Дэвид Лодж Покидая убежище

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9

Я наслаждаюсь жизнью в Париже. Мне нравится работать на американцев: они очень дружелюбные и с ними весело. О нас заботятся: у нас чистые комнаты, хорошая еда, мы развлекаемся. Вчера была метель. Париж такой милый в этом пушистом снегу. И вообще он просто прекрасен – улицы здесь намного шире, чем в Лондоне. Надеюсь, вы весело провели рождество в нашем доме номер 33. Мы хотели попасть на Полуночную мессу в Нотр-Дам, но ее отменили из-за последних событий».

Под «последними событиями» имелась в виду «Битва в Арденнах».

Если бы не это примечание, никто бы и не подумал, что идет война, – заметила мама. – Она так рассказывает, как будто отдыхает на каникулах.
По-моему, ей самой не мешало бы вести битву за вес, иначе американская кухня не доведет до добра.

Весной война с Германией подошла к концу. Тимоти с семьей слушал каждый выпуск новостей по радио, и всякий раз в них сообщалось о все новых городах, освобожденных союзниками. Ежедневно Тимоти рассматривал карты в «Дэйли Экспресс» и следил за большой белой стрелкой наступления союзников на земли Германии. Британские и американские войска наступали с запада, а русские – с юга. Скоро они объединятся и Германия будет побеждена. Мальчик увлеченно следил за борьбой и с нетерпением ждал ее завершения. При этом он чувствовал себя так же, как во время школьных собраний, когда какого-нибудь хулигана вызывали вперед и давали ему палок: здесь смесь ликования, облегчения и ощущения собственной правоты. И когда в газетах появились первые новости из Белзена с фотографиями голодающих немцев в пижамах, с тощими руками и ногами и торчащими ребрами, и мертвых тел, сваленных в кучи, со сплетенными конечностями, Тимоти радовался. Радовался, что немцы оказались слабее, чем можно было подумать, а это подтверждало правильность победы в войне. Как будто все зло, вся мерзость мира были собраны в одной точке планеты, а сейчас терпели наказание и исчезали с лица земли, раздавленные армиями союзников.

Он жалел о просчетах перед победой и о смерти президента Рузвельта прямо перед капитуляцией Германии, как о проявлениях божественной несправедливости. Ведь он мечтал о том, как Черчилль, Рузвельт и Сталин триумфально войдут в Берлин и пожмут друг другу руки на горке щебня, в то время как солдаты трех государств с улыбками сложат винтовки, снимут каски и будут радоваться победе. Он также представлял себе, как перед ними будут вести Гитлера, испуганного, пристыженного и молящего о пощаде, а потом его повесят или что-нибудь в этом роде. Однако Гитлер покончил с собой, не дав союзникам шанса взять его в плен, – в этом снова была какая-то несправедливость. В добавок, они не смогли найти тела Гитлера, и в газетах появились предположения о том, что он бежал и где-то скрывался. Мальчишки в школе спорили, мертв ли Гитлер или нет, и Тимоти принял сторону тех, кто говорил, что он мертв. Он просто не мог смириться с мыслью о возможном побеге фюрера и побаивался, что будь оно так, Гитлер мог бы в один прекрасный день объявиться с новой армией. Потому Тимоти всегда видел в Гитлере что-то сверхчеловеческое, как будто он был дьяволом. Иначе такая маленькая страна, как Германия, не могла бы завоевать столько стран.

Но Германия была повержена, и пришел день победы в Европе (сокращенно V.E.), хотя война все еще не была окончена, ведь она велась в Японии. Японцы были как немцы: они жестоко обращались с пленными и, в добавок ко всему, не боялись смерти, от чего их было даже труднее победить. У них были пилоты-самоубийцы, которые пикировали на американские корабли и, разбиваясь при этом, топили их. Когда американцы сбросили на Японию атомную бомбу, японцы сдались. Тот факт, что именно союзники изобрели атомную бомбу, доказывал для Тимоти, что хорошие люди были еще и самыми умными, и потому всегда побеждали. Жаль только, что бомбу не изобрели раньше – если бы сбросили ее на Берлин и еще пару немецких городов, Германия сдалась бы намного раньше.

Между победой в Европе (V.E.) и победой в Японии (V.J.) произошли так называемые Выборы руководства, после чего дотоле неизвестный Тимоти человек по имени мистер Эттли стал премьер-министром вместо Черчилля. Этого уж Тимоти никак не мог понять, потому что Черчиль нравился всем и именно он выиграл войну. Отец говорил, что политика – сложное дело, не всегда понятное таким маленьким мальчикам. Но Тимоти был потрясен: в исходе выборов он видел неблагодарность и предательство. К тому же глупо было избавляться от Черчилля до победы над япошками. А мистер Эттли совершенно не был похож на победителя. Он больше походил на папу Тимоти.

Но японцы сдались, и в ночь победы на улице, прямо на руинах дома, был устроен фейерверк. Лондонцы вышли из домов полюбоваться на него: они весело болтали, смеялись, потягивали пиво и лимонад из бутылок. По примеру всех родителей мама прикрепила к курточке Тимоти к белую, синюю и красную ленты в форме буквы V. На руинах многих домов в Лондоне всю ночь трещала пиротехника. При этом небо озарялось красными отсветами, как во время бомбежек. Под конец один человек даже расстрелял кое-что из запасов фейерверков, сохранившихся с довоенных времен.

Перед Тимоти стояло столько взрослых, что он даже не мог толком разглядеть фейерверки, так что он отошел в сторону от толпы и взобрался на возвышение. Последний салют был особенно ярким – он озарил руины, подобно дневному свету, и тут Тимоти понял, что он стоит на старой поросшей травой крыше бомбоубежища Джилл. Фейерверк погас, и мальчика снова окружила темнота. Фигурки проходящих внизу людей двигались, словно призрачные силуэты на фоне красноватого пламени костра. Тимоти стоял в замешательстве: он ощущал торжественность момента и в то же время грустил. Как будто что-то рвалось наружу, то ли слова, то ли мысли – но он точно не мог их выразить. Он слез с крыши убежища и, спотыкаясь о булыжник и погнутые трубы, снова побрел к костру.

Ах, вот ты где, – окликнула его мама. – И как ты ухитрился так испачкать брюки? – И она отряхнула их рукой.

Мальчик уставился на тлеющие угли.

Мама…
Что? Нет, ты только взгляни, и лицо тоже чумазое!

Она вынула из сумочки платок, послюнявила его и принялась тереть его щеку. Тимоти не очень любил, когда с ним обращались как с маленьким, но терпеливо выдержал и, наконец, задал вопрос:

Мам, а война и вправду закончилась?
Слава Богу, да!
И что теперь будет?
Что будет?! Боже, вот это вопрос! Думаю, постепенно мы вернемся к нормальной жизни. – И она защелкнула застежку на сумке.
А какой будет нормальная жизнь?
Ну, солдаты вернутся домой и снова станут работать. Не будет перебоев с электричеством… отменят карточки, и будет много еды.
А бананы будут?
И бананы, и апельсины, и ананасы, и все такое.
А когда ты купишь мне банан?

