Автобиографические рассказы о детстве, отрочестве и юности, написанные только для взрослых Издание второе, исправленное и дополненное Екатеринбург Издательство амб 2010
Вид материала | Рассказ |
- Головин Е. Сентиментальное бешенство рок-н-ролла. (Второе издание, исправленное и дополненное), 1970.65kb.
- Редакционно-издательского совета Уральского государственного горного университета переработанное, 3554.47kb.
- Православная Церковь и Сектанты. Часть Общие вопросы, 6403.26kb.
- Психология лидера издание третье, исправленное и дополненное ннбф "Онтопсихология", 2605.04kb.
- Учебная программа (Syllabus) Дисциплина: «Современные конфликты и методы их урегулирования», 356.18kb.
- Учебная программа (Syllabus) Дисциплина: «Основы геополитики» Специальность 050202, 365.05kb.
- Учебная программа (Syllabus) Дисциплина: «Международное право» Специальность: 050202, 415.85kb.
- Учебный план на 2011-2012 учебный год, 60.06kb.
- Экзамен 4 семестр Трудоемкость 45 часов Алматы, 2010 ф рсмк казАТисо 714-03. Учебная, 211.73kb.
- С. В. Пинженина 2-е издание, исправленное Екатеринбург, 2011 год удк 371. 01 Ббк 74., 666.22kb.
Но вот начштаба лихо перекинул клинок в правую руку и с маху рубанул по железной трансформаторной пластине и рассёк её надвое. И тут же показал всем лезвие оружия – на нём не осталось и малейшей зазубринки.
– Зырьте26 сами. Это не простая сабля – булатная!
Второй восклик восхищения вырвался из зарослей акации.
– Вот это да! Ништяк! А што это – булатная?
– Давай ещё руби, я проволки притащу.
– А броню́ фашистского танка – слабо? – спросил кто-то из восхищённых пацанов.
– Запросто! Жжах! И – башня на Земле! – сфантазировал Вовка. Возможно, он действительно верил в то, что сказал.
Гордый и довольный, наискосок полоснул по стволу деревца, и оно сползло по срубу, как по маслу, свалившись на зазевавшегося Бобынька – Вовку Бобылёва со Свободы, двадцать восемь.
Наше сборище не осталось незамеченным, и вышедшая из дома учительница поинтересовалась, чем мы занимаемся, – ведь акациями была окружена детская игровая площадка с брусом, качелями и песочницей. Для малышей, живших в округе.
– Играем в сыщиков-разбойников, – бессовестно соврал Вовка.
Кое-кто из пацанов, тех, что потрусливее, смылись сразу, не дожидаясь финала.
– Играйте на здоровье, ребята. Но зачем деревья губить? Они для вас посажены. И такими же школьниками, как вы.
Да, действительно, нехорошо получилось. Погорячился начштаба.
Пришлось оставшимся расходиться по своим дворам. Лишь Вовка да я остались, приблизившись к нашему забору из штакетника.
– Мы посадим новое дерево, честное тимуровское, – пообещал Вовка пожилой женщине. И слово, данное соседке, он выполнил: с крыши баньки Каримовны он пересадил кривую березку. Рядом с пеньком, оставшимся от акации.
Лишь когда все пацаны разбежались, мы поднялись в штаб и там спрятали клинок под балку, присыпав её шлаком с помётом голубей, давным-давно изловленных Вовкой и сваренных в консервной банке на карбидной самодельной горелке. Даже электроплитку в кудряшовских хоромах негде было установить – сортир и есть сортир, хоть и с убранным унитазом. А в трубу с помощью слесаря, обслуживавшего контору, недавно ввинтили раздобытый где-то Вовкой водопроводный кран, чтобы на уличную колонку зимой не бегать. Другой жилплощади Кудряшовым, как я уже упоминал, не нашлось в огромном доме. И за это «жилище» Вовкина мама долго благодарила начальство, ведь на первом этаже остался всего один туалет на всех. И это не всем жильцам нравилось – из-за очередей по утрам.
– Капитаном Флинтом я завтра себя назначу, – решил Вовка. – В полдень. Сегодня маме надо помочь. Не здоровится ей что-то.
На том и условились.
– Завтра же пиратский бриг возьмёт купеческое судно. На абордаж. Чёрную повязку я поищу в маминых тряпках. От шитья всякие лоскутки остаются. Вообще-то мама хочет из них лёгкое лоскутное одеяло сшить. То, что вы нам подарили, – тяжёлое для лета.
