АглаидаЛой драй в
| Вид материала | Книга |
- Драй Галина Григорьевна, 329.66kb.
- Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 62.16kb.
- Михайло драй-хмара життєвий І творчий шлях, 63.18kb.
- Курсова робота з української літератури, 205.12kb.
- Загальні тенденції літературного розвитку ХХ ст. Літературно-мистецьке життя. Художній, 31.45kb.
- Михайло Драй-Хмара (1889-1939), 40.97kb.
- Филипович Павло Петрович народився 2 вересня 1891 р у с. Кайтанівка Звенигородського, 86.64kb.
Откуда же берется эта сила? В каких глубинах подсознания дремлет до поры до времени, ожидая час икс, — чтобы затем вырваться на свободу и нанести свой смертельный удар?.. Я сломала себе голову, размышляя над этим, но так ни до чего и не додумалась. Она просто есть, существует как данность. И воспринимать в себе наличие этой силы мне тоже необходимо как данность. И всегда быть начеку, чтобы, если она внезапно проснется, успеть ухватить и держать ее на коротком поводке, пока не удастся загнать обратно, в глухой мрак подсознания, откуда она с такой адской злобой бросается на моих врагов.
Вот почему меня преследует чувство вины за смерть деда, который столько для меня сделал и на которого я так похожа и внешне, и по характеру! Но ведь я же не знала, не знала, твержу я снова и снова, — однако чувство вины не отпускает. Поэтому вопрос: является ли незнание оправданием? — для меня столь важен. Здесь, на земле, я не несу никакой ответственности за несовершенное деяние: я не убивала деда физически, — и все же это я его убила… Ждет ли меня наказание там — или мое неведение примут во внимание?.. Я не испытываю страха перед наказанием — о, нет! — но изнутри меня жжет раскаяние, которое усугубляется болезненным ощущением собственной, пусть невольной, вины, — наверное, это и есть «совесть». Которая мучает, грызет, упрекает, твердит, что ты совершил неблаговидный поступок…
Как-то я задумалась над тем, что же есть совесть и чем она отличается от нравственного императива личности? Совесть это то, что говорит тебе об уже совершенных тобой безнравственных деяниях, в то время как категорический императив диктует, как ты должен правильно поступить в том или ином случае. Это мое личное суждение, не претендующее ни на какие философские обобщения. Просто я так вижу и чувствую. Потому что для меня и совесть, и категорический императив — это чувства, которые живут во мне и заставляют действовать тем или иным образом.
Не знаю, дается ли нравственный императив ребенку с самого рождения или закладывается в процессе воспитания, но только наличие этого качества и делает человека Человеком. Нравственный императив личности — большая редкость не только в наше интернетовское время, но вообще во все времена. К понятию нравственности и, опосредованно, нравственного императива обращались в своих трудах многие ученые мужи, однако я не хочу, да и не умею рассуждать, как философ, — я всего лишь человек, однажды осознавший приоритет категорического императива перед всеми остальными составляющими человеческой личности. Ведь, по сути, то, что называется личностью, не может состояться без этого самого категорического императива, — под каким бы названием он ни выступал на протяжении всей истории человечества: Евангелие, Коран, Кодекс строителя коммунизма…
Далеко не сразу я в полной мере оценила важность этого фактора для становления собственной личности. В юности нравственный императив присутствовал во мне в какой-то размытой, полуосознанной форме, и я не отдавала себе отчета в его значимости для сохранения и развития моей души. У Гегеля есть рассуждения о нравственном человеке, что должно и не должно ему делать, как вести себя в различных обстоятельствах. Умозаключения философа, безусловно, правильны и совершенны, но — исходят от разума. А нравственность — чувство! Хорошо помню себя ребенком. Я существовала, как растение, не подозревая о каких-либо нравственных принципах. Они присутствовали во мне, как нечто само собой разумеющееся, и я неосознанно им следовала, потому что так было принято поступать в нашей семье. Не причинять вреда ближнему, не завидовать, не красть — все это подразумевалось, хотя об этом никогда не говорилось вслух; это было так же естественно, как восход или заход солнца. Задумываться я стала позднее, когда совершила ряд неблаговидных поступков и вдруг ощутила в душе дискомфорт. И хотя с точки зрения обывателя мои проступки и неблаговидными-то трудно назвать, ну, увела однажды у приятельницы любовника — делов-то! Не муж, не возлюбленный, так, ухажер, которого она в свою очередь увела у своей знакомой. Сам ко мне приклеился, я даже никаких усилий не прикладывала. Однако она искренне расстроилась, — а мне вдруг сделалось неуютно и, наряду с удовлетворенным женским самолюбием, этаким подсознательным торжеством одной самки над другой, я ощутила, что в моей душе заскребли кошки. Это был голос совести.
