Книга принадлежит перу духовной писательницы А. Ф. Платоновой, с творчеством которой читатель уже хорошо знаком по изданиям настоящей серии.

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5

Глава X

В Царьграде

содержание

Не один греческий священник приходил к князю беседовать о вере. Узнали о его желании переменить веру другие народы, и каждый из них пытался склонить русского князя к своей вере, чтобы иметь в нем сильного союзника.

Приходили к нему послы от камских болгар-магометан, приходили с запада немцы, приходили хазары-евреи, но слышали в Киеве, что ни к одной вере не лежало так сердце князя, как к вере греческой.

Один греческий монах принес ему икону Страшного Суда и рассказал, какая участь ждет праведных и какая — грешных. Рассказал и о том, как Единый Истинный Бог, в Которого веруют греки, сходил на землю, как Он пострадал за людей, распят был и воскрес. Знали киевляне, что сильно задумался князь над словами монаха-проповедника, а глядя на икону Страшного Суда, промолвил: хорошо тем, кто на правой стороне, и горе тем, кто на левой...

— Крестись, и будешь с праведниками, — отвечал монах.

Ушел монах, но сменил его отец Адриан, и долгие задушевные беседы велись у него с князем.— Что же, батюшка? Как князь? Склоняется ли к нашей вере? — спрашивала как-то Светлана отца Адриана.

— В руках Божиих сердце человека... Бог знает... но веруем, что будет князь христианином. Недаром ему такой светлый ум дан... Вот теперь мужей именитых хочет послать в разные земли, чтобы сами посмотрели веру, увидели, как разные народы на своих местах служат каждый своему Богу. Пусть поедут, посмотрят... Свет веры Христовой еще ярче будет, как с тьмой-то сравнять его.

Так говорил старец. Светлана слушала его, почти уверенная, что князь Владимир будет христианином. Но у нее душа болела еще и за Рогдая. Вот уже исполнилась их мечта. Они — муж и жена; согласился Рогдай венчаться с ней по закону христианскому, но сам все еще оставался язычником. Какие-то колебания у него в душе. И лежит это камнем у нее на сердце, и всякая радость ее меркнет, и постоянно, постоянно, день и ночь, молится она за Рогдая: просвети его, приведи его к Себе, Боже!

Они живут в маленьком домике; вернее — живет она, а Рогдай все с князем. И знают этот домик все бедняки в Киеве, знают все больные. Идут к Светлане, а она поит, кормит, обшивает их, лечит целебными травами. Тихо и счастливо течет жизнь. Только бы Рогдай уверовал!

В этот вечер Рогдай ранее обыкновенного пришел к ней. Еще с реки услышала она его сильный, молодой голос. Пел он какую-то песню, и широкой волной разливалась могучая песня по затихшей реке.

— Ну, радость моя!.. Еду я с боярами и в землю Болгарскую, и в землю Греческую... будем смотреть, чья вера лучше...

Она немного побледнела: “Опять уезжает... Опять разлука!” — Но тотчас овладела собой.

— Да приведет тебя Господь к Себе! — проговорила она. Весь вечер прошел в разговоре о предстоящем отъезде.

Прошло около трех месяцев после этого разговора, и княжеская барка, на которой среди других послов Владимира находился и Рогдай, медленно и величаво подплывала к Босфору, на берегу которого красовалась столица Греческой империи — Царьград, или Византия.

Путь, которым плыли послы, знаком был русским. Каждую весну отправлялись этим путем ладьи, нагруженные разными товарами: шкурами зверей, лесом, воском, медом, хлебом в Грецию. Из Киева выходили они в вольные воды Днепра, плыли вниз по реке, между цветущими зелеными берегами, потом в том месте, где Днепр образует пороги, вытаскивали ладьи и товар на берег, тащили их “волоком”, потом снова плыли по реке и выходили, наконец, в Черное море, которым добирались до Царьграда.

Этим путем плыли и великокняжеские послы. Их было десять мужей — все пожилые, умные и родовитые бояре, с суровыми лицами, закаленные в боях, друзья и советчики князя. Был тут и дядя его Добрыня, и любимый боярин и воевода Путята, и все они плыли в Царьград с сознанием, что важное и серьезное дело поручил им князь.