С разрешения мамы я отдал им старый матрац и ватное одеяло – от деда в сарае остались и лежали без пользы на жестяной односпальной кровати. Как нельзя кстати оказались для Кудряшовых эти старые вещи.
– Наверняка ещё дореволюционное, – высказал догадку я.
– Она его обчехлила. Из лоскутьев же. Что от заказчиц остались. Конторские ничего не умеют. Ножны для сабли надо успеть смастерить. Это уже моя забота. Ну, покедова! До утра, дружище!
И мы расстались.
Не знали, не предполагали, что нас ожидает в предстоящий день, бесконечно длинной, как мне представлялось, жизни. Какое заблуждение!
Долгожданное утро выдалось необычно светлым, радостным и не обещающим ничего огорчительного. Именно такими утрами меня наполняло необъяснимое чувство грядущего счастья – всё кругом выглядело прекрасным, солнце просвечивало каждую травинку, любой древесный листок. И это огромное изумрудное богатство и всё кругом принадлежало мне! И я осознавал себя частью его. Я, десятилетний пацан, чувствовал себя не только абсолютно свободным от чего бы то ни было, но присутствующим во всём, что окружало меня. Странное загадочное ощущение. Будто я присутствовал во всём окружающем – одушевлённом и неодушевлённом. Всё было живое. И я – часть его. Даже воздуха! Ведь я и дышу! И я в нём. И такое состояние накатывало на меня довольно часто, но кратковременно. Сильнее всего это состояние я ощутил, стоя на крыше храма на Алом поле, обуваемый теплыми, животворными ветрами.
В этом восторженном настроении я и встретился с оповещением начштаба – наш «телеграф» работал безотказно, без сбоев. Вовка ждал меня у первой ступени лестницы, ведшей на ставший родным, будто своя квартира, чердачище бывшего неведомого райсуда.
Начштаба стоял в картинной позе, разумеется, с саблей в специально сооруженном дерматиновом мешочке-ножнах (на их изготовление пошла обивка судейского старого стула), чтобы не привлекать взгляды посторонних. Висели ножны на ремешке из того же материала на левом бедре, как и полагается воину. Голову наискось прикрывала шёлковая чёрная лента – перевязь через левый глаз начштаба, по совместительству – грозного пирата капитана Флинта.
– Ну что? Вперёд, на бриг! – басовито спросил меня новоиспечённый капитан, он же старый морской волк. – С песней!
Маршируя, мы вышли на улицу и свернули направо, горланя:
– Гром гремит, земля трясётся,
Поп на курице несётся,
Попадья идёт пешком,
Чешет жопу гребешком.
Без перерыва:
– Дальневосточная! Смелее в бой!
Краснознамённая! Даёшь отпор!
С последней (лихой!) песней, которую мы слышали почти каждый вечер, когда по дороге проводили взводами новобранцев, будущих бойцов, обучавшихся в огромном округлом здании цирка, мы промаршировали к высоким тополям.
Я, иногда уложенный мамой в постель, летними вечерами слышал сквозь затянутое марлей (от комаров) окно «Дальневосточную», мне хотелось спрыгнуть с кровати и помчаться вслед за колонной красноармейцев и орать вместе с ними в своё великое удовольствие марш непобедимой Красной армии…
В те блаженные минуты я страстно мечтал завтра же стать взрослым и вместе с новобранцами гордо прошагать по родной улице с чудесным названием – нигде в городе второй такой не могло существовать (вероятно, и в других населённых пунктах тоже)27. Оно мне так нравилось, это слово, – «Свобода»! Всем знакомым пацанам утром следующего дня увидеть бы, каким бравым стал Юра Рязанов! И очень сожалел, что старый солдат, побывавший во многих сражениях и даже где-то под неведомым Мукденом получивший ранение вражеской пулей, награждённый медалью за храбрость, не заметит меня среди шагающих по родной улице, потому что хворает от немощи и огорчений. В своём воображении я тут же увидел деда Семёна на скамейке возле калитки. А вот он уже вытянулся по стойке «смирно!» и отдаёт мне честь!
Но мираж этот растворился, когда мы с начштаба подошли к пустой скамье. Видать, дед Семён вовсе разболелся.
