Автобиографические рассказы о детстве, отрочестве и юности, написанные только для взрослых Издание второе, исправленное и дополненное Екатеринбург Издательство амб 2010
| Вид материала | Рассказ |
- Головин Е. Сентиментальное бешенство рок-н-ролла. (Второе издание, исправленное и дополненное), 1970.65kb.
- Редакционно-издательского совета Уральского государственного горного университета переработанное, 3554.47kb.
- Православная Церковь и Сектанты. Часть Общие вопросы, 6403.26kb.
- Психология лидера издание третье, исправленное и дополненное ннбф "Онтопсихология", 2605.04kb.
- Учебная программа (Syllabus) Дисциплина: «Современные конфликты и методы их урегулирования», 356.18kb.
- Учебная программа (Syllabus) Дисциплина: «Основы геополитики» Специальность 050202, 365.05kb.
- Учебная программа (Syllabus) Дисциплина: «Международное право» Специальность: 050202, 415.85kb.
- Учебный план на 2011-2012 учебный год, 60.06kb.
- Экзамен 4 семестр Трудоемкость 45 часов Алматы, 2010 ф рсмк казАТисо 714-03. Учебная, 211.73kb.
- С. В. Пинженина 2-е издание, исправленное Екатеринбург, 2011 год удк 371. 01 Ббк 74., 666.22kb.
Юрий Рязанов
В хорошем концлагере
Трилогия
Том I
ЛЕДОЛОМ
Книги I–V
Автобиографические рассказы о детстве, отрочестве
и юности, написанные только для взрослых
Издание второе, исправленное и дополненное
Екатеринбург
Издательство АМБ
2010
УДК 821.161.1(081)
ББК 84(2Рос=Рус)-44
Р99
Издание выходит с 2009 года
Первая страница обложки оформлена художником И. Усачёвым
Ненормативная лексика и феня (жаргонизмы) проверены по словарям: Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. С.-Петербург, 1903–1909. (репринтное издание); Быков В. Русская феня. Смоленск, 1994; Афанасьев А.В. Русские заветные сказки, 1992 и по другим изданиям.
Рязанов, Ю. М.
Р99 В хорошем концлагере : в 3 т. / Ю. М. Рязанов.– 2-е изд., испр. и доп. – Екатеринбург, 2009–.
Т. 1: Ледолом. Кн. I–V. – Екатеринбург : Изд-во АМБ, 2010. – … с.
ISBN 978-5-8057-0710-1
Этот том начинает автобиографическую трилогию под общим названием «В хорошем концлагере» («Ледолом», «В хорошем концлагере», «Одигитрия»).
В первом томе повествуется о событиях, произошедших в жизни автора с тысяча девятьсот тридцать шестого по март пятидесятого года, когда он по стечению обстоятельств оказался в тюрьме. В остальных книгах отражены наиболее значительные события вплоть до середины восьмидесятых годов.
УДК 821.161.1(081)
ББК 84(2Рос=Рус)-44
ISBN 978-5-8057-0710-1 © Рязанов Ю. М., 2010
© Усачёв И., иллюстрации, 2010
© Оформление. Издательство АМБ, 2010
Трилогию посвящаю жене и другу Лидии Дмитриевне Рязановой
Об авторе
Ю. Рязановым опубликованы пять сборников рассказов.
Четырнадцатилетним подростком начал трудовую жизнь рабочим в РСУ и на ремонтном заводе сельхозоборудования. В феврале 1950 года, несовершеннолетним, после истязаний (обычное явление и до сей поры) в седьмом отделе милиции города Челябинска был осуждён по сфальсифицированному уголовному делу на пятнадцать лет концлагерей за якобы нанесённый государству ущерб в размере девяноста семи рублей, а также подвергся пыткам в гортюрьме за непризнание на суде участия в десяти чьих-то уголовных делах (на милицейской фене – «висяках»).
Амнистирован в 1954 году. Служил, по собственному настоянию, в советской армии с 1954 по 1957 годы. Принят в 1955 году в ряды комсомола, где активно работал до 1961 года.
Печататься начал в 1955 году в местных воинских газетах. В 1957 году вернулся в г. Ангарск Иркутской области, который начал строить ещё «зеком», где и продолжил трудиться на заводе слесарем, учиться в ШРМ и печататься в местных газетах. В 1961 году, окончив ШРМ, поступил в Уральский государственный университет на факультет журналистики и завершил учёбу в нём в 1966 году. Но журналистская карьера не сложилась: за публикацию в челябинской областной многотиражной газете «Строитель Урала», резкой, но правдивой критической корреспонденции «Почему погибла Евдокия Владимирова?», был уволен из редакции «по собственному желанию». Далее капээсэсовцы-бюрократы и их пособники из правоохранительных органов не позволяли автору работать штатно по специальности, признав корреспонденцию антипартийной. От преследований пришлось уехать с семьёй в Свердловск, но гонения продолжились.