Рогдай был среди них как мальчик. Но его любили за веселый нрав, за уживчивость с товарищами, за услужливость старшим, и тому, что князь его так любил, не завидовали.

Много пережил и передумал Рогдай за эти месяцы.

Были уж они и в земле болгар камских... Не понравилась им их вера. Храмы показались унылыми... Видели они немецкие храмы, и там скучно и некрасиво показалось им. Что-то ждало их в земле Греческой, какой ответ привезут они князю Владимиру?

Думал об этом Рогдай, да и самого его занимала греческая вера: “Светлана приняла ее, а Светлана — умница... И Адриан, старик, который христианской вере учил, тоже старик умный и добрый. О Христе говорит как о живом... Точно он видел и знает Его”.

В голове Рогдая мысли сменяли одна другую, переносили его на берега родного Днепра, к маленькому домику, где осталась Светлана, и хотелось поскорей вернуться туда. Но хотелось в то же время и Царьград увидать, и веру христианскую ближе узнать.

Был яркий солнечный день, когда их барка подплыла к главной пристани Царьграда, к Золотому Рогу.

Великолепное синее море сверкало и искрилось в лучах солнца, и волны словно ласкались о берег, накотором собралось много народа, все в ярких, пестрых одеждах, встречать славянских гостей.

Но гости, казалось, никого не видели, даже гребцы на веслах замерли от восхищения: какая картина развернулась перед ними!

Вдали, на ярко-синем небе, выступали снежные вершины высоких Олимпийских гор, покрытых по склонам вечнозеленым лесом, а ближе развернулся самый город, с его еще издали сверкающими куполами храмов и дворцов, с высокими стройными башнями и колоннами, с домами, окрашенными в самые разнообразные цвета, весь окутанный легким серебристым туманом.

У берега на якорях стояли огромные суда, еще никогда не виданные русскими... Везде были шум, крики, оживление.

У Рогдая закружилась голова. Он, точно во сне, помнил потом, как их барка подплыла к берегу, как они вышли и были встречены людьми в блестящих, шитых золотом и самоцветными каменьями одеждах — послами греческого императора, как их вели куда-то по узким и показавшимся ему некрасивыми улицам и, наконец, привели в большое здание, где они должны были переночевать.

Только к вечеру он несколько пришел в себя, отдохнул, подкрепился вином, которое принес ему грек-гостиник, и постарался уяснить себе, где он, что с ним и куда их поведут теперь.

— Завтра мы осмотрим город и храм святой Софии, — говорил ему Андроник, так звали грека, — а через день будет богослужение в этом храме... Император уже знает и распорядился, чтобы вас, русских, провели на переднее место. Увидите, как греки служат своему Богу... велик Бог наш!.. — восторженно закончил грек.

Он был еще не стар, по-видимому, живой и общительный, и Рогдаю хотелось поговорить с ним. Но голова болела, и чувствовалась какая-то странная тяжесть во всем теле.

— Надо уснуть, — подумал он. Грек, видя его утомление, не стал приставать к нему с разговорами и вышел, пожелав доброй ночи.

Рогдай вытянулся на приготовленной для него кровати... Но уснуть все-таки долго не мог. Все кругом было для него ново и необычно. В окно смотрела какая-то особенная, чарующая южная ночь, а луна, зеленовато-серебристая, ярким молочным светом заливала белые стены домов, видневшиеся из окон, и играла лучами на полу комнаты.

— Точно русалки в майскую ночь, — подумал Рогдай, переносясь опять мыслью на берег Днепра.

На следующий день Рогдай проснулся с восходом солнца. Тяжесть в голове не прошла, но общая усталость была меньше.

Пожалел Рогдай, что не взял с собой целебных корешков Вахрамеевны, и какая-то тоска сдавила ему сердце; еще вдруг сляжешь на чужой стороне.

Но грустным мыслям некогда было предаваться, потому что пришел Андроник, позвал его в другую комнату, большую, светлую, с белыми мраморными колоннами... Там собрались и другие дружинники русского князя... На длинных столах приготовлено было угощение.