Начштаба, а сейчас ещё и капитан Флинт, выбрал два самых подходящих тополя: один рос как раз напротив скамейки, которую все называли почему-то лавочкой, а другой – рядом, почти напротив окна дома Бруков, где в малюсенькой угловой комнатёшке (в неё уместились лишь пианино и нарядная, ухоженная, пышная кровать с никелированными шарами на всех четырёх столбиках). Это была «келья» знаменитой челябинской пианистки Матильды Берх, родственницы Бруков. Афиши о её выступлениях я неоднократно видел расклеенными по всему городу. Часто, завороженный живыми звуками, исторгаемыми из инструмента с непонятной иностранной золотой надписью на поднятой крышке, стоял я возле открытого окна и наслаждался волшебными мелодиями, льющимися из-под тонких быстрых пальцев молодой и красивой пианистки. Я даже немного влюбился в артистку, хотя возрастом она, пожалуй, не уступала маме. А выглядела намного младше её. Но звуки, звуки! Они будоражили меня, проникая в закрытые дотоле каналы чувств, в которые сейчас бешено врывались, а иногда тихо и нежно просачивались, заставляя то бурно радоваться чему-то, то грустить неизвестно о чём.
Пианистка разрешила мне даже не только стоять перед окном, но и положить руки на подоконник, а на них – голову. Звуки, резонируя в тесной комнатке, проходили через подоконник, мои ладони и отзывались в голове совершенно непохожими на те, что извлекались из инструмента. Доброжелание пианистки удивляло меня. Не зная, как выразить благодарность, я молчал. Стеснялся. Наверное, я был самым молчаливым поклонником Матильды Берх. Но и самым преданным – не мог пройти мимо открытого окна её «кельи».
Сейчас окно было закрыто, и я с сожалением посмотрел на него – вот увидела бы она нас с Вовкой, как мы будем брать на абордаж чужое «судно».
Потом, слушая музыку из весь день работающего в нашей комнате репродуктора «Рекорд» – круглого, чёрного воронкообразного устройства из плотной бумаги, окольцованного мягкой жестью, с механизмом позади, я часто узнавал знакомые мелодии, слышанные у Матильды Берх, и радовался. Дикторы называли и композиторов: Бетховен, Шопен, Григ, Чайковский, Мусоргский…
А сейчас, когда мы с капитаном Флинтом-Вовкой готовились к штурму, мне не терпелось, чтобы она непременно увидела: мальчишка, частенько торчащий под её окном, – герой, а не какой-то босоногий скромняга. Храбрец! Кровь, казалось, бурлила во мне, вскипая перед схваткой.
…Выбрали мы эти два дерева не просто так, не с кондачка – они ближе всех стояли друг к другу и вытянулись выше других. Чтобы раскачать и сблизить мачты-тополя, желательно выбрать наименьшее расстояние между ними и соответственно приложить минимум усилий. Куском старой толстой верёвки мы намеревались связать обе верхушки – это и означало победу, дерзкий захват «чужеземного судна», нагруженного золотом. Хотя золото для меня лично имело смутное значение – блестящий предмет. И всего лишь.
По-обезьяньи быстро и ловко достигнув прогнувшихся макушек, мы их принялись раскачивать. Напевая весёлую детскую смешную песенку, под которую и начали свой боевой поход:
– Как по нашей улице
Мчится поп на курице,
Попадья идёт пешком,
Чешет жопу гребешком.
Мы горланили этот куплет и от души хохотали, не осознавая, что похабничаем. Обломись верхушки деревьев, нам не поздоровилось бы: шмякнуться на булыжную дорогу с четырёх или даже пяти метров – не на пуховую перину, как у Даниловых (приданое тёти Тани), завалиться. Но разве мы думали об этом? Вовка в раже выдернул из ножен булатный клинок, и он засверкал, хотя солнце скрылось за облачками.
Мы забазлали песенку, которую распевали все уличные свободские пацаны от мала до велика, и в такт мелодии раскачивали гибкие верхушки тополей – на сближение.
Песенка эта казалась нам ещё забавней, и мы не жалели своих глоток:
– Сарочка одна
Дорожку перешла,
Навстречу ей бежит милицанер:
– Свисток вы слушали,
Закон нарушили,
Платите, Сарочка,
Штраф три рубля!
– А-а-а-а!