Печатался в местных газетах и журнале «Уральский следопыт» как рабкор, публиковался в библиографических сборниках. Но преследования не прекращались и в последующие годы, вплоть до выхода на пенсию. Не оставляют его в покое карательные органы и до сего дня, угрожая расстрелом.
Автор тем не менее продолжает посильно работать.
2007 год
Книга первая
РОДНИК ВОЗЛЕ ДОМА
Сызмальства во мне всегда звучали музыка или песни, хотя я не обладал (и не обладаю) ни голосом ни слухом.
Наедине с самим собой какая-то мелодия возникает вдруг внутри и не прекращается, пока не заменю её другой.
Каждый рассказ двух сборников я решил предварить текстом песни, не обязательно мною любимой, – именно их распевали свободские пацаны, эти «романецы» были услышаны в тюрьмах и концлагерях, они служили своеобразной аурой, вибрировали во мне, являясь частью, составной самого жизневосприятия.
Наиболее запомнившейся на долгие годы была эта:
Двадцать второе июня
Двадцать второго июня,
Ровно в четыре часа,
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война.
Кончилось мирное время.
Нам расставаться пора.
Я уезжаю и обещаю
Верным Вам быть навсегда.
И ты смотри,
Чувством моим не шути.
Выйди, подруга, к поезду друга,
Друга на фронт проводи.
Дрогнут колёса вагона,
Поезд помчится стрелой.
Ты мне – с перрона, я – с эшелона
Грустно помашем рукой.
Пройдут года.
Снова увижу тебя.
Ты улыбнёшься, к сердцу прижмёшься,
Вновь поцелуешь меня.
Родник возле дома1
1936–1938 годы с эпизодами последующих лет, вплоть до середины 1980-х годов
Он обнаружился совсем рядом – на лужайке в нескольких шагах от коммунального дома по улице Свободы, двадцать два «а», где проживало в однокомнатной квартире, почти в центре Челябинска, наше семейство.
Когда я вдруг (тогда многие события происходили вдруг) по-настоящему разглядел его, изумление моё было столь велико, что я побежал к маме, которую недавно привезли вместе с малюткой братиком из роддома на телеге в коробе из под угля.
Она, как всегда очень занятая домашними хлопотами, отмахнулась от меня, а я восторженно воскликнул:
– Там, в ямке, живая вода! Она шевелится!
Усталая мама не поняла меня.
– Вода, Юра, не может быть живой, не выдумывай. Живая и мёртвая вода – из сказки.
Я обрадовался ещё пуще и тотчас бросился к явившемуся из сказки невероятному – с живой водой! – источнику.
Растянувшись на животе в густой прохладной траве, я приблизил лицо к лунке величиной с блюдце, наполненной такой прозрачной водой, что её почти не было видно. Зато различалась по цвету каждая песчинка: белёсая, серая, вишнёвая, чёрная с искрой… Они плавно отрывались от дна, поднимались, кувыркаясь, и опускались, чтобы вновь взлететь.
Движения их завораживали своей загадочностью и беспрерывностью. Откуда пучится вода, и к тому же такая холодная в жаркий день? Что за трубочка там, под землёй? Тогда главным для меня являлось, что, как и почему устроено всё окружающее: растения, камни, скрытое под ними – любой предмет.
Нетерпение узнать, как всегда, было велико, и в начале робко, а после и шустрее, я стал вычерпывать из лунки ладошкой песок и размокшую землю. Вскоре на дне осталось немного жидкой грязи, что меня разочаровало. Скользкая воронка в земле уже не прельщала. И никакой трубки не обнаружилось. Я был удивлён. Такой, но очень большой колодец я видел в городе Кунгуре, где мы жили до переезда в этот дом и где меня постоянно просили не совать голову в страшное бездонное сооружение, куда я мог упасть и утонуть.
Я решил сделать из лунки маленький колодец, углубив её и придав форму квадрата. Быстро сбегав домой, выхватил старинный, с серебряной рукоятью, столовый нож из ящика буфета и, примчавшись назад, осуществил свой замысел. Теперь у меня будет свой колодец!
