Редько Александр Странствия шамана. Места силы и исцеления. От Камчатки до Тибета
| Вид материала | Документы |
- Редько Александр – Тибетский гамбит. Битва за шестую расу, 5434.54kb.
- Л. Я. Штернберг отмечал, что сила шамана связана с его помощниками: Сверхъестественная, 141.19kb.
- Кузьмицкого Алексея Алексеевича, формирование по сути однопартийного представительного, 1278.31kb.
- Искусство Психического Исцеления Искусство психического исцеления Вступление Искусство, 2207.66kb.
- Далай-лама XIV буддизм Тибета, 371.31kb.
- Наукова школа аудиту, 285.34kb.
- Методика работы. Мы пользуемся таким алгоритмом исследований. Предварительный сбор, 36.37kb.
- Силы Древней Руси Аланской Участвуют писатель и переводчик Александр Асов, альпинист, 38.68kb.
- Академию Прогрессивного Искусства Исцеления Кристаллами в Таосе, Нью-Мехико, где проводятся, 7388.51kb.
- Аннотация примерной программы дисциплины Физическая и экономическая география Монголии, 83.54kb.
Гараманты прекрасно владели приемами магии, позволявшими им чувствовать себя в безжизненной пустыне как дома. И немудрено, по тайным поверьям, эти волшебники никогда не умирали: их души выходили из песка и после смерти вновь в него возвращались.
Для хозяев пустыни, к тому же магов, видимое отсутствие воды никогда не было проблемой. Зная, что она содержится буквально во всем, гараманты умели вызывать водные потоки из скал и даже капли влаги из самого маленького камня. Находясь в любой точке Сахары, эти чародеи могли видеть абсолютно всю ее поверхность и каждого путника на ней. Это позволяло им легко замечать недружественные караваны с золотом и стремительным налетом захватывать их.
Немудрено, что вокруг такого необычного племени возникло множество легенд. Тот же Геродот намекал на происхождение их от легендарных атлантов.
Как бы то ни было, гараманты действительно были таинственным племенем, появившимся неизвестно откуда, а затем будто бы исчезнувшим неизвестно куда. Дело в том, что, когда (VII в. н. э.) многотысячные волны арабских переселенцев стали активно осваивали северные районы Африки, могущественные гараманты почему-то без особого сопротивления стали уходить от них все южнее и южнее — в бесконечные пески, в засушливые и гористые районы Аххагар и Тассили, становясь разбойниками. Они стали грабить богатеющие арабские поселения в оазисах и контролировать караванные пути в пустыне, отбирая золото у мусульманских купцов.
Те прозвали их таувариками, то есть безбожниками.
Принято считать, что именно от этого слова и пошло наименование более позднего народа Сахары- туарегов.
Теперь самое время подробнее рассказать о туаре- гах, так как именно они переняли у гарамантов почет- ную миссию детей и хозяев Великой пустыни.
Туареги создавали в глухих и труднодоступных уголках Сахары свои желтые глинобитные городища. В центре их, вокруг колодца, строились высокие многоэтажные продовольственные склады, более похожие на пчелиные соты. Каждая семья имела в них свою ячейку, заполненную большими амфорами для хранения различного зерна, фиников, масла, меда, воды и других продуктов, большинство из которых было данью, собираемой с торговых караванов. Вокруг такого склада тесно, стена к стене, располагались небольшие жилые домики с плоскими крышами. Внутреннее про
странство продовольственного склада служило крепостью, в которой туареги укрывались при осадах. Специальные ячейки имели узкие бойницы для обстрела неприятеля.
С 18 лет юноши посвящались в воины и были обязаны постоянно носить тагельмус {шат — по-арабски), спуская его до подбородка лишь при еде.
Женщины туарегов свои лица не закрывали. Их общественное положение было даже выше, чем у мужчин. Только они учились грамоте и сохраняли свою письменность — томашек. По линии матери велось и родство. Даже главным мужским родственником детей являлся не их отец, а старший брат их матери! Естественно, многоженство у туарегов исключалось...
