Дэвид Лодж Покидая убежище

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9

Часть вторая

Путешествие

1

Как-то рано утром, в конце июля 1951 года, Тимоти Янг проснулся от кошмара. Спросонья он попытался вспомнить его. Ему снилось, что он сидел в заточении в монастырской школе, которым правила группа безумных монахинь – они считали, что война еще не окончена, и Тимоти был единственным учеником, оставшимся в их попечении. Когда он пытался сбежать, они преследовали его по темным, гулким коридорам монастыря, и тут из мрака перед ним вросла фигура огромной монахини, которая поймала его, точно защитник мяч в регби. Ее лицо показалось ему до неприятного знакомым, и прямо перед тем, как он проснулся, он понял, что у нее было лицо Гитлера со сбритыми усами, и с отвращением осознал, что остальные монахини были нацистами. Сон, конечно, был глупым, но от него остался привкус тревоги и дурного предчувствия, источник которых он вскоре смог проследить: этим утром он должен был как раз ехать в Германию.

Тут он услышал приглушенный звук будильника в спальне родителей. Сразу после этого раздались шаги матери, спускающейся по лестнице в своих тапочках. На дворе едва забрезжил свет, и было не больше шести часов утра. Поезд отходил от вокзала Виктория только в одиннадцать, и он уже давно собрал вещи и был готов к отъезду. Но у его родителей был какой-то преувеличенный страх, который он чувствовал и в себе, – всегдашняя боязнь опоздать на поезд. Они всегда любили приходить заранее. Иногда перед поездкой в Уортинг они приезжали на вокзал так рано, что садились не на тот поезд, на который планировали, а на предыдущий.

Уортинг. Как ни смешно, хотя он так скучал там два последних лета, в этот момент он не мог понять себя, как ни пытался. В его воображении Уортинг представал сейчас самым очаровательным местом для отдыха в мире: светлым, чистым, знакомым и безопасным. Всего два чача езды на электричке – и вы были там: у сверкающего в конце улицы моря, на ярко украшенной приветливой набережной, среди ухоженных лужаек и клумб. Зачем ему теперь надо было ехать в Гейдельберг день и ночь напролет? Что ж, он сам был в этом виноват.

Тимоти вспомнил день, когда пришло приглашение от Кэтт – как гром среди ясного неба. Он так много раз после этого перечитывал письмо сестры, пытаясь найти в его неопределенных, обыденных фразах зацепку, которой мог бы довериться, что в конце концов выучил письмо наизусть:

«Боюсь, у меня не получится приехать домой в этом году, потому что я израсходовала весь свой отпуск на рождественскую поездку на лыжный курорт и посещение Севильи в Пасху. Я надеялась выпросить еще недельку летом, но боссу это не понравилось, и его можно понять. Так или иначе, я предлагаю Тимоти приехать сюда на летние каникулы. Если вы оплатите дорогу, я возьму на себя остальную часть расходов. Мне бы хотелось развлечь его, ведь он заслуживает отдыха после такого трудного учебного года, и думаю, что ему здесь понравится. Гейдельберг – милый старый городишко, здесь есть что посмотреть и где отдохнуть. Надеюсь, в будни Тимоти найдет чем себя занять, а по вечерам и в выходные я буду свободна. Пожалуйста, всерьез обдумайте мое предложение. Если хотите, вы тоже можете приехать, но, по правде говоря, с жильем здесь проблемы, его очень мало и оно оч. дорогое. Но найти жилье для Тимоти будет несложно, и я надеюсь раздобыть ему воинскую карту PX, чтобы он мог питаться в американских кафе и так далее.»

Он слишком юн, чтобы ехать туда в одиночестве, – сказала мама, передавая письмо через обеденный стол. Тимоти был согласен с ней, но молчал.
А ты как думаешь, сынок? – спросил отец.
А почему бы нам всем вместе не поехать? – предложил Тимоти.
Твоему отцу бы там не понравилось. Заграничная кухня ему не очень.
О чем ты, Дороти?
Помнишь, каково тебе пришлось в день поездки в Булонский лес до войны?
Это все из-за парома, и к еде не имеет никакого отношения.
Мда, и мореплаватель из тебя никудышный.
Ну, в любом случае, Кэт считает, что всех нас там трудно было бы разместить.
Ясно как белый день, нас с тобой она там не хочет видеть, – пробормотала мать.

Отец явно опечалился. Он снова обратился к Тимоти:

Ну как, сынок, хочешь туда поехать?
А как с оплатой дороги? – спросил он.
Думаю, у нас достаточно для этого средств. А у тебя есть денежка на почте, я прав?
Я думал накопить, – объяснил Тимоти.
Конечно, он копил, его идея – вмешалась мама.
Тогда для чего же он их копит?
Ну уж конечно не для того, чтобы потратить во время каникул на континенте. Если Тимоти хочет поехать, мы оплатим дорогу сами. Я сама оплачу – у меня тоже есть деньги.

Эту фразу мама по временам произносила с таинственной угрозой в голосе. Никто не знал, сколько именно у нее было денег и где она их хранила. И она вроде бы ни разу их не тратила.

Я подумаю, – сказал Тимоти.
Только не затягивай с решением, – предупредила мама. – Мне надо написать миссис Уоткинс, приезжаешь ли ты с нами летом.
Хорошо, – пообещал Тимоти. Он уже решил, что не поедет, и только хотел найти подходящую отговорку.

Однако в школе произошло нечто, побудившее его изменить свое решение. В шестом классе был свободный урок, и десять мальчиков пребывали в классе, кто растянувшись на парте, кто сидя на батарее. Они беспорядочно и медленно делали уроки, изредка прерываясь на вопросы, споры и внезапные полушутливые ссоры.

Какое причастие прошедшего времени от глагола carpo?
Carpsum.
Carptum.
Какой ты тупица, Моррисон!

Оба мальчика сцепились врукопашную и дрались несколько минут, точно молодые бычки, барахтаясь по полу в классе, наталкиваясь на парты и снося стулья.

Тимоти, сидевший в конце класса. окликнул их:

Эй вы, прекратите!

