Geum.ru

Фрагменты истории

Вид материалаДокументы

Содержание


Врагов не ждали
ДВОР Керчь. Конец 1941 года.
Парад на красной площади
Телефонный звонок
Из сообщений «Совинформбюро»
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12

ВРАГОВ НЕ ЖДАЛИ


Этот случай произошел в ноябре 1941 года на сельской улице села Чурбаш Маяк-Салынского р-на, и я был ему свидетель. В Красной Армии рукоприкладства не было, в том числе и такого, которое получило название «дедовщины». Случай потряс меня своей жестокостью, хотя я прежде читал, что подобное наблюдалось и в царской армии

В селе никто врагов не ждал,

Ворвались в Крым.

Обоз на улицах села.

Да взвод румын.


Построен в две шеренги взвод,

Лицом к нему солдат,

Перекосило страхом рот,

Затравлен взгляд.


Одной рукой, упершись в бок,

Шагал капрал,

Глазами обежавши взвод,

Как кот фырчал.


Солдат стоял, как неживой,

И бел, как смерть,

Когда взмылась над головой

Капрала плеть


Удары били по лицу –

Капрал был асс.

За полосою полосу,

Не тронув глаз.


Полоски начали краснеть,

Солдат молчал,

Взвиваться продолжала плеть.

Капрал кричал.


Вино, табак и белый хлеб

Принес капрал…

Неведомо, какой предмет

Солдат украл.


Кто прав из них, кто нет,

Бог разберет,

И по уставу, или нет,

Капрал солдата бьет.


Умерить бы капралу пыл –

Бой впереди,

И если б я капрал,

То шел бы позади


ДВОР

Керчь. Конец 1941 года.

Памяти Давида Шора,

Расстрелянного с семьей у

Багеровского противотанкового рва.


История, изложенная ниже, основана целиком на фактическом материале и является результатом личного знакомства с ним.


Двор с домом несравнимый,

Хоть множество и там, и там семей,

Но двор – есть организм единый,

А в доме – каждый по себе.


Наш двор, как все дворы кругом,

В нем теснота, как в ульях соты,

Вместо ворот обшарпанный проем,

Забыли мы, когда были ворота.


В районе нашем клуб, две школы,

Завод консервный, порт, вокзал,

Ряды ларьков с портовым молом,

Да длинный старенький причал.


Звеня, вдоль улицы течет ручей, -

Мы называем гордо – речкой,

Прожектор разрывает темь ночей,

Ряд фонарей в порту, как свечки.


Так много шума в нашем районе,

С утра грохочет, лязгает трамвай,

Подводы с крупной рыбой тянут

кони,

От дыма – окна закрывай.


Наш двор – осколок Вавилона,

Занесен был в двадцатый век,

Подвластный дворовым законам,

В нем проживает человек.


В слова из глубины веков,

Корней семитских и сарматских,

Вплеталось много языков,

Германской группы и славянской.


Звучал татарский, украинский,

Молдавский, итальянский, русский,

Болгарский, сербский, караимский,

Немецкий, белорусский.


Средь нас и греки, и цыганы,

Испанцы есть из Пиренеев,

Грузины, крымчаки, армяне,

Есть турки и евреи.


У каждого свой мир, свои заботы,

Больших у нас не ведали проблем,

Одни с утра уходят на работу,

Навстречу им идут с вечерних смен.


Вблизи квартирок летом печки,

Из кирпича и крышка на трубе,

И умывальник у крылечка,

Скамейки, полочки везде.


Неторопливо, буднично и просто

Живет многоязычный двор,

В застолье поднимают тосты,

Простой по будням разговор.


Двор избежал беды репрессий,

Предательства не знали тут,

По праздникам тут слышны песни,

В последний путь проводят,

Помянут.


Бывало, что случались ссоры,

И общий справедливый приговор,

Но избегал умело споров,

Тактично уходя в сторонку Шор.


Когда норд-ост задует крепкий,

Рвет провода и сеет дождь,

Давида плешь прикрыта кепкой,

Под курткой пробирает дрожь.


Когда же солнце припекает,

В квартире жаром пышет печь,

Веснушки маком расцветают,

Сползает майка с узких плеч.


Так много самого полезного

Шор создавал из утиля,

Давида мышцы, как железные,

И грудь, как будто из литья.