Что ж, пусть эта мысль утешит нынешних мужчин...
Ныне большинство туарегов ассимилировались среди арабов, приняли ислам и подрабатывают на нефтепромыслах и соледобыче. Об их принадлежности к древнейшему народу свидетельствуют только повязки-тагельмус, носимые по-прежнему с гордостью и достоинством. Однако в самых глухих районах Сахары еще до сих пор кочуют племена вольных туарегов, называющих себя имошагами, что значит «свободные». Они считают, что в пустыне есть все, нужно настоящему имошагу, а чего в ней нет, так имошагу и не нужно. Эти воины пустыни ушли прочь от цивилизации и воды, делающих людей своими рабами. Они пошли на невероятные лишения, но сохранили свою самобытную культуру...
Покинув легендарную Джерму-Гараму, мы двинулись дальше по Сахаре. Нагорье Акакус, которое пересекало наш путь, — воистину музей скульптуры. Тысячелетиями ветер обтачивал песком горные породы, придавая им совершенно невероятные формы. И теперь на бескрайних полях желтого песка торчат бесчисленные буро-коричневые многометровые каменные фигуры умопомрачительных форм и очертаний. Колонны и шпили, развалины крепостей и замков, минареты и соборы, грибы и деревья, фантастические фигуры людей и животных, разнообразные космические пришельцы — чего тут только не увидишь! С диким свистом носится между ними наполненный песком ветер, продолжая совершенствовать свои невероятные творения...
Вечерами наши водители-туареги жарили на костре мясо и пекли прямо в песке под ним вкуснейшие пресные лепешки тачилла, распевая хором свои песни такие же протяжные и заунывные, как вой пустынных петров под бездонным небом Сахары.
Мы же бродили по мертвенно сияющим в свете огромной луны пескам, между фантастическими скалами Акакуса. Их контуры серебрились в ночи, будто покрытые мерцающей паутиной (следствие электризации от ударов миллиардов песчинок). Потом мы забирались на скалы и слушали «звуки солнца». Так здесь называют треск камней, лопающихся от резкого охлаждения после дневного перегрева. И сколько естественной гармонии было в негромкой человеческой песне под аккомпанемент каменных барабанов...
После ужина, полулежа вокруг догорающего костра, мы все вместе вдыхали восхитительные ароматы местных кальянов шиша, ведя неспешные разговоры о таинственной жизни пустыни и ее обитателей. Кутаясь в спальник, под дикие стоны пустынной совы, я разглядывал совсем низшие звезды и думал, что слово «пустыня» означает вовсе не тот факт, что вокруг тебя ничего нет, а то, что мысли твои здесь невольно очищаются от житейской шелухи привычного бытия. Пусто в голове; чистый лист дается здесь твоему мышлению. Нужно лишь уловить те тихие светлые голоса, что льются на тебя с небес, и внимать им. Внимать и вписывать в свою память Божественные наставления и советы ушедших предков. Внимать, впитывать и исполнять, чтобы стать добрей и чище, искренней и
естественней. Чтобы оставаться плотью от плоти той первозданной природы, что восхищает нас всегда своей извечной непорочностью...
.
Человек на 80 % состоит из воды. Он, по сути, большая бутылка с дырявыми стенками, через которые постоянно вытекает 2,5 л жидкости в сутки. Это в обычных условиях, а в пустыне потери воды возрастают до 12 л! Интересно, что жажда возникает уже при потере 0,5 л на 1 кг веса, когда обезвоживания еще вовсе нет. Тогда спортсмены полощут рот водой, а туареги сосут камушек: выделяется слюна, и жажда пропадает. А вот если будет безвозвратно потеряно 3—5 л воды — дело дрянь. Ну а дефицит в 10 л неминуемо приведет к смерти.
Пусть такие заявления остаются на их совести...
Мы не тратили воду на умывание, бритье, мытье посуды или стирку, но прошло пять дней, и запасы ее практически закончились. Жара тут же стала невыносимой, а джипы без кондиционеров превратились в камеры пыток.