Он старался повторить тексты по английскому для экзаменов. До них осталась всего лишь пара месяцев, но у его одноклассников этим летом не было экзаменов и потому они были не настроены на учебы. Ослепительные лучи весеннего солнца, пробивавшиеся в классную комнату через окна и играющие на многочисленных пылинках, заполнявших воздух, делали ребят неугомонными и драчливыми. Скоро они уже оставили притворные попытки готовить уроки и собрались у окна, чтобы посплетничать. Речь пошла о планах на летние каникулы. один из мальчиков ехал в Бутлинский лагерь, двое других на молодежную турбазу, некторые пытались утаивать, что вообще никуда не едут. Герри Бовингтон, атлетически сложенный, кудрявый парень из шестого класса, которым издали восхищались мальчики из младших классов, единственный сын состоятельных родителей, объявил во всеуслышанье, что собирается поехать во Францию.

Во Францию?
Да, в Динар, это в Бретани. Мама с папой ездили туда до войны.
Ты на корабле поплывешь, да?
Конечно на корабле, дурень! Ты что не знал, что Англия со всех сторон окружена водой?
Сам ты дурень. Да будет тебе известно, что Англия граничит по суше с Шотландией и Уэлльсом.

Засим последовала еще одна драка, в которой мальчики постарались скрыть свою зависть к Герри Бовингтону и свое полное невежество в отношении того, что касалось заграницы. Когда они закончили мутузить друг друга, Герри проговорил:

Мы перевезем машину на пароме, – он развернул обертку ириски и засунул ее в рот.

Все помолчали, потом кто-то сказал:

А что старина Янг будет делать летом?
Зубрить билеты наверное.

Тимоти не обратил внимания на насмешки, пока Бовингтон не скатал из фантика шарик и не наподдал по нему ногой, так что тот очутился в аккурат на парте Тимоти.

Три – ноль, – по привычке сказал кто-то из них.

С напускным отвращением Тимоти щелчком столкнул фантик на пол.

Между прочим, летом я еду в Гейдельберг.

К удовольствию мальчика, его фраза произвела на них впечатление.

Гейдель-что?
А где он?
В Германии.
И с кем ты едешь?
Ни с кем.
Ты чего, едешь один?
Да.
А зачем ты едешь в Германию?
К сестре.
А твоя сестра что там делает?
Работает на американскую армию.
Врешь, сопляк.
Не, не врет, теперь понятно, откуда у него все эти американские конфеты.

Склонившись над учебниками и делая вид, что он целиком ушел в учебу, Тимоти чувствовал на себе их взгляды, в которых теперь было любопытство и уважение. Но он уже осознавал последствие своих самонадеянных слов и начинал сожалеть о них. Он надеялся только на то, что за день маме в голову придет возразить Кэтт на ее приглашение. Но к его великому удивлению и сожалению, когда но объявил о своем решении ехать в Гейдельберг, мама была довольна.

Хорошо. Я как раз подумала, что тебе не мешало бы развеяться после кропотливой учебы. Ты так исхудал за последнее время.

Таким образом ситуация приняла для Тимоти необратимый характер. Он свободно принял приглашение Кэт, и его друзья и соседи считали, что ему повезло. Среди его знакомых отдых на континенте был редким и увлекательным предприятием, которого было не так-то просто добиться даже для вполне состоятельных из-за валютных ограничений. Сам Тимоти не считал это серьезным препятствием, но про себя думал, что на самом деле люди, как и он, боятся проблем, связанных с зарубежным путешествием: границы, паспорта, билеты, расписания, иностранные языки, валюта, кухня и обычаи другой страны. Но ему приходилось делать вид, что его это не волнует. Пути к отступлению были отрезаны. Он не мог позволить себе выказывать свои опасения, не потеряв при этом собственное достоинство.

Дверь в его спальню распахнулась. Мама бочком пошла в комнату, неся чашку чая в одной руке и свежевыстиранное белье в другой.

Так ты уже проснулся? – изумилась она. – Я принесла тебе чаю.
Спасибо.

Он сел на кровати, потягивая обжигающий сладкий чай. Бортик чашки терся об уголок его рта, вызывая боль – предвестник простуды. Мама раздвинула занавески и, по обычаю подозрительно хмурясь, выглянула на улицу.

Похоже, день будет хорошим, – скупо проронила она. Вот тебе чистая рубашка, я погладила ее вчера вечером. И выстирала запасные носки и трусы. Положу их к тебе в сумку.

Сумка стояла на полу и они оба смотрели на нее с сомнением. Чемоданы были нужны родителям для поездки в Уортинг в следующие выходные, поэтому сначала было решено купить новый чемодан для Тимоти. Но потом мама вспомнила о большой сумке военного летчика, которую дядя Джек оставил у них еще во время войны и которая хранилась теперь на чердаке. Она заплесневела и была покрыта толстым слоем пыли, когда отец принес ее с чердака, но после хорошей стирки она приобрела сносный вид. Сумка была сшита из голубой холщовой ткани и застегивалась на длинную молнию. Тимоти подумал, что она будет легче простого чемодана, и решил в ее пользу. Размеров сумки было вполне достаточно для его целей, но пока ее паковали, она постепенно становилась все бесформеннее. Ручки с трудом сходились над ее раздувшимся корпусом, а при поднятии края сумки неуклюже свисали. На ночь она обосновалась на полу, подобно раздувшемуся трупу выброшенного на берег молодого кита.

Надо же, я видела такие чудные чемоданы в Маркс на этой неделе, – вздохнула мать. – Думаю, сейчас их уже разобрали.
Ничего, все будет в порядке.
Если не сможешь нести ее сам, тебе придется нанять носильщика.
А сколько мне нужно ему заплатить?
Дай-ка подумать, один и шесть… Два шилинга. Не знаю, как принято на континенте.

И я вот не знаю, мрачно подумал Тимоти. Я вообще ничего не знаю о Континенте.

Его мама взволновано встала на четвереньки, согнувшись над сумкой, и начала рассовывать носки и трусы везде, где было место, во весь голос вопрошая, достаточно ли у него шерстяных носков или слишком мало.

Там может быть жарко днем, – сказала она. – Но в то же время прохладно по вечерам.
Мне пора вставать, – Тимоти на самом деле пока не хотелось подниматься с постели, но мама его раздражала своей возней в его сумке.