Мама рассмеялась:

Пока не могу сказать точно. Не все сразу, Тим.

Я и подумать не могла, что все так затянется, – вздыхала мама, то и дело вспоминая вопрос, заданный Тимоти в день победы над Японией.

Только через два года мальчику довелось попробовать банан, и то маме пришлось выстоять часовую очередь, чтобы купить связку диковинных фруктов. Карточную систему не только не отменили, но и распространили на некоторые другие продукты.

На самом деле жизнь после войны на удивление мало изменилась. Как-то раз на всю ночь включили фонари, и Тимоти и его друзья Джонеси и Блинкер (Мигун) разгуливали по улицам в призрачном голубоватом свете, экспериментируя со своими тенями, а его мама отправила отца их искать. Теперь фонари горели ночи напролет, однако скоро новизна приелась. Демобилизованные солдаты возвращались домой, и то один, то другой дом по соседству то и дело украшала надпись: «Добро пожаловать домой». Но поскольку отец Тимоти не уезжал из дома, а дядя Джек погиб на войне, приветствовать мальчику было некого. Разве что для Кэт – Тимоти хотел было вывесить приветствие для нее, но испугался, что Джонеси с Блинкером будут его дразнить, ведь его сестра была всего лишь секретарем.

Но вот Кэт вернулась в особой форме цвета хаки, сшитой из мягкого материала, как у дивизии Родз, с красно-бело-голубой нашивкой на рукаве. Ко всеобщему удивлению, она была по меньшей мере в два раза худее, чем раньше. У нее была новая стрижка, и очки она надевала теперь исключительно для чтения, зато пользовалась помадой и носила маникюр. А еще она курила сигареты. И когда Тимоти шел по улице вместе со своей блистательной сестрой, он видел, как соседи выглядывают в окна сквозь кружевные занавески, точно рыбы из аквариумов. Что же до Джонеси и Блинкера, то они твердили, что она потрясная. И тогда Тимоти пожалел, что не вывесил для нее приветствия.

Однако Кэт приехала домой лишь на время отпуска и ясно дала понять, что пока не собирается возвращаться в Лондон. Сейчас она работала во Франкфурте. И хотя родители хотели, чтобы Кэт вернулась домой, она возразила, что ей лучше там: у нее была хорошая зарплата, о ней заботились, и она познавала жизнь. Они как раз всей семьей пили чай вокруг обеденного стола обеденного стола. Помнится, мама пробормотала что-то о человеческом эгоизме, и Кэт заметно расстроилась.

Ну мам, по-моему, глупо так говорить. Подумай, какой толк от меня дома? Мы же все время ссорились.
Что за чепуха, – отрезала мама, сжав губы.
Разве не так, папа?

Отец неловко поерзал на стуле и достал из кармана пачку Лаки Страйк, которую привезла ему Кэт.

Даже не знаю, Кэт. Но нам с мамой хотелось бы, чтобы ты была поближе к дому.

Кэт достала сигарету, прикурила от изящной золотой зажигалки и предложила ее отцу.

В случае крайней необходимости я могу прилететь сюда грузовым самолетом всего за пару часов.
Дело же не в этом – возразила мама.
А в чем дело? Если в деньгах, я всегда рада…
Нам не нужны твои деньги, дочь, – нетерпеливо прервал ее отец. – Все равно здесь их не на что тратить.

Мать Тимоти принялась складывать перед собой тарелки.

– Полагаю, мне так и придется вести хозяйство в гордом одиночестве.

– Мама, а знаешь… давай я буду оплачивать услуги горничной? (И Кэт с силой затушила сигарету о блюдце, при этом красный от помады длинный окурок покоробился, и Тимоти заметил раздраженный взгляд отца, не допускавшего подобной расточительности.)

Горничная! Да на что она мне? Я и сама прекрасно справляюсь по дому! Большое спасибо!

Кэт расхохоталась:

– Ой, мам, тебя не переделаешь!

Тимоти и отец тоже засмеялись. Мама же улыбнулась печально и неуверенно. Так и не решив окончательно, стоит ли обижаться на дочь, она встала и понесла груду тарелок на кухню.

Кэт привезла с собой много подарков, словно фея-крестная из сказки. Тимоти подарила американские конфеты, которые она называла леденцами с загадочными и неожиданными названиями вроде «Крошка Рут» или «О, Генри!». Отцу привезла американские сигареты в больших упаковках по 200 штук. А маме – доселе невиданные нейлоновые чулки. Были и особые, дорогие подарки: наручные часы для Тимоти, фотокамера для отца и серьги с натуральным жемчугом для матери.

– Ой, Кэт, не стоило так тратиться, – говорила мама, вертя в руке сережки. – Я все равно вряд ли отважусь их надеть – ведь они, наверное, стоят целое состояние!

Да ладно, сэкономила на сигаретном пайке, – объяснила Кэт. – В Германии на сигареты можно купить что угодно. И на еду тоже.
То есть ты достала все это на черном рынке? – с ноткой неодобрения в голосе произнес отец.

Кэт пожала плечами:

Все так делают! Только недавно ко мне в офис пришел водитель священника с банкой ветчины. Я спросила, что он собирается делать с ней. И знаете, что он ответил? «Да вот священник попросил купить цветов для алтаря».
Католический священник? – поинтересовалась мать.
Да.
О боже. Ну ладно, тогда все в порядке.

Тимоти стало интересно, сколько сигарет стоили его часики, но было как-то невежливо об этом спрашивать. Это были швейцарские часы с секундной стрелкой и к тому же противоударные, водонепроницаемые и противомагнитные. И мальчик представил, как немец отдал их за пачку сигарет, тут же выкурил их одну за другой и когда их осталось совсем немного, пожалел о проданных часах, потому что в отличие от сигарет они остались бы у него надолго.

А какие они, немцы? – спросил он у Кэт в последний день перед ее отъездом. Они сидели в спальне, которую Тимоти отдал сестре на время отпуска. Она красила ногти, а он любил за этим наблюдать.
Вообще-то нам нельзя с ними брататься – ну, общаться с немцами, понимаешь? Сначала они держали нас за колючей проволокой, и из-за нее нельзя было выйти без пропуска. Поэтому мне сложно сказать. На вид они такие же люди, как и все остальные. Хотя среди них много калек и раненных.
Они, наверное, ненавидят нас, за то, что мы победили их в войне?
Ну, они злятся из-за бомбежек, и оккупация никому не по душе, уж это точно. Но им лучше находиться под властью американцев, чем русских в восточной зоне. И они это прекрасно понимают.
Но разве они сами не напрашивались на это? На бомбардировки то есть?
Думаю, да… Но наши Блиц-обстрелы ничто в сравнении с бомбардировками Франкфурта – никогда не видела такого опустошения, как там. Буквально каждый квартал был стерт с лица земли.
А ты знаешь, что в наш Вулсворт попала авиабомба? – спросил Тимоти, подозревая, что сестра недооценивает боевых ран собственной страны.
Да, не правда ли ужасно? Погибли и взрослые, и дети. Но, слава Богу, теперь все позади.
И ты хочешь вернуться во Франкфурт? – засомневался мальчик.
Ну, меня могут отправить в лучшее место. Тут сложно предугадать. Вот!