В этих районах выпадает всего 20—30 мм осадков в год, то есть меньше уже не бывает. И хотя под Сахарой, на глубине 2000 м, плещется огромный океан пресной воды площадью 1 млн кв. км, сама она редко
Где выходит на поверхность. Первый артезианский Колодец французы пробурили тут в 1856 году. С тех Пор их сверлили сотнями, но пустыня эти же сотни ежегодно и забирала обратно. Наши туареги знали, где был ближайший колодец в прошлом году. Туда мы и двигались. Но сохранился ли он в постоянно движущихся песках? Вопрос жизни и смерти для нас, так как в пустыне человек не проживет без воды более суток.
К тому же скалы-останцы остались за спиной, и мы въехали в бескрайние просторы песчаного океана пустыни Идехан-Мурзук — одного из крупнейших в мире скоплений желтых песков. Ничего вокруг, кроме барханов, сколько ни крути головой! Какие колодцы? Какая вода? Где тут ее искать?
Машины постоянно буксуют, жалобно взвывая моторами, и мы спешим им на помощь. Толкаем джипы, обливаясь потом, меняем лопающиеся баллоны и молимся лишь о том, чтобы не случилось какой-нибудь серьезной поломки. Ведь, кроме спутникового навигатора, у нас принципиально нет с собой никаких приборов и средств связи. А теперь еще нет и воды...
Солнце палит нещадно. Даже теней нет. Жажда уже вовсю терзает каждого, и песок упорно лезет во все щели одежды и отверстия тела. Он скрипит уже даже под веками. Он медленно душит нас и ждет...
Сахара... Глубину этой «песочницы» вообще не можно измерить.
Это живая масса. Она дышит, звучит, перемещай и — я теперь уверен в этом — думает...
Который час кавалькада наших машин мечется между дюнных цепей, иногда в понижениях, перева- ливая из одной песчаной «долины» в другую.
Водители уже не едут по маршруту, а ищут колодец. Как они здесь ориентируются — одному Богу известно: тянущиеся во все стороны до самого горизонта желтые песчаные волны внешне почти ничем не ОТЛИчаются друг от друга.
Барханы пустынь перемещаются ветром на десятки метров за год, а свои очертания могут менять после каждой песчаной бури! Какие тут могут быть ориентиры, если серьезные бури происходят почти еженедельно!
Но, видимо, свои особые ориентиры в пространстве все-таки существуют для жителей пустыни. А может быть, молитвы помогли: за час до заката, который мог стать последним для экспедиции, водители нашли то, что искали в песках весь день...
Когда-то здесь жили люди и отдыхали торговые караваны. Десяток глинобитных, полуразрушенных, запаленных песком по самые плоские крыши домиков без окон ютился в котловине между двумя огромными звездчатыми барханами. Наверняка этот год будет последним в жизни места, бывшего когда-то цветущим оазисом. Огромный бархан всем телом навис над ним, запустив песчаные щупальца под каждую крышу. Он поглотил все живое и неживое, а скоро проглотит и память о них...
Разобрав крышу над одним, только им известным строением, водители-туареги открыли старый колодец. Мягкими ведрами, сделанными из верблюжьих шкур, нам удалось набрать оттуда около 100 литров мутноватой прелой воды. Не знаю, как передать ощущение тех первых глотков. Вода не была, как это принято говорить, самой сладкой в моей жизни, но вкус и запах ее мне не забыть никогда...
Мы остались ночевать подле развалин былой жизни, надеясь к утру нацедить еще немного воды. Ужинали молча, да и привычных песен не пели.
Когда-то у этого колодца, наверное,, сидел и майор Лэнг... Где теперь он и сотоварищи? Тягостно ночевать на кладбище чьих-то судеб, чьей-то любви и несбывшихся надежд. Да и сами мы сегодня были на волосок от той же участи. И не были, а остаемся по-прежнему. Остаемся заложниками судьбы и песков сегодня, и завтра, и потом. Потому что песок любит воду не меньше, чем любит ее все живое на земле, и он всегда готов отобрать у вас даже последние ее капли.
