Книга принадлежит перу духовной писательницы А. Ф. Платоновой, с творчеством которой читатель уже хорошо знаком по изданиям настоящей серии.

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5

Глава VII

На переломе

содержание

Князь блестяще закончил поход на ятвягов. Вернулся он в Киев со славными воеводами: с Путятой новгородским, с дядей Добрыней, с Судиславом, в боях закаленным, вернулся со всей своей ратью и славно отпраздновал свои победы. Несколько дней подряд шли пиры в княжеской гридне, и чуть не все киевляне перебывали на дворе княжего терема: для всех пенилась брага, для всех лилось вино греческое.

Ходила по столу круговая чаша, пели храбрые воины в честь любимого князя, пели славу храбрым, и тем, что вернулись с поля брани, и тем, что сложили свои кости за Русскую землю.

Вот и сегодня только что кончилась пирушка. Разошлись, наконец, витязи, и князь вздохнул свободнее.

Высокий, широкоплечий, полный сил и здоровья, он чувствовал себя странно утомленным... Сердце его ныло, в голове была тяжесть.

— Что же, что это такое?

Не снимая расшитого золотом княжеского кафтана, ходил он взад и вперед по своей гридне, останавливаясь иногда перед окном, из которого открывался великолепный вид на Днепровские холмы. На одном из этих холмов стоял идол Перуна. Идол был громадных размеров, из дерева, но голова у него была серебряная, а усы золотые. Храм Перуну до возвращения князя не успели построить, а вернувшись, князь велел и совсем прекратить постройку. Сколько жертв приносилось этому идолу! Сколько человеческой крови пролилось перед ним! Почитал князь бога Перуна, все свои военные удачи приписывал ему, и вот теперь... с каким-то недоумением, с каким-то тоскливым чувством смотрел он на идола.

— Полно, Лют, бог ли это? — спрашивал он иногда, пытливо заглядывая в глаза старого кудесника и указывая ему на громадного истукана. — Что-то плохо верю я. Скажет ли он, как жить? Неужели это он создал небо и землю, создал человека?

Ему горько и смешно было от таких дум, хотя видел он, что не смеется Лют.

И сегодня он задавал себе этот вопрос и не мог решить его. Черные, беспокойные думы вихрем несутся в его голове: чего не хватает ему? И слава у него, и богатство, и дружина удалая, храбрая, а мира нет в душе... Тоска беспросветная. И чувствуется, что все это не то, совсем не то, что-то еще другое нужно для жизни.

А тут еще и обида, кровная, жгучая обида примешалась. Едва вспомнит о ней Владимир, так и закипит его сердце.

— Собственной рукой убить преступницу... Пусть ждет, пусть мучится еще... заслужила она эту казнь...— Княже, а княже, что грустишь все? О Рогнеде что ль печалишься? — спросил, входя в гридню, старый Путята. Он уже совсем поседел, но тело его было еще крепко и сильно, а глаза горели отвагой. Воевода сердцем угадал думы князя.

— Рогнеда... нет у меня теперь Рогнеды! Не поминай имени ее!.. Слышишь?! — гневно проговорил князь, поворачиваясь к любимому воеводе. — Сердце я держу на нее... пойду в Лыбедь и — порешу все...

Когда Владимир говорил так, противоречить или советовать что-нибудь было опасно, и Путята теперь не сказал ни слова. Выплыл месяц и бледным, серебристым светом залил храмину.

— Скучно, Путята, — проговорил князь, немного успокоившись, — ничего верного на свете нет! Любовь проходит и изменяет, близкие умирают, слава... что слава? Дым, пар... Пройдут года, и мы умрем так же, как все умирают... а там-то, там что?. за гробом?.. — Он задумался и, остановившись перед окном, грустно смотрел на грозного бога, облитого теперь тоже молочно-зеленоватым светом луны.

Молчал и Путята, не зная, что сказать, чем утешить князя.