Положив после работы нож на густую траву, который тут же в ней скрылся, я подровнял края колодца и остался очень доволен выполненной работой. И, радостный, побежал домой.
Вечером обнаружилась пропажа ножа, которым отец очень дорожил, – наследство!
– Сясь принесу, – всполошился я и рванул к «колодцу». Долго шарил вокруг него, всё по травинке перебрал – нет ножа! И в колодце!
Пришлось повиниться: отец строг-настрого запретил брать без родительского разрешения ножи, вилки, ложки… Серебро!
Наказывать меня по малолетству не стали.
Отругали за самовольство. Я заплакал. Красивый был ножик, с буковками и клеймом на рукояти.
Я читать тогда не умел, книжки мне мама растолковывала. Сколько я ни просил родителей научить меня чтению, мама отвечала, что ей некогда, вот в школу пойду, учителя обо всём мне расскажут: что за буквы и слова, из которых составлены книги. Отец же, когда я слишком ему досаждал, легко щёлкал меня по лбу и на этом моё познание грамоты заканчивалось – с рёвом. Моим, разумеется. Чтобы не надоедал, не мешал папаше валяться на диване и почитывать газету «Челябинский рабочий».
История же с пропажей ножа так закончилась: отец купил новый, из нержавеющей стали, на лезвии которого имелась тоже надпись, как я позднее прочёл: «З-д им. Сталина. г. Павлов». Кто бы мог тогда предположить, что я им буду пользоваться по сей день. Нож оказался с округлой рукоятью, очень неудобный в работе, и мама постоянно высказывала своё недовольство, поминая тот наш старинный нож, который находился рядом, у соседей, но об этом я узнал много лет спустя, когда меня на пир пригласил Толька Данилов, приехавший на побывку после окончания Казанского авиационного института, весь сверкающий начищенными до золотого блеска пуговицами, галунами погон с лейтенантскими звездочками на них и кокардой на новенькой фуражке, не менее эффектной, – лётчик-испытатель! Он очень гордился своей профессией.
Именно тогда, в шестьдесят втором (или шестьдесят третьем) году, на кухонном столе, уставленном бутылками с водкой и закусками, я опять – сколько лет прошло! – увидел наш столовый нож с серебряной рукоятью, сразу узнал пропажу, но промолчал, – неприлично было даже упоминать о нём. Мог произойти скандал, а я не желал этого. Да и не кухонный нож взволновал меня, а потрясающая новость: Толян, получив следующую звёздочку и квартиру в Казани, намеревался нагрянуть в очередной отпуск в Челябинск и сделать… предложение Миле.
Я отказывался представить себе, что Толян посмеет жениться на прекрасной девушке, мизинца которой не стоит, – уж я-то знал этого типа отлично, и на что он способен, хоть маршальские эполеты на себя нацепил бы.
Я так разволновался, что ушёл с пира. Больше мы с новоиспеченным бравым офицером Толяном, которому удалось вырваться из нищеты и взлететь высоко, не увиделись. Он не женился на Милочке. Рухнул с этой высоты. С самолётом.
Думаю, что она и не вышла бы за Толяна замуж, – Мила была умной девушкой.
И после я помалкивал о кухонном ноже, но главное – обо всей этой истории вообще можно было бы умолчать, опустить, если б она не поясняла многое в следующих моих рассказах о детстве. Но давайте вернёмся в то счастливое время, когда я выкопал «колодец» с живой водой.
Перед возвращением домой я вытер о трусы руки, чтобы мама не упрекнула меня в нечистоплотности, и, придя, увлечённо занялся разборкой механического – прыгающего, если его завести специальным ключиком, – жестяного лягушонка. Меня давно и нестерпимо зудило: что заставляет игрушку двигаться? И вот разрешение родителей наконец-то выпрошено – за дело! Вооружившись отвёрткой, быстро разобрал лягушонка на части. Попробовал собрать детали воедино – не получилось. Пришлось затолкать то, что недавно было игрушкой, в нижний ящик огромного бабушкиного шкафа. Таких громадин (с табурета до верху не мог достать) у нас имелось два. Бабушка уехала куда-то далеко, к родственникам, и некоторые её вещи остались у нас. Наверное, они ей стали не нужны. Она даже очки забыла, и я их использовал как увеличительные стёкла при рассматривании пойманных мною мух, бабочек, гусениц и жуков, живших в нашем огромном дворе.