Потом повели гостей осматривать город.

Было что посмотреть в Царьграде, хотя нужно сказать, что вблизи город производил совсем уже не такое впечатление, как издали. Не было в нем того великолепия, которым поражал он, когда к нему подъезжали с моря, не было в нем даже такой ширины улиц и такого раздолья, какое было на холмах Киевских... Улицы большей частью были грязные, узкие, извилистые, без света, пропитанные тяжелым спертым воздухом. Дома из бревен и глины были невзрачны и даже жалки, многие из них окружены были стенами, поросшими зеленью, диким мохом, плющом и виноградом... Кое-где за оградой, в саду, били невысокой струей фонтаны... Под временным навесом из пестрой ткани пристроились на некоторых улицах низенькие лавчонки, мастерские... Тут продавались и мясо, и рыба, и хлеб, и фрукты, и всевозможные варенья, и обувь, и какие-то восточные ткани, и павлиньи перья, и вообще самые разнообразные предметы.

И население города было тоже разнообразное: наряду с греками здесь можно было встретить и выходцев из Малой Азии, и черного эфиопа, и еврея, отчаянно жестикулирующего и навязывающего всем какие-то цветные побрякушки.

Толчея была на улицах невыносимая. Толпа взрослых и ребят с любопытством, разинув рот, смотрела на “руссов”, и, если бы не проводники и стража, посланная императором, едва ли бы им удалось спокойно осмотреть город.

— Сейчас выйдем к собору святой Софии, — сказал Андроник Рогдаю, когда тот, наконец, потерял терпение плутать по этим извилистым улицам... — Смотри, какая красота!

Они свернули на площадь, и великолепное грандиозное здание святой Софии предстало пред ними.

Дворцы, храмы, общественные здания вообще были прекрасны в Византии, но чудом искусства был, конечно, храм святой Софии.

— Завтра в этом храме будет вечернее богослужение... А послезавтра, в воскресный день, утром сам патриарх совершит Божественную литургию... Вас проведут в самый перед храма... — говорили послам, растерянно смотревшим на красоту собора.

А им поспешно давались объяснения через переводчика-болгарина.

— Этот собор построен императором Юстинианом.

— Но ему помогали сами ангелы: один из них сообщил в видении императору план храма, другой поклялся Вечной Премудростью охранять место постройки, третий доставил восемьдесят бочонков золота для храма, четвертый велел сделать над главным алтарем три окна в честь Пресвятой Троицы...

— Весь собор полон золота, мрамора, порфира, драгоценных камней...

— Мы осмотрим сегодня собор? — спросил Рогдай.— Не сегодня, потом... О, святая София — великое чудо!.. — отвечал все тот же болгарин.

Прошло почти два дня.

Рогдай чувствовал, что болезнь все упорнее и упорнее овладевает им. Он боролся с ней, как мог: не хотелось ему пропустить того дня, когда особенно торжественно греки будут молиться своему Богу.

И вот этот день наступил. Накануне, с другими дружинниками, он был уже в соборе. Когда он только переступил порог этого необыкновенного здания, ему показалось, что он вступил в целое море света: так обширен, высок и просторен был собор, увенчанный огромным и в то же время необычайно легким куполом, который распростирался над молящимися, как само небо. Люди казались совсем маленькими в этом огромном храме, и чувства смирения, восторга, изумления и благоговения наполняли священным трепетом всякую человеческую душу.

В притворе находился бассейн из яшмы, и мраморные львы извергали из своей пасти воду, в которой омывали ноги все входившие в дом Божий...

Послы князя Владимира, в том числе и Рогдай, были потрясены красотой вечерней службы, массой огней, стройным, словно неземным пением, великолепием внутренней отделки собора, картинами, расписанными по стенам, изображениями Христа, Пресвятой Девы, апостолов, сделанными из цветной мозаики...

Но сегодня здесь все казалось еще великолепнее. К сожалению, ни Рогдай, ни его спутники не понимали слов богослужения, но и того, что они видели, было довольно с них.

Патриарх и несколько десятков священников, диаконов, иподиаконов, облаченные в расшитые золотом и жемчугом одежды, стояли в алтаре вокруг престола... Патриарх совершал Таинство, все духовенство сослужило ему.