Рано легли, рано и встали. Всем захотелось подняться на огромный бархан, погубивший оазис, и с него по- любоваться восходом солнца. Не менее получаса мы карабкались по песку вверх, поминутно проваливаясь и увязая. Ветра не было, но над самой поверхностью бархана постоянно струилась дымка песчаной поземки. Картина напоминала мне зимнее восхождение в
горах: так же метет снежный низовик, так же резко скрипит наст под ногами...
Стоп! Иногда слышу, что здесь не скрип доносится из-под ног, а какой-то ворчливый скрежет... Странно, наверное, ветер искажает звуки.
Мы успели наверх как раз вовремя. Лежащие под нами бескрайние волны песчаного моря еще были темно- серыми, сливающимися с горизонтом. И вдруг словно сказочный салют озарил спящее небо. Бесчисленные мелкие кудряшки высоких облаков, невидимые до тех пор, внезапно загорелись нежным желтым цветом. Словно тонкие стружки с небесного дерева, они закурчавились на темном фоне неба, восхищая глаз фантастическим орнаментом. А может, это райские птички пробуждаются от снов после долгой ночи?
Первый луч солнца внезапно ударил из-за горизонта в ближайшие облака, и они вспыхнули багровым пламенем. Занялось торжественное буйство небесного пожара. Одни за другими, светлые перышки облаков
словно окунались в пурпур, а небо вокруг них постепенно становилось ультрамариновым, затем синим, а потом и прозрачно-голубым...
Пустыня, расчерченная длинными тенями барханов, озарилась сочным желтым светом, подставляя свои необъятные просторы ласковому утреннему солнцу.
Здравствуй, новый день жизни! Здравствуй, ма- тушка-планета! — кричим мы восторженно во все стороны.
Но от солнца проснулся и ветер. Он ударил внезапно, плотной стеной колючего песка. Порыв был такой силы, что буквально сбил нас с верхней кромки бархана. Прикрываясь куртками, мы «по-суворовски» поехали вниз по крутому склону, увлекая за собой лавины песка, будя и оглашая дремлющую пустыню радостными воплями:
Вот это класс! Ура! Даешь! Ура!!!
И вдруг с огромным барханом что-то произошло. Откуда-то из глубины его послышался низкий недовольный гул. Он быстро нарастал и стал ощущаться уже каждой клеткой тела. Могучая песчаная масса мелко задрожала, а затем будто стала толкать меня. Это было невероятно, но я отчетливо почувствовал толчки в спину, будто катился не по мягкому песку, а по ухабам. Гул перешел в напряженный рокот, заставивший похолодеть от внезапно нахлынувшего страха. Он сдавил голову и заткнул тугим комком глотку...
Судорожно отталкиваясь холодеющими руками, я закувыркался вниз в состоянии безотчетного ужаса. Песок терзал открытые части кожи нещадным наждаком и, казалось, вгрызался, утрамбовываясь в меня, стараясь превратить мое тело в камень. Он явно хотел убить меня, и я это четко осознавал...
Скатившись к подножию, я побежал безоглядно, панически стряхивая с себя прилипшие песчинки так, будто они продолжали кусать меня. Бархан злобно гудел вослед, заглушая громкие стоны моих товарищей, бегущих рядом.
И я понял: бархан — живой...
В лагере мы понемногу успокоились, и ощущения на бархане стали казаться игрой воображения. Однако водители не разделяли почему-то нашего оптимизма. Они что-то бормотали о том, что нельзя тревожить духа — хозяина бархана своим шумом и озорством. При этом они быстро собирали лагерь, намереваясь спешно уезжать.
Машины выбрались из котловины и помчались по песчаным просторам широкого русла древнего вади. Но не прошло и часа, как наша кавалькада вдруг остановилась. Туареги сгрудились и стали с волнением обсуждать что-то, осматривая горизонт. Мы ничего необычного там не увидели, но зато услышали какие-то странные звуки, доносящиеся ниоткуда. Словно кто-то тихо играл в окружающем неподвижном воздухе — то ли на нежных гуслях, то ли на волшебной скрипке. Это была сладкая и завораживающая музыка, чуть слышная, но совершенно отчетливая...