С этого момента я начала задумываться над своими поступками и прежде, чем что-либо предпринять, взвешивала свое деяние на внутренних весах, рассматривая все «за» и «против» и прислушиваясь к себе. С разумом всегда можно договориться — он подскажет такие логические выверты, что ты окажешься прав, а прочие виноваты. Отныне я всегда слушала нравственный камертон, который присутствует в душе у каждого. Категорический императив ощущался мною именно как чувство: вот это можно делать, а вот этого не стоит. Конечно, быть глухим значительно комфортнее и, наверное, легче выживать. Но негромкий, настойчивый звук нравственного камертона дает нам возможность жить в гармонии с Космосом и самими собой. А разве может быть что-либо важнее, чем умение различать Добро и Зло?..
Рост духовного существа происходит через страдания. Возможно, на других, более высоких планах духовное развитие протекает не столь мучительно, — но здесь, на земле, чтобы что-то понять, приходится продираться сквозь тернии. И если ты преодолел все, уготованное тебе судьбой, и выстоял, — твой духовный потенциал изменяется скачкообразно. И на тебя нисходят мир и покой. Быть может, это и есть счастье.
Сколько же всего противоречивого намешано в нас, людях!.. За все годы обучения в Литературном институте напряженная интеллектуальная и духовная работа нисколько не мешала мне развлекаться — скорее наоборот. На вторую сессию в Москву я отправлялась с некоторой опаской и надеждой, что на этот раз в общаге будет поспокойнее. Но надежды оказались тщетными и, попав в тайфун студенческой жизни, я порой боялась, что не выдержу бурного накала поэтических и сексуальных страстей, бушевавших в комнатах, коридорах и на лестничных площадках давным-давно обжитого тараканами, клопами и мышами старого здания на улице Добролюбова. О какой-то там скуке или нормальном сидении над учебниками не могло быть и речи! И хотя физически я чувствовала себя довольно паршиво, впрочем, этого не афишируя, — да и кому до этого есть дело? — мужчины-сокурсники относились к состоянию моего здоровья весьма толерантно, проще говоря, не обращали внимания. Мои постоянные простуды и цеплявшиеся ко мне болячки, словно оставались для них «за кадром», нисколько не мешая в меня влюбляться и всячески добиваться моего расположения.
А мужчин на нашем курсе было большинство, и все интересные, самобытные и очень разные. Не стану лукавить, мне это нравилось.
Конечно, у всех у них была крайне завышена самооценка, я это прекрасно понимала и никогда не питала иллюзий на сей счет: ребятам просто хотелось поразвлечься на сессии, — чем не отпуск?.. Быть может, я даже часто недооценивала глубину испытываемых ко мне чувств, рассматривая мужчин исключительно в качестве самцов и ставя их на более низкую ступень развития не только в эмоциональном плане, но и в человеческой иерархии вообще.