Наконец она застегнула молнию и чопорно поднялась на ноги, стягивая халат на своей узкой грудной клетке. Затем, взявшись другой рукой за дверную ручку, она обернулась и рассеянно взглянула на него.

Надеюсь, с тобой все будет в порядке.
А что со мной может быть не в порядке? – неискренне спросил он.
Довольно долгий путь для поездок в одиночестве в таком возрасте. Нам, пожалуй, нужно было купить тебе билет в спальный вагон.
Но он же дорогой, верно?
Ужасно.

Тимоти в тайне радовался, что ему не придется ехать в спальном вагоне, что избавляло его от еще одного незнакомого ритуала, с которым он был бы рад не сталкиваться вовсе. К тому же, в спальном вагоне увеличивался и без того пугающий его риск проехать остановку в Маннхайме, где он должен был пересесть на поезд в Гейдельберг, и все дальше мчаться вглубь Южной Европы со скоростью шестьдесят миль в час прочь от дома, семьи и друзей, с горстью монет в кармане, не зная языков и без надежды на возвращение…

Мама все еще мешкала у двери.

Кэт тебя просто не узнает.

Об этой проблеме он еще не думал.

Может, мне надеть школьную фуражку? – предложил он с тревогой.
Да нет же, в лицо она тебя узнает. Я просто имела в виду, что ты вырос с тех пор, как она в последний раз тебя видела… Хочешь, я пришлю тебе результаты экзаменов?
Думаю, я вернусь до того, как их вывесят. Я же еду всего на три недели. Но в любом случае лучше не присылай, вдруг они плохие.
Да что ты, нет, я уверена… А как ты думаешь, почему Кэт не приезжала домой с сорок седьмого года?

Вопрос застал его врасплох.

Лучше у нее спроси. Она, кажется, помешалась на путешествиях по Европе. Думаю, она считает, что незачем зря тратить отпуск на поездки домой.
Но ведь это неестественно, правда, Тимоти? Ты бы вел себя иначе, если бы жил вдали от дома, верно? Ты бы, наверное, приезжал домой время от времени, чтобы повидать маму с папой?
Ну, скорее всего. Думаю, точно приезжал бы.

Он встретился с ней взглядами и смущенно дрогнул перед грустной мольбой в ее светло-серых глазах. Слезная железа левого глаза была повреждена, и в его уголке всегда скапливалась влага. Ее морщинистое, еще не умытое лицо, увенчанное чепцом, под которым ее волосы были завиты на бигуди, напомнило ему о том, как она встревоженно склонялась над его кроваткой во время ночных налетов, когда будила, чтобы отвести в убежище.

– Я беспокоюсь за Кэт, Тимоти.

– Но почему?

– Сомневаюсь, что она счастлива. Что-то не ладится в ее тамошней жизни.

– Почему ты так думаешь?

– Будь она счастлива, ей бы хотелось временами приезжать к нам, чтобы и нас порадовать. Ведь это так естественно. Если бы, к пирмеру, ты хорошо учился в школе, стал лучшим учеником и тому подобное, ты бы с удовольствием пришел домой и нам рассказал, верно?

– Да, неверное.

– Вот видишь... – она закрыла дверь, подошла и села на край кровати.

– Тимоти, я хочу, чтобы ты постарался разузнать, что случилось с Кэт и почему она нас не навещает.

– То есть спросить у нее?

– Не знаю, возможно. Но она, скорее всего не скажет. Просто присмотрись. Ведь ты умный мальчик. От тебя ничего не скроется.

Они услышали, как отец вышел из соседней спальни и направился в уборную.

– А вот и отец. Пойду приготовлю ему завтрак. Какая же я копуша. А почему и бы тебе не позавтракать в постели?

– Хорошо, мам, спасибо!

– Что будешь есть: бекон с помидорами? Я приготовлю тебе для них тосты, – добавила она, вставая с кровати. – Надо подумать и о том, чем ты будешь завтракать завтра утром…

Пока Тимоти ел свой завтрак, он обдумывал ту беседу родителей, которую подслушал год назад на пляже в Уортинге. А не тот случай, то ни за что бы не догадался, на что намекает его мама. Но теперь ему было более чем ясно, зачем она настояла на том, чтобы он поехал в Гейдельберг, и от осознания этого факта Тимоти стало неловко. У него и так было достаточно проблем, а тут еще придется шпионить за собственной сестрой, которой он так доверял и в обществе и под защитой которой должен был провести следующие несколько недель.

Он медленно пережевывал пищу, оттягивая тот момент, когда ему придется встать и начать собираться в путь. Солнечные лучи сантиметр за сантиметром проникали в его комнату, медленно ползли по изношенному ковру, на котором побледнело от света пятно от чернил, разлитых им два года назад, взбирались на стену, на которой он развесил свои лучшие картины и рисунки вперемежку с фотографиями команды Чарльтон – чемпиона 1947 года, свидетельством о его первом Причастии и дипломом за участие в детском конкурсе живописи, присужденном газетой Дэйли Экспресс. Взгляд Тимоти попеременно останавливался на давно знакомых деталях комнаты: маленьком столе, за которым он делал уроки, чертежной доске и мольберте, подаренных ему на прошлое рождество, распятии на стене, пробковую модель самолета Спитфайр на полке комода, книжную полку с обилием книг, из которых он вырос, но которые было жаль выбросить: «Просто Уильям», «Бигглз», все номера «Футбола для мальчиков» с 1946 по 1950 год, ежегодные выпуски комиксов «Бино», «Веселое радио» и «Чемпион». Также здесь стояли не так давно приобретенные книги издательства Пингвин: «Одиссея» Гомера, «Смысл искусства» и «Современный стих» Герберта Рида, а также «Кандид» Вольтера (некоторые страницы которого Тимоти не раз перечитывал).

Пожалуй, преимуществом отсутствия сестры дома состояло в том, что эта комната переходила в полное распоряжение Тимоти, а та маленькая узкая комнатушка, в которой спал в детстве, теперь использовалась в качестве кладовки. Он привык к своей новой комнате, и ему здесь очень нравилось, и, хотя время от времени он добавлял в нее новые детали обстановки, он ничего не выбрасывал. Тимоти нравилось ощущение непрерывности, которое давали ему его собственные вещи: каждая из них соединяла в его сознании каждый новый год с предыдущим в непрерывную последовательность, корнями уходящую к его самым ранним воспоминаниям. Даже Одноухий Кролик осторожно поглядывал вниз с гардероба. Отец собирался заново отделать комнату в отсутствие Тимоти, однако тот потребовал обклеить стены такими же бледно-голубыми обоями, и каждую картинку оставить на своем месте. Тимоти предвкушал, как с радостью вернется в привычный уют своей комнаты. И он уже с нетерпением ждал этого момента, поэтому хотел, чтобы в ней ничего не изменилось.