Кэт завершила свой маникюр. Она закрыла баночку крышкой с кисточкой, встала и взмахнула руками, чтобы лак затвердел.

О, Господи…– пробормотала Кэт, подойдя к окну.

Тимоти тоже подошел к окну, чтобы поглядеть, что же так омрачило сестру. Но ничего особенного не увидел, кроме знакомых рядов узеньких задних двориков с угольными складами и веревками для просушки белья, трамвая, остановившегося чуть поодаль да нагромождения окутанных дымом крыш, исчезающих в тумане. Моросил дождик и из труб поднимался дымок. Тимоти отошел от окна, снова сел на кровать и стал листать американский журнал, который привезла Кэт. Он был толстым, тяжелым и блестящим. В нем было много фотографий: от оладьев в сиропе и роскошных фруктовых коктейлей со льдом в высоких стаканах до целых разворотов с автомобилями обтекаемой формы – так что их можно было согнуть пополам. Журнал назывался «Лайф».

Кэт, а я могу оставить журнал себе… или ты хочешь забрать его с собой? – робко спросил Тимоти.
А? – рассеянно отозвалась Кэт. – Ах да, конечно, Тимоти, он твой – я регулярно их получаю в Германии.

Она все еще стояла у окна и взмахивала руками, словно большая птица, пытающаяся взлететь.

В десять лет Тимоти пошел в среднюю школу Сент-Майклз. Учителя в ней были почти как священники, разве что обедню не служили, и их называли братьями. Они носили черные сутаны с большими белыми воротниками. Также были обычные учителя, которые не носили одежду священников, в том числе учитель рисования. Рисование было любимым предметом Тимоти. По вечерам в пятницу у них была целая пара рисования – надо сказать, очень приятное окончание недели. Кроме рисования Тимоти был силен в математике. В конце каждой четверти они писали контрольные, и, хотя мальчик был самым младшим в классе, его результаты всегда попадали в пятерку лучших. Вначале за его обучение платили родители, но в двенадцать лет Тимоти на отлично сдал специальный экзамен, после чего стал учиться бесплатно.

В школе Тимоти не нравились две вещи. Во-первых, наказание палками, случавшееся часто и не только за шалости, но и за невыученный урок. А во-вторых, регби. Вообще Тимоти любил спорт, особенно футбол, в который все играли на перемене. Будучи легким и проворным, он прекрасно играл на школьной площадке, где приходилось лавировать не только между остальными футболистами, но и между ребятами, играющими в другие игры. Но школьной игрой был именно регби, а его-то Тимоти ненавидел. Ему не нравилось, когда его толкали и сбивали с ног, и ему не доставало смелости блокировать других игроков, обхватив их за ноги на бегу. Он научился просто бегать вокруг игроков и наблюдать, не участвуя в игре и не касаясь мяча. Иногда он падал, специально чтобы испачкать колени, как будто выполнил блокировку. То же самое касалось и летней игры в крикет. Ему нравилось играть в эту игру во дворе со старым, потертым теннисным мячиком – и он уже навострился подавать снизу. Но совсем иное дело большой крикет с твердым тяжелым мячом. Хотя в школе он был единственной альтернативой регби, Тимоти также не очень им владел. Обычно весной, перед Днем спорта, его освобождали от физкультуры, и он вместе с родителями с трибуны наблюдал за соревнованиями и награждениями победителей.

Жаль, они не вручают призы за успехи в учебе, – говаривала обычно мама. – Тебя бы наверняка не обошли стороной, Тимоти.

Однако Тимоти жаждал спортивных побед, и лучшие результаты по рисованию и математике лишь ненадолго успокаивали его. Ведь больше всего в жизни его интересовал именно спорт. Иногда отец водил его на матчи Чарльтон Атлетик во время футбольного сезона и на матчи клуба Сарри во время крикетного. Он с огромным пристрастием следил за успехами этих клубов в Дэйли Экспресс и воображал себя участником их триумфальных побед, гоняя мяч по улице вдоль забора или же часы напролет в городом одиночестве отбивая палкой мячик из изоляционной ленты, прикрепленный к леске для просушки белья на заднем дворе. Только вот все его достижения не выходили за пределы дворовых игр. Они так и не были зафиксированы, не были удостоены призов, не принесли чести школе да и ему славы тоже. Он был обречен на неизвестность.

Кэт вернулась в Лондон под Рождество в 1947 году. Тимоти с родителями отправился встречать ее на станцию Виктория. Поезд задерживался, и пока родители пили чай в привокзальном кафе, Тимоти пытался согреться, прогуливаясь по станции и разглядывая пустые заброшенные торговые автоматы, стоящие у выхода на платформу. Подумай только, когда-то в них всего за один пенни можно было купить шоколадки, карамель, орешки и жевательную резинку. Отверстия для монет теперь были основательно заклеены, а за грязными окошками можно было увидеть лишь пустые металлические полки, но Тимоти все равно пытливо приоткрывал крышки лотков, со слабой надеждой обнаружить в них какую-нибудь забытую с довоенных времен конфету.

Наконец-то прибыл поезд Кэт, ведомый локомотивом класса Битва за Британию. Девушка выскочила на по-зимнему серую, скользкую и грязную платформу и осветила ее, подобно экзотической птице. Вместо формы она была одета в зеленый клетчатый костюм с длинной, по щиколотку, юбкой, плащ-накидку и меховую шляпу.

О! Да ты увлеклась стилем «нью лук»? – первым же делом спросила мама.
Да! Как тебе? – И Кэт сделала пируэт на платформе.

У нее в руках было множество чемоданчиков всевозможных видов и форм: и круглые, и квадратные, и обыкновенные продолговатые. Она поймала такси, на котором они отправились домой, и по дороге не смолкала ни на минуту. Тимоти заметил, что ее речь стала куда более раскованной, и когда он отвечал на ее вопросы, она, передразнивая его акцент, сказала:

Да ты прямо настоящий маленький кокни, Тимоти!