— Приходил тут ко мне болгарин, родом с Оки... говорил о своей вере, о своем боге Аллахе, да не люба мне его вера... по сердцу больше греческая вера... тоже странник один заходил... много рассказывал. Да и бабка моя мудрая была, приняла ее... — продолжал Владимир.— Что же, узнать можно... — сказал Путята, Но князь уже махнул рукой:

— Нет, не надо! Никто не знает... ничего не знает... кто скажет, что “там”, а без этого... как жить?

Ночь тянулась тоскливая, молчаливая. Наконец Владимир отпустил Путяту... Тот вышел и наткнулся в сенях на Люта.

— Что?.. — спросил старый кудесник, пытливо глядя на воеводу. — С уголька его не сбрызнуть ли?

— Тоскует все, и на Рогнеду гнев держит, и богов хулит... — отвечал Путята, — переменить веру хочет... — Лют усмехнулся.

— Ну это увидим... А вот что, Путята: жертву надо принести Перуну, и ведаешь ли, какую жертву? Человеческой крови хочет Перун...

Он ушел от князя, полный злорадства и темных планов.

А князь все не спал; тосковал, метался в каком-то забытьи, грезил когда-то любимой, а теперь ненавистной женой Рогнедой, убитым братом Ярополком, просыпался, обливался холодным потом и лежал уже с открытыми глазами, словно железными клещами охваченный ужасом.

И еще был один человек в дружине князя, который тоже не спал целыми ночами, тоже тосковал: это был молодой стольник князя Рогдай, потерявший свою невесту, С такими радужными надеждами возвращался он в Киев, так ждал этого дня, когда увидит Светлану, и вот узнал, что Дулеб замышлял зло на князя, был посажен под стражу и умер раньше, чем вернулся князь, а Светлана с тоски бросилась в Днепр и утонула.

Так сказал ему Лют.

Не поверил Рогдай, что любимый боярин умышлял зло на князя; показалось ему, что нечисто тут что-то и все это дело Люта, но ничего он не мог сказать против. А Светлана?.. Светлана потеряна для него навсегда. И оттого тоска была у него на душе. Он не мог разделять общего веселья, старался уйти на берег Днепра и, глядя на его быстрые холодные волны, повторял с тоской:

— Светлана!.. Светлана!..

На другой день на городской площади собралось вече. Точно стон бушующего моря, стоял беспорядочный гул. Толковали на вече, что бы угодное сделать князю за то, что он взял землю ятвягов, чем отблагодарить богов.

Наконец Лют выступил вперед, и толпа затихла. Лют стоял на возвышении. Его лицо с развевающимися от ветра клочьями седых волос было страшно и сумрачно, и что-то зловещее слышалось в звуках его голоса, когда он заговорил.

— Граждане киевские, слушайте волю богов. Великую милость послал нам Перун, дал победу над ворогами нашему князю и великой жертвы хочет он: отрока или девушку принесем в жертву Перуну… Вот бросим жребий, на кого упадет, того и отдадим Перуну. Любо ли вам?

— Любо! Любо! — загудела толпа.

Тогда бросим жребий!

Лют сам бросил жребий, и над затихшей площадью снова прозвучал его голос:

— Иоанн, сын Феодора варяга! Такова воля богов! Словно всколыхнулась вся площадь, словно ринулась куда-то вся масса народа, и понеслось по толпе:

— Иоанн, сын варяга... Давайте сюда варяга! Голос Люта заставил всех умолкнуть:

— Пусть старцы выберут кого-нибудь и пошлют за варягом, а мы подождем.

Начались шумные выборы, и через несколько минут ватага молодежи мчалась по улицам Киева к дому варяга.

Глава VIII

Мученики

содержание

Давно уже жила Светлана в доме Феодора. С неделю прохворала она после пережитой тяжелой ночи, потом поправилась.

Вахрамеевна была при ней неотлучно, и когда бы девушка ни открывала глаза, она всегда видела перед собой сморщенное лицо старушки, полное любви и сострадания к ней.

— Мамушка, родная моя... Где батюшка? Может, знает боярин. Допроси его, — в тоске спрашивала она у кормилицы. Но на этот вопрос старушка не могла ответить. Молчал и Феодор; молчали и все в его доме. Часто подходил боярин к изголовью девушки, называл ее ласковыми, нежными именами, рассказывал, как спас ее тогда, и прибавлял при этом:

— Это не я, не мы, это Господь тебя спас... Христос, Которому ты молилась, тебя услышал. Помни это, Светлана!

Девушка и сама помнила и знала это, а Вахрамеевна только и ждала дня, когда можно будет наконец и ей стать христианкой.

— Верую я, боярин, как же не веровать? Только ваш Бог и спас мою ласточку... Только Ему Одному я и служить хочу.

И ждала как праздника того дня, когда можно будет увидеть священника христианского, отца Адриана.

Все в доме варяга относились к обеим женщинам с любовью и лаской.

В какой-то совершенно новый мир попала Светлана. В маленьком домике Феодора так все было не похоже на то, что она видела у отца. Пиров и собраний у него не было. Правда, приходили к нему друзья, но они или пели гимны в честь Христа, или говорили о своей вере, или молились за князя Владимира, чтобы Бог просветил его разум. И все они были дружны между собой; все, как родную, приняли и Светлану.

Собственная семья Феодора была невелика: он да жена, тихая, кроткая женщина, вечно занятая работой, да сын, мальчик лет двенадцати. Звали его Иоанном. И его тоже нельзя было видеть без дела, но у него было еще и одно особенное занятие: отец Адриан, сам грек, родом из Царьграда, научил его читать по-гречески, и Иоанн не расставался с книгой, из которой потом всем рассказывал, как Христос жил на земле, как Он людей учил добру, какие чудеса творил, как пострадал и умер за людей на Кресте.

Любила слушать Светлана эти рассказы, и любовь ко Христу все сильнее и сильнее разгоралась в ее душе.

Часто приходил и Всеслав в дом боярина. И он, и вся семья его уже приняли христианство. И почти всегда говорил он с Феодором об одном и том же наболевшем вопросе.

— Когда же ты скажешь ей? — спрашивал Всеслав, когда однажды вечером сидели они на крылечке дома и смотрели, как жена боярина загоняет гусей во двор.

— Когда? — задумчиво повторил Феодор. — Да и как я скажу ей? Не вынесет еще она: слаба очень.

Всеслав помолчал.

Можно ли было в самом деле сказать Светлане, что уже шесть дней, как умер Дулеб? Отравил его вероломный Янко, а случилось все не без рук Люта. Так Дулеб, умирая, и говорил: “Люта это дело”. Можно ли было сказать ей, что в последние минуты был у него в избе христианский священник, крестил его, и умер Дулеб христианином? И Феодор, и Всеслав — оба помнят тот день, когда стояли они около умирающего. Исхудалый и бледный лежал Дулеб на сырой соломе и завещал им:— Передайте князю, что оклеветали меня. Не замышлял я измены, не думал о престоле киевском. И ты, боярин, о Светлане моей позаботься. Рогдай в походе теперь... Вместо отца будь ей. Пусть веру Христову примет!

Он говорил с трудом, задыхаясь, но Феодор уловил все его слова.

— Прощаешь ли врагу своему? — спрашивал отец Адриан, наклоняясь к самому лицу умирающего.

— Всем прощаю... — чуть слышно отвечал Дулеб.

Старческая рука священника легла на голову умирающего, и, благословив его, отец Адриан вышел из избы. За ним вышли и Феодор, и Всеслав.

А на другой день Дулеба похоронили.

— Как же сказать ей все это? — повторил Феодор.

— Что сказать, боярин? — раздался вдруг за ними голос Светланы, и они увидели девушку, похудевшую после болезни, едва держащуюся на ногах.

Она подошла к ним совсем близко, и в ее синих, глубоко запавших глазах Феодор увидел слезы.

— Ты знаешь, что с ним. Скажи, боярин! — умоляюще глядя на Феодора, проговорила Светлана.

Тень пробежала по лицу варяга; Всеслав встал и ушел.

— Садись, — проговорил Феодор, усаживая девушку рядом с собой.

— А можешь ли ты все узнать? — спросил он, когда Светлана успокоилась от охватившего ее невольного волнения.— Могу, боярин, — твердо проговорила Светлана.

— Ну так вот... Отец твой ушел туда, к Христу Богу. — Он указал ей рукой в безоблачное синее небо и рассказал все подробно.

— Где похоронили его? — спросила Светлана, когда он кончил.

И боярин удивился тому, как твердо выговорила она эти слова, хотя даже губы ее побелели.

— Почти рядом с курганом твоей матери. И над его могилой стоит крест. Если бы я не боялся, что тебя заметит Лют, я бы свел тебя туда...

Светлана хотела что-то сказать, но силы изменили ей, и, припав головой к плечу боярина, она беспомощно, горько заплакала.

— Господь да утешит тебя, дитя мое, — тоже сквозь слезы проговорил Феодор.

С этого времени тоже прошло уже несколько недель.

Осиротела Светлана, и сердце ее теперь еще больше тянулось к той вере, какую принял перед смертью отец.

Феодор боялся, что если она будет жить в городе, то Лют отыщет ее, и поэтому чаще всего она уходила к старичку-священнику, в лес, к развалинам ветхой христианской церкви, где собирались христиане для богослужения.

Придет она к отцу Адриану, послушает его тихие, ласковые речи, и спокойнее становится у нее на душе. И кажется ей, что не умер отец, не навсегда расстался с ней: придет час, когда она опять увидит его.— О чем задумалась, девонька? — спрашивал отец Адриан, глядя на ее печальное личико.

— Об отце и о Рогдае думаю, — отвечала она.

— Отец у Господа, а Рогдая Господь сохранит; верь в это...

И Светлана верила.

Было утро.

Светлана встала рано, едва взошло солнце. Отец Адриан еще спал, потому что всю ночь молился... Осторожно, чтобы никого не разбудить, девушка вышла из домика.

В рощице было тихо, только где-то вверху чирикали птички. Сбегала Светлана к ручью, умылась и пошла бродить по лесочку.

Солнце поднималось все выше и выше, грело землю, и понемногу просыпалась жизнь. Где-то раздалось блеяние овец, где-то послышались голоса людей и затихли.

— Светлана, касаточка моя... где ж ты, птичка ранняя? — раздался вдруг знакомый голос, и девушка, обернувшись на него, увидела Вахрамеевну.

Старушка, запыхавшись, пробиралась сквозь чащу.

— Не спится, мамушка!.. — отвечала Светлана, идя ей навстречу.

— Все о суженом думаешь? Да, сказывают, вернулся князь-то... Уж несколько дней здесь живет... И Рогдай, поди, с ним вернулся. Небось, дитятко” живехонек он...

— Неужели вернулся? — Лицо Светланы вдруг оживилось и просияло. Грусть об отце и женихе точила ее сердце, и, как ни хорошо жилось ей у христиан, душа ее все болела и болела. И теперь только на минуту вспыхнула в ее сердце надежда, что Рогдай жив, и тотчас погасла: кто знает, может быть, сложил свою голову на бранном поле. Но если князь вернулся, то хоть бы в Киев скорей!

— Пойдем, мамушка, к боярину Феодору... Может, узнаем что...

— Боязно, родная!.. Как бы злому этому коршуну-то ты на глаза не попалась... Ужо я одна схожу... — отвечала Вахрамеевна.

— Нет уж, мамушка, и я пойду... Да и по боярину, по всему дому его я соскучилась... Вот батюшка благословит, и пойду.

Отец Адриан стоял на молитве, когда вошла к нему Светлана. Его лицо было обращено к востоку, руки сложены на груди. Девушка невольно залюбовалась выражением его лица: так было оно прекрасно и вдохновенно. Когда он кончил молитву, она подошла к нему:

— Благослови, батюшка!

— Господь да благословит тебя. Видишь, день-то какой! Благодать Божия... Ночь прошла, опять светло, тепло, радостно... Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, показавшему нам свет! — проговорил отец Адриан и благословил Светлану.

Она сказала ему о своем желании идти в город. Он посмотрел на нее долго и внимательно, потом ласково улыбнулся и еще раз благословил.— Ну, иди с Богом... Да скажи боярину, чтобы сегодня вечером пришел: молитва у нас будет в храме... Поблагодарим Господа за удачный поход князя, — сказал он.

В полдень и Светлана, и Вахрамеевна были уже в городе. Стараясь никому на глаза не попадаться, они быстро-быстро шли боковыми улицами к дому варяга, как вдруг до них донеслись чьи-то дикие крики:

— Подавай нам сына!

— Боги требуют отрока!

— Принесем жертву Перуну! — крики росли, потрясали воздух и сливались в безобразный стон...

Вдруг всё стихло. И в наступившей тишине раздался спокойный, властный голос:

— Нет, не быть этому! Не боги у вас, а дерево, ныне целое, а завтра истлевшее; они не едят, не пьют, не говорят, а сделаны руками из дерева; Бог — Один, Которому служат и поклоняются греки. Он сотворил небо и землю, звезды и луну, солнце и человека! А ваши идолы что сотворили? Сами сотворены они. Не дам сына моего бесам.

— Боярин!.. Это его голос! — вскрикнула Вахрамеевна.

Светлана ничего не могла сказать: лицо ее побледнело, как у мертвой, и на нем застыло выражение ужаса. Не отвечая старухе, она бегом бросилась во двор дома.

Страшная картина представилась ее глазам.

На крыльце стоял боярин. Величавая, благородная фигура его выражала полное спокойствие, и такое же спокойствие в каждой черточке его лица. Перед домом бушевал народ, кулаки потрясали воздух, но он как будто не видел этого. Он смотрел куда-то поверх этой толпы и, казалось, видел доступное лишь ему одному. Светло и радостно было его лицо. Рядом, прижавшись к нему всем телом, стоял Иоанн. Мальчик дрожал, и лицо его было испуганно, но глаза тоже светились каким-то особенным светом и были полны решимости...

— Господи! Ты все можешь! Спаси их! — вне себя вдруг воскликнула Светлана, привыкшая за это время молиться Христу. Но ее крик замер, потонул в общем яростном гуле:

— Смерть безбожникам! Подавай нам сына... И опять раздались спокойные слова:

— Если ваши идолы — боги, пусть пошлют одного из среды своей, и тот возьмет сына; а вы к чему хлопочете за них?

Но на этот раз ему даже не дали кончить. Толпа завопила, застонала, несколько секир мелькнуло в воздухе, кто-то подрубил столбы, на которых держались сени, — раздался страшный треск, грохот падающих досок и бревен: сени рухнули, и отец с сыном скрылись под обломками здания.

Крики внезапно стихли. Толпа опомнилась и отхлынула назад.

— Разорили проклятое гнездо, — злорадно проговорил Лют.

Но никто не откликнулся на его слова. Ужас охватил всех. Старый кудесник подошел к развалинам, скрывшим варяга с сыном, и в бессильной злобе пнул ногой бесформенную груду.

— Кончено, — неопределенно проговорил он и вдруг услышал, как сзади него раздались голоса:

— Князь! Князь! Дорогу князю... Да здравствует Владимир Красное Солнышко!

К дому варяга в самом деле подходил Владимир. Не доходя нескольких саженей, он остановился, скрестил руки на груди и долго молча смотрел на развалины.

Лицо князя было взволнованно, губы плотно сжаты, взгляд строг и печален.

Лют хотел ему сказать что-то, но не посмел, и, съежившись, как виноватый пес, под этим загадочным взором, тихо, боком прошел мимо и затерялся в толпе.

Зато Всеслав смело подошел к князю и упал ему в ноги.

— Княже, — воскликнул он со слезами, — Люта это дело, и смерть Дулеба — его же дело... напраслину он возвел на твоего воеводу... я, когда он умирал, с боярином Феодором при нем был... Он просил тебе сказать... и боярин теперь... это Лют ему мстил... и один только Бог Истинный — Тот, Которому служил Феодор... — Он говорил сбивчиво и растерянно, путаясь и захлебываясь в словах.

— Пойдем со мной, — сказал князь. До вечера не расходился народ от дома варяга. Только совсем поздно, когда на небе загорелись первые звезды, у мертвых тел никого не осталось; только в беспамятстве лежали осиротевшая мать и жена, да горько плакала над новой незаменимой утратой Светлана.

Ее горе было так велико, что она не слышала, как кто-то подошел к ней, чья-то рука легла на ее плечо и кто-то ласково назвал ее по имени. Тогда он повторил громче и взволнованнее:

— Светлана... радость моя!

Она подняла голову.

Перед ней стоял Рогдай.

Глава IX

Приговоренная

содержание

На самом берегу Лыбеди, недалеко от Киева, раскинулось уединенное владение князя Владимира. В вековой роще стоял княжеский терем, и не раз заезжал сюда князь, утомленный охотой, делами или пирами с дружиной. Он любил тишину, которая здесь царила, любил маленького сына Изяслава, который всегда выбегал ему навстречу и ласкался к нему, и только на мать его, свою первую жену Рогнеду, мало обращал внимания. Гордо держала она себя с ним, и он относился к ней холодно... Но недавно страшная гроза разразилась над жизнью князя, чуть было смерть не подстерегла его, и тишина в княжеском тереме стала зловещей, предвещавшей скорую жестокую бурю. Прошло несколько дней, но ни князь, ни княгиня не могли забыть той дикой сцены, какая разыгралась между ними.

Это было ночью. Крепко спал князь на богатой постели, спал и не чуял беды. Рогнеда тоже притворилась спящей. Потом, когда убедилась, что Владимир заснул, встала и, вся дрожа, достала приготовленный отточенный нож...

— Великие боги, видите вы, что я не могу терпеть больше! Отца моего он убил, любимого жениха отнял, рабой своей сделал, а теперь — разлюбил.

Призывала она богов в свидетели своей горькой обиды. А обида была действительно велика: когда-то была Рогнеда невестой брата Владимира Ярополка; отец ее, Рогволод, князь Полоцкий, был сильным и славным князем. Но не устоял он перед дружиной Владимира; взял Владимир землю Полоцкую, дотла сжег, разорил всю область, убил и Рогволода, и двух сыновей его, и силой взял Рогнеду...

Долго не могла она примириться со своей горькой долей, потом любовь князя заставила ее немного смягчиться, но по-прежнему она гордо вела себя с ним, и не видел он от нее любви и ласки. И наконец наскучила она ему. Почти забыл о ней Владимир, поселив ее в далеком селе, на берегу Лыбеди; и тогда только почувствовала Рогнеда, как осиротела она, как много потеряла. К чему только не прибегала: и к заговорам, и к травам целебным, и великим богам молилась, и у Люта-кудесника помощи просила — ничто не помогло вернуть любви князя. Тогда страшное дело задумала она. Однажды ночью, не помня себя, она занесла нож над головой князя, но он проснулся. Рогнеда опомнилась, но было уже поздно.

Ни слова не сказал Владимир. Встал, бледный как смерть; глаза горели. Долго смотрел он на жену, потом, наконец, бросил:

— В брачной одежде жди меня. — И ушел.

И с тех пор ужас полонил ее сердце. Не смела она ничего возражать, ни о чем просить, ждала страшного часа.

И теперь, проведя без сна не одну ночь, она, в нарядной, шитой золотом одежде, сидела на богатом ложе и ждала смерти. Маленький Изяслав курчавой головкой терся о колени матери.

Она гладила рукой эти шелковистые волосы, и гордое сердце ее смягчалось, и слезы катились из глаз: не жизни было ей жаль; жаль было этого милого мальчика, жаль было того, на ком сосредоточена была вся сила ее материнской любви.

— Изяслав, мальчик мой милый... — шептала она, посадивши ребенка на колени и покрывая его голову и лицо жаркими поцелуями.

— Матушка... Плачешь ты? — удивился мальчик, обеими руками стараясь поднять голову матери и заглянуть ей в лицо.

Рогнеда и не скрывала уже, что плачет.

— Сейчас придет отец — гневный, грозный... Он придет, Он... О боги... Но все равно... Когда войдет он, бросься перед ним на колени, обними, проси у него за мать, проси, мальчик мой милый, солнышко мое, проси, ненаглядный... — Она говорила бессвязно, но чуткое сердце ребенка поняло, что какая-то опасность грозит матери, что поссорились между собой отец и мать.

— Матушка!.. — он прижался к ее груди и замер, сам готовый заплакать. И сидели они оба так в ожидании страшного часа.

А в это время княжеская ладья тихо, медленно подплывала к берегу. Гребцы едва работали веслами, зная, что князь не торопится, князь точно старается оттянуть наступающий час.

А князь сидел, задумчивый, мрачный, и смотрел на багровый закат солнца, садившегося за лесом. Смотрел и словно не видел; мысли его были далеко: думал он то о вероломной жене, которая получит теперь заслуженную казнь, то о мученике-варяге, который погиб недавно на его глазах, то о новой, чудесной вере, которую он уже успел немного узнать, то о старом Люте, который так ненавидел эту новую веру. Владимир привык слушать Люта, и теперь судьба Рогнеды была решена тоже не без его совета. “Пореши ее, князь, не оставь в живых!” — нашептывал Лют.

И, хоть старый, любимый воевода княжеский Путята говорил другое, просил князя помиловать виновную, не послушал его Владимир.

Гнев и обида царили в его душе, И по мере того как ладья подплывала к берегу, эти чувства заполняли все больше и больше его душу, разгорались в нем, — и, гневный и мстительный, вступил он на берег.

Прошло несколько минут, и с обнаженным мечом он входил в терем Рогнеды.

Она сидела в своем дорогом уборе, бледная и трепещущая, не смея поднять на него умоляющих глаз.

— Готова? — раздался грозный голос Владимира. Но в это время кто-то крепко обхватил его колени руками... Он вздрогнул и увидел, что маленький Изяслав обнимает его.

— Отец... отец... ты не один... прости матушку... — И почему-то лицо сына напомнило ему другое бледное детское личико, смотревшее недавно на толпу с такой мукой... И все перемешалось в голове, меч выпал из рук.

— О боги!.. Разве я знал! — он схватился одной рукой за голову, другой отстранил сына и, не сказав ни слова жене, вышел из терема.

Через несколько дней бояре и Путята “порешили”, потому что князь просил их совета: “Государь, прости виновную для сего младенца и дай им в удел бывшую область ее отца”.

Князь так и сделал.

И в ту ночь, когда так решил он, тихо и светло было у него на душе, словно коснулась душа чего-то великого, хорошего. Хотелось ему в эту ночь всех любить, всех обнять, и еще хотелось ближе узнать и понять христианского Бога.

А старый Лют скрежетал зубами, потому что уходил князь из-под его власти.

И еще сильнее стало его беспокойство, еще сильнее разгорелась его злоба, когда через несколько дней узнал он, что греческий жрец, как называл он отца Адриана, приходил к князю и о чем-то долго-долго беседовали они.

Blog

Книга принадлежит перу духовной писательницы А. Ф. Платоновой, с творчеством которой читатель уже хорошо знаком по изданиям настоящей серии.

Содержание