Geum.ru

Владимир Рубцов

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   ...   29
  • Всемилостивейший император Уни. Мне выпал горький жребий, — Веро невольно сделал короткую паузу, а затем продолжил более уверенно. — Совет Верховного Святилища Уно поручил мне сообщить тебе, Таллий из династии Таллов, что твоё правление губительно сказывается на жизни большинства подданных империи. Чрезмерные налоги и подати, недостойное поведение стражников и гвардейцев, тягостные трудовые повинности по строительству флота, неуважение твоими воинами священных законов — всё это ставит под удар благополучие империи. К тому же, до нас просочились кощунственные слухи об идолопоклонничестве, совершаемом за стенами твоего дворца. Всё это налагает на меня святую обязанность раскрыть тебе тайну Оа Зииса, тайну карающей справедливости Уно, который более не намерен терпеть произвол недостойного правителя. Я хочу предупредить тебя, Таллий, что если ты и далее намерен управлять империей таким образом, то…
  • Что?! — раздался вдруг резкий голос Таллия, похожий на удар колокола. — Что тогда будет, а? Скажи-ка мне на милость, святоша! Что мне сделает твой Уно за то, что я управляю моей империей так, как считаю нужным? Скажи-ка, мне, старый трухлявый пень! — Таллий сделал тягостную паузу, после чего обрушил на пришедшего в полное замешательство первосвященника свою гневную, набирающую какую-то первобытную силу речь. — Молчишь?! Тогда я тебе скажу. Убирайся отсюда прочь со своими гнусными проповедями, пока цел. Я не нуждаюсь в советах таких ослов, как ты, как мне управлять моей империей. Убирайся сейчас же и передай своим попам, чтобы не смели совать нос в мои дела и расточать где бы то ни было свои грязные проповеди, растлевающих дух моих подданных и делающих из них беззащитных овец. Я намерен расширить пределы моего государства и впредь буду калёным железом выжигать из моего народа мягкотелость, слабость и трусость. Я сделаю из моих людей стальной кулак и обрушу его на самые дальние пределы. Я стану властелином мира и сотру в порошок всякого, кто осмелится помешать мне. Как смел ты, дрянной святоша, сунуться ко мне, будущему повелителю мира, со своими вшивыми угрозами. Я буду милостив к тебе, потому что так хочу. Пошёл вон со своим проклятым Уно, старый плешивый олух, мне плевать на вас обоих. Нет никакого Бога! Слышишь ты, старик, нет никакого Бога, есть я — император Таллий, рождённый для того, чтобы править миром. Пошёл прочь и не смей больше показываться мне на глаза со своими бреднями о какой-то там божественной розге, способной высечь правителя, словно провинившегося мальчишку. Проваливай и помни о моей милости.


Таллий едва не задохнулся от гнева, когда закончил свою страстную речь. Остолбеневший Веро стоял, как оплёванный и смотрел на императора широко открытыми глазами, в которых застыл неподдельный страх. Порождённый всем услышанным ужас полностью парализовал волю первосвященника. Так они и стояли ещё некоторое время друг перед другом: грозный исполин в чёрном с гневной гримасой на лице и сжатыми у груди могучими кулаками и седовласый старец в блистающей шафранной мантии, на лицо которого легла мрачная тень. В следующее мгновение, не говоря более ни слова, Веро развернулся и медленно направился к выходу из покоев императора. В его голове вместе с разгорячённой кровью пульсировала одна единственная мысль: «Смилуйся над всеми нами, Уно. Наш император — опасный безумец».


5


Полная луна загадочно сияла на усеянном огоньками звёзд чёрном бархате ночного небосвода, разливая вокруг свой таинственный серебристый свет. Тихая летняя ночь постепенно наливалась долгожданной прохладой, извлекая её откуда-то из своих тайников. Ночью дышалось свободно, идти было легко и спать совсем не хотелось. В утомительную дневную жару передвигаться почти невозможно и приходится отсиживаться в тенистых скальных трещинах или редких лесистых низинах, где остаётся делать лишь одно — спать или хотя бы попытаться заснуть после ночного перехода.