Кэт снова привезла им много подарков. Некоторые нельзя было открывать до рождественского утра. Также было много бутылок и банок с едой, сигарет и конфет. Некоторые конфеты были английскими, но в Великобритании их было не достать, так как они делались только на экспорт: здесь были и ириски Олд Инглиш Баттерскотч и Маккинтошез Тоффиз, и настоящие Понтефрактские пастилки в роскошных жестяных коробках и красочных обертках. Они проделали огромный путь через Америку и Германию, прежде чем попали в руки Тимоти. И он ел с благоговением, подобным тому, с каким гонимый христианин мог принимать Причастие.

Кэт, я просто не представляю без тебя Рождество, – благодарно произнес отец. – Ведь в магазинах пусто.
Проклятые карточки похуже всякой войны, – сказала мама. – Зато хлеб свежий, угощайся.
Да, пХм, не мДаДаросто в голове не укладывается. – проговорила Кэт. – Похоже, вам тут приходится не легче, чем немцам.
Вот и я об этом же, – подхватила мама. – В чем заключается наша победа в войне, если приходится постоянно экономить на еде?
И все это правительство, – отозвался отец. – Никогда больше не буду за них голосовать.

Отец всегда жаловался на правительство. Впрочем, как и Дэйли Экспресс. Тимоти перенял саркастические фразы отца, а карикатурные изображения в газете Стрэчи, Шинвелла и Криппса и других членов правительства стали частью его личной мифологии, наряду с Гитлером, Геббельсом и Герингом. И хотя они не представали такими же страшилищами, зато были столь же глупы и заслуживали насмешек. Тимоти также знал о гораздо более волнующем обороте войны: русские и, в частности, Сталин (или Дядя Джо, как его называли в Англии), больше не были друзьями. Ведь они были коммунистами, а значит в России людям запрещалась владеть какой-либо собственностью, зато они хотели завоевать все страны, чтобы уже ни у кого ничего своего не было. Иногда они казались столь же опасными, как и нацисты. Коммунисты были атеистами и осуществляли гонения на церковь. И каждую неделю на воскресной мессе кто-нибудь молился о покаянии России.

Несмотря на все подарки Кэт, Рождество выдалось не очень веселым. В канун Рождества отключили электричество, что изрядно подпортило семье праздничный обед. Кэт все жаловалась, что ей холодно, но угля было недостаточно, и его родители все время спорили по поводу того, стоит ли ворошить угли в камине. Кэт пробыла в Лондоне недолго, потому что хотела скорее вернуться в Германию и принять участие в роскошном новогоднем маскараде, где она должна была изображать статую Свободы. Сейчас она жила в Гейдельберге, где ей нравилось намного больше, чем во Франкфурте. Кэт рассказывала, что Гейдельберг был живописным городком на берегу реки в предгорье со множеством старых домов и руинами замка в окрестностях. Город был почти не тронут войной. А она жила в отеле, превращенном в общежитие, и у нее было много замечательных подруг.

А как насчет молодых людей, Кэт? – спросил отец.
Ну, для вечеринок компаньоны всегда найдутся. Ведь девушек там не так-то много, ну не считая немок, конечно. Так со свиданиями проблем нет. Очень подходящее место для толстушки, не правда ли? Девчонки в офисе всегда смеются, когда я это говорю.
Да ты не такая уж и толстушка, – возразила мама.
Но ведь и худышкой меня не назовешь, ведь так? – И Кэт расправила юбку на бедрах.
Ага, пока не женишься на янки, – сказал отец.

Кэт рассмеялась.

Да все хорошие ребята уже женаты, – ответила она. – А остальных не интересует женитьба.
А что их интересует? – спросил Тимоти.

Кэт снова засмеялась, но не ответила. А мама сказала, что ему пора в постель.

Проводы Кэт на перроне Виктории были печальным зрелищем: девушка была простужена и постоянно сморкалась, жалуясь на отсутствие в Лондонских аптеках бумажных носовых платков.

Эта манера пользоваться тряпичными платками просто отвратительна. Люди носят с собой микробы.
О, прости, что я вызываю у тебя отвращение, – надменно перебила ее мать. У нее тоже был насморк.
Да я не имею в виду тебя, мама, – оправдывалась Кэт.
Кроме того, я всегда кипячу их при стирке, так что микробов на них нет, – раздражительно продолжала мама.
Ты бы приезжала летом, Кэт, когда потеплее, – предложил отец.
Даже не знаю, пап. Моя подруга из Гейдельберга… предложила поехать летом в Италию.
В Италию?
Да, я так всегда мечтала повидать Рим, Флоренцию и все эти города.
Ах, да… Конечно, пока молодо-зелено, нужно все повидать. – И отец затеребил дырку на перчатке.
А мы думали выбраться в отпуск в этом году, – сказала мама.
Отлично! А куда?
В Уортинг. Помнишь, мы ездили туда до войны, к миссис Уоткинс?
Да, помню, – проговорила Кэт.
Она все еще там живет.
Не хотите поехать куда-нибудь еще? – спросила Кэт.
О, мне не хочется ехать незнамо куда.

Тут раздался пронзительный свисток, и двери стали захлопываться.

Поторопись, Кэт, – сказал отец.
Я напишу вам, смогу ли приехать летом, – и Кэт поцеловала их всех на прощанье.

Тимоти бежал за поездом, пока Кэт не исчезла из виду. Тогда он повернулся и медленно побрел назад, к родителям, в полной растерянности ждущим его на перроне – от их дыхания в холодном воздухе клубился пар. Шел снег, и снежинки падали сквозь отверстия в стеклянной вокзальной крыше, не заделанные со времен войны. Тимоти поднял голову, стараясь обнаружить, откуда падает снег, но в сером тусклом свете дня невозможно было отличить целые стекла от выбитых. На фоне нагромождения серого стекла падающие снежинки казались и вовсе темно-серыми. Так странно было стоять под крышей, через которую падает снег.

Кэт так и не приехала домой тем летом. Она отправилась с подругой в Италию, и присылала домой множество открыток с видами озера Комо, Флоренции и Рима, а затем и письмо с фотографией, на которой Кэт с подругой претворялись, что держали падающую Пизанскую башню. Она также писала, что не приедет домой на Рождество, потому что зимой в Англии слишком холодно, и она решила дождаться весны. Однако весной ее пригласили в круиз по Средиземному морю, а такой шанс она просто не могла упустить. На него она потратила отпуск и все деньги, так что с визитом домой пришлось потерпеть до следующего года.

В длинных отпечатанных на машинке письмах Кэт описывала свои путешествия и поездки. Хотя Тимоти они казались скучноватыми реестрами городов и блюд, он все же получал смутное удовольствие от того, что у его сестры такой экзотический и полный приключений образ жизни. Отчасти он перенял это отношение у родителей. Письма и открытки, присланные Кэт, были семейной гордостью: они хранились за часами на каминной полке в столовой и для случайного гостя служили свидетельством эпизодической связи их семьи с более роскошной и светлой жизнью, чем та, которую они сами вели. Но в то же время, Тимоти знал, как родители скучают по Кэт, в особенности мама с горечью переживала столь долгое ее отсутствие.