В моей эротической «коллекции» присутствовали дети разных народов. Случился однажды и Васька-цыган. Стройный, жилистый, буйно-кудрявый, с бьющей через край энергией, он был самым настоящим цыганом и в детстве кочевал с табором по центральной России. Разумеется, он хорошо пел и не выпускал из рук гитару. Приятный баритон и горящие черные очи делали его неотразимым, и девицы висли на нем буквально пачками. Глотка у Васьки была луженая, никакая общежитская зараза типа ОРЗ, ОРВИ и т.п., к тому же, усугбляемая неимоверным количеством водки и дешевого портвейна, на него не действовала, поэтому песни и романсы из обширного цыганского репертуара мы слушали днем и ночью, отчего иногда прямо-таки зверели, особенно в ночь перед экзаменами. С этим-то неотразимым Васькой я и переспала, не помню уж при каких обстоятельствах. Переспала из чисто женского любопытства: а каков в постели цыган?..
Своего цыганского рода мой новый любовник не посрамил и оказался мужик хоть куда. Но больше мы с ним не встречались, причем по моей инициативе. Я стала его избегать, и причина этого была довольно странной. Понятно, был бы слаб мужик, или хуже того извращенец — так нет же! — все у него было в порядке, даже более чем… Причиной мгновенного разрыва стало необычное ощущение, испытанное мной во время секса. Это не было эротической фантазией или же игрой воображения, но именно физическим ощущением, тем чувством, которое возникло у меня от соприкосновения с его мускулистым, загорелым телом, состоявшим, казалось, только из переплетения упругих, стальных мышц. Он был чертовски нежен и одновременно груб, силен и трепетен, в общем, не мужик, а мечта, — но стоило мне закрыть глаза и у меня появлялось стойкое впечатление, что я занимаюсь любовью не с мужчиной, а с конем. Черт знает, откуда оно бралось, к зоофилии я вроде бы не склонна, — однако что было, то было, и я ничего не могла с собой поделать. Не представляю, что послужило причиной зарождения столь удивительной фантазии, то ли резкий, мускусный запах его пота (день выдался очень жарким), то ли покрытое панцирем из мыщц тело, почти не имевшее жировой прослойки, — но только в течение всей прелюдии и потом полового акта мне казалось, будто я сношаюсь с жеребцом, а не с человеком. Это меня доконало. С тех пор я избегала любой ситуации, которая могла бы окончиться постелью.
Мое труднообъяснимое переживание раз и навсегда поставило жирный крест на наших сексуальных отношениях. И это было тем более странно, что заниматься любовью я действительно любила, к тому же, мы явно симпатизировали друг другу, были молоды, не слишком разборчивы в связях и до краев наполнены бурлящим либидо. Да и что может быть здоровее и прекраснее удовлетворения сексуального голода двумя молодыми особями противоположного пола?!
Довольно скоро Василий сообразил, что я от него бегаю. Какое-то время он пытался меня «достать», но я ускользала под любыми предлогами, — и на этом наш едва начавшийся роман завершился. Надо отдать ему должное, никаких шекспировских страстей и сцен с упреками в мой адрес с его стороны не последовало. Я прекрасно видела, насколько он обижен, однако прояснить причину нашего разрыва так и не решилась. Да и как бы это выглядело?! Разве он виноват, что у меня такие дикие фантазии? Как любого стопроцентного мачо, его здорово задело, что его кинула женщина, — другие-то вешались! — однако он быстро утешился в объятиях очередной пассии, да и то: хорош был самец, ничего не скажешь!
После столь своеобразного рандеву мое сексуальное любопытство отнюдь не иссякло, и я продолжала удовлетворять его в полной мере: благо, воздыхатели находились всегда, и выбор оставался за мной. В то время постоянное наличие обожателей я считала делом само собой разумеющимся и никогда не задумывалась на эту тему, а стоило бы… Но слишком уж легкомысленно я тогда относилась к сексу, считая это занятие чем-то несерьезным и второстепенным, что существует лишь для развлечения и забавы. Ну, грешна, хотелось мне попробовать самых разных партнеров, а присущее с детства кошачье любопытство толкало на всевозможные, иногда довольно рискованные авантюры. Это и неудивительно, если вспомнить, какое было время: хиппи, рокеры, сексуальная революция, властно шагнувшая с запада на наши почти не тронутые эротикой просторы. Западная художественная литература тогда в полной мере отражала все эти молодежные тенденции и, конечно, тоже опосредованно на меня влияла. Впрочем, не только западная… Прочитав еще в ранней юности рассказ Александра Куприна «Штабс-капитан Рыбников», я вбила себе в голову, что японцы, китайцы, индийцы и прочие древние народы отличаются особой утонченной эротичностью, и попыталась найти в своем окружении носителя древних знаний. Обнаружить таковых в Новосибирске мне не удалось, однако эта экзотическая идея еще долго будоражила мое воображение.