Глебо и Фела совершали уже своё четвёртое путешествие при свете луны и звёзд. Сегодня или, в крайнем случае, завтра ночью они должны достигнуть предела Зоны Запрета. Съестные припасы, которые они захватили с собой из дома Соло, таяли на глазах и Глебо всерьёз стал задумываться об охоте или, на худой конец, рыбалке. Благо недалеко от дороги протекала неглубокая, заросшая травой и тиной мутная речушка, в которой водились неприхотливые караси, лини и карпы. Фела шла налегке, в её заплечном мешке остался последний каравай хлеба, кусок солонины, фляга с водой и немного овощей. Всю остальную ношу Глебо, как и подобает мужчине, взвалил на свои наливающиеся силой плечи. Они шли плечом к плечу и почти не разговаривали друг с другом. Да и некогда было болтать — за ночь им предстояло пройти как можно больше, а это непростая задача даже для молодых ребят. К предрассветному часу они уже порядком уставали и начинали искать себе убежище на день, а когда находили, то буквально валились с ног от непрерывной многочасовой ходьбы. Порой они даже забывали поесть и, едва успев прилечь на расстеленные поверх плащей верблюжьи одеяла, тут же проваливались в глубокий сон, который свойственен лишь здоровой, полной жизненных сил юности. Проснувшись примерно в полдень, они с жадностью набрасывались на еду, несмотря на палящий зной, царящий вокруг в это время. Юное тело жаждет пищи в любое время, ибо ему предстоит ещё расти, впитывая в себя великое множество всего того, что поддерживает жизнь на её земном пути.

Благодаря мягкой кожаной обуви они ступали по дороге почти бесшумно, оставляя за собой дымящийся пыльный след. Временами то слева, то справа от дороги они видели светящиеся пары глаз зверей, вышедших поохотиться в ночной степи. Иногда тишину разрывал заунывный вой шакала или уханье сов. Даже ночью жизнь в степи шла своим, заведённым в незапамятные времена чередом, проявляя себя шуршанием, ворчанием, чавканьем, рыканьем, приглушенным хлопаньем крыльев и множеством других звуков.

Фела не боялась идти ночью, потому что рядом с ней, как ни в чём не бывало, шагал её старший брат Глебо. Нет-нет, они не были кровными братом и сестрой, хотя судьба порой роднит не хуже чрева матери. Дело в том, что ко всем своим воспитанникам, исполняя монастырские традиции, гур всегда обращался не иначе, как «братья» и «сёстры». Привыкнув за годы обучения к своему «братству», бывшие воспитанники, встречаясь через много лет после того, как покинули дом гура, называли друг друга по-прежнему — брат или сестра. Хотя обращение просто по имени также допускалось между послушниками.

Фела полностью доверяла Глебо, рядом с ним ей нечего было бояться. По мнению Фелы, им не страшны даже разбойники, рыскающие на большой дороге в поисках всякой добычи, так как у Глебо был теперь меч, которым, благодаря урокам Соло, он научился неплохо владеть. Конечно, до настоящего мастерства Глебо было ещё далеко, но дать достойный отпор всякому сброду он сумеет наверняка.

Многолетнее воспитание, полученное у гура, высоко ценилось в империи. В каждом своём ученике любой гур видел живую, одинокую, лишённую родительского тепла душу, в которой терпеливо развивал, прежде всего, такие качества, как дружба, уважение, верность, трудолюбие, благодарность, порядочность и отзывчивость. Гур учил своих послушников любить природу и любое проявление жизни в ней. Нередко он своим личным примером доказывал заблуждающимся, что любовь всегда лучше ненависти, дружба — одиночества, преданность — предательства. Благодаря именно этому гур обладал высочайшим авторитетом, хотя у него под рукой всегда были и другие методы воспитания, к которым он старался прибегать как можно реже. Помимо всего прочего, гур был искусным воином, так как в своё время годами обучался боевому искусству у лучших мастеров Верховного Святилища. У всех мальчишек замирало сердце и захватывало дух от восторга, когда их гур время от времени демонстрировал искусство владения мечом или копьём. Да и девочки оставались далеко не равнодушными к подобного рода зрелищам, потому что в их сердцах воцарялись покой и умиротворение от сознания того, что бог Уно дал им в воспитатели такого надёжного человека, который не позволит их обидеть понапрасну. Но главная задача гура состояла в том, чтобы из обездоленных, и нередко озлобленных, сирот вырастить людей, способных любить и уважать, быть порядочными и отзывчивыми к чужому горю. Искусство гура опиралось на знание, полученное от самого Уно, поэтому он при каждом удобном случае напоминал своим послушникам, под чьим высоким покровительством они находятся. Верить в Уно было для всех членов большой семьи гура также естественно, как дышать или резвиться на мягкой зелёной траве у речки в часы досуга. Во время ежедневных утренних и вечерних молитв, проводимых гуром или старшим послушником, готовящимся в будущем стать священником, душа каждого из них упоённо общалась с Богом, от которого они наполнялись благодатной надеждой на счастливое будущее. Дарованное Богом чаяние разливалось в их жаждущих добра и справедливости сердцах умиротворённой прохладой, подобно глотку студёной воды в знойный день.

