Алексей Бойко Инсайд май майнд
| Вид материала | Сценарий |
- Ном лекция "Майнд-менеджмент новая скорость мышления", 9.73kb.
- Бойко Виктор Сергеевич Йога. Скрытые аспекты практики, 4262.99kb.
- Проект рішення колегії головного управління агропромислового розвитку з питання «Про, 255.36kb.
- Поводом для обращения к Вам послужило известие о том, что в Москве арестован Василий, 16.52kb.
- 129090 г. Москва, ул. Каланчевская,, 541.78kb.
- Антропосари й «осинушк и» рома, 9364.5kb.
- Коммерческий закон, 3427.18kb.
- План на 2010 год, тыс рублей в т ч. план на январь-май, тыс рублей Факт за январь-май, 112.15kb.
- Монах в новых штанах, 95.7kb.
- Применение майнд-машин в спорте, 380.48kb.
Глюк: - Нет, такой опупени по-пиндосски я еще не слыхал… И дальше что?!..
Мамочка: - Не ешьте имущества женщин в дополнение к вашему - ведь это великий грех. А если вы боитесь, что не будете справедливы с сиротами, то женитесь на тех, что приятны вам, женщинах – и двух, и трех, и четырех.
Глюк: - Н-да… Нет, но надо бы повнимательнее относиться к начальным мгновениям при встрече буквально с чем угодно, поскольку - любое же впечатление образуется на основании живущих в вас стереотипов, а все они, как правило, – полнейшее фуфло и пшик.
Мамочка: - Я две рюмки под запал, отцы. Я залитие крота. Я играющие марш кишки. Я долгий ящик. Я все тяжкие. Я ни бельмеса. Я абцуг. Я чики-брыки. Я зены. Я дотла. Я не своя тарелка. Нечистик и немытик я. Меня до черта. Я будь неладна. Я не было печали. Я на чем свет стоит. Я гой еси. Я гой. Я лихо. Я типун. Я уносящий аист. Мы как косяк. Я худшая Европа. Я плюсквамперфект. Это когда…
Глюк: - Клянусь мамой, это смешней травы…
Мамочка: - Это когда блохи ходят на богомолье, когда мыши кошек едят, когда реки молочные, а берега из мамалыги на турецкую на пасху, на русский на байрам, на морковкино на заговенье, когда рыба поет на тот год об эту пору, когда свиниа будет с поля шагом итти и на белку лаяти!.. О, стоя на молитве, ног не расставляйте - бес проскочит! И не ешьте с ножа! И не ешьте чужой ложкой: заеды нападут! Переносье чешется – к покойнику, а…
Глюк: - А в правом ухе звенит – к добру… Нам это известно, да. Я знаю, зачем ты думаешь и говоришь это.. И этот косно-языческий язык… Ты - затемненный русский… (задумывается, подбирая слово) первозверь, вот что!.. (Вычисляет что-то с помощью логарифмической линейки и астролябии.) Ну, хорошо. Вопрос твой примерно ясен… Дорогой сюда я видел годовалую девочку, которая бегала на карачках, как трехлапый котенок, и у которой было два зубка…
Мамочка: - Ты вооружен железной палкой с крючком и так груб и крепок, что стала похожей на деревьев кору твоя жестокая кожа! Ты высокий, плечистый головач, черноволос, черноглаз, борода золотая, в правой руке лук, в левой лупа, ездишь по небу на колеснице, пуская стрелы! Гнев твой уляжется, и все будет забыто, но в настоящее время ты поневоле мечешь свои перуны против всех!
Глюк: - Хорошо-хорошо… М-да-с… Пьют здесь, знаем мы, всегда одинаково… Пьют, вообще, всегда. Но как не пить?! Зачем? Вот дьявольщина где… Испитый разум, он очень невелик, компактен, строг и прост. И для других не внятен – внятен для себя! При внешнем пораженчестве – победен тайно, властно!
Мамочка: - Я же – всего лишь воткнутое в землю бревно, у которого имеется лицо, похожее на лицо человека, я клясться родом! Я забеременеть почему-то вот хочу…
Павлик: - Здесь??!..