Утром следующего дня я с удивлением увидел, что вода в расширенной мною лунке опять совершенно прозрачна и словно покрыта колышущейся слюдой. Наверное, очищенный родничок стал бить сильнее. Но мне не понравились обнажённые белые корешки трав, торчащие из ослизлых стенок, и бархатистая грязь на дне, дышащая, словно брюхо неведомого водяного животного. Я принёс из уличной канавы чистый серый песок с маленькими разноцветными галечками и высыпал всю пригоршню в лунку. Когда муть осела, я увидел, что песчинки снова резвятся в беспрестанном хороводе. Ожил родничок!
В начале зимы вокруг ключика образовалась наледь. Ох и покувыркался на ней! Весело!
…Весной сорок второго весь наш необъятный двор поделили между тремя домами, находившимися в нём. И в каждом доме семьи получили «наделы» земли сообразно своей численности.
Тётя Таня Данилова на собрании жильцов заявила от имени неведомого мне домкома, что землю следует «нарезать» лишь на членов семьи, способных обрабатывать участок самостоятельно. Грудному младенцу Кольке и трёхгодовалому карапузу Валерке, внукам Герасимовны, земли, дескать, не надо. И нам со Славиком тоже.
Бабка отчаянно возразила:
– Ты, Татиана, шибко умная штала нашальником в домкоме-те, а покумекала бы: ежели корову не кормить, будет она молоко давать? Вот так-то!
Меня упоминание о корове удивило: у бабки не то что козы – кошки не было. Корова в нашем дворе жила одна – в стайке у тёти Ани Васильевой, сестры тёти Тани, её семье она и принадлежала. Но при чём тут Герасимовна и её внуки? И я с братом?
Большинство при общем голосовании поддержало бабку – её непонятный довод убедил их.
Лужайку перед домом решили не трогать, а оставить для детей. В трёх домах, по подсчётам Герасимовны, вообще-то её звали Прасковьей Герасимовной, нас, пацанов и девчонок, набралось «цельна дюжина». Я всех по пальцам перебрал – получилось девять. И несколько лет спустя, когда отец поручал мне, например, купить дюжину яиц, я уверенно просил отсчитать девять штук – врезалось!
…Как же я ликовал, что вместе с поляной нам оставили и ручеёк! Он, незаметный, тёк в своей канавке, вероятно кем-то и когда-то углублённой, и тянулся к центру двора шагов на двадцать или чуть более. Разлившись возле груды бутовых камней лужицей, в которой жил большой жук-плавунец, переселённый мною из Миасса, вода опять уходила в землю.
Ручеёк тёк так тихо, что даже не журчал. Он словно таился от кого-то. Наверное, потому что был слабым, не то что неукротимо-бешеная струя уличной колонки на противоположном тротуаре – через дорогу перейти. Почва вокруг этого таинственного места, где жил-поживал ключик, всегда оставалась влажной, даже в сухие и жаркие лета. И в непролазных зарослях сирени близ дома, в котором обитало семейство Бруков, а они не пожелали выкорчёвывать кусты и в самые голодные годы войны, здесь всегда царила прохлада, и вокруг высился лес гигантских лопухов. Именно здесь мы любили играть в разведку с непременной добычей «языка». А ручей служил нам ориентиром. Чаще же – рубежом.
…Майским светозарным утром я выбежал во двор и не узнал полянку. Налево от тропинки, ведшей к парадному крыльцу нашего дома, до самого забора с соседним, почему-то называвшимся «судейским», двором, хотя в нём жила знаменитая заслуженная учительница, чернела свежевзрыхлённая земля, по которой суетливо бегал наш дворовый скворец. Ещё вчера поздно вечером я вприпрыжку возвращался по мокрой от росы траве, и всё было на месте, и лунка с ручейком в своей канавке тоже. И лишь непривычно серело несколько камней, зачем-то притащенных из нашей «крепости» костлявым, но жилистым Толькой Даниловым – Бумбумом. Ещё вчера днём на нашей полянке я наловил полный спичечный коробок кузнечиков – на них так охотно клюют жадные окуньки. А теперь где их отыщешь, кузнечиков, – жить-то им негде.
Но почему изуродованную поляну не замечают Даниловы? Толька избегает смотреть в мою сторону и слишком уж усердно хлопает скалкой по вывешенному на просушку бесценному ковру, приданому тёти Тани. На ковре изображены лихо пляшущие под гармошку бородатые цыгане в красных рубахах, синих, зелёных портах и чёрных, выше колен, сапогах.