Добродетельное воспитание налагало строгий запрет на такое недостойное проявление человеческой натуры, как похоть. Ни у одного ученика гура это низменное чувство не находило места в сердце. И дело здесь не только в самоотверженном старании учителя или уединённом, лишённом примеров порока существовании. Каждый послушник рано или поздно прекрасно осознавал, что именно развратному вожделению он обязан тем, что лишён в этой жизни родителей и ему всю оставшуюся жизнь придётся нести на себе клеймо незаконнорожденного. Любой ученик гура всей душой ненавидел разврат, поэтому между юношами и девушками существовали лишь самые учтивые отношения.

Закон, провозглашённый Богом, гласил, что девушке можно думать о замужестве лишь через семь лет после того, как расцветёт её алая роза. Алая роза Фелы расцвела всего два года назад, поэтому у неё и в мыслях не было ничего подобного. Она любила Глебо только как друга и старшего брата, с которым их вместе свела судьба. Её сердце было пока закрыто для более глубокого чувства. Глебо также проявлял к Феле не больше интереса, чем к сестре или подруге. Поэтому их совместная кочевая жизнь была лишена той пошлой романтики, о которой не так уж редко мечтают современные умники. Наши юноша и почти девушка, деля жёсткую походную постель, думали лишь о том необычном и великом, что им предстоит сделать, а не о тайных прелестях друг друга и запретном плоде, сорвать который поскорее вожделеют лишь те, кто отравлен коварным искушением разврата. В подобном случае, обыкновенно, плод бывает зеленым и горьким, да вдобавок с червоточиной, которая безобразной язвой будет разъедать душу всю оставшуюся жизнь, напоминая о неуместной греховной поспешности. Ароматного, спелого и сочного плода любви достойны лишь чистые души, способные любить, а не вожделеть, готовые отдать за любовь жизнь, а не выкрикивать во время гнусных оргий похабные тосты, оскорбляющие уродливым цинизмом и кощунственной ложью святое чувство любви.

Постепенно минуло несколько часов спешной ночной ходьбы, за которые Глебо и Фела покрыли почти двадцать сатаров пути! Близился час рассвета и порядком измотанные непрерывным многочасовым переходом молодые люди стали оглядываться по сторонам в поисках признаков удобной дневной стоянки. Вдруг, пристально вглядевшись вперёд, Глебо, обладающий необычайно острым зрением, заметил нечто огромное и тёмное, просвечивающее сквозь начинающую бледнеть темноту. Неожиданно для себя Глебо вдруг осознал, что их стремительный четырёхдневный вояж близится к концу. Как только на горизонте появилась первая розоватая полоса рассвета, они с Фелой чётко различили слева от дороги высокие скалистые горы, образующие мрачного вида ущелье. Мутная речушка, сопровождавшая их на всём пути, теперь сворачивала от кольцевой дороги империи и устремлялась к подножию скал, прячась где-то ними. Огромная луна почти завершила своё путешествие по небосклону и, побледнев, уже наполовину зашла за горизонт, уступая место дневному светилу.

Пройдя ещё около сатара, Глебо и Фела остановились у неширокого, мощёного гранитными брусками ответвления от основной дороги, ведущее прямиком к ущелью и оканчивающееся у Лестницы Отверженных. Невольно их охватило сильное волнение в предвкушении необычайных приключений, которые ожидали их там за последней ступенью Лестницы. Понимая друг друга без слов, юноша и девочка свернули с основной дороги и направились к тому месту, где речушка терялась в скалах. Устроившись поудобней на одеялах, расстеленных в высокой траве на берегу, они тут же уснули, решив хорошенько отдохнуть и набраться сил, прежде чем вечером, когда начнёт спадать дневная жара, спуститься по Лестнице Отверженных и, переступив её последнюю роковую ступень, войти в таинственное ущелье, откуда ещё никто не возвращался назад.