Глюк: - Ну да… Ведь как это бывает?! Сомненья плоти. Трепет. Пепел. Пот. Судороги. Жалкость улыбки на углу матраса. Люк между ног разъезжается, разъезжается… Жаркий пар! И обморочный сон. Потом же - что-то обрушивается, как стальной капкан, и все! Дай руку. Теплая. И жилка на запястье бьется. Вот, я же чувствую… Ну что же, Пашенька… Займись, пожалуй.
Заворачивает в банкноты какие-то листья и курит их, отдыхая.
Играет в кости, в домино, в лото с Дохтуром.
Павлик Морозов чрезвычайно оживляется.
Павлик: - Ага… Значит, так… Мы тут все-таки должны заполнить несколько обязательных пунктов протокола, такой уж у нас порядочек. Чтобы не было потом никаких недоразумений. Тэк-с… Здесь у нас пункт - «Внешний вид заявителя, свидетеля, потерпевшего или подозреваемого». Я буду говорить вслух и писать, и если у вас будут возникать какие-нибудь дополнения или вы будете с чем-либо не согласны, вы мне сразу скажете. Хорошо? Значит, я пишу: исключительно крупная медная шатенка, статная, с широким, неожиданным лицом. Формы, естественным образом проступающие под надетым, как я понимаю, на голое тело, нарядным на вид сафьяновым халатом с узором из огурцов кровавых оттенков по пепельному полю, казались бы правильными, но впечатление смазывают очень мускулистые руки, никчемно свисающие к животу. На ногах – черные бутсы марки…
Мамочка: - Да нет, у нас их сами шьют. Можем и вам, к примеру, пошить.
Павлик: - Не говорите глупостей. Значит, на ногах черные бутсы кустарного производства. А у вас разрешение на этот вид хозяйственной деятельности имеется?
Мамочка: - Мы же - так просто, на уроках труда.
Павлик: - Ну хорошо. Итак, вы утверждаете, что…
Мамочка: - Да-да, из нашего лагеря пропала игрушечная девочка. Небольшая такая, с маленьким ротиком.
Павлик: - А губы, губы? Такие… чуть вывернутые, порочные, вечно влажные?
Мамочка: - Да, приблизительно такие. Откуда вы знаете?
Павлик: - Чутье. Работа такая. И что?
Мамочка: - Да. И вот она куда-то делась. Мы все ее так любили… Она же такая… сравнительно беззащитная… Даже почти и без обрубочков, только глазки смотрят.
Павлик: - Любили, простите, в каком именно смысле?
Мамочка: - Как вам сказать… По-всякому. Но главным образом, я бы сказала, в обычных, общепринятых формах. Насколько это позволяет небольшой хлебный ящичек.
Павлик: - Как-как?
Мамочка: - Она у нас содержалась в хлебном ящичке. Так гораздо удобнее.
Павлик: - В хлебном ящичке? А это разве не садизм?
Мамочка: - Нет-нет, ну что вы.
Павлик: - Ну хорошо. Продолжайте, пожалуйста.
Мамочка: - Да. И вот она взяла и куда-то подевалась. Кажется, вот вечно вилась тут под ногами, туда-сюда, туда-сюда. А тут вдруг – раз и нет ее.
Павлик: - Секундочку. Вы же сами только что сказали, что, дескать, без ручек, без ножек, даже почти и без обрубочков… Как же это она вечно вилась под ногами, туда-сюда, туда-сюда? Тут у вас что-то не складывается. Неувязочка…
Мамочка: - Вы понимаете, я просто еще не дорассказала. Нет, как это по-русски… В общем, дело в том, что у нас существует хорошая традиция: мы детишками игрушечными круглыми сутками играем-играем, играем-играем, и так до самого конца. А с ней – как поиграешь? Вот мы и придумали: завернем ее, бывало, в мягкую тряпочку, бечевочкой крест-накрест перевяжем – и на пол. Иногда ведь в течение дня ужасно много ходить приходится, и вот идешь себе куда-нибудь, а она у тебя в ногах, как мячик словно бы. Вот и перепасовываешь ее целый день потихонечку. Да и ей самой забавно. Кто-нибудь навстречу пойдет – ему пас отдашь. Лично я всегда стараюсь в средний и длинный пас играть. Бью, как правило, внешней стороной стопы, чтобы девочка чуть по дуге шла. Так пас более четким, более акцентированным получается.