Летом 1949 они снова решили отправиться в Уортинг. И Тимоти был рад. Ведь эта поездка казалась такой естественной и неминуемой: она была неотъемлемой частью его ритма жизни, настолько простого и упорядоченного, что оглядываясь на прошедший год, он не мог отличить одну неделю от другой, разве что по сезонным спортивным событиям. В школе каждый день было одно и то же, и даже выходные мальчик стремился проводить по почти такому же четкому расписанию. Вечером в пятницу он доделывал почти все домашнее задание и принимал ванну. А суббота предназначалась исключительно для удовольствия. С утра мама приносила ему завтрак в кровать, и он нежился до полудня, читая комиксы. А днем Тимоти с Джонеси и Блинкером отправлялся смотреть матчи с Чарльтон Этлетик или Чарльтон Резерв, если первые играли в другом городе, – и для мальчиков не было большего счастья, чем воочию увидеть победу команды Чарльтон. Хотя их самую блестящую победу над Бёрнли в финале кубка чемпионов в 1947 году он, конечно же, пропустил. В тот день Тимоти слушал матч по радио и мучился от неопределенности, слушая комментатора, когда пошло дополнительное время матча со счетом 0:0. А потом Даффи, невысокий бритый наголо игрок левого фланга, совершенно внезапно забил потрясающий гол, ударив по мячу во время перекрестной подачи с правого фланга, да еще и правой ногой! По словам комментатора, Даффи пробежал через все поле, чтобы обнять Сэма Бартрэма, вратаря родного Чарльтона. И хотя команда больше никогда не достигала подобных высот, их игра всегда была интересной: переменчивой и непредсказуемой, но временами волнующей вспышками великолепия. И не раз Тимоти и его друзья покидали трибуны за несколько минут до конца матча, подавленные плохой игрой любимой команды только для того, чтобы, идя по тихим, заставленным автомобилями улицам, вдруг услышать громогласный рев трибун, свидетельствующий о том, то Чарльтону удалось-таки в последнюю минуту забить гол и выиграть матч.

По дороге домой на задымленной крыше покачивающегося трамвая Тимоти живо обсуждал с Джонеси и Блинкером важнейшие вехи матча. Обычно, вместо того чтобы сделать пересадку в Нью-Кросс, друзья слезали с трамвая на Депфорд-Хай-стрит и шли остаток пути по небольшим улочкам, пиная старый теннисный мячик, потому что после просмотра хорошего матча у них просто ноги ныли от желания повторить подачи и ходы – а как же иначе. Так они играли дотемна, а затем, ощущая покалывание во всем теле после упражнений в промозглой вечерней прохладе, Тимоти отправлялся домой пить свой субботний чай и есть запеченную фасоль с беконом на тосте. Выпив чай, он записывал результаты футбольного матча, передаваемые по радио, и помогал отцу проверить билет футбольной лотереи. Поздно вечером он снова встречался с Джонеси и Блинкером – они по очереди ходили друг к другу в гости и играли в карты или Монополию.

Большая часть воскресенья посвящалась церкви. Обычно они ходили на мессу в 10 часов утра, если только в то воскресенье не было Причастия. На Причастие надо было идти в половине девятого из-за поста. Иногда они также посещали Благословение по вечерам. Воскресными вечерами после раннего плотного ужина Тимоти также доделывал домашнее задание, а потом вместе с родителями слушал по радио передачу «Вэраети бэндбокс». Жизнь текла спокойно и упорядоченно.

Поэтому он был рад, что они снова поедут в Уортинг на каникулах. Небольшое разнообразие после городской жизни и, в то же время, все здесь было знакомо. Они снимали те же комнаты у мисс Уоткинс с тем же обеденным столом у окна в столовой. За окном виднелись все те же автобусная остановка и лужайка для игры в боулинг. Все было по-прежнему.

Однако через несколько дней Тимоти почувствовал, что ему уже не так здесь весело, как год назад. Ему стукнуло четырнадцать, и уже не к лицу было в одиночестве строить замки из песка во время отлива, в то же время мальчик стеснялся знакомиться со своими сверстниками на пляже. Плавать он не умел, а плескаться на мелководье в его возрасте было стыдно. Пожалуй, оставалось только слоняться по пирсу с игровыми автоматами и резаться в пинбол. Там же, на пирсе стояли автоматы с фотографиями обнаженных женщин. Тимоти ходил мимо них каждый день, сгорая от желания взглянуть внутрь хоть глазком, но он боялся, что люди странно на него посмотрят или что в этот момент мимо пройдут родители. Однажды вечером, когда вокруг было немноголюдно, а родители Тимоти слушали концерт возле эстрады, мальчик бочком подкрался к одному из автоматов, кинул в него монету и прижался лицом к окуляру. Из автомата донесся шум, и перед глазами Тимоти стала проплывать череда выцветших дагерротипов с изображением девушек, резвящихся на качелях и каруселях. Они и вправду были обнаженными, но то, что хотелось увидеть, было отпечатано расплывчато. Их прически напоминали ему о фотографиях его мамы и ее подруг в молодости, которые он видел в семейном альбоме. Он покинул пирс, чувствуя себя виноватым и в то же время обманутым, и отправился сидеть на пляж. Иногда, когда мамы переодевали маленьких девочек после купания, можно было заметить небольшую складку у них между ног. Но большие девочки оборачивали бедра полотенцами, когда переодевались, и смотрели с возмущением, заметив нас себе взгляд постороннего парня.

Вторая неделя каникул была лучше первой. Его родители познакомились с мистером и миссис Клементс, которые остановились в той же гостинице. Мистер Клементс был крупным мужчиной с волосами на плечах и груди. Он предложил научить Тимоти плавать в бассейне у бани, и от скуки мальчик согласился. Не сказать, чтобы уроки ему нравились, но к концу недели он вдруг освоил это навык и смог переплыть бассейн поперек. «В следующем году мне будет веселее на каникулах, – думал он, пока поезд трогался от станции в Уортинге, – потому что теперь я умею плавать».

Но и на следующих каникулах было не лучше. Лето выдалось паршивым во всех смыслах. Кэт в кои-то веки собиралась приехать домой на побывку, однако ее отпуск отменили в последний момент из-за начала войны в Корее. А английская сборная по футболу потерпела невероятное и унизительное поражение со счетом 1 : 0, и почему-то именно от сборной Соединенных Штатов, и вышла из соревнований за Кубок Мира. Кроме того, в июне Тимоти должен был сдавать экзамены O-Levels, но правительство издало глупейшее постановление, что к экзаменам будут допущены только те ученики, которым исполнилось 15 лет до 1 января того года, а день его рождения был 10 января. Теперь у Тимоти появился свой повод для недовольства правительством, поэтому он с необычайным вниманием следил за результатами февральских выборов. В них снова победили лейбористы, но с таким небольшим отрывом, что все твердили о том, что скоро пройдут перевыборы. Тимоти с удовольствием слушал эти нападки на лейбористов, но они не решали его проблему с экзаменами. Перед Пасхой была репетиция экзамена, в которой он участвовал наравне с остальными, и учителя говорили, что Тимоти сдал бы экзамен весьма успешно. С такими результатами он мог бы уйти из школы и поступить учиться на чертежника. Если он только собирался заниматься этим в будущем, в чем он, в общем-то, сомневался.