Ароматные волны аравийского ладана синеватыми клубами поднимались из золотых кадильниц в руках диаконов, а пение, чарующее, стройное, не похожее на пение человеческих голосов, могучими аккордами наполняло весь храм.

Над престолом в алтаре находился особенный балдахин, и оттуда спускался серебряный голубь, изображавший Святого Духа. Внутри этого голубя находились Святые Дары.

Послы многого не знали, много не понимали, но когда наступил важнейший момент литургии, когда запели “Тебе поем” и вся многотысячная толпа, как один человек, опустилась на колени, они тоже упали на землю, и Рогдай почувствовал, как горячие слезы катятся по его лицу.

Он был потрясен до глубины души, забыл о своей болезни, о Светлане, о князе, забыл обо всем на земле: казалось, само небо раскрылось над ним, и он перешел в какой-то другой, совершенно ему до того неизвестный мир, чудесный, таинственный, прекрасный... И жаль было уходить из этого мира, возвращаться к обычной жизни.

В необыкновенном восхищении, но и в совершенном изнеможении вернулся Рогдай в гостиницу, где они остановились, лег и не мог уже подняться.

Кто-то приходил к нему, звал по имени. Он не откликался.

К вечеру у него открылся страшный жар и бред... Он бредил Христом, неземным пением, храмом. Гостиник, напуганный его болезнью, позвал врача, и тот распорядился отправить Рогдая в больницу.

Глава XI

Под Корсунью

cодержание

Давно уже вернулись послы из земли Греческой, давно уже знали все в Киеве, что больше всего понравилась боярам греческая вера, и когда были они в Царьграде, в Софийском храме, то не знали даже, где они были: на земле или на небе — так поразило их и великолепие храма, и красота службы, и церковное пение... Давно уже знали все, что князь решил принять веру греческую, только все искал удобного случая; наконец, стало всем известно, что началась у князя война с греками и осадил он греческий город Корсунь на берегу Эвксинского понта (Черное море). И ждали все с душевной тревогой, чем кончится эта осада,

море.потому что велики должны были быть ее последствия. Только Светлана грустила и плакала.

Грустила Светлана и не знала, что в это самое время Рогдай тоже уже был под Корсунью, с любимым князем.

Долго прохворал Рогдай. Но в конце концов молодой организм и хороший уход сделали свое дело. Он стал поправляться. И вместе с возвращением здоровья чувствовал, как возвращается к нему жажда жизни, как хочется ему ее радостей и, больше всего, как хочется ему узнать ближе христианскую веру.

Андроник часто навещал его, и, сидя на каменном дворике больницы, долго беседовали они в вечернее время и о Христовой вере, и о греческой жизни.

Наконец наступил желанный день. На легком греческом судне, вместе с партией купцов, отправился Рогдай в родной Киев.

И странное дело: точно со второй родиной, расставался он с Царьградом: какое-то совершенно ему самому непонятное чувство сладкой щемящей тоски было в душе.

Вот постепенно стали скрываться из виду купола храмов, крест на святой Софии, дворцы, дома, стены, постепенно скрылись в тумане и очертания гор, все потонуло в голубоватой дымчатой дали, и перед глазами Рогдая было только море, тихое, бесконечное, лазурное море... Судно легко и свободно неслось по его волнам к родному для Рогдая Киеву...

Ни одного судна, ни одной ладьи не попадалось им навстречу. Но на четвертые сутки им встретилась затоне одна ладья, а несколько, и одного взгляда на них и на людей, сидевших в них, было для греков и Рогдая достаточно, чтобы догадаться, что это были “руссы”.

— Княжие люди! — вырвалось у Рогдая, и чуть не выпрыгнул он за борт: так по “своим” истомилось сердце.

— Куда Стрибог путь правит? — окликнул он, забывая о Христе и возвращаясь к старым богам.

— Под Корсунь... к князю... — отвечали ему с барки...

Зашевелились и заволновались греческие купцы. Слыхали они о том, что собирается русский князь под Корсунь, а теперь увидели, что это и в самом деле случилось. Враги, значит, были перед ними, а им и защищаться было нечем.