Ах, што ты, милый мой,
Я спешу домой,
Сиводня мой Абраша выходной.
Купила курочку,
Сметанку, булочку,
Сметанку, булочку
И бутенброт.
Вот-от-от-от!
Я никому не дам,
Всё скушает Абрам,
И будет он толстенный, как кабан.
Ам-ам-ам-ам!
С воодушевлением закончив последний куплет, мы услышали: нас окликает кто-то:
– Эй, певуны из погорелого театра! Кто вас научил петь эту песню? Слезайте немедленно, паршивцы, вниз! Я с вами побеседую.
На тротуаре, напротив нашего «корвета», на котором раскачивался Вовка, стоял по стойке смирно какой-то незнакомый человек. Не очень старый – лет тридцати или сорока. В хромовых начищенных сапогах и заправленных в голенища синих брюках. Заметил я и кожаный широкий ремень с металлической надраенной пряжкой. Застёгнутая у горла рубашка тоже была голубого цвета. По Свободе в «хромачах» обычно щеголяли блатные, но этот не был похож на них.
– А вы кто такой? – крикнул Вовка, не переставая раскачиваться.
– После узнаете. Слезайте немедленно! – приказал незнакомец.
– Я капитан пиратского брига Флинт и плевал на приказания штатских людишек!
– Я тебе покажу, как плеваться на штатских людишек, капитан Флинт! – пригрозил незнакомец, вплотную приблизившись к тополю и задрав голову.
Я разглядел, что подстрижен он под полубокс. Кто это привязался к нам? Этого человека на своей улице я раньше никогда не встречал.
– Где проживаете? Улица, дом, квартира. Фамилии ваши. Как звать? Быстро отвечать!
– Пираты, мои друзья флифустьеры, обитают на Карибских островах, дяденька, – дерзко ответил капитан-начштаба и, к моему удивлению, не вставил в ножны саблю, а взмахнул ею и сразу отсёк две крупные ветки. Они, шурша, упали к ногам незнакомца.
– Что это у тебя? – с опаской и угрозой спросил голуборубашечник.
– Не видите, што ли? Ослепли? – опять почему-то сгрубил Вовка. – Это сабля из булата. Слыхали? Позолоченная! С рисунками баталий. Вот глядите!
И Вовка легко отрубил ещё один толстенный сук.
– Где взяли? – допекал нас настойчивыми вопросами прилипчивый мужик. – Отвечайте! Немедленно! Это холодное оружие! Где взяли, спрашиваю?
– Где взяли? – переспросил Вовка. – Где взяли, там её уже нет. И зачем вам, дядя, об этом знать? Ишь какой любопытный! Шагай себе домой, а мы займёмся своими пиратскими делами.
Тогда незнакомец расстегнул пуговичку на рубашечном нагрудном кармашке и поспешно достал какую-то вишнёвого цвета книжечку. Развернув её и держа в ладони, показал Вовке.
– Видишь? – грозно спросил он.
– Не-ка, – ответил, раскачиваясь, Вовка, и влез почти на самую верхушку, которая уже касалась моего тополя. – У меня слабое зрение. Булатную саблю вижу отлично. А вашу шпаргалку – нет.
– Слезайте сейчас же, а то я сам к вам залезу и стащу за шиворот.
– А это видел? – выкрикнул Вовка. – Она подковы пополам разрубает как кусок сливочного масла.
«Как же он нас стащит за шиворот, если на нас даже маек нет – одни трусишки?» – подумал я.
– Слезайте, прохвосты, или я вас скину! – зло произнёс незнакомец и стал оглядываться: кого бы позвать на помощь.
– Дело плохо, – почувствовал я. – Мы, кажись, попались.
Не знаю, кому и за что, но, похоже, влипли. Наверное, за отрубленные ветки. Деревья нельзя портить. Тем более я в тридцать шестом или тридцать седьмом годах принимал участие в их посадке. В тридцать шестом – точно. Вся улица с тех пор преобразилась – позеленела. А Вовка крушит эти наши деревья. Зачем? Глупость какая. Вот уж чего не ожидал от начштаба
– Ты нас не скинешь, дядька! Полный вперёд! Гонзалес, за мной, – обратился ко мне Вовка. – Качай мачту на абордаж!