В день его четырнадцатилетия дядя Тэд спросил мальчика о любимых школьных предметах, и Тимоти назвал рисование и математику. Тогда дядя сказал, что в таком случае ему лучше стать чертежником. И его идея как-то укоренилась. Тимоти нравилось рисовать и чертить различные предметы, и ему было очень приятно иметь четкие планы на будущее и знать, что ответить на обычный в этом случае вопрос: «Чем ты собираешься заниматься, когда окончишь школу?». В ответе «Я стану чертежником» было что-то интригующее: немного необычная специальность, подразумевающая профессионализм, специализацию и в то же время разумный выбор, где первое место уделяется не амбициям, а явной способности достичь желаемого. Отцу Тимоти тоже понравилась эта идея. Но мама всегда хотела, чтобы Тимоти стал учителем, и потому питала некоторые сомнения в отношении мыслей дяди.

После репетиции экзаменов директор школы Брат Августин вызвал к себе Тимоти вместе с родителями. Он сказал им, что не имеет смысла второй год держать Тимоти в пятом классе, ему лучше перейти в шестой класс и в конце учебного года сдать экзамены по программе средней школы, а затем через год, когда ему исполнится семнадцать, экзамены по программе подготовки к университету.

Мы не собирались оставлять его в школе еще на два года, – возразил отец. – Он хочет стать чертежником, и ему лучше как можно скорее начать обучение.
Чертежником? – поднял брови Брат Августин. – Думаю, Тимоти стоит думать о лучшей цели в жизни. Я как раз хочу набрать хороший шестой класс в школе Св. Михаила и подготовить мальчиков к университету. И Тимоти один из тех, кого я хотел бы в нем видеть. Что ты об этом думаешь, Тимоти?
Не знаю, – правдиво ответил мальчик. Он ничего не знал об университетах, кроме соревнований по гребле между Оксфордом и Кембриджем.
А обучение… хм… очень дорогое? – спросил отец.
Да нет, совсем недорогое, мистер Янг, возможно оно будет бесплатным. Университетское образование сейчас бесплатное, а стипендии довольно щедрые. Однако поступить в университет сложно.
Думаю, это хорошая идея, – сказала мама мальчика.

Но его отец хотел понять, что это образование даст Тимоти:

Нам казалось, что неплохо ему было бы выучиться на чертежника, потому что он силен в рисовании и математике. А профессия чертежника объединяет эти дисциплины. Так сказал его дядя.
Понятно, но он вполне может стать архитектором.
Архитектором?

В результате они приняли решение, что Тимоти пойдет в шестой класс в сентябре, сдаст экзамены летом и за это время сам решит, чем он хочет заниматься. Пока они ехали домой в автобусе слово «архитектор» продолжало звучать в его голове, такое загадочное, заманчивое и в то же время пугающее. Профессия архитектора была очень почетной, но в то же время она была сопряжена со всевозможными трудностями и неопределенностью. Маму очень вдохновила мысль о том, что Тимоти может поступить университет, но отец принял ее более хладнокровно. Он узнал о том, что можно выучиться на архитектора, став подмастерьем – многие считали, что это гораздо лучший способ, так как ученик с самого начала постигал мастерство на практике. Тимоти считал, что ему гораздо проще было бы решить свою судьбу, если бы ему позволили сдать экзамены в этом году. Сейчас получалось, что он вынужден был оставаться в школьном заточении еще год, не провалив но, в то же время, и не сдав их.

Другой, более определенной и менее обсуждаемой проблемой, гнетущей Тимоти, было еще одно скучнейшее лето в Уортинге 1950 года, где он, по словам матери, был таким угрюмым. Ему было там одиноко и скучно: скучно в компании родителей и от Уортинга в целом, от прогулок и автоматов на пирсе, от лужаек для гольфа и салатов Оливье, которые готовила миссис Уоткинс. И хотя теперь он неплохо плавал, купаться в одиночку было тоже скучновато. Обычно он окунался только для галочки, когда они приходили на пляж по утрам. Потом делать было абсолютно нечего и оставалось лишь сидеть на пляже, читая книгу или украдкой рассматривая девчонок из-под темных очков. Среди них была девочка с темными волосами в светло-голубом купальнике, которая казалась ему довольно симпатичной. Он частенько наблюдал, как она на цыпочках шла по гальке купаться вместе со своим отцом, теребя нижний край купальника, а затем выходила из воды, подтягивая бретельки, и встряхивала волосами, сняв купальную шапочку. Но девочка даже ни разу не взглянула в его сторону.

По вечерам Тимоти надевал свои коричневые габардиновые брюки и желтый джемпер, связанный мамой по его просьбе. Стоя у зеркальной дверцы гардероба в своей комнате, пока он приглаживал свои сухие непослушные волосы бриллиантином, Тимоти восхищался тем, как преобразила его одежда, которую он впервые выбрал сам. Однако ожидания, которое таила в себе эта новизна в одежде, не были оправданы. Ведь после ужина заняться было и вовсе нечем, разве что бродить по набережной вместе с родителями, когда солнце садилось над Литтлгемптоном и с моря дул легкий бриз, или же пойти в кинотеатр. Тимоти предпочитал ходить в кино в одиночестве, а потом возвращаться в сумерках по главной улице, размышляя над особенно запомнившимися моментами только что увиденного фильма или о девочке в голубом купальнике, или и о том и другом вперемежку. Однажды ночью случился шторм, и огромные волны разбивались о волнорез, осыпая набережную брызгами. В ту ночь он прошел несколько миль, промокнув насквозь, а в голове его звенела фраза «это превосходит законы природы».

На следующее утро волнение на море утихло, солнце сияло над водной гладью, а пляж был усеян обломками древесины. Среди них попадались и ветви деревьев без коры, выцветшие и размокшие. В них была какая-то странная красота, и Тимоти развлекался тем, что зарисовывал некоторые из них. Он был один на пляже: родители отправились за покупками и вскоре должны были присоединиться к нему. Рядом с ним разместилась девочка в голубом купальнике вместе со своей семьей, и Тимоти чувствовал, что она поглядывает на него с любопытством. Но вблизи она уже не казалась такой симпатичной, как издали, а когда она вытирала мокрые волосы после купания, мальчик с отвращением заметил волосы у нее в подмышках. Появление волос на собственном теле также вызывало у него чувство неловкости, в особенности внезапно образовавшаяся растительность на лобке, колыхающаяся в воде, подобно водорослям, когда он принимал ванну. Он знал, что у мужчин там обычно растут волосы, но ему казалось, что у него они появились слишком рано и росли слишком обильно. Растительность на подмышках почти его не беспокоила, но на девушке это смотрелась отталкивающе.