Но суровые лица ратных людей русского князя были спокойны; ни одна рука не поднялась, чтобы пустить стрелу в безоружных. Кто-то только позвал Рогдая:

— Иди к нам... вместе пойдем к князю.

Мог ли не поехать Рогдай?

В один миг он был в русской лодке, а через каких-нибудь полчаса греческое судно уже совсем скрылось из его глаз.

— Под Корсунь! Скорей под Корсунь, к князю...

Попал прямо на военный совет. Решали: наступать или нет на Корсунь. И порешили — наступать, хоть видно было, что не взять приступом, не взять и осадой город. Но что-то особенное соединялось у князя Владимира с мыслью о взятии этого города. Целыми часами заставлял он Рогдая рассказывать о том, что видел тот в Царьграде, о том, какие там храмы, как служат там Богу... И Рогдай рассказывал с увлечением, с жаром.

Рассказывал он и о том, какой любовью пользуются у греков их два царя — Василий и Константин, а о сестре их, царевне Анне, ходит в народе слава, как о святой: хвалят ее и за красоту, и за доброе сердце, и за веру ее, и нет ни одного бедняка в Царьграде, которому не помогла бы щедрая рука царевны Анны.

Рассказывал Рогдай и не замечал, с каким вниманием слушал его князь, не знал и того, что после его ухода, случалось, подолгу сидел Владимир совершенно один в своем шатре и думал великую думу.

Была ясная звездная ночь, одна из тех чарующих ночей, какие бывают только на юге. Затихла на несколько часов боевая гроза; молчали рога и бубны киевских воевод, не свистали стрелы, молчали литавры и трубы на корсунских стенах. Все затихло, и в этой таинственной тишине слышался только плеск волн потемневшего моря, да, казалось, незримые силы реяли над русским войском, и не могли устоять перед этой силой грозные корсунские стены.

На отдельных башнях города светились сторожевые огни, и какие-то тени мелькали то в одном, то в другом месте стены.

— Крепкий город... Как возьмем его, княже? — любимые воеводы князя, между ними и старый Путята, и доблестный Судислав, и юный Рогдай, окружили князя в его палатке. Говорили, что вся рать должна тотчас же снова двинуться на приступ.

— Сколько дней тут стоим, — говорил Путята, — не взять нам града осадою... греки — лукавый народ... Во всякое время они подмогу корсунцам дадут, а мы только ратных людей понапрасну истратим. Князь молчал.

Рогдай готов был согласиться с Путятой. Безумием казалось стоять еще и еще под стенами неприступного города. Не подойти к этим каменным башням, не устоять перед греческими камнеметателями, перед медноконечными стрелами, которые со свистом врезались в толпу киевлян, вырывая из строя сразу десятки людей. Стоит перед его глазами тот день, когда первый раз пошли киевляне на приступ. Сверкали на солнце мечи и копья, свистали стрелы; потрясая воздух криками, бросилась русская рать на стены города, взобралась на вал, к городским воротам, но... отбили греки нападавших, и грудами тел киевлян наполнился ров за городской стеной.

И не один приступ был так отбит.

— И на кого надеется князь? — думал Рогдай. Однако он уж и сам знает, на кого и на что надеется князь. Знает, зачем и на Корсунь-то он пошел войной.

— В Корсуни много церквей греческих... возьму этот город и привезу оттуда священников греческих, пусть учат народ мой закону христианскому. — Так говорил он, уходя из Киева, и эти его слова передавались теперь из уст в уста среди воевод княжеских. Знал об этом и Рогдай.

И вот теперь стояли они все перед этим городом, видели, как сияли на солнце кресты и купола христианских церквей, и не могли, ничего не могли сделать.

— Бог христианский... поможешь ли Ты нашему князю? — думал Рогдай, и таким чудом казалось ему взятие города, что, кажется, если бы взят был город, он и сам тотчас уверовал бы в Христа.

Тихо разговаривали между собой воеводы княжеские, тихо думал Рогдай свою думу, а князь сидел молча, не принимая участия в общем разговоре. Но не мрачно, а вдохновенно-прекрасно было его лицо... Глубокая вера светилась в глазах, а сердце его трепетало в могучей груди сладким и радостным трепетом.