Павлик: - Да-да, я тоже считаю, и история это полностью подтверждает, что мы должны гораздо больше в пас играть, должны быть сильны в первую очередь не индивидуалистическим, а именно командным подходом. Прежде всего - собрать людей, объяснить сложившуюся обстановку, привести запоминающиеся примеры и только потом уже, допустим, перегнать технику, ввести в действие инженерные и научные кадры.
Мамочка: - Да-да, и у нас в лагере тоже – просто как в хорошей песне, как в сорок втором.
Павлик: - Это замечательно. А помните, кстати, как мы в свое время придушили фашистскую гадину? Вы только вспомните! Идет себе какая-нибудь одуревшая от наших бескрайних полей баварская рота в красивой и удобной форме, с кофием в термосах, с ванильной булкой на завтрак – и тут в окопе миллион обветренных крестьян. Короткая встреча – и ни тех, ни других.
Мамочка: - Вообще, я нет-нет да слышу у нас в изоляторе разговоры о какой-то абсолютной свободе отдельной личности… Не знаю, что, собственно, имеется в виду, но считаю, что абсолютной свободы личности не может быть никогда, даже при коммунизме. А вообще обидно… Как посмотришь кругом, на все эти загребущие щупала, просто обидно. А наши дураки смотрят и молчат. А какие есть люди! Господи, да нигде таких нет!
Павлик: - Это разве люди! Это не люди. Гвозди!
Мамочка: - Да, да, да! На днях один парнишка мне в кабинет аж пулемет двуствольный прикатил. Все детальки сам подобрал, по винтику. Говорить и писать ручонками не может, так мелок в зубы схватил, трясется весь, и на доске аршинными буквами, с ошибками: нет, мол, больше сил смотреть на то, как эти суки… И как я его понимаю!..
(внезапно хватает оказавшийся рядом пулемет и палит холостыми патронами по залу)
Глюк: - Превосходно! Ну, будет, будет…
Павлик: - Вы, наверное, будете смеяться… Знаете, несмотря на огромный объем работы, у меня изредка выпадают выходные дни. И вот… В желтовато подсвеченное электричеством небо восходит бесконечный и явный стон, который и есть предутренняя тишина любого огромного города. На лету жестоко гомонят неизвестные птицы… Недалеко от них, в бетонном застекленном стакане шпиля высотного здания – я. Это заброшенный пункт спецсвязи гражданской обороны города. Знаете, я просто плачу, наблюдая некоторые сцены в прицел. Зато, согласитесь, мало же кому известно, допустим, где ночует – сам!.. (указывает пальцем вверх) А мне известно. Окна, окна!..
Глюк: - Спальня его сама по себе вполне обычна и даже не очень велика. Привыкший очень рано вставать, обычно он живо вскакивает в половине седьмого, быстро-быстро надевает очень гигиеничные хлопчатобумажные трусы и проходит ковровыми дорожками в туалетную комнату. О чем он думает в эту минуту, для меня лично остается полнейшей политической загадкой.
Павлик: - Да-да…Через непродолжительное время чета садится завтракать. Это уже – три соседних окна, столовая. Этот завтрак за овальным, карельской березы, столом довольно плотен: со сливочным маслом и достаточным количеством осетровой икры, булочками двух или трех сортов, паштетом, гурьевской кашей, оладьями, сметаной и вареньем. Запивается это, насколько можно судить по интенсивному пару из чашек, очень горячим чаем. Официант неопределенных лет, невысокого роста, с превосходного цвета лицом, лысоватый, с отточенными и мягко фиксированными движениями небольших проворных рук, безмолвно возникает раз или два, чтобы что-то подвинуть и заменить. Все это обычно длится семнадцать с половиной минут. Может, и мы, кстати говоря, чайку?
Мамочка: - Чайку? Да, хорошо бы.