Честно признаться, я не понимал до сей минуты, какую игру затеял Вовка, зачем устроил весь этот спектакль и дразнит мужика, видимо небезопасного для нас. Судя по его поведению. С каким-то удостоверением. Но Вовка продолжал усиленно раскачивать верхушку дерева, и я ему подыграл.
Человек, стоявший внизу, держался за ствол тополя, но не рисковал вскарабкаться на него – мог упасть и расшибиться, тем более такому упитанному мужику сверзиться запросто. Он продолжал твердить, чтобы мы спустились на землю, угрожая «поговорить» с нами «как следует».
Догадался, что под нами милиционер. Но зачем его дразнит начштаба?
Когда уцепился Вовка за ветку «моего» тополя, то шепнул:
– Рвём когти! Как только брошу саблю. Усёк? Я – в восемьдесят первый, ты – в семьдесят девятый. Встретимся у военкомата.
– Вы о чём там сговариваетесь? Сорванцы! – подал голос незнакомец и уцепился за нижний сук.
– Вам нужна наша сабля? Ловите её! – крикнул Вовка. – Мы из бочечного обруча сделаем другую. Ещё лучше! Только не мешайте нам играть в пиратов.
И швырнул клинок. Сверкая в солнечных лучах – солнышко как раз выглянуло, – сабля со звяканьем упала за забор нашего двора.
– Генка! Какой-то мужик саблю хочет отобрать – лови! – крикнул Вовка.
Незнакомец рывком бросился к забору и за ворота нашего двора, там, где-то под домом Бруков, росли высоченные репейники, – за саблей, а мы вмиг оказались на земле и что есть силы, не оглядываясь, задали стрекача через дорогу на противоположный тротуар и припустились через дворы в направлении цирка, влезая на крыши сараюшек и прыгая с них, не разбирая дороги, пока не оказались на параллельной Свободе улице Красноармейской. Я, задыхаясь, обежал здание военкомата и повалился в бурьян. Через минуту увидел и Вовку, бегущего в угол двора. У него тоже, наверное, не осталось сил перемахнуть через забор, и он упал под него в крапиву.
Отдышавшись, я окликнул друга и на дрожащих от перенапряжения ногах поплёлся к нему. И упал рядом. Начштаба лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. Наконец, он очнулся.
Очухавшись, он пробормотал:
– Кажись, ушли. Теперь он нас не найдёт.
– А кто это был? Дядя-гадя?
– Факт, – подтвердил Вовка. – Тихушник.
– Какой тихушник? – не понял я.
– Не знаешь? Выслеживает всяких – и в Кресты. Втихую подкрадываются к человеку – и бац! А «оттуда возврата уж нету». У вас как тюрьма называется?
– Тюрьма. На улице Сталина. Рядом с баней. Наверно, тюрьма имени Сталина.
– Вот. Он оттуда. Ходит по городу и за всеми подглядывает. Хвать! И в Кресты. У вас, может быть, и имени Сталина. Хотя едва ли. Вождь всё-таки.
– Но мы с тобой ничего плохого не сделали. Играли.
– А сабля? Вдруг она какому-нибудь контрику принадлежала? За такие игры, знаешь, куда упекают? И песню про Сарочку пели.
– Ну и што? Её все поют. Вся Свобода. Что теперь? Леонид Утёсов даже воровские песни поёт. Сам у Сурата пластинку слышал… «С одесского кичмана бежали два уркана…»
– Запрещены такие песенки. Понимаешь? Нельзя их петь. И про бедного дядю Лёву – тоже нельзя. Они антисоветские. Нарушение закона.
– Какого закона?
– Не знаешь?
– Не-ка.
– Ну что ты, Юр, как будто вчера родился – ничего не знаешь. Не обижайся.
– Я и в натуре не понимаю ничегошеньки из того, что ты наговорил.
– Сколько людей за такие песенки в тюрьмах оказались – тыщи! А ты: «Не знаю!» Так что больше в жизни таких песенок не пой, понял?
– А почему же ты пел? И мне не сказал ничего.
– Бывает и на старуху проруха. Все поют, и я запел. Забыл, что надо всегда бдеть.
– Понял, Вовк. Саблю жалко. Я бы ни за что не отдал. Какая-то детская песенка – это смешно, Вовк. Саблю-то зачем бросать? Какому-то мужику чужому. Он, может, и не мильтон вовсе, а свистанул. А ты клюнул. Уши развесил.