Все эти годы я была страшно одинока. Я уже писала, насколько страшным и разрушительным может быть то запредельное одиночество, которое наваливается на человека, потерявшего всех своих близких, когда он остается наедине со своими переживаниями и мыслями, своим отчаяньем и горем. Одиночество, доходящее до невероятия, до какого-то вселенского абсолюта, когда кажется, что выдерживать его уже невозможно, что ничего и никого не существует в этом мире, кроме тебя и твоего одиночества…
Одиночество иссушает и опустошает душу, постепенно уничтожая и самого человека. В год смерти матери я написала небольшую новеллу, которую так и назвала — «Одиночество»…
«Тихо, словно в могиле… Нет, часы… Я — в утробе своей квартиры. Укрылась. Спряталась. Затаилась. Там, за толстыми кирпичными стенами, — жестокий и проклятый мир. Как больно душу!.. Как больно…
Холодильник… Включился… Урчит доверительно и ласково, белый электрический кот. Он добрый, холодильник. У меня к нему хорошее чувство.
Ушли… все ушли…
Одна…
одна…
одна…
Сначала ушла бабушка. Потом дед. Потом мама. Мама…
Глупо бояться смерти. Смерть — отрада, успокоение, отсутствие страданий. Лишь в смерти блаженство вечного покоя.
Телефон… звонит…пусть…
Голоса, которые приходят из трубки, бередят душу. Назойливые, раздражающие голоса. О чем-то спрашивают, ожидают ответа. Они тревожат меня, хотят вернуть в мир, от которого я отгородилась. Не хочу!! Они теребят меня, чего-то требуют, словно я живая.
Маме было больно…. Очень больно… Она умирала на моих глазах. Склонившись над больничной койкой, я наблюдала, как жизнь вытекает из ее беспомощного тела капля за каплей… Я мысленно заклинала кого-то всесильного: «Оставь ее жить! Оставь ее мне! Оставь!.. Оставь!!» Но глаза ее медленно тускнели, и она уходила от меня все дальше, все дальше… И не в моих силах было удержать ее на земле…
Иногда я представляю себя живым человеком, снимаю телефонную трубку и даже отвечаю на никчемные вопросы, которые задает чей-то голос. Бесплотными серыми тенями скользят отзвуки воспоминаний о том, другом, мире. Мире вне каменных стен. Вначале это даже приятно, но потом пугает, я бросаю трубку и больше не отвечаю на звонки. Монотонно урчит холодильник… Мне хорошо…
Иногда приходит Мужчина. В той, другой, жизни я его, кажется, любила… Теперь же испытываю какое-то изощренное удовольствие, общаясь с ним, как живая. Я воображаю себя живой. Играю роль живого человека. Ха-ха!! Он так и не понял, что я умерла. Даже спит со мной, как с живой! Глупец.