Над просветлевшим горизонтом появился розово-красный светящийся край восходящего солнца. Стали просыпаться птицы и их голоса постепенно заполнили мелодичными звуками тишину рассвета. Тёмно-синее небо быстро светлело и уже через полчаса превратилось в ярко голубое, с редкими белыми перьями облаков. Глебо и Фела мирно спали рядом друг с другом, скрытые от посторонних глаз высоким и сочным береговым разнотравьем. И никто из жителей империи, включая императора Таллия, в этот момент не мог даже предположить, что двое вздрагивающих во сне вчерашних послушников являются единственными, кому за последние пять веков действительно суждено донести до всех сияющую справедливость — Оа Зиис.

Спит надежда империи, ну и пусть себе пока спит.


6


По обеим сторонам длинного тронного зала тянулись пёстрые колыхающиеся ряды разряженных придворных, хлопотливо шептавшихся друг с другом в ожидании, когда войдёт император, займёт своё место на троне и объявит им, наконец, зачем их так спешно собрали в столь поздний час. Императорский трон стоял в дальнем конце зала на возвышении в целый человеческий рост. Из зала на него вели две широкие мраморные лестницы, на каждой ступеньке которых двумя рядами стояли личные телохранители императора — каюмы.

Любому, кого император удостоит чести приблизиться к нему, предстояло подняться по ступеням лестницы между рядов каюмов и горе тому, кто лишь подумает причинить какой-либо вред государю. Преданные как собаки и яростные как ягуары, телохранители императора были весьма искусными бойцами. Помериться с ними силами могли дерзнуть разве что некоторые гуры или мастера боевых искусств Верховного Святилища. Но каюмы ни с кем не состязались. Они жили уединённым кланом в специально отведённых им обширных покоях императорского дворца и не допускали к себе чужаков. Великой чести стать каюмом могли удостоиться лишь немногие. Найти прирождённого каюма было непросто. Этим в империи занимались только два человека — сам Таллий и одноглазый предводитель каюмов Фархад. На протяжении года они внимательно следили за всеми состязаниями воинов во время празднеств и боевых смотров и отмечали про себя редких достойных кандидатов. За всё это время им удавалось взять на заметку не более десятка молодых воинов, после чего в конце года к ним приходил посланник-каюм в своём традиционном чёрном облачении и вручал специальное повеление императора. После этого кандидат в течение трёх дней был обязан явиться к Фархаду, который принимал его в свой клан с испытательным сроком. У кандидата был лишь один выбор — выдержать все жестокие испытания и стать настоящим каюмом или же погибнуть, так и не став никем. Отказаться стать каюмом не мог никто — таков закон.

Новоиспечённый каюм навсегда лишался права видеться со своими родными и близкими, а также заводить собственную семью. Его жизнь отныне принадлежала одному лишь императору и никому больше. Но за все свои лишения каюмы приобретали одно весьма существенное преимущество — особый статус во дворце, благодаря которому они ни в чём не нуждались и обладали самыми разнообразными тайными полномочиями. Например, они могли внезапно явиться, арестовать какого-нибудь вельможу и увести его неизвестно куда. Поэтому любой царедворец испытывал невольный трепет даже при простом приближении каюмов, потому что редко кто придворных имел чистую совесть. Все они, в том числе и Тархан, опасались чёрных телохранителей с прикрытой нижней частью лица, которые подчинялись лишь императору или своему каюму-начальнику. Главным их предводителем, как уже говорилось, был Фархад, потерявший правый глаз, защищая отца нынешнего императора. Со дня того бесплодного дворцового переворота минуло почти уже двадцать лет. Тогда, сражаясь за жизнь императора, сложили головы двадцать семь каюмов, усеяв тронный зал трупами почти двухсот заговорщиков. Позорная печать легла с тех пор на императорский род, так как главным заговорщиком оказался родной дядя Таллия — брат отца. В те далёкие трагические дни народ, искренне возмущённый предательством, был всецело на стороне своего законного государя. Таллию тогда было всего лишь девять лет, и он очень не любил вспоминать об этом.

Сейчас лестницы, ведущие к трону, охраняли сорок каюмов — по двадцать с каждой стороны. Они были одеты во всё чёрное, даже их кольчуги были воронёными и почти не блестели. Ноги их были расставлены, руки скрещены на груди. Их полуприкрытые чёрными сетчатыми вуалями лица не выражали ничего, кроме мрачной, холодной решимости. Головы и шеи каюмов были надёжно защищены кольчужными капюшонами, одетыми поверх специальных шапочек из толстой мягкой кожи. За плечами у каждого телохранителя был закреплён длинный изогнутый меч в ножнах, а сбоку за пояс — заткнут обнажённый кривой кинжал. Щитов у них не было.