Когда Тимоти спустился по лестнице, отец уже позавтракал и сворачивал утреннюю сигарету. На часах была четверть восьмого, и скоро он должен был уйти на работу. А мама собиралась проводить Тимоти на вокзал Виктория.

– Ну как, сынок, готов?

– Да, папа, более-менее.

Отец лизнул край папиросной бумаги, свернул ее в резиново-металлической машинке и достал готовую сигарету со все еще влажным от слюны стыком.

Я бы на твоем месте заранее поехал на вокзал. Ты же знаешь, какие эти тридцать шестые скорые.
Думаю, мы выйдем где-то в десять.
Я бы вышел еще раньше. Лучше уж поспешить, чем опоздать.

Сигарета была неплотно набита, и из нее выглядывали табачные листья. Когда отец поднес к ней спичку, края вспыхнули и тлеющий пепел посыпался ему на колени. Он энергично смахнул его.

– Привезешь мне несколько пачек сигарет, если место останется?

– Конечно, пап.

– «Конечно, пап», – передразнил его отец. – Дороти, а он уже как янки заговорил. Того и гляди, гнусавить начнет, когда домой вернется.

– Сомневаюсь, – отозвалась мама. – Во всяком случае, за Кэт не замечала. Наоборот, у нее был такой хороший выговор, когда она в последний раз приезжала.

– И все же мне он показался немного нарочитым, – сказал отец. – Думаю, с целью произвести впечатление на янки. – Он подмигнул Тимоти и сменил тему разговора: – Стаббинс и Джиллоу прислали еще одно письмо сегодня утром.

– Это архитекторы?

– Они по-прежнему очень тебя ждут, на случай если хочешь начать в сентябре. Обещают для начала пять фунтов в неделю плюс талоны на питание. Неплохо для парня в шестнадцать лет. Ну, а когда получишь квалификацию, зарплата возрастет до… внушительной суммы.

– Думаю, Тимоти нужно остаться в школе и попробовать поступить в университет.

– Пусть парень сам решит, Дороти. Он же не бросит образование: будет посещать вечернюю школу и все такое. Так что мне сказать им, сынок?

– Не знаю, пап, я еще не решил. Мне бы сначала хотелось увидеть мои результаты экзаменов.

– Да уж, подожди результатов, – поддакивала мама. – Это не к спеху. Стаббинс и Джиллоу подождут.

– Хорошо, оставим этот вопрос до твоего приезда, – решил отец. – Он взял свою газету и пошел наверх.

– Только не засиживайся там все утро. Уже восемь! – крикнула ему вдогонку мама.

– Ладно, ладно! – проворчал он с лестничной площадки. Потом захлопнул дверь уборной.

– Не забудь поблагодарить отца, когда будешь прощаться, – сказала мама Тимоти. – Ведь поездка недешевая, ну ты понимаешь.

Когда отец снова спустился, он уже был одет и готов идти на работу. Мама протянула ему бутерброды, которые он положил в свой дипломат.

– Спасибо, дорогая. Ну, Тим, приятной тебе поездки. Когда приедешь, пришли нам открытку, что с тобой все в порядке.

– Конечно, пап. И спасибо за билеты и все остальное.

– Не за что, сынок. Передай Кэт наши поцелуи. Попроси ее скорее приехать нас навестить.

– Попрошу.

– Ну, пока, сынок.

И они торжественно пожали друг другу руки. Все было как-то по-новому: Тимоти, вроде, еще никогда не пожимал руку отцу. В последний раз они расставались на какое-то время в войну, когда он был еще маленьким и просто целовал папу на прощание. Это рукопожатие было сродни поднятию якоря, столько времени надежно державшего Тимоти у берега. Но когда отец ушел, он почувствовал облегчение. То напряжение, с которым он сохранял выражение невозмутимой уверенности в успехе поездки, все росло, и чем меньше было тому свидетелей, тем лучше. Осталось справиться с ним перед мамой.

– Я сделаю тебе бутерброды, поешь в поезде, – захлопотала она.

– И побольше, мам! Тогда хватит к чаю.

– Ну тогда они уже вряд ли будут свежими, – с сомнением проговорила она. – Тебе надо купить что-нибудь горячее на пароме. Или в поезде на той стороне.

Сама мысль о том, что ему придется покупать себе еду в иностранном поезде показалась ему настолько абсурдной, что он просто промолчал.

Тимоти собрался намного раньше матери. Принял душ, оделся, проверил, все ли запаковал в сумку и не забыл ли паспорт и билеты. Делать было нечего, но уходить было еще слишком рано. Он без конца слонялся по дому, даже безуспешно пытался читать газету. На первой полосе была статья о Бёрджессе и Маклине под названием «Б и М – где они сейчас?» Но в репортаже не было ничего нового, а он все равно не мог сосредоточиться на словах. Он просмотрел результаты крикетных матчей и бросил газету на пол. Потом вышел в палисадник.

Погода была замечательная. Солнце освещало серые шиферные крыши домов за оградой сада и испещрила стены угольного сарая тенями от розовых кустов. Поролоновый мячик по-прежнему свисал, привязанный запачканным и потемневшим от непогоды шнурком к веревке для белья. Кажется, Тимоти уже год или два как забросил в него играть. Он вернулся в дом и взял свою крикетную биту со шкафа под лестницей. Верхняя ее часть была расщеплена и изношена от многих лет уличных игр, а резиновая ручка деформировалась и стала липкой. Тимоти вновь отправился в сад и стал тренировать удары: от земли, сверху, подача к ноге и передние защитные удары без участия биты. Иногда он с удовольствием отбивал хук, при котором мяч неизменно попадал в кусты роз, осыпая все вокруг дождем из порхающих лепестков.