Павлик: - Вот у меня здесь в кружечке – чиферочек, практичеки… Да, ну так скажите, у вас идеи-то какие-нибудь есть?
Мамочка: - Идеи-то есть. Насчет чего?
Павлик: - Как насчет чего! Насчет девочки.
Мамочка: - Какой еще девочки?
Павлик: - Как – какой!
Мамочка: - Ах, девочки! Какая же она девочка… Что это у вас, мальчик, на уме одни только девочки? Вы не маньяк?
Павлик: - Нет, нет, нет, вы что! Вот в начале нашей беседы вы сказали, что ее в лагере любили. Ну, а был ли у нее конкретно кто-нибудь? Вы меня, я надеюсь, понимаете?
Мамочка: - Думаю, что нет.
Павлик: - Что – нет?
Мамочка: - Думаю, что я вас не понимаю. Мы тут с вами спокойно сидим, пьем чай с вишневым вареньем… Неплохое, кстати, варенье… Да, так мы тут с вами спокойно сидим, а в это самое время где-нибудь в подвале, на чердаке или в грязном притоне совершенно чужие люди могут преспокойно измываться над девочкой! Она же, наверное, ни петь, ни рисовать потом не сможет.
Глюк: - Да, очень, очень может быть, что именно так.
Павлик: - Вот, предположим, взгляните-ка на этот стенд. На снимке слева вы видите, как может проходить комбинированное измывательство над еще живым телом девочки – как, впрочем, и женщины - застрявшей между колесной парой и тормозной буксой вагона, с одновременным участием сразу нескольких фигурантов, вот этих, в железнодорожной форме. Скажем, этот жирный, в оранжевом жилете, с рыжеватой шерстью на ягодицах. Видите, как его плоть буквально беснуется над ребенком! Или вы возьмите вон того, в заломленной фуражке, стоящего на коленях, с мордой распалившегося борова!.. Ну, положим, в данном случае на снимке запечатлены просто-напросто актеры, реконструирующие события со слов вышедшей впоследствии у нас здесь из комы девочки. Но я говорю о тенденции. Да вы пейте чай, вот у меня тут баранки очень хорошие.
Мамочка: - Спасибо. Вы меня извините, но из чисто человеческого любопытства я просто не могу не спросить вас… Скажите, а как у вас при такой-то работе – с женщинами?
Глюк: - Ну, вообще, по две-три практикантки обычно работают.
Павлик: - Главным образом они задействованы на формировании мысленной модели идеального извращенца и, соответственно, на его оперативной разработке по признакам этой модели. Не все девчонки, к сожалению, долго выдерживают, но в целом их нелегкий труд приносит свои несомненные плоды. Скажем, в позапрошлом году, в результате многоходовой оперативной комбинации, в момент совершения особо циничных развратных действий с одной из наших сотрудниц, была практически с поличным задержана мраморная статуя мальчика с крыльями и луком, якобы писающего морской водой в бассейн женского отделения Краснопресненских бань.
Глюк: - Сейчас извращенец полностью обезврежен, изобличен и скоро предстанет перед народным судом.
Мамочка: - С ума сойти! Но вы меня не совсем правильно поняли. Как при такой непростой, изнуряющей работе – с женщинами лично у вас?
Глюк: - О, с этими грязными, похотливыми животными?!..
Павлик: - Как с женщинами – у меня??
Мамочка: - А мне так хочется сейчас закрутить какой-нибудь жесточайший роман, с рыданиями и тюрьмой, с целованием покойника и креста! Иногда смотрю на себя в зеркало и просто ничего хорошего от слез не вижу. Как вы там написали?.. Формы казались бы правильными, но… но мускулистые руки, никчемно свисающие к животу… Эх!.. Но на мне же лагерь, команда, снабжение, кухня, поставщики патронов, сторожа…
Глюк: - Ну а кому сейчас легко?!..
Павлик: - Да, я понимаю. Вот, кстати, о целовании покойника... Вы сами-то в свое время в какой именно форме сдохли?
Глюк: - Геморрой.
Мамочка: - Это то есть как – в какой?