– Твои слова: «Сабля тебе досталась»?
– Мои. Не отказываюсь от своих слов. Никогда.
– Вот и всё. На этом закончим разговор. Была сабля – и нет сабли. Мы с тобой всё равно друзья?
– Друзья. Навсегда.
– Вот и будем дружить. А сабля, даже булатная, – не главное в жизни. Дружба – вот что самое ценное. Мама мне как-то сказала: нипочём не попадай в милицию. Кого туда забирают – те конченные люди. Пропащие на всю жизнь. Как я могу одну маменьку оставить? Она без меня умрёт.
Возражать я не решился.
…По домам возвращались с оглядками – по Красноармейской, Труда и Пушкина.
Проходя по какому-то двору, Вовка снял чёрную пиратскую повязку с глаза, зашёл в туалет и вернулся без неё и ножен.
– С пиратством покончено, – заявил он. – Забудь.
Ещё долго с сожалением вспоминал я о клинке. Подобного предмета мне в дальнейшей жизни не привелось видеть28.
И однажды опять вслух высказал – не удержался – своё недовольство поступком (в моём понимании – неразумным) Вовки: что он метнул куда-то в заросли репейника на поживу какому-то мужику драгоценный клинок – с ним вполне можно было смыться.
Выслушав меня, он сказал:
– Юр, ты любишь всяких животных. Даже скользких лягушек. А я их терпеть не могу. А ты читал об ящерицах? Они, когда им грозит опасность, сами оставляют свой хвост хищникам, напавшим на них. И спасаются, пожертвовав собственной частью тела. Ты у Брема поинтересуйся. Тебе не кажется, что мы тогда поступили, как ящерица?
Вопрос был настолько неожиданным, что я на него не ответил. Лишь удивился сообразительности Кудряшова. Хотя Альфреда Брема «Жизнь животных» я прочёл с увлечением все четыре имевшихся у меня тома, и в одном из них про ящериц, конечно же.
Мне вспомнился эпизод из моего детства – я был уверен, что оно уже давно прошло, – когда со старшей группой детсадовцев летом тридцать девятого года отдыхал в лагере посёлка Каштак (это был первый лагерь в моей жизни). Из любопытства я изловил на тёплой клубничной поляне небольшую ящерицу – не терпелось поближе рассмотреть её. Но серого цвета юркое животное вывернулось из моих ручонок, оставив в ладошке… свой шевелящийся хвост.
…Я не стал больше спорить с начштаба, но так до поры и не оценил, какая опасность нам, а более – нашим семьям, угрожала. Да и сабля принадлежала Вовке, и он вправе был поступить с ней как пожелает. И всё-таки долго не смог смириться с нашей потерей. Но запрещённых песен уже не пел никогда. Зато в другом концлагере – всего через восемь лет, когда стал рабсилой, то есть рабом, – до седьмого пота деревья рубил и пилил на лесоповале, добавляя свои к десяткам и сотням штабелей (рядом, на отработанных лесосеках), уже сгнивших и изъеденных мириадами рогатых жуков, – подневольный труд сонма зеков, получивших свои скудные пайки «черняшки» и порции баланды за изнурительные потопролития, угробившие здоровье и жизни миллионов советских рабов, чтобы воздвигнуть рукотворные памятники большевистскому идиотизму, называвшемуся «строительством коммунизма в отдельно взятой части земного шара».
И каждый раз, когда наши руки двухметровой, умело отточенной зубастой «кормилицей» с шумом и мощным ударом о землю роняли красивую тяжеленную золотистую столетнюю сосну, мне вспоминались отсекаемые бритвенной остроты осколоком сабли ветви захваченного нами «брига», якобы наполненного «золотом».
1975 год.
Правка 1980 года
Шумел сурово брянский лес
Шумел сурово брянский лес,
Спускались синие туманы,
И сосны слышали окрест,
Как шли,
Как шли на битву партизаны.
И грозной ночью на врагов,
На штаб фашистский, налетели,
И пули звонко меж стволов
В дубра…
В дубравах брянских засвистели.
Врагам в лесах спасенья нет…
Летят советские гранаты,
И командир кричит им вслед:
«Громи,
Громи захватчиков, ребята!»
Шумел сурово брянский лес,
Спускались синие туманы,
И сосны слышали окрест,
Как шли,
Как шли с победой партизаны!