Они с мамой несли дорожную сумку между собой за обе ручки, занимая при этом всю ширину переулка. На полпути они прошли по свежим булыжникам в мостовой на том месте, куда упала бомба. Дома вокруг были отстроены заново в том же самом стиле. И если бы не свежая кирпичная кладка и черепица на их крышах, вы никогда бы не подумали, что здесь на протяжении почти десяти лет зияли руины. Молодая леди с шарфом, обвязанном вокруг головы, открыла окно в доме Джил, чтобы помыть его, как обычно, а из соседнего окошка выглянула маленькая девочка и с любопытством посмотрела на них как на незнакомцев.

Около пятнадцати минут они ждали 36 автобус. Их беседа была беспорядочна, в основном говорила мама.

– Ты упаковал зеленую рубашку? – спрашивала она. – А зубную щетку взял? Сегодня будет жарко. Надо мне было дать тебе с собой побольше яблок, они хорошо утоляют жажду. И для Кэт надо было что-то передать. Но что именно? У нее все есть, и в гораздо лучшем качестве. Ох уж, эти автобусы! Тебе не очень жарко в этих брюках? Ты бы лучше упаковал их и надел свои лучшие: они более легкие. Не сутулься, Тимоти!

Тимоти лишь давал краткие ответы на ее замечания, а то и подавно пропускал их мимо ушей. Засунув руки в карманы, он стоял на остановке и созерцал знакомый вид: скромный ряд магазинчиков напротив автобусной остановки, где он уже много лет покупал комиксы и сладости по карточкам, строительный магазин, в котором пахло карболкой и парафином, ремонт часов, который, сколько он помнит, всегда был закрыт и пуст, а большие часы на его вывеске постоянно показывали двадцать минут третьего – время, когда на улице взорвалась бомба. Дома, примыкавшие к этому ряду магазинчиков, были небольшими коттеджами с крошечными террасами, отделяемыми от переулка аршином земли; их входные двери вели прямо в гостиную. Хотя собственный дом Янгов был немногим больше, он все же был современнее и имел только одну смежную с соседним стену; его фасад был покрыт штукатуркой с каменной крошкой, а наличники и дверные косяки были из резного дерева, которое отец, как и соседи, красил постоянно в бежевый и зеленый цвета. Эти же коттеджи, крыши которых были видны из окон его спальни, были облицованы в основном серым камнем и кирпичом, разъеденным копотью, потемневшим от дождей, словно от слез. Выглядели они усталыми и понурыми, как коренастые фигуры женщин в шарфах, что выходили из них со своими детьми, неся корзины для покупок.

Таким же был и весь путь к вокзалу Виктория. Проплывающие перед окном автобуса знакомые улицы вдруг стали видны как на ладони, и каждая из них вызывала множество ассоциаций. Тимоти казалось, что он впервые видел их такими, какие они есть. Всем существом откликался он на зов юго-восточного Лондона с его запачканными и потрепанными временем каменными и кирпичными стенами, необычайно низким горизонтом, запахами пивоварен, газовых труб, овощных лавок и сыромятен. Каким же старым и неухоженным был его город. Магазины с современными витринами оказывались на деле расположенными в ветхих зданиях с треснутыми стеклами в мрачных оконных проемах, разваливающимися черепичными крышами и крошащимися печными трубами. Основными цветами Лондона были черный, коричневый и грязно-бежевый – ни дать ни взять оттенки пива Гиннес. Если писать пейзаж этого города красками, то именно такими цветами – и Тимоти внезапно очень захотелось взять в руки кисть.

Все это странным образом будоражило воображение Тимоти, и поезда заграницу казалась ему еще более глупой, чем когда либо: ведь дом покидают как раз затем, чтобы именно так, как он сейчас, свежим взором взглянуть на него потом, по возвращении. Но было поздно, и автобус неумолимо вез его вперед, к вокзалу Виктория. Сейчас он как раз объезжал крикетное поле Овал. С верхнего этажа автобуса Тимоти видел, что происходило за его забором, но игра еще не началась. Уборщики площадки снимали чехлы с воротец, а на табло отображался вчерашний счет: Суррей – 247 полных и команда Нортгемпшира 21 за 1. Проехав стадион, автобус проехал под арками железной дороги у Вокзальной площади и повернул на Вокзальный мост. Под ними проплыла прогулочная яхта, перевозя участников и зрителей Британского фестиваля на южный берег, в парк Бэттерси с его фестивальным комплексом. Вокзальная площадь была отнюдь не самым живописным местом для пересечения Темзы: кроме Галереи Тейта здесь не было ни одного примечательного дома. Но все же, река так прелестно сверкала на солнце, а вниз по течению открывался вид на Ламбетский мост и здание Парламента, а за ними – и на весь необъятный Лондон с сияющим в дымке куполом Собора Святого Павла. Лондон. Говорили, он уже не был крупнейшим городом в мире, и что население Токио еще больше. Но, все же, Лондон оставался величайшим из городов, и Тимоти часто думал, как же ему повезло, что он родился именно здесь. Ведь это произошло случайно. Он вполне мог родиться в одном из заштатных городишек или деревушек, которые они проезжают по дороге в Уортинг: тусклых точек на карте, как будто не имевших особых причин на существование. Он даже вполне мог бы быть французским или немецким мальчиком... Интересно, каково бы ему было в этом случае? Расти в этой мрачной стране, с сознанием того, что все остальные страны ненавидят и презирают твою родину из-за Гитлера, концлагерей и войны, которую начали и проиграли твои соотечественники.

На самом деле, при мысли о немцах, нынешних гражданах Германии, Тимоти совсем не чувствовал ненависти, а всего лишь некоторое смущение. Скорее уж они ненавидели таких как он. Вот почему он был в глубине души встревожен предстоящими неделями. Он думал, что путешествующему в одиночестве английскому мальчику вовсе не будут рады в оккупированной Германии. От него будут ожидать злорадства. Ведь редко кому придет в голову отправиться на каникулы в страну, утопающую в крови, чувстве вины и страшных воспоминаниях, страну, с которой всего шесть лет назад воевали твои соотечественники. Единственным утешением для Тимоти было то, что он ехал в Германию вовсе не к немцам, а к сестре Кэт и ее американским друзьям. Мысль об американцах успокаивала его. Ему запомнился тот день, когда танковые дивизии союзников в сопровождении грузовиков грохотали по улицам Блайфилда еще за несколько месяцев до дня победы – Тимоти испытывал подъем духа от одного вида их бодрых загорелых лиц, удобных и отлично сшитых униформ, развитой техники, великолепия их стиля, неотразимого и яркого, как на пленке Техниколор, которая чуть приукрашивает жизнь.