Павлик: - Вот вы возьмите Вильяма нашего, понимаете ли… Короче, Льва. Как он над этим бился!.. Увидит, бывало, у дороги торгующую снедью крестьянку, заманит за куст – дескать, давай-ка, милая, пирожки твои хорошенько рассмотрим, а там прямо в пыль повалит и медленно этак посохом-то на горло надавливает и приду-у-ушивает, и из-под бровей в глаза-то все всма-а-атривается, и все расспра-а-ашивает. Нечеловеческого любопытства был человек, чего там…
Глюк: - Да уж… Как все-таки странно на первый взгляд звучит это место в романе, со смертью Анны. Ну что это…
Павлик (читает из романа): «И ровно в ту минуту, когда середина между колесами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки и легким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колена. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что делала. «Где я? Что я делаю? Зачем?» Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину. «Господи, прости мне все!» - проговорила она, чувствуя невозможность борьбы. Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом»!.. Ну и так далее, до «померкшей свечи».
Глюк: - И откуда там вдруг еще и этот мужичок какой-то… И что это, простите, за позиции: упала на руки… легким движением… опустилась на колена… Сходные, в своей сущности, вещи вполне сносно описаны и в отношении несчастнейшего Берлиоза и вагоновожатой. Да, кстати. Вы помните, как кончается этот более чем странный роман? Собственно, та именно его сцена, из последних, где все они куда-то скачут по облакам и прочее… Скачут – все, кроме рыжей Геллы, доложу я вам! И где ж она? Куда это она вдруг подевалась? А я вам отвечу: автор не дописал три фразы. Будем говорить, постеснялся. Заканчиваться сцена должна была примерно вот как…
Павлик (зачитывает из рукописи): - В хлопанье орлиных перьев оторочки плаща, с тучей спутанных смоляных волос за спиной, смуглая даже и в свете луны, с запрокинутым надменным лицом летела на яростной кобылице не ведьма уже, но сама принцесса вечной ночи. Взгляды ее пронизывали туман земли и времен, и смутная тень ужасающей улыбки кривила углы ледяного рта: принцесса припоминала, как накануне ей, еще рыжей бестии, были настойчиво предложены любые деньги за мгновение наслажденья с нею, хотя претендент, между тем, с отрочества страдал неисправимым пороком рукоблудия. И она с капризным смехом отдалась в его объятия за платиновую диадему, а претендент же в следующий миг превратился в мертвую свинью.
Глюк: - Но это – к слову…
Мамочка: - Однако. Но вот про Льва – не верю.
Глюк: - Это почему же?
Мамочка: - А как же этот добрый, умудренный прищур из-под мохнатеньких бровей?
Глюк: - А что такое?
Мамочка: - Нельзя же с таким человечным выражением глаз – и душить человека, тем более крестьянку…
Глюк: - Очень даже можно. Вот смотрите.
Павлик набрасывается на Мамочку и душит.
Мамочка: - Как хорошо у вас получается!.. Мне хорошо! Да вы не дергайтесь.
Павлик: - Вы что это, вы что!
Мамочка: - Это я – так… Чтобы зачать уж точно... А то сомнение у меня. А я хочу, чтобы уж точно. И не делайте вид, что не хотите меня. Вы меня хотите!.. Ну представьте, что я Анна. Я Анна! Вот я падаю на руки! А вы – мужичок. Боже мой! Вы железнодорожник! А я зажата между колесной парой и тормозною буксой! Я грязное похотливое животное! Нет, лучше я - юная монашка, а вы - грязная, омерзительная горилла!
Глюк: - Гориллы - довольно кроткие и чистоплотные животные…
Мамочка: - Тогда я кроткая, чистоплотная горилла, а вы юный монах! Или вы - юный пионер, а я порочная старшая пионервожатая!
Глюк: - Нет, это я как-то с трудом могу себе представить.
Мамочка: - Тогда я юная пионерка, а вы - грязный порочный пионервожатый!