Наконец дворецкий ударил в гонг и объявил о прибытии императора. Таллий вошёл в зал через потайной вход, который открывался в стене позади трона. Таллий медленно подошёл к трону и молча уселся на него, окинув мрачным взглядом вмиг присмиревших вельмож. В зале повисла тягостная тишина. Выдержав длинную напряжённую паузу, Таллий наконец заговорил громким уверенным голосом:

  • Я собрал всех вас, чтобы объявить о страшном кощунственном преступлении. В нашем дворце вновь завелась измена. Нет-нет, не измена трону, смею вас заверить, но намного хуже. Некто, известный вам, посмел усомниться во всемогуществе нашего Бога Уно и поддался страшному грехопадению. — Помолчав немного, чтобы шокированные царедворцы как следует осознали весь ужас свалившегося на их головы известия, Таллий продолжил, постепенно повышая голос до гневного крика. — Злоупотребляя моим высоким доверием, этот человек, занимающий весьма высокое положение, посмел не только исповедовать преступное идолопоклонничество. Он посмел приносить своему мерзкому кровожадному богу человеческие жертвы!


Придворные замерли в суеверном страхе, никто не смел вымолвить ни слова. Главный советник Тархан, почуяв недоброе, стоял ни жив, ни мёртв. Он искренне недоумевал, чем же не угодил своему императору, которому служил пусть с вороватой, но по-своему искренней преданностью. Его мысли стали рассеянными, а былая уверенность низвергнулась в бездну смятения. Он чувствовал, что стоит на гране гибели. Всё, на что он был способен в этот роковой для него момент — лишь затравленно озираться по сторонам в поисках тайного врага, сумевшего восстановить против него императора. К горлу Тархана подкатил тошнотворный ком, голова закружилась, перед глазами поплыли тёмные круги. Вслед за этим, родившись между лопаток предательскими мурашками, по спине быстро пополз вниз леденящий душу страх. Ему хотелось изо всех сил крикнуть Таллию, чтобы он остановился, не называл его имени, пощадил, но когда-то язвительный и острый, а теперь онемевший вдруг язык отказывался повиноваться своему перепуганному насмерть владельцу. Тархан так и застыл с открытым ртом, глядя на императора налившимися кровью глазами, в которых читалась немая мольба о пощаде.

Но Таллий даже не удосужил его своим царственным взглядом, а продолжал чеканить убийственные для Тархана слова, повторяющиеся на другом конце зала зловещим эхо:

  • Этот человек, посягнувший на всемогущее величие Бога Уно и проливший, совершая чёрные мессы, кровь десятков невинных жертв, стоит сейчас здесь среди вас. Это мой бывший главный советник Тархан!


Как только стих громоподобный голос Таллия, в зале воцарилась мёртвая тишина. Постепенно вокруг обезумевшего от страха Тархана образовалась пустота — недавние его приверженцы и враги поспешили отстраниться от того, кого ещё несколько секунд назад считали вторым человеком в империи. В бессознательной попытке спастись, Тархан сделал несколько неуверенных шагов к императору, воздев к небу руки в отчаянном молящем жесте, но внезапно остановился. Его лицо перекосила ужасающая гримаса, а вслед за этим оно сделалось багрово-синим. Всплеснув напоследок руками, грузное тело экс-советника стало медленно заваливаться назад и, наконец, рухнуло навзничь. Еще некоторое время из перекошенного рта Тархана доносились булькающие хрипы, затем он умолк навеки, уставившись в потолок остекленелыми красными глазами. Потрясённые столь бурным развитием событий придворные продолжали толпиться как испуганные овцы, от которых они сейчас отличались разве лишь тем, что не блеяли, а вздыхали и охали на разные лады.