– Тише ты, ирод рыжий, колоти! Испортишь вешши! – кричит, высунувшись из окна, тётя Таня.
– Сам знаю, не маленький, – огрызается Толька. – Без понятья чо ли?
– Толян, – спрашиваю его, – кто нашу полянку перелопатил?
– Не твоего ума дело, – угрожающим тоном отвечает Рыжий. – Любопытный больно. А то получишь за своё любопытство: бум! бум!
И он имитирует удары кулаками справа и слева.
Именно за это пристрастие хвастаться, как он умеет тузить, Толяна и прозвали Бумбумом. Правда, я ни разу не видел, чтобы он задирал кого-нибудь из взрослых ребят. Тем более уличных пацанов. Он и по вечерам-то не показывается – до ночи зубрит школьные задания. Мать не разрешает якшаться «со свободской шпаной фулюганами». Но над младшими, из своего двора, он чувствует себя всемогущим повелителем. И дерётся! Совсем взрослый – с двадцать седьмого года рождения.
Хотя босые ноги Толяна не особенно грязны, я заметил у крыльца даниловские галоши с налипшей на них непросохшей землёй. Неужели он?
Я положил наземь удилища и другие нехитрые принадлежности для рыбалки и кинулся к маме.
– Наш ручеёк закопали! – завопил я, ворвавшись в комнату.
– Тише ты! Славика разбудишь. Кто закопал? Зачем?
– Вся полянка перекопана. Это Толька! По чуням видно.
– Что ты мелешь? При чём тут чуни? А ты не фантазируешь опять?
– Не! Честно – не фантазирую. Нету ручейка!
Маме, да и не ей одной, почему-то не нравятся фантазии, порождаемые как бы независимо от моего желания, без всяких усилий и придуманности, произвольно – воображением. Реальное и возникающее в моей голове часто путаю, а меня обличают: врёшь! Это беда какая-то! Устыжённый другими, я часто чураюсь своих «фантазий», а они преследуют меня на каждом шагу. И поделать с собой ничего не могу – воображение само, когда ему вздумается, включается и создаёт диковинные образы. И непредвиденные их действия. Люди мне порой напоминают или принимают обличье реальных, а то и несуществующих существ. Нередко бывает так: я гляжу на девчонку, а вижу перед собой… бабочку-капустницу, например. Ещё в детсадике я влюбился в кукольной красоты девочку – золотоволосую и голубоглазую. Она-то и увиделась мне капустницей. Я быстро понял, тут что-то не так, – не может девочка стать белокрылой бабочкой, и удивлялся искренне: почему так получается? Спросил папу. Он, глядя в газету, ничего по существу не ответил:
– Иди гуляй. Ерунду всякую мелешь…
Он очень долго отсутствовал дома и, наверное, очень уставал и почти всегда после работы лежал на диване. Мама на мои недоумённые вопросы «где папа?» ответила однажды строго: его послали в длительную командировку, и больше спрашивать об этом не надо. Что такое «командировка», я представления тогда не имел, пятилетний мальчишка. И поэтому обратился к Герасимовне. Она старуха без зубов, а у кого их нет – всё обо всём знают.
– Што така командировка? Отша, баешь, в камандировку ушлали? Это када камандир отшилат. А на школь, нихто не ведат. Вернётша твой отеш, вернётша. Иных отшилают, дак те не вожвиртаютша, а ён придёт. Шкора. В школу не ушпешь пойтить, милай шын. У наш многи в тех командировках нонше. Ён в ахвишерах не шлужил, молод был ишшо. И бешпартейнай. Шкоро жди ево.
Бабкина беседа успокоила меня. А поскольку мама запретила мне упоминать о командировке, то ей я ничего о разговоре с Герасимовной не сказал. Ждал и дождался. Отец вернулся исхудавший и щетинистый. В грязной, с остриженными полами шинели и каком-то тряпье. И стали мы жить как раньше.
…Мама, выслушав моё сбивчивое откровение о роднике, строго посоветовала:
– Займись лучше делом. И запомни: обзывать людей нельзя, это неприлично. Мало ли кто на кого похож.
– А курицу можно тётей Таней называть? Или тётю Таню курицей?
– Ни в коем случае, – отрезала мама. – В чулан запру к паукам, если такую глупость сморозишь. Понял?
– А ворону – бабушкой Герасимовной? Или бабушку Герасимовну – вороной?
– Тоже нельзя, и забудь об этом. Она старый человек, а пожилых надо уважать.
А как можно забыть такое: я сорвал, давно, возле забора алый цветок мака, а он, оказывается, бабке принадлежал? Она очень рассердилась и хрипло закричала на меня: «Лешов шын! Вот я тебя ужо хвороштинай!» Я бросился наутёк. Мне побластилось, что сей миг старуха превратится в громадную чёрную ворону – уже превратилась! И вот-вот клюнет меня сверху, схватив за плечи полированными кривыми когтями. И я увидел эти когти, впившиеся в моё тело, и вскрикнул. А оглянувшись, заметил, что бабка и с места не сдвинулась, а лишь припугнула меня, – скрипучий голос её слышался издалека.
Мама ещё в Кунгуре не доверяла моим рассказам, потому что я не раз пытался убедить её в том, чего не было, что лишь вспыхнуло и пронеслось в моём воображении. Но тогда, повторяю, я и сам не всегда отличал, что существует на самом деле, а чего нет и не может быть.
– Ничего не понимаю. Ну-ка идём…– недовольно произнесла мама, услышав про ручеёк, ведь я её от дела оторвал – от стирки. А она этого очень не любила, чтобы её никчёмными вопросами отвлекали, и негодовала каждый раз.
Мы вышли в общий коридор. Бабка Герасимовна, варившая для внуков на примусе овсяную кашу и слышавшая наш разговор, проскрипела:
– Этто Татиана швоевольнишат. Мало ей швово-то надела, от мира даденного, дак она у робят последний лужок отхапала. И Толькю впутала.
Услышав имя соседки, мама сразу повернула назад. Я – за ней.
– Будет тебе, Юра, из-за пустяков, – недовольно сказала она. – Не порть мне выходной день.
– Но это не пустяк, – горячо возразил я, – это наш ручеёк. Всех. А не её. И не Толяна.
– Прекрати. Из-за чего сыр-бор? Из вашего ручья и воробью досыта не напиться. Какой от него прок?
И, укоряюще поглядев мне в глаза, добавила:
– И в кого ты такой настырный? Всё тебе больше других надо. Ох и набьёшь себе в жизни шишек… Иди играй во дворе. И не мешай мне.
Мама, мама… Не понимала она, как выручал нас, защитников «крепости» (кучи бутового камня) родничок, когда мы, прижимаясь всем телом к земле, чтобы не засёк «противник» (не могли же мы назвать друг друга «фашистами»), подползали к роднику с всамделишной солдатской фляжкой в зелёном брезентовом чехле (ещё с германской войны сохранилась в семье Богацевичей) и нацеживали её колпачком дополна, под пробку. Крепостью мы звали груду бутового камня, привезённого незадолго до войны для строительства в нашем дворе нового здания, но так никогда и не возведённого. До чего же вкусной была та вода из родника! Она прибавляла нам сил, и мы вновь бросались на «врагов» – чащобу крапивы и репейника – и крушили их кривыми саблями, изготовленными собственноручно из бочечных металлических обручей.
Мама не уставала повторять, чтобы ни я, ни братишка, которому исполнилось уже шесть лет, не пили из источника воду, якобы кишащую заразными микробами. Но мы не то что с удовольствием – с наслаждением всасывали, вытянув губы трубкой, воду из лунки – и ничего! Только песок иногда похрустывал на зубах. Да откуда было взяться зловредным микробам? Ведь их мог подбросить лишь диверсант, а мы бдительно охраняли свой ключик, маскируя лунку листьями лопуха, – чужаку ни за что не обнаружить! Вот такой любимый чудесный родник был у нас. Был… В его исчезновение, несмотря на очевидность, не хотелось верить. Но пришлось.
Ещё накануне я нацелился преподнести маме подарок – к обеду нарыбачить на уху. Поэтому, подхватив снасти, потрусил к реке, на своё заветное место у водокачки, пока его никто не занял. Стоя по щиколотки в чёрном иле, я думал не о вёртких пескаришках, не о сопливых ёршиках, так и норовящих выскользнуть из пальцев, и не о красноглазых окунях. И не мечтал, как обычно, о поимке опасного – в омут, как говаривают, не затащил бы – в полпуда усатого сома, а всё видел нашу исковерканную заступами полянку. Меня сверлил вопрос: «куда делся родник и можно ли его возродить?». Без разрешения мамы.
К обеду не удалось натаскать даже на скромную ушицу, попались с десяток – всего-то! – пескаришек и ёршиков. Одна мелочь.
Спрятав связку рыбёшек в мешочек, чтобы не отняли взрослые парни, – случалось и такое на берегу Миасса, я помчался домой.
С минуту задержался на том месте, где ещё недавно жил ключик, но там ничего не узрел, кроме врытых в землю камней. Площадка была утоптана чунями. Толян, наверное, с восхода солнца трудился.
Присев на корточки, я принялся разгребать подсохшие сверху комья, но ко мне решительно приблизился Бумбум. За всем происходящим во дворе он постоянно, как и его мамаша, наблюдал из окна.
– Проваливай отсюдова. Мы здеся картошки посадили. Не видишь чо ли?
– Это не ваша поляна, а всех ребят двора… Вы у нас её отняли.
– Из наших окошек видная, значит, наша. Чеши отсюдова, а то как дам! Бум! Бум!
Я безошибочно почувствовал, что стычки не миновать. А мне, признаться, так не хотелось ссориться, не то что драться. К уличным дракам, которые нередко приходилось видеть, я всегда испытывал отвращение, и преодолеть его стоило мне обычно больших усилий. Когда приходилось защищаться – тогда другое дело. Даже, если мне доставалось больше, – не отступал.
– Всё равно отдадите наш родник… Он не твой и не тёть-Танин, а всех ребят.
– Вот вы чо получите: на – выкуси! – Толька злорадно сунул мне под нос грязный кукиш. – Мы будем с голоду подыхать, а вы – на полянке валяться? Ишь чо захотели… Обрыбитесь!
– Толькя! – окликнула сына тётя Таня, наблюдавшая за нами из растворённого кухонного окна. – Брось ты его, не связывайся с сопляком! Подь сюды, вешши примай…
Рыжий неохотно отошёл от меня с видом победителя. Сколько же в нём было злости и уверенности в своём превосходстве над нами, кто помладше.
Тем не менее я утвердился мыслью: родник надо спасти. Но сейчас, днём, невозможно этим заняться – Толян не даст, помешает, драку затеет, побьёт.
Вечером я незаметно, крадучись возле забора, принёс из сарая лопату и спрятал её в лопухах. Тётя Таня, днём и ночью подсматривавшая в окна, не «засекла» меня.
Долго не спал, выжидая, когда все в доме угомонятся и наступит тишина. Пробрался по тёмному коридору (электричество в доме ещё в сорок первом отключили) и вышел на крыльцо. Насколько жарило днём, настолько похолодало сейчас. Кругом – тьма непроглядная, нигде не единого огонька. И лишь отчётливо доносились тоскливые паровозные гудки с далёкого железнодорожного вокзала.
В холодных мокрых лопухах нащупал черен заступа. Жутью веяла молчаливая тьма, затопившая всё вокруг. Только, усыпанная светляками, мерцала голубая крапива, коварно обжигавшая голые ноги. Пронизывающая насквозь ночная майская свежесть заставляла мои зубы выбивать дробь, и я не хотел признаться себе, что лихорадит меня от страха. Страшила неизвестность того, что может вдруг произойти с тобой в любой миг. Я принялся подбадривать себя: нельзя поддаться страху и отступить. Вот отброшена первая лопата земли, вторая, третья… Кр-р! Заступ наткнулся на что-то твёрдое. Камень! Понятно, для чего кажилился2 Бумбум, притащив глыбу из нашей «крепости». Предательские, скрежещущие звуки соприкосновения металла с камнем заставляли чаще и громче колотиться сердце. Чего я опасаюсь? Что меня застанут за этим занятием? Наверное. А может быть, настораживали темнота и тишина, нарушаемая пением сверчков.
Работа оказалась не из лёгких. Мне удалось обкопать каменную глыбу со всех сторон, но не хватало силёнок поднять и вытолкнуть из ямы. Я быстро выдохся.
Чуть не плача от досады, ругал себя, что не догадался пригласить на подмогу кого-нибудь из друзей. Вовку Бобылёва, к примеру. Вдвоём-то мы быстрее навели бы порядок. Да и не так страшно, когда рядом друг. И всё-таки, собрав все силёнки, мне удалось выкатить скользкий и невероятно холодный камень на поверхность земли. После этой победы я побежал к уличной колонке – смыть грязь. Извазюкался весь. Застанет меня в таком виде мама – беда! Хлебнул бы слёз.
Домой прокрался незамеченным. Сразу забрался под одеяло к тёплому спящему братишке, но долго ещё не мог унять дрожь.
Проснулся я поздно и сразу пошёл посмотреть, что там во дворе.
Бумбум уже успел заровнять яму. Увидев меня на крыльце, погрозил поднятой лопатой. Я не пошёл к нему объясняться. Не хотелось громкого скандала. Двор показался мне неуютным – как никогда.
Удивительно, но все словно не заметили исчезновения родника. И никто из взрослых за него не вступился. Выходит, он никому из нашего дома не нужен, – горестно подумал я. Или тётя Таня самая сильная, и её все боятся?
Долго, очень долго не мог примириться с исчезновением ключика, будто потерял что-то невосполнимое, своё, неотделимое. Друзья разделяли мою озабоченность.
Но в том же сорок втором нам удалось отвоевать у Даниловых родничок. Но об этом в другом рассказе.
…Через много лет, приезжая в город своего детства, чтобы проведать родителей, я каждый раз вспоминал с грустью о давно не существующем источнике, о котором, вероятно, все прочно забыли.
Под окнами тёти Тани ещё в шестидесятые направо вдоль тропинки росли то картошка, то цветы на продажу, то появился обнесённый металлической сеткой загон для десятка кур на том месте, где когда-то бил ключ. Их разведением одинокая тётя Таня занялась вместе с сожителем – пенсионером Андреичем, суетливым и суесловным мужичком, такого же с ней ростика, – отчаялась ждать своего Ивана, да и сына уже не было в живых и ни за кого она не получала никаких государственных пособий – ни копейки.
А меня в каждый приезд подмывало воскресить родник. Хотя в сооружении из металлических предметов, намертво связанных проволокой, виднелась какая-то не просыхающая лужица, из которой пили, задрав головы, куры и цыплята. Однажды я поведал о ключике Андреичу, ибо он вёл хозяйство. Но лукавый пенсионер повздыхал нарочито и улизнул от прямого ответа. Деловой и практичный, он не пожелал рушить курятник. Ради чего, спрашивается?
А если бы мне даже удалось вывести на свет божий весь ключик, то, во что превратил бы его куровод Андреич, – в такую же загаженную поилку для своих хохлаток?
Да и родители упросили меня не лезть на рожон, не тревожить и не раздражать соседей.
Минуло ещё десятилетие. Скончался от сердечного приступа Андреич. Переселили в новые квартиры оставшихся обитателей дома, и, несмотря на сопротивление тёти Тани, его разломали.
Рядом с руинами до середины восьмидесятых ржавел металлический скелет курятника, сработанный хозяйственным Андреичем – на века – из старых железных кроватей, оконных решёток, – всё это он насобирал на помойках.
Теперь, кажется, можно беспрепятственно вызволить ключ. И я решился. В нашей сарайке нашёл тяжеленный лом, которым в юности зарабатывал деньги на приобретение книг, и с чмоканьем через вагу вывернул каменюку, заткнувшую родник почти на полвека. Выждав, когда муть осядет, я лёг на рыжий помятый бурьян и напился досыта. Вода осталась такой же студёной и вкусной, как в далёком детстве, в том роднике возле уже не существующего дома, в котором прошла большая часть моей жизни.
Ещё долго я сидел возле ямки, наполненной студёной водой, и в ней, как в очень далёкие годы, под тончайшей колышущейся слюдой поверхности безостановочно веселились пляшущие разноцветные песчинки. Он снова ожил, надёжно охраняемый непролазным, дремучим бурьяном, заполонившим покинутый всеми, кроме Васильевых и Бруков, двор. Кому родник нужен, чью жажду утолит, кого обрадует? Ведь на руины никто не захаживает. К тому же через некоторое время здесь, несомненно, воздвигнут бетонные коробки деловые предприниматели, а землю вокруг закуют в асфальтовый панцирь. Навсегда.
1986 год
Огонёк
На позиции девушка
Провожала бойца.
Тёмной ночью простилася
На ступеньках крыльца.
И пока за туманами видеть мог паренёк,
На окошке на девичьем
Всё горел огонёк.
Парня встретила славная
Фронтовая семья,
Всюду были товарищи,
Всюду были друзья.
Но знакомую улицу
Позабыть он не мог:
«Где ж ты, девушка милая,
Где ж ты, мой огонёк?».
И подруга далёкая
Парню весточку шлёт,
Что любовь её девичья
Никогда не умрёт.
Всё, что было загадано,
В свой исполнится срок, –
Не погаснет без времени
Золотой огонёк.
И просторно и радостно
На душе у бойца
От такого хорошего
От её письмеца.
И врага ненавистного
Крепче бьёт паренёк
За советскую Родину,
За родной огонёк.