Вблизи квартирки верстачок,

И материал совсем нехитрый,

Киянка, жести косячок,

И ножницы остры, как бритвы.


Весною ли, иль жарким летом,

Визжит, шипит змеей металл,

Дробь молоточков на рассвете

Разбудит всех; встал млад и стар.


Киянка спрятана, прошла зарядка,

И завтрак на столе готов,

Адель накормит, пусть не сладко,

Но сытно десять детских ртов.


Стол убран, убраны постели,

Жестянщик едет на завод,

А у застенчивой Адели

Забот на день, невпроворот.


Хоть дети славное богатство,

Богатство нужно накормить,

Спасибо дворовому братству,

В беде поможет, укрепит.


Здесь нет излишне любопытных,

Не задают пустых вопросов,

Но знают, что у всех на плитах,

И знают все, что каждый носит.


Поделятся в нужде припасами,

Обносками, ведь беден двор,

Пусть не всегда, пусть и не часто,

Но долю получает Шор.


Кому-то нужен хлебушка кусок,

Другой берет буханку, с лишком,

У Шора за спиной мешок,

Да несколько хлебин подмышкой.


К душе своей Давид не допускал.

Скрывая тайное от всех умело,

Душа его, наверно, как металл,

Свою особенность имела.


Хоть много лет прошло с тех пор…

Я вижу плотную фигуру,

Не видел, чтоб смеялся Шор,

Не видел плачущим и хмурым.


Накормлены, здоровы дети,

Жена приветлива всегда,

О чем мечтать на этом свете,

Пусть недоволен иногда…


Ушли б заботы и тревоги,

Поменьше бы пустых хлопот,

Поставить бы детей на ноги,

Потом возможен и курорт.


Шор много о Германии слыхал,

Захвачены Голландия и Дания,

Там, за границей, правит капитал,

Но дружит наш Союз с Германией.


Есть вести – там евреям плохо,

Сгоняют в лагеря и гетто,

Открытая идет охота,

Все только и твердят об этом.


Шор скоро сам увидит немцев,

Не пропаганда и не сказки,

Придут они без Бога в сердце,

Но с богом на солдатской пряжке.


Откуда было знать, что скоро,

В пожарище войны, в дыму,

Исчезнет все семейство Шоров,

Исчезнут многие в Крыму


Война войдет во все квартиры,

И не останутся в сторонке,

Убогих много, вдов и сирот,

Придет ко многим похоронкой.


С бомбежками пришла и в Керчь,

Со свастикой висят приказы,

Конец один – расстрел и смерть,

Расправа без суда и сразу.


Двор серым стал, исчезли краски,

Бедою придавило всех,

Движенье слово – все опасно,

Исчезли детский лепет, смех.


Как нитки, разрывались связи,

И опустился небосклон,

Со дна всплывала пена грязи,

Какую сдерживал закон.


Преступников повеселели лица,

Власть уголовников настала.

Служить идут в тюрьму, полицию,

Идут и в местную управу.


Развалины, сожженные дома,

Животных трупы и людей,

Не тронута снарядами тюрьма,

И арестантов гонят к ней.


Тот большевик, бежал из плена,

Тот говорил против властей,

А тот еврей четвертого колена,

А тот без примесей еврей.


И дети словно испарились,

Как будто прежде их не было,

Чем прежде жили и гордились

Пропало, сгинуло, забылось.


По-прежнему приветливы соседи,

Как прежде, в чем-то помогают,

Но вот фольксдейчи Пферды

Всех остальных не замечают


Но хуже всех досталось Шору,

В сплошном кругу ограничений,

Забиться бы в глухую нору,

Чтоб избежать всех унижений.


Надеть нельзя приличную одежду,

Опорки, а на тело рвань,

И полицейский – фраер прежний.

Заставит убирать любую дрянь.


С винтовкой тут же ходит, рядом,

Как кошка мышку стережет,

И может, лишь потехи ради,

Ударить в грудь, или живот.


Устал, отстал, взглянул не так,

Решился руки отогреть,

Да за любой проступок и пустяк.

Еврея ожидает смерть.


Выводят группы на работы
Евреев в каждой группе пять,

Весь мусор, трупы, нечистоты,