Во сне он посапывает. А я смотрю в расчерченную световыми полосами стену, вслушиваюсь в его посапывание, и всей кожей впитываю его. Моя мама посапывала почти так же … Я закрываю глаза и слушаю его дыхание… ее дыхание… Я счастлива…
Телефон… фон Теле… Жил-был когда-то где-то граф, веселый граф, саксонский граф, претолстый граф фон Теле!.. Какой глупый смех… Мой?.. Или графа фон Теле?.. Если взять трубку — Голос назовет мое имя. Мое бывшее имя. Так странно: когда-то у меня было имя… Так странно и так глупо…»
На могиле бабушки теперь цветут ландыши и сирень. Дед предпочитал лесные цветы, и я посадила ему медунки и огоньки. Мама была, в общем-то, равнодушна к цветам, поэтому на ее могилку я высаживаю элегантные ирисы и одуряюще пахнущие алисумы. Дед не верил в загробную жизнь. Врачи, как правило, сугубо материалисты. Считал, что там лишь распад и тлен — и ничего больше, химический процесс, переход живой материи в неживую: глину, песок, гумус, — который потом переработают растения, чтобы по весне распуститься нежнейшими колокольчиками ландышей или соцветиями сирени…
Испытывая меня на прочность, Судьба, одного за другим, убирала из жизни любимых мною людей, мою защиту и мою опору. Я должна была остаться совершенно одна, чтобы в полной мере ощутить и прочувствовать свое одиночество, свою брошенность и полную никчемность в этом хаотичном мире, найти в себе силы на пойти на дно, не изойти жалостью к себе, не спиться, не начать колоться — что еще можно придумать, чтобы спрятаться от жизни за иллюзиями?.. Смерть любимого человека… Есть ли что-либо страшнее?! Какая пытка может сравниться с душевными муками оставшегося жить дальше?.. Как описать то состояние бессилия и отчаяния, которое переполняет тебя в момент ухода любимого существа?.. А потом — бунт души. И — обида на Него и дикая ярость за совершенную Им несправедливость. Потому что Он властен распоряжаться жизнью и смертью. И единственный вопрос, крик, который застрял в горле: почему Ты так поступил, ведь я молила Тебя о пощаде!.. И — ненависть к Нему. И одиночество. И отчаяние.
* * *
Развязавшись с «Романом о Художнике», я сначала почувствовала «невыносимую легкость бытия», а потом ощутила себя мертвой. В самом прямом смысле этого слова. Творческие люди знают: по окончании любой большой работы (над книгой, картиной и пр.), как правило, впадаешь в глухую тоску, плюс обострение всех хронических болячек. Закономерность хорошо известная и проверенная опытным путем. Это и неудивительно, вдыхая свою витальную силу в собственное детище, сам остаешься почти без сил — когда-то накопятся новые!.. Наиболее точно мое тогдашнее состояние отражало слово «опустошенность», внутри было пусто, словно у меня кто-то выпотрошил душу и внутренности. Я ощущала себя мертвой не только психически, но и физически, смотрела на окружающих пустыми глазами и думала, чего им всем от меня нужно? неужели не видят, что я уже умерла?.. Мне казалось, что я больше не существую как единый организм, аннигилировала, превратилась в пар, распалась на атомы, — а потом начались эти боли… Словно мое тело явочным порядком решило заявить о своем праве на реальное бытие. Теперь у меня постоянно ныла и болела каждая косточка, каждый сустав, каждая мышца. И просыпаясь по утрам, я плакала оттого, что снова надо подниматься и начинать жить, в то время как мое несчастное тело наполнено болью, голова раскалывается от боли, а в душе царит полный мрак.
Самым моим страстным желанием тогда было никогда не просыпаться!
Я еще состояла на учете в психдиспансере, и различные психотропные средства, которыми в изобилии потчевали меня районные психиатры, не только не помогали, но и вызывали всевозможные побочные эффекты от сердечного приступа до иррациональных страхов. Собственно, потому я и перестала посещать диспансер, а когда мне оттуда звонили и интересовались самочувствием, односложно отвечала: «Нормально!» И отчасти это соответствовало действительности. Интуитивно я почти наверное знала, что с собой не покончу, по крайней мере, сейчас, хотя драйв иногда достигал такой мучительной силы, что единственной мыслью было раз и навсегда расквитаться с довлевшим надо мной проклятьем. В такие минуты я сладострастно представляла себе различные способы ухода из жизни. Меня безумно тянуло отравиться, но вполне можно было и повеситься; впрочем, последнее представлялось не слишком эстетичным: свернутая набок голова, черный, распухший, вываленный изо рта язык, — единственный плюс, что смерть наступит быстро.