Очаровательную гармонию прервал рев двигателей: не обращая на нас внимания, водители быстро стали выстраивать джипы в тесный круг-звездочку, радиаторами в центр, и обносить его кольцом брезентового забора-ширмы, которым они обычно защищали лагерь от песка на ночевках.
Подбежал Жамааль и с самым серьезным видом стал быстро говорить, что дух бархана вызвал Эола — бога ветров. Пески-эрга запели, и это значит, что он уже близко. А «дышащий ядом» — большая беда для путников. У нас лишь несколько минут, чтобы попытаться спастись...
Мы всмотрелись по направлению его протянутой руки и вдруг увидели, что горизонт, утратив обычное марево прозрачности, покрылся какой-то темной дымкой. Слегка колеблясь, она разрасталась вверх и довольно быстро приближалась к нам со всех сторон. Но еще удивительнее было другое зрелище: вершины всех ближайших барханов, словно действующие вулканы, красиво курились темными облачками поднятого в воздух песка. И это притом что вокруг нас царил полнейший душный штиль. — Самум! — крикнул кто-то, и сердце мое судорожно сжалось.
Окружающий воздух стал резко темнеть и терять прозрачность, но еще было видно, как багрово-черные тучи быстро неслись со всех сторон к зениту прямо над нами, проглатывая последние лучи солнечного света...
Мы побежали к машинам, выхватывали из рук водителей верблюжьи одеяла и, закутавшись в них с головами, падали на и под сиденья. Захлопали дверцы, а потом стало так тихо, что слышно было лишь частое биение сердца...
Страшный удар потряс машину, и все ее части отчаянно завизжали. Это даже был не удар. Будто чья-то огромная мощная пасть охватила джип и стала его отчаянно мотать и трясти, ударяя о капоты соседних автомобилей и стараясь вырвать из общего круга. Этот незримый некто ужасающе ревел голосом реактивных турбин, проникающим в каждую клеточку вспухшего мозга. Герметичный салон почти мгновенно наполнился пылью и песком. Меня, лежащего на полу, немилосердно било о ножки сидений, не давая зафиксироваться. Густая смесь пыли с горячим воздухом упорно забивалась под одеяло. Вскрикивая при каждом ударе тела, я хватал ее ртом, вдыхая и глотая. Она обжигала легкие, и дышать было мучительно больно. Раскалывалась голова, выплескивая в песок остатки последних мыслей, и скоро, окончательно потеряв ощущение реальности, я уже не понимал, стоит ли джип, лежит или уже летит под небесами крохотной песчинкой в тисках неведомой и страшной силы. Мне уже было все равно: бесчувственное тело продолжало биться всем, чем можно, обо все, что было рядом, и душа моя лишь ожидала смерти этого бренного тела от неминуемого удушья...
Не знаю, сколько часов продолжался кошмар самума, сколько еще времени мы приходили потом в себя. Водители вытаскивали нас из салонов, раскапывая песок, и укладывали в неподвижный ряд, словно мертвецов. Да мы почти и были таковыми...
Когда закончился день — не знаю: света больше не было до самого утра.
Мы все лежали в морозной ночи пустыни, и этот холод был тогда лучшим лекарством для избитого тела, воспаленного разума и уставшей души...
Как я хочу, чтобы все мои читатели в конце концов поняли это!
В конце концов мы отлежались, а вот Каду, старшему сыну Жамааля, не повезло: торопясь закрепить канистры с водой, он поздно прыгнул в машину, и удар двери раздробил ему предплечье. На обработку раны ушло немало воды, еще больше вылилось из разбитого пластика канистр. Опять ввели жесткий режим экономии и двинулись дальше, благодаря Бога, что крепко побитые «тойоты» все же завелись...