Таллий и не предполагал столь удачного для него стечения обстоятельств. Главный свидетель его причастности к жертвоприношениям устранился сам собой и больше не сможет досаждать ему, встревая в его грандиозные планы со своими дурацкими и вредоносными советами. Теперь, когда весь этот придворный сброд толпится перед ним, переминаясь в замешательстве с ноги на ногу, он просто обязан рискнуть и продолжить удачно начатое дело смелой импровизацией. Быстро сообразив как повыгоднее использовать ситуацию, Таллий продолжил всё тем же грозным, величественным голосом:

  • Да здравствует карающая справедливость Уно! Хвала нашему Богу во все времена! Видите, Уно сам наказал злостного грешника, которого настигла заслуженная кара. Но это ещё не всё. Нашей империи грозит небывалая опасность с моря. Морские дозоры доносят, что за рифовой грядой всё чаще встречаются корабли-разведчики, держащиеся пока на безопасном расстоянии. Это боевые корабли, на борту которых не торговцы, а закованные в сталь воины. Нам срочно нужен свой собственный военный флот. Понадобятся сотни, а может даже тысяча кораблей, чтобы сразиться с врагом в море и не допустить высадки вражеских войск на берега империи. Наше отечество в опасности! Поэтому я повелеваю всем вам сдать в имперскую казну ровно половину ваших личных богатств, а также поскорее снарядить всех, способных орудовать топором и пилой на строительство кораблей. Я также объявляю мобилизацию ста тысяч мужчин в возрасте от двадцати до сорока пяти лет в военный флот империи. Нельзя медлить ни одного дня, иначе может быть поздно. Да будет так, и да поможет нам Уно!


Не дав опомниться своим подданным, ошеломлённым столь беспокойными известиями, император резко встал и поспешно удалился в сопровождении своих телохранителей. Лишь после того, как подоспевшие стражники поволокли за ноги прочь безжизненное тело Тархана, вельможи очнулись от охватившего их замешательства и стали медленно расходиться, оживлённо обсуждая последние тревожные новости.

В это же самое время смертоносный отряд каюмов бесшумно отправился в тайное святилище, разместившееся в самом отдалённом месте подземного дворцового лабиринта. Каюмы получили приказ Фархада принести последнюю жертву тёмному языческому божеству — всех его собственных жрецов.


7


Старый торговец Таро сидел на корточках, укрывшись за массивным деревянным прилавком своей лавки, которая была одновременно чем-то вроде бара, и восхищённо любовался невиданным доселе зрелищем. А дело было так.

Сначала всё шло как обычно. Редкие покупатели приходили, делали кое-какие мелкие покупки, осушали один-два стаканчика красного каркадосского вина или кружечку хмельного пива и быстро уходили по своим делам, едва обменявшись со стариком несколькими безобидными шутливыми фразами. Примерно в полдень стали подходить дворцовые стражники, которые в это время сменялись с караула. Они заходили по двое-трое и тут же усаживались за пропитавшиеся выпивкой дубовые столы, громко требуя пива, вина и закуски. С этими посетителями шутки были плохи, они зачастую вели себя вызывающе и чуть что лезли в драку. Но Таро был прирождённым дипломатом, и ему, как правило, удавалось сгладить острые углы вынужденных отношений с этими грубыми мужланами. Пара-тройка лестных комплиментов в адрес «почётных гостей», несколько поднесённых за счёт заведения кувшинчиков вина, разумеется, ловко разбавленного, помогали ему уберечь свою, старую как он сам лавку от ежедневных погромов. Другие торговцы далеко не всегда обладали подобным тактом, за что порою жестоко расплачивались.

Так вот, стражники сидели и бражничали после смены караула, так уж у них было заведено. Их было около двух дюжин, поэтому Таро и его рано овдовевшая дочь Леда едва успевали заменять быстро пустеющие кувшины с вином на полные. К великому сожалению Таро Леда была бесплодна, поэтому других помощников у них не было. Пьяное веселье, сопровождающееся пошлыми шуточками и отвратительным громким хохотом, было в самом разгаре, когда наружная дверь плавно открылась и в помещение бесшумной поступью, вошли двое каюмом в своих неизменных чёрных кольчугах, заняли отдельный, стоявший в дальнем углу стол и стали молча наблюдать за происходящим. Вооружены они были только кинжалами. Таро, который впервые в жизни видел у себя личных телохранителей императора, сначала растерялся, а потом не на шутку испугался. Он тут же поспешил к своим необычным посетителям и, не дойдя до них два шага, согнулся едва ли не пополам в почтительном поклоне. Исполнив, на его взгляд совсем неплохо, свой импровизированный ритуал приветствия, он ещё более почтительно обратился к ним дрожащим от волнения голосом: