения, ощущения или мышления присуще природе тела.
==354
Ты не считал этого? Что ж, раз ты так говоришь, я тебе верю: ведь мысли наши свободны. Но пока ты так думал, ты должен был сохранить свободу суждения и для всех остальных; я не поверю, будто ты таков, что хочешь быть судьею над мыслями каждого и одни мысли отбрасывать, а другие одобрять. Ведь для этого у тебя должен быть испытанный и верный канон мышления; а поскольку ты умолчал о нем, когда велел нам от всего отречься, я, с твоего разрешения, воспользуюсь дарованной нам от природы свободой. Ты некогда считал, и я считал некогда... Правда, ясчитал так, ты — иначе, и, может быть, оба мы попадали тогда пальцем в небо. Но, по крайней мере, ни ты, ни я не избежали каких-то сомнений, поскольку и тебе и мне при вступлении на новый путь надо было отбросить свое старое мнение. А посему, дабы не длить этот спор, если ты желаешь определить тело на основе своего особого мнения так, как оно было определено вначале, я тебе не мешаю; более того, я допускаю такое определение, если только ты припомнишь, что оно охватывало не любое тело вообще, но некий определенный род тел, остальные же тела в нем были опущены — те, которые, по мнению ученых мужей, представляют собой нечто спорное (а именно, спорно, существуют ли они и могут ли существовать) ; во всяком случае, им не может быть дано никакое достоверное определение (достоверное, по крайней мере, той достоверностью, коей ты от нас требуешь) — могут ли они быть или нет. Таким образом, остается сомнительным и недостоверным, верно ли или нет было до сих пор определено всякое тело. Итак, продолжай, если тебе угодно, пока я между тем за тобою следую, и следую, несомненно, с охотой, равной самому наслаждению,— до того влечет меня новая и неслыханная надежда извлечь нечто достоверное из недостоверного.
ПРИМЕЧАНИЯ
Чувствовать, как, например, собака, мыслить, как, например, обезьяна, или обладать воображением, как, например, мул. Здесь он хочет втянуть меня в словесную перепалку и, чтобы добиться признания, будто я ошибочно определил различие между умом и телом, которое состоит,