И все же, несмотря на непреодолимое желание уйти из жизни и постоянную борьбу с собой, что-то мешало мне сделать последний шаг и претворить свое желание в реальность, — словно где-то далеко впереди забрезжил, наконец, свет. В моей душе произошли какие-то подвижки, не слишком ясные мне самой, так что самоубийство стало представляться если и не грехом — до понимания греховности прерывания собственной жизни я еще не доросла, — то чем-то не совсем приемлемым, как бегство; я вдруг почувствовала, что мне хочется пожить подольше, чтобы до конца досмотреть пьесу под названием «Моя Жизнь», сюжет которой на протяжении многих лет разворачивался у меня на глазах, да, к тому же, с моим участием в роли главной героини. Но, пожалуй, по-настоящему удерживало меня от стремления шагнуть за роковую черту память о матери, которая положила все свои силы на то, чтобы я продолжала жить. Именно этот внутренний долг, долг совести, а не абстрактное понятие о смертном грехе, удерживало меня на плаву, не давая соскользнуть в пропасть небытия.
Окончательно отчаявшись получить помощь у врачей, я стала думать сама. Чтобы заставить работать мои мозги по максимуму, мне необходимы экстремальные условия, иначе свойственная человеческому уму лень заставляет его скользить по поверхности проблемы, не углубляясь в ее суть. Это свойство своего ума с течением времени я изучила достаточно хорошо, но как-то не придавала ему значения, — наверное, поэтому моя Судьба частенько помещала меня в казалось бы безвыходное положение и с интересом наблюдала, как я выкарабкаюсь из предложенных обстоятельств. Удивительно, насколько люди не наблюдательны!.. Прошло много лет, прежде чем я осознала, что если в моей жизни вдруг возникает сложная коллизия, а я вместо того, чтобы кардинально ее разрешить, стараюсь увильнуть от этого решения или спустить ситуацию на тормозах в ожидании, что все рассосется само собой, — то есть элементарно пытаюсь надуть свою Судьбу, — поначалу это вроде бы удается, однако через какое-то время непременно возникает похожая ситуация, причем, в ухудшенном варианте. И если опять уйти от ее разрешения — рано или поздно она появится вновь, только теперь обстоятельства будут еще более сложными и тяжелыми. В предлагаемом жизнью ребусе невозможно сачкануть, действовать необходимо решительно и четко, иначе все безмерно запутается и усложнится. Урок, даваемый свыше, должен быть усвоен, — лишь тогда приоткроется Путь, по которому предстоит двигаться дальше.
Итак, я стала думать над тем, как поправить свое здоровье и выбраться из той энергетической ямы, в которую сама себя загнала. Холодно проанализировав симптомы, я поняла, что у меня сильное нервное истощение. Примитивное нервное истощение, которым страдали творческие люди во все времена, причем, отягощенное депрессией и апатией. Порывшись в медицинской энциклопедии, — сколько раз меня спасала дедова энциклопедия! — я изучила историю вопроса и методы лечения и назначила себе большие дозы витаминов. И помогло!! Боли в суставах и мышцах стали ослабевать, а потом и вовсе прошли. Не сразу, конечно, очень уж я запустила свое соматическое состояние. Ну а поездка на море практически довершила выздоровление и помогла избавиться от замедленности. Вот только с выматывающим душу ощущением внутренней опустошенности и духовной смерти справиться оказалось сложнее. Периодами, особенно в полнолуние, мной овладевали тревожность и беспокойство, нарастало внутреннее напряжение — предвестники драйва, неумолимо толкавшего меня к самоубийству. Драйв — своего рода курьерский поезд, несущийся на всех порах. Становиться на его пути бессмысленно и смертельно опасно. Единственная возможность выжить — попытаться заскочить на его подножку, пробраться в кабину машиниста и взять управление на себя. То есть направить бешеную энергию скоростного состава на рельсы писательского ремесла. Со страхом и отчаянием наблюдала я за вывертами собственной психики, жившей по каким-то своим непостижимым законам и в любой момент могущей пойти вразнос.
Творчество — своего рода мания, бороться с которой невозможно и которая переиначивает, ломает и подчиняет себе жизнь творца. Писательство тоже разновидность