– Ты что-то затих, Тимоти? В чем дело?

– Да не в чем.

– Может тебе дать лекарство?

– Нет, – с раздражением отрезал он. Мама всегда так спрашивала о регулярности работы его кишечника.

– Куплю тебе лечебную фасоль, когда выйдем в Виктории. Там есть аптека Бутс.

– Не нужно, мам. Пойдем, следующая остановка наша.

Сумку они оставили в ящике под лестницей, и водитель помог им выгрузить ее.

– Да что там у вас? Труп что ли везете? – усмехнулся он.

Тимоти беспомощно улыбнулся, стоя на тротуаре.

– Грубиян! – проворчала мать.

И, хотя поездка только началась, было уже совершенно ясно, что эту сумку он взял совершенно напрасно. Она оказалась слишком длинной для багажной полки в его вагоне и слишком сильно набитой, чтобы уместиться под сиденье. В конце концов, пришлось оставить ее в проходе, и остальным пассажирам больше ничего не оставалось кроме как переступать через нее. Тимоти положил свой плащ и пакет с бутербродами на боковое сидение и вышел на перрон попрощаться с матерью. Возле них, точно пчелиный рой, звонко шумели и толпились школьницы в коричневых курточках с золотой оторочкой. Полдюжины подружек сорвались с места и с беззаботным смехом и криками промчались мимо него. К отворотам их курточек были приколоты значки. «Девчонки хохочут, точно гуси гогочут» – подумалось Тимоти. Он с гордостью чувствовал свою самостоятельность перед лицом опасностей путешествия на материк, которое ему предстояло совершить в одиночку, без учителей, без группы, но в то же время он завидовал им, ведь они были под защитой. Мать полюбопытствовала, куда бы это они могли ехать.

– У них на чемоданах написано «Иннсбрук». В Австрию.

– Ишь ты! Далёко.

– Надеюсь, они не в моем Маннхаймском поезде едут. – проворчал Тимоти. – Они так шумят.

– Ну они, наверное, взволнованы. Ты волнуешься?

Тимоти пожал плечами:

– Не знаю, уж точно не волнуюсь.

– А я бы точно волновалась в твоем возрасте. Но ты никогда не показываешь свои чувства.

И слава Богу, подумал Тимоти, с горечью глядя на часы, показывающие десять минут одиннадцатого. Поезд был уже заполнен пассажирами, и некоторые из них стояли в проходах.

– Хорошо, что ты успел занять место, – сказала мать.

– Пойду-ка я, а иначе его кто-нибудь займет, – ответил он.

Она поцеловала его не прощанье, он вошел в вагон и сел на свое место. Через окно мама неслышно пыталась дать ему последние указания и задать вопросы, на которые он отвечал кивком или покачиваньем головы. Устав от этой глупой пантомимы, Тимоти встал и открыл форточку.

– Мне пора, мам, не надо больше ждать.

– Да нет, я должна проводить твой поезд.

– А ворота уже закрыли?

Она прищурилась, глядя в конец платформы.

– Не могу без очков… Там есть автолавка. Купить тебе что-нибудь поесть?

– Нет-нет, не беспокойся.

– У них есть фруктовые пирожки Лайонс в упаковке. Я их заметила, когда мы проходили.

– Ладно, давай, – согласился он, но тут же пожалел об этом. И вот та самая беспорядочная и совершенно ненужная суета перед отъездом, которой он так старался избежать, и довольно успешно до этой самой минуты.

Тимоти как можно шире открыл форточку. На цыпочках он следил за мамой, торопящейся к палатке в конце платформы. Как только она подбежала и стала шарить в сумке, раздался свисток и двери поезда стали захлопываться. Мать заспешила прочь от палатки, потом вдруг остановилась и пошла обратно. Тимоти тихо простонал: наверняка она забыла сдачу. Теперь она уже бежала вдоль поезда, словно участник эстафеты, неся в протянутой руке пирожок к картонной коробочке. Он высунул голову из окна и протянул руку в ее направлении. Когда она была всего в десяти ярдах от него, поезд тронулся. Несколько секунд маме удавалось следовать за ним на том же расстоянии, но потом она стала отставать. Она пошатываясь остановилась, пытаясь перевести дыхание и держась свободной рукой за бок. Она помахала ему и улыбнулась, будто пытаясь убедить его: мол, ничего страшного. А потом она скрылась из глаз. Такой он и запомнил маму перед отъездом: стоящей посреди платформы мамы, еле переводящей дыхание, с морщинками разочарования на лице и все еще протягивающей пирожок Лайонс, точно отвергнутый подарок.

2

Поначалу все шло гладко. Он отказался от услуг носильщика в Дувре, и, хотя сумка неуклюже шлепала по колену и оттягивала руку, ухитрился пройти весь путь вдоль причала к кораблю всего лишь с двумя передышками, и то за тем, чтобы переменить руки. Забросив ношу на борт и миновав три лестничных пролета, Тимоти наконец нашел открытую палубу высоко над носом корабля, с множеством шезлонгов с пометкой «Gratuit»^¹¹. Обессилевший и мокрый от пота, он рухнул в один из них и сидел неподвижно, пока корабль, дрогнув, не пришел в движение.

Он делал поворот в центре гавани, открывая прекрасный вид на Дувр, чьи серые, крытые шифером крыши распластались меж зубчатых стен замка, тускло мерцая в солнечном свете. Какие-то отдыхающие у края мола, где находился маленький маяк, махали им вслед. И тут он впервые в жизни почувствовал медленное, неторопливое качание большого судна на море. Это было странное, неизведанное ощущение – чувствовать, как массивная, прочная палуба, казавшаяся в гавани надежной, как и суша, бесшумно и таинственно кренится под ногами. Это предвещало риск и приключения.

Некоторое время судно шло вдоль берега. Ему вспомнилась песня из детства:

Над белыми скалами Дувра

Настанет свободное утро,

И синяя птица взлетит.