Наконец солнечные лучи развеяли мглу, и стало жарко. Он долго плавал и заплыл так далеко от берега, как никогда прежде не решался. Затем выбрался из воды и упал ничком на полотенце, положив голову на локти. Его кожа постепенно высохла на солнцепеке и всем телом овладела приятная усталость. Тимоти задремал. Вскоре сквозь сон он расслышал голоса родителей и шуршание шезлонгов, которые волокли по гальке.

Помоги-ка маме, сынок, – позвал его отец. Но Тимоти было лень нарушить свое блаженное расслабленное состояние, и он продолжал лежать с закрытыми глазами.
Не мешай ему, Джеф. По-моему, он спит.
Посреди утра?
Он купался. Устал, наверное.
Мда. Ох и хилый же он парень.

Тимоти все еще лежал без движения, претворяясь спящим. Обыденный разговор его родителей, усаживающихся в шезлонги, доносился до него, словно радио-постановка.

Ничего вроде.
Замечательно. Почему ты не снимаешь куртку?

Пауза.

А у тебя есть газета?
Последний номер Экспресс.

Пауза.

Как тебе утренний копченый лосось?
Пожалуй, я все-таки сниму куртку.
Мне показалось, он был жестковатый.
Кто?
Лосось.
Да, жестковатый вроде.
Но мне не хотелось ничего говорить.

Пауза.

Что пишут в газете?
Мак Артур уверяет, что он в курсе дела.
Мак Артур?
Насчет Кореи.
Ах, ну да.
Хотят призвать резерв Z.
Господи… Похоже, снова начинается война.
Не удивлюсь, если бензин скоро будет снова выдаваться по карточкам.

Пауза.

Вот бы нам небольшую машину, Джеф.
Почти на все модели годичные очереди.
Я не имела в виду новую…
Новая или старая – особой роли не играет. Все равно она нам не по карману.
Кэт говорила, что хочет научиться водить.
Когда это?
В последнем письме. Ты же читал.

Пауза.

Жаль, что она не смогла приехать этим летом.

Пауза.

Она все равно бы не приехала.
Что?
Она ни за что не приедет. В любом случае найдет отговорку.
Но она же планировала приехать. Все дело в этой Корейской войне – поэтому поездка сорвалась. Ты же читала письмо.
Если бы не война, нашлось бы что-нибудь другое.
Не понимаю, о чем ты, Дороти. Что ты имеешь в виду?
Когда она вообще в последний раз была дома?
Знаю, но…
В 1947 году! три года назад.
Два с половиной.
Ладно, два с половиной. Но вот уже третий год она совсем не приезжает домой.
На что ты намекаешь?
Не знаю, но там с ней творится что-то странное.
Что же такого «странного» там творится?

Тимоти уже совсем проснулся, хотя по-прежнему лежал с закрытыми глазами и не шевелился. Мать понизила голос, и ему пришлось напрячь слух, чтобы расслышать ее ответ.

Какой-нибудь роман, мужчина – что-то, о чем она не хочет ставить нас в известность.
Что? Наша Кэт?
Она уже не наша Кэт, Джеф. Пора бы уже смириться с этим фактом. Она провела дома всего три недели за последние три года.
Да, я знаю, но это же не значит… Она же по-прежнему достойная католичка.
Неужели?
Что значит твое «неужели»?
Ну откуда же нам знать. Помнишь этого Рода?
А… Да, но, поверь, это не тот случай… Кэт просто думала, что он одинок. Она даже не знала, что он женат, когда они встретились.
Это она так сказала.
В любом случае, лишь тот факт, что у нее не получилось приехать домой, не дает тебе право… Скорее уж ты ее отталкиваешь.
Я?
Да, ты, Дороти. Ты все время ее высмеивала, когда она бывала дома, ты же не станешь это отрицать.
Как приятно приятно слышать.
Я только о том, что не нужно делать таких выводов только из-за того, что Кэт некоторое время не была дома…
Не одна я их делаю.
Ты о чем?
Когда дочь уезжает из дома и три года не приезжает…
Два с половиной.
И при этом не выходит замуж и по всем признакам не собирается…
Она еще молода.
Соседям это кажется странным.
Соседям, черт подери, лучше не совать нос в чужие дела.
Но при этом необязательно говорить.
Да о чем ты, в конце концов?
Помнишь дочку Уилкисов, живущих неподалеку? Веронику?
И что с ней?
Она внезапно уехала и не вернулась. Говорят, нашла работу на севере. Потом ее видели в Манчестере, гуляющую с коляской. И обручального кольца у нее не было.
То есть ты предполагаешь..?
Я ничего не предполагаю, а просто объясняю тебе, почему ходят слухи.
Ты с ума сошла Дороти, уж это точно.
Что ж, жизнь покажет. Давай не будем больше об этом. Сейчас разбужу Тимоти – у него спина совсем покраснела. Тимоти!

Он почувствовал руку матери на своем плече. Он стал имитировать гримасы, обычные при пробуждении, зевать и щуриться на море, блистающее под солнечными лучами.

У меня в сумке крем Нивея, Хочешь, я намажу им твою спину?
Нет, я пойду за мороженым.

На самом деле ему не очень хотелось мороженого, он просто хотел побыть один.

Иногда Тимоти задавался вопросом, наяву ли происходила та утренняя беседа на пляже между родителями или она почудилась ему во сне. Сама мысль о том, что Кэт, его неуклюжая, полная старшая сестра с монастырским образованием, могла быть причастна к наиболее откровенных грехов, казалась ему невероятной, даже несмотря на то что Кэт курила и красила ногти. Но если и вправду могла (он и так сомневался, что слышал беседу наяву), то грех становился чем-то домашним, с будоражащей силой вырванным из контекста церковных догматов или же литературы и ставшим частью реальности, его собственной жизни. Потому что если на самом деле Кэт совершила нечто такое, в чем ее подозревала даже мама, то, возможно, и для него, Тимоти, существовала возможность когда-нибудь совершить этот грех. А он никогда еще не думал совершить прелюбодеяния, до свадьбы конечно, которая казалась слишком далеким событием и посему представлялась туманно. Об этом грехе можно было думать, желать его совершить, но он был таким ужасным, что решиться он вряд ли когда-нибудь на него решился бы. В школе ребята шептались, что два парня из шестого класса сделали это с двумя девчонками, которых встретили на туристическом празднике, да еще прямо вчетвером в одной палатке. Одна мысль об этом взбудоражила Тимоти, но все-таки он не поверил. Они наверняка просто хвастались. Они все придумали. И все же Кэт тоже это совершила… и, вероятно, многие делали то же самое. И все-таки это был грех, смертный грех. И если человек внезапно умрет с таким грузом на душе, то попадет в ад. Он серьезно рисковал. Но если многие занимались этим… то было уже не так страшно.