Глюк: - Это – лучше… Но какая-то в этом все же фальшь. Я еще мог бы себе представить юную пионерку – и порочного нацистского старшего пионервожатого. Или, может быть, даже наоборот: юную нацистскую пионерку и порочного старшего пионервожатого откуда-нибудь из Винницы.
Мальчики и Девочки пытаются изображать то, что описывает Глюк.
Глюк: - Какой-нибудь Боря Любарчик, в недавнем прошлом старший пионервожатый, в кровопролитных боях собственными руками убил не одну лошадку из ассенизационных вражеских обозов… И тут вдруг… когда уже, кажется - вот оно!... в последнем переулке он видит вышедшую на его минометный расчет девочку-камикадзе со снарядом «фау-2» в ручонках-хворостиночках. Боря понимает, что с одной своей стороны это – беззащитный ребенок, но с другой своей стороны – безжалостный враг всего многострадального народа Винницы, тысячелетиями гонимого ветрами истории туда-сюда, туда-сюда во все пределы, из одного конца планеты совершенно в другой ее конец. Боря колеблется. В исступленной молитве просит он Всемогущего подсказать единственно правильное в столь сложной ситуации решение, и тот, по некотором размышлении, это делает. Боря прикидывается мирным торговцем минометами и завязывает с простодушным арийским ребенком доверительную беседу о ценах на «фау», берет у девочки снаряд и долго крутит его в руках, приговаривая, что снарядик – так себе, довольно устаревшей модели и какой-то немного ржавый. Наконец он предлагает сбитому с толку ребенку пройти с ним куда-нибудь в уединенное место и проверить качество товара. Недалеко в горах они находят брошенный пастухами старенький танк. Между тем наступает прохладная майская ночь. Герои разводят в танке костерок и кое-как перекусывают гамбургскими колбасками и несколькими галлонами светлого пива. Девочка быстро хмелеет, и Боря совершенно неожиданно набрасывается на ту сторону ее тела, которая является безжалостным врагом многострадального народа Винницы. После изнурительной борьбы он наконец овладевает этой стороною вражеского ребенка и валится в изнеможении на ящики снарядов. Распалившаяся от многочасового противостояния дочь Рейха хватает миномет и тяжело ранит Боруха в пах. Старший пионервожатый печально исполняет народную песню прощания с Винницей. В это время гвардии старший лейтенант-сапер Николай Петров подкрадывается к вражеской машине и заглядывает в люк. Боря и девочка внезапно видят перед собой его опрокинутое мальчишеское лицо. «Я свой, товарищ! Боец отдельного минометного расчета двести пятнадцатого сводного резервного полка народного ополчения Любарчик Боря…» - стонет Боря и делает вид, что умер. Картина, представшая наметанному глазу улыбчивого старшего лейтенанта в танке, смутно напоминает ему какие-то полузабытые сцены из детства, что-то из кинофильма «Цирк» или, может быть, «Свинарка и пастух». В том, как привольно раскинулись в танке юноша и ребенок, явственно проступает нечто безотчетно-интернациональное, что-то безусловно-социалистическое. Петров пружинисто соскакивает переворотом внутрь, белозубо улыбается, оправляет плащ-палатку, треплет авоматом кудрявую голову Любарчика, целует в губы раскрасневшуюся немецкую девочку. Незнакомое прежде чувство какой-то безграничной любви к этим незнакомым ему людям, к этой чужой, но прекрасной земле, к этой мощной зарубежной боевой машине наполняет его молодое, прекрасно натренированное тело. Николаю хочется сказать или сделать что-нибудь непереносимо хорошее. Переполненный этими простыми и ясными мыслями, Петров подхватывает горячее тело ребенка, выпрыгивает из танка и куда-то убегает. Больше их, собственно говоря, никто никогда и не видит. И только потом навсегда застывает в металле и граните солдат в плащ-палатке и с небольшой немецкой девочкой в левой руке. А бойца Любарчика не стали перевязывать и сразу же захоронили в яме. С тех пор проплывают мимо пароходы – cалют Любарчику, пролетают серебристые лайнеры – гип-гип Любарчику, пробегает случайное немецкое животное – ав-ав Любарчику, а пройдут юные пионеры – приветный хенде хох Любарчику!