Он вспомнил, как планировал сразу же после войны поехать повидать синих птиц. Много же времени ему понадобилось, чтобы добраться сюда, да и синих птиц здесь никаких не было, только чайки с резкими криками пикировали и скользили по воздуху вокруг корабля. «Белые» скалы тоже были скорее грязно-белыми, но они сочетались с синим морем с той тихой безмятежностью, которая очень подходила к песне.

Корабль сменил курс, и берег исчез из поля зрения. Он смотрел, как нос погружается и поднимается из воды, прокладывая дорогу сквозь волны. Бодрящий морской ветер перебросил конец его галстука через плечо и оставил трепетать за ухом. Этот ветер и яркий свет, отражаемый поверхностью моря, принудили его зажмуриться и улыбнуться. Он наслаждался своими ощущениями.

Ваш билет, сэр?

Повернувшись, он увидел штурмана в форме. Мальчик протянул ему билет и тот нахмурился.

– Это палуба первого класса, – холодно отчеканил он. – Будьте так любезны пройти на корму, второй класс находится там.

Униженный, смущенный, втянув голову в плечи под взглядами находящихся поблизости пассажиров, Тимоти поднял свою сумку и пошел, пошатываясь, но со всей возможной быстротой вдоль борта, до маленькой дверцы, ведущей на палубу второго класса. Она была переполнена людьми и багажом. Большинство пассажиров, стоя, сидя и лежа на палубе, поглощали сэндвичи и пили чай; или, если они оказались счастливыми обладателями одного из шезлонгов, сидели в них развалясь, с отсутствующим видом, закрыв глаза, приоткрыв рты и повернувшись лицом к солнцу, тусклый отблеск которого проглядывал из-за завесы дыма, выпускаемого трубой парохода. Пятеро монахинь сидели на лавке плечом к плечу, обеими руками держась за развевающиеся вуали и робко улыбаясь. Не прекращался назойливый гул разговоров, смеха, детских возгласов и младенческих криков. Каждые несколько секунд дым из труб порывами ветра сносило вниз. Тимоти обнаружил, что кое-как разместиться он может только на полу рядом с монахинями, почтение к которым не позволяло другим пассажирам толкаться возле них.

День неспешно перевалил за середину. Мальчик съел остатки сэндвичей и достал свежий номер журнала «Велоспорт»^¹², который специально приберег для этого момента. Тимоти подписался на журнал два года назад, когда неожиданно обнаружил в себе ярый интерес к езде на велосипеде. Он докучал родителям до тех пор, пока они не купили ему спортивный велосипед, который он постепенно оснастил всеми соответствующими аксессуарами: фляжкой для воды, специальными литыми втулками, 4-скоростной зубчатой передачей и так далее, и ездил на нем в школу, стремясь побить свой же рекорд опасными приемами, например, прицепившись к какому-нибудь автобусу. Иногда вместе с Джонеси и Блинкером^¹³ они устраивали велогонки у холма Херн^¹⁴, и гордились триумфами Рега Харриса, единственного британского атлета, который, казалось, мог выиграть что угодно на международных соревнованиях. Но его интерес к спорту быстро сошел на нет, правда, не до такой степени, чтобы он перестал подписываться на «Велоспорт». Появление свежего выпуска на коврике у двери каждую среду все еще пробуждало в нем слабый проблеск интереса, и предсказуемость и однообразие статей, расплывшиеся фотографии и страницы с небольшими заметками успокаивали его изнуренный учебой мозг. Но в этот день пелена спала с его глаз. Мальчик понял, что журнал вызывает у него скуку и что он не расстроится, если больше не увидит ни одного экземпляра.

Теперь ему было совершенно нечем заняться, кроме как наблюдать за другими пассажирами. Наиболее заметной была компания школьниц, которые без устали вскакивали и снова садились, расчесывали волосы и придерживали поднимающиеся на ветру юбки, свешивались за перила и донимали учителей вопросами. Среди них была одна, на его взгляд довольно привлекательная, с длинными черными волосами, собранными в конский хвостик, и бледным овальным лицом, но она почти все время сидела рядом с одной из учительниц и не принимала участия в общей суматохе. Наконец кто-то позвал ее к борту, она поднялась на ноги и, грациозно проложила себе путь сквозь толпу. Он тоже встал и тут внезапно застыл в изумлении – земля! Охваченный волнением, он пробрался к перилам и пристально разглядывал узкую полоску суши, разделяющую море и небо. Что это: уже Бельгия или Франция? В любом случае это была Европа, что стало сразу очевидно для него даже с такого расстояния – незнакомый берег был низким, желто-коричневым, совершенно не таким, как покрытые травой белые утесы Англии.

Он так и простоял весь остаток пути, упираясь локтями в перила и положив подбородок на руки, задумчиво и пристально вглядываясь в чужие берега, стараясь отыскать в их неясных очертаниях какой-нибудь ключ или подсказку, как вести себя там. При входе в гавань Остенде он четко разглядел людей на пристани, залитой золотистыми лучами снижающегося к горизонту солнца: они улыбались и махали вслед, а их тени вытянулись в сторону корабля. Люди казались очень дружелюбными; в конце концов, бельгийцы были нашими военными союзниками, – подумал он, глядя поверх их голов на незнакомые улицы и площади, яркие полосатые зонтики на тротуарах возле кафе, рекламу «Мартини» и сигарет «Белж»^¹⁵. В Бельгии с вами никогда ничего не случится.

Вода вспенилась, и судно задрожало, когда гребные винты начали торможение. Они были на подходе к доку. Тут в приступе паники Тимоти понял, что совершенно забыл про свою сумку. Но, протиснувшись сквозь толпу, он нашел ее там же, где и оставил. По здравом размышлении, невелика была вероятность, что кто-нибудь захочет ее стянуть. Лестницы были битком набиты пассажирами, желающими покинуть паром.

Из недр корабля донеслись приглушенные крики, и толпа наверху лестницы заволновалась и закачалась по мере того, как вверх по лестнице с трудом протискивались бельгийские носильщики, одетые в грубоватые синие джинсы. «Носильщик! Носильщик!», – кричали они, растягивая гласные не то на английский, не то на французский на манер. Высокий, уверенный голос позвал:

Отнесите эти два, пожалуйста!