Тимоти вспомнил о своем чувстве вины от того, чем они с Джилл занимались, когда им было пять лет, и как стыдно ему было в этом признаваться. Потом он годами думал на тем, не были ли его исповеди пустыми, а причастия – святотатственными, из-за того что он умалчивал правду о них с Джилл. Это длилось до тех пор, пока он не прочел одну взрослую книгу, взятую совершенно случайно с полки местной библиотеки и открытую тут же, в зале. Там был эпизод, в котором автор описывал точь-в-точь их с Джилл ситуацию: двое детей остались одни дома, «я покажу тебе свою штучку, если ты покажешь мне свою», мальчик посмотрел на гениталии девочки, но не хотел показывать свои – один в один как было у них. И хотя это был просто рассказ, он показал, что все дети делали то же самое. И описано это было не как что-то ужасное и необычное, но как само собой разумеющееся. Тимоти почувствовал громадное облегчение. Значит, он не один такой. Он принадлежит ко всем тем, кто проявляет любопытство к телу человека противоположного пола. И после этого ему было намного легче признаться о том, что они делали с Джилл, на главной исповеди во время школьных каникул, а священник никак не прокомментировал его признание.

До сегодняшнего дня пределом его сексуальных амбиций было увидеть девушку обнаженной, как некогда Джилл. Увидеть то, что обычно было скрыто от глаз на картинах, фотографиях, например в журнале «Рэззл», передаваемом из рук в руки в школе, который он иногда проглядывал с напускным презрением. Однако теперь, когда он открыл для себя новые возможности, благодаря случаю с Кэтт, любопытство стало толкать его мысли дальше, и он неуверенно попытался представить себе сам акт, просто любопытства ради. Он знал, что надо вставить свою штучку в штучку девушки. Но неясно было, что происходило потом, как долго оно продолжалось, на что было похоже, причиняло ли это девушке боль, как можно было зачать ребенка и как потом он рождался. Он совсем, совсем не знал этого. И отчасти по своей вине. Год назад, когда Тимоти читал в саду (он ясно помнит, что сидел в красном шезлонге, а высоко в небе летел самолет, оставляя за собой след) к нему подошел отец и начал беседу о том, о чем ни разу даже не упоминалось в их разговорах. Но Тимоти удивила внезапность происходящего и смутило то, что мама с волнением поглядывала на них из кухонного окна. Он сделал вид, что знал все что нужно на эту тему, и его отец с видимым облегчением оставил ее.

Оставшуюся часть отдыха в Уортинге Тимоти все больше отдалялся от родителей и пребывал в задумчивости. Его любимым местом размышления была западная часть набережной, та, что ближе к Литтлегемптону, где кафе и гостиницы уступали место обычным сельским домикам, а дорога сворачивала вглубь, по направлению к холмам. Мало кто из отдыхающих сюда заходил, кроме того, здесь находилось корпоративное бомбоубежище, последнее на набережной, оставшееся с войны, и там-то уж Тимоти никто не мог потревожить.

В последний вечер их пребывания в Уортинге после ужина Тимоти оставил маму за упаковкой их чемоданов, а отца за чтением вечерней газеты в гостиной миссис Уоткинс и по набережной отправился к своему убежищу. Солнце уже село, но все еще отбрасывало розоватые отсветы на облака, которые, в свою очередь, отражались в море. Начинался прилив, и волны пенились, омывая пляж. Тимоти вспомнилось стихотворение из книги, которое они анализировали на репетиции экзамена по английскому. Ему достались строки:

Послушай! И услышишь скрежет

Камней, влекомых и бросаемых волною

Обратно на высокий берег.

Он то растет, то затихает, растет и затихает снова,

Словно неровный шаг больного,

И – о, какая в нем печаль.

Тимоти написал:

Поэт печалится, слыша звук волн на берегу. В данном четверостишье мы видим хороший пример звукоподражания. Мы как будто слышим звук волн на пляже. Примечательна аллитерация звонкого Р в строке «Он то растет, то затихает, растет и затихает снова».

Но теперь, повторяя эту строку про себя под звуки волн, Тимоти подумал, что все-таки лучшим в ней было слово «затихает». Оно было похоже на шуршание волны, когда она разбивалась и иссякала, впитываясь в песок: затихала. И в ритме четверостишья был пульс волн, упорядоченный, но не монотонный, потому что каждая волна накатывала чуть раньше или чуть позже, чем вы ожидали. Он жалел, что эта мысль не пришла ему раньше, иначе он тоже включил бы ее в свой экзаменационный ответ. Хорошее стихотворение, Берег Дувра какого-то Мэтью Арнольда. А в конце стихотворения было смешное слово «меркнущей»:

Мы здесь, на меркнущей равнине…

Ему не удалось найти слово «меркнуть» в словаре дома, но можно было догадаться о том, что оно означало. Сейчас небо как раз меркло: розовый отсвет сошел с облаков и они стали серыми, а небо было темно-серым. Черноту неба на востоке нарушали лишь огни двух Брайтонских пристаней, мерцающие в отдалении. И как раз в этот момент зажглись огни на набережной Уортинга, своим сиянием заглушив последний естественный свет уходящего дня.

Мы здесь, на меркнущей равнине…

И что-то там еще…

разим изо всей мочи,

где варварские армии воюют под покровом ночи.

Это еще было до изобретения радара. Именно радар помог победить в битве за Англию. Командование истребительской авиации наблюдало за немецкими самолетами на экране радара и послало им навстречу эскадрилью. Джерри ждал неприятный сюрприз в виде самолетов Спитфайр и Харрикейн в полной боевой готовности, которые возникли на фоне садящегося солнца и открыли огонь из пулеметов: трра-та-та-та-та-та-та!!!

Один в пустом бомбоубежище, под покровом ночи, никому не видимый здесь, Тимоти оживил героические мечты своего детства, Темное убежище превратилось в кабину самолета Спитфайр. Согнувшись в кресле, он двинул рычаг вперед и глянул на бомбардировщик Хайнкель сквозь паутину прицела. Тимоти нажал кнопку на рычаге, и восемь рядов пуль с маркировкой градом посыпались на самолет противника, который сразу же загорелся, накренился и разлетелся на горящие куски, которые, вертясь в воздухе, стремительно полетели вниз, в море. Откинувшись на спинку сидения, Тимоти вывел Спитфайр из пикировки и мягко поднялся в высь, осматривая небо на предмет других самолетов противника. Он летел спиной к Англии, а его лицо, с выражением готовности и вызова, было повернуто к Европе.

И я об этом же -

Blog

Дэвид Лодж Покидая убежище

Содержание