Однако через два дня состояние Каду значительно ухудшилось. Несмотря на мои таблетки, у него стали проявляться признаки гангрены и сепсиса, о чем я и сказал Жамаалю, сидевшему теперь за рулем головной машины. Тот промолчал...
Тем не менее спустя несколько часов наш начальник вдруг резко изменил курс, и вместо юго-запада мы поехали на юго-восток. Прошел еще день напряженного джиппинга по барханам, и вдруг, выехав на высокую кромку одного из них, мы увидели впереди картину, которую вначале приняли за мираж.
Внизу, в обширной песчаной котловине, лежало круглое голубое озеро. Густые акации и стройные финиковые пальмы окружали его плотным зеленым кольцом, словно мохнатые ресницы влажного глаза. В их тени виднелось несколько необычных строений, напоминающих шатры, но людей не было видно. Мы замерли от удивления и восторга...
— Это селение вольных туарегов-имошагов. Кроме меня, мало кто знает о нем. Место святое, и туда нельзя ходить постороннему под страхом смерти, — сказал Жамааль. — Но у меня нет другого выхода. Днем там нет мужчин, и мы с доктором поведем Каду к знахарке. Оставайтесь за гребнем и ждите нас в полной готовности к отъезду.
И действительно, мужчины в селении отсутствовали. Несколько женщин, закутанных с головы до ног в черные шали, сверкая белками глаз, громко, с угрожающими интонациями бранились с Жамаалем, но все- таки разрешили пройти к знахарке-колдунье (амекел- леу). Та долго мазала руку Каду какими-то мазями, варила для него сложный травяной отвар, зашептывала парня непонятными заклинаниями, и он в конце концов уснул. Я сказал старухе, что являюсь врачом, и подарил обрадованной колдунье практически всю свою аптечку. Она же дала нам мази для перевязок пострадавшего и угостила сухим сыром тикамарин и лепешками тагелла.
Скоро Каду проснулся, и мы засобирались уходить. Но на улице нас ждала невероятная картина: все наши машины колонной медленно двигались с бархана в сторону поселка в окружении двух десятков всадников, закутанных в белое и сидящих на верблюдах- дромадерах...
Мы влипли в серьезную историю: туареги, возвращавшиеся в поселок, обнаружили машины нашей экспедиции и неожиданно захватили всех.
Не стану утомлять вас рассказом о долгих переговорах, которые вел с вождем Жамааль. Мы, белые, были для них врагами, вторгшимися в их дом, иноверцами, узнавшими про тайное поселение. Этот факт грозил самыми серьезными последствиями для нас, тем более что вид у мужчин, охранявших нас, был самый воинственный. У левого запястья каждого, как мы и читали ранее, крепился небольшой кинжал, а на правом боку висел в кожаных ножнах метровый прямой меч такуба. Вид у них был совершенно киношный, и один из наших операторов вынул фотокамеру, наведя ее длиннофокусный объектив на красавца туарега...
В секунды ближайший охранник выхватил меч и коротким движением отсек металлический (!) объектив, да так, что корпус камеры остался в руках у ошалевшего от испуга оператора.
Осознав случившееся, мы окончательно поняли, что с нами не шутят. Тотчас обыскав всех, туареги не только забрали всю фото- и видеоаппаратуру, но и повынимали из машин наши личные вещи, сбросив их в кучу. Ситуация накалялась...
Не знаю, какие боги вмешались в нее, но, не поверите, наша экспедиция не «пропала без вести в песках Сахары...», как сообщили бы потом в CNN, только благодаря старухе знахарке и мне. Придя в шатер к аменокалю — вождю туарегов, она долго говорила с ним о чем-то, а потом туда позвали и меня — доктора...
На пороге шатра меня встретил Жамааль, и по выражению его лица я понял: дела наши совсем плохи и «визит белого доктора» — последний шанс для судеб всех членов экспедиции...
Как ни странно, такая ответственность успокоила мои, лихорадочные до того, мысли. Подняв голову и распрямив плечи, я уверенно шагнул навстречу новому повороту своей удачливой до сей поры судьбы...