Тимоти с любопытством повернул голову, чтобы понаблюдать за этой сценой, но перед ним внезапно возник коренастый носильщик со щетинистым подбородком.

Нужен носильщик? – требовательно спросил он.
Ммм…

Тимоти колебался. Человек схватил его сумку, вскинул ее на плечо с восклицанием, похожим на ругательство и сунул Тимоти под нос свой значок.

– Крысы в квартире, – так, кажется, сказал он и растворился в толпе^¹⁶.

– Эй! – Тимоти слабо запростестовал. Он беспомощно наблюдал, как сумка удалялась за головами пассажиров, пока внезапное движение толпы не подтолкнуло его вниз по лестнице. Когда он наконец сошел с корабля, то с ужасом задал себе вопрос, когда и где он получит обратно свою сумку и получит ли вообще. Хотя ценность ее была невелика, ее присутствие было утешительным. Ярлыки на ней служили доказательством того, что он определенно откуда-то прибыл и совершенно точно куда-то направляется – пока он держался за нее, он чувствовал, что, в конце концов, очутится, как и сверток, либо в Гейдельберге, либо дома. «Крысы в квартире», должно быть, значило «тридцать четыре», такой номер был на значке носильщика – но где же тот намеревался встретить Тимоти?

Носильщика не было на паспортном контроле. Не было его и на таможне, где очередь шла довольно быстро – похоже, это была просто формальность. Тимоти прошел вперед и попал на железнодорожную станцию. Она была очень большой и заполненной людьми: было похоже, что это улица, по которой проложили рельсы, со множеством магазинов и уличных кафе, и всюду царил какой-то чужой запах. Нечего даже и пытаться здесь кого-нибудь найти. Возможно, носильщик прочитал надписи на наклейках и ждал его на платформе. Но на какой платформе? Тут Тимоти заметил большое светящееся табло и, совладав, наконец, с круглосуточным расписанием, нашел в нем свой поезд, отправлявшийся с седьмой платформы. Обрадовавшись этому, он поспешил на седьмую платформу. Уже шла посадка, но его носильщика нигде не было видно.

У Тимоти вдруг возникло ощущение, что мочевой пузырь переполнен, и он уже проклинал себя, что не зашел в уборную на корабле. Если пойти сейчас, он рискует пропустить этого носильщика, но двадцать пять минут, оставшиеся до отправления поезда, ему вряд ли продержаться. Тимоти в отчаянии огляделся, ища надпись «для джентльменов», но вспомнил, что она должна выглядеть по-другому, и обнаружил надпись «для мужчин» над каменной лестницей. Он сбежал вниз, но столкнулся лицом к лицу с женщиной в белом халате, сидящей за столом, и мгновенно взбежал обратно. Еще раз внимательно изучив надпись, он убедился, что она, несомненно, гласила Hommes, т.е. «для мужчин». Он обошел вокруг и с другой стороны обнаружил над такой же лестницей надпись Dames, «для женщин». Неужели в Бельгии так извращено понятие о леди и джентлеменах? Тимоти осторожно вгляделся вниз по лестнице и заметил такую же женщину в белом халате. Он отказался от попыток раскрыть эту тайну, а также облегчиться, так как времени оставалось немного. Поезд скоро отправится, без него, без сумки, или без того и другого.

Это был кошмар, преследовавший его еще с тех пор, как он решил ехать. Тимоти достал свою школьную фуражку и надел ее, как бы подавая сигнал бедствия. Нужен был человек, который мог бы помочь и, вдобавок, говорил бы по-английски, поскольку его собственные познания во французском, и прежде далеко не совершенные, в критическую минуту совершенно испарились. Он остановил мужчину в форме курьера Кука^¹⁷.

Извините, пожалуйста, не видели ли вы где-нибудь носильщика с номером «тридцать четыре»? С такой голубой сумкой?

Мужчина окинул его высокомерным взглядом.

Вы турист Кука, сэр?
Нет, но я англичанин, – оправдывался Тимоти.

И тут он прямо за своей спиной услышал этот знакомый, неописуемо приятный возглас: «Крысы в квартире! Крысы в квартире!». Носильщик воздел руки к небу и дал выход быстрому потоку французской речи. Тимоти мог догадаться, какова была суть.

Pardon, je ne sais pas,^¹⁸ – проговорил он.
Брюссель? – требовательно спросил носильщик.
Манхейм. – Взгляд носильщика изобразил сомнение, что Тимоти сможет добраться в такую даль.
Wagon-lit^¹⁹?
Нет. Non.

Носильщик покачал головой и пошел, бурча что-то себе под нос, а Тимоти смиренно последовал за ним. Он расплатился самой мелкой бельгийской монетой, которая у него нашлась, стоимостью приблизительно десять шиллингов, и надеялся получить сдачу. Но тот безразлично сунул ее в карман и зашагал прочь. Сидячих мест в поезде не осталось и пришлось стоять в коридоре. Но все-таки он был здесь, кроме того, вероятно, многие выйдут в Брюсселе.

Поезд трижды останавливался в Брюсселе, но никто так и не вышел. Наоборот, вошли еще добрых несколько сотен человек. Коридор был набит. Его сумка затерялась под грудой чужого багажа, и невозможно было даже дотянуться до нее. Воздух был спертым из-за едкого сигаретного дыма, запахов сыра, чеснока и пота и смешения языков – французского, немецкого и какого-то, похожего на оба одновременно: наверное, фламандского, – думал Тимоти. Перспектива ночного путешествия казалась все более зловещей. По дороге в Брюссель по крайней мере было на что посмотреть – большие ровные поля, где люди, еще работавшие в сгущающихся сумерках, разгибали спины, чтобы помахать вслед спешащему поезду, да еще маленькие фермерские домишки с белыми стенами и красными крышами; но когда они выехали из брюссельского туннеля, уже стемнело. Теперь только огни городов мелькали мимо, а в Льеже небо было драматично освещено ярко-красным заревом фабричных горнил, напомнившем ему о горящих доках во время бомбежек. Но в основном он мог видеть только свое собственное бледное отражение в окне.

На карнизе окна была маленькая надпись на трех языках:

Blog

Дэвид Лодж Покидая убежище