— Почивай, княже!.. — сказал наконец Путята, вставая. Поднялись и другие воеводы.

— Добрая ночь... — сказал князь, наклоном головы отпуская их. — А ты останься, — обратился он к Рогдаю.

Рогдай остался. Шатер опустел. Несколько раз князь прошелся взад и вперед по мягкому дорогому ковру.

— Что ты чувствовал, когда был в Царьграде, Рогдай? — спросил он, останавливаясь перед дружинником.

— То же, что и другие, княже: будто в другом мире, на небе был я... до сих пор звучит еще в моих ушах то неземное пение, — отвечал Рогдай.— То же говорили мне и другие. То же чувствую и я сам... Премудра была бабка моя, княгиня Ольга, что приняла веру Христову, и вот чует сердце мое, что отсюда, из Корсуни, я вернусь в Киев христианином... Крещусь, если Корсунь будет взята... А в этом уверяет меня сердце! Чувствую, что даст мне ее Бог... — Светло и прекрасно было лицо князя, и верой звучал его голос. И чувствовал Рогдай, что совершается на его глазах что-то дивное и великое.

Отрок княжеский заглянул в шатер и позвал Рогдая. Рогдай вышел. А князь опустился на колени и, в избытке душевного волнения, со слезами пламенно стал молиться.

Он не мог бы сам сказать, о чем он молился. Он молился, чтоб дал Господь мир и свет его душе, чтоб дал свет всему народу киевскому, чтоб не отпустил его от стен этого христианского города иначе как христианином, чтобы помог взять ему Корсунь. Долго молился князь, и не смел Рогдай потревожить его; видел только, как слезы градом катятся по лицу князя, как сияют верой и счастьем его глаза, как губы едва произносят отдельные, отрывочные слова — помоги... спаси... просвети!..

Наконец Владимир поднялся с колен.

— Княже, — решился тогда заговорить Рогдай, — корсунцы стрелу пустили в наш стан... и вот какая-то грамотка на стреле... на языке греческом.

Владимир равнодушно посмотрел на бумагу.

— До утра оставим. Потом прочтем... Искусного в грамоте человека найти!..А ночь уже проходила. Светлело на востоке, и звезды угасали.

Рано утром собрались опять воеводы в шатер князя, нашли и человека, умеющего читать письмена греческие, и диву дались, когда узнали, что за грамотка прислана на стреле: некий корсунец Анастас уведомлял князя, что за городом есть в земле трубы, по которым вода из колодцев идет в город.

— Господи Боже мой! Корсунь наша! Корсунь будет взята?! Крещусь, если это будет! — в избытке душевного восторга воскликнул князь, и радостно пронеслись и его слова, и известие, полученное из Корсуни, по всему киевскому стану.

— Крещусь и я, — подумал Рогдай, дивясь тому, что происходило, и прислушиваясь к шуму, раздававшемуся с высоких стен неприступной крепости, — вот будет радость Светлане! — Его мысли перенеслись вдруг в Киев, на берег Днепра, к маленькому домику, где теперь жила Светлана, ничего не знавшая о его судьбе.

Стрела, пущенная из греческого стана, просвистела в воздухе и ударила в молодого боярина, стоявшего рядом с Рогдаем. Он тихо вскрикнул и упал, обливаясь кровью.

Рогдай невольно отшатнулся, вздрогнул, и сердце его сжалось: один момент, и вот так же может все кончиться. И вдруг так больно стало при мысли, что он никогда, может быть, не увидит уже Светлану.

— Великий Боже... Боже греков... пощади, сохрани мою жизнь, я приму веру Твою и буду всю жизнь до конца служить Тебе...

Битва разгоралась. Рогдай должен был сам взяться за копье и стрелы, но бой не увлекал его, в сердце была молитва, и душа рвалась к безоблачно-яркому синему небу, откуда должна была прийти ему милость. Через несколько дней Корсунь была взята.

Blog

Книга принадлежит перу духовной писательницы А. Ф. Платоновой, с творчеством которой читатель уже хорошо знаком по изданиям настоящей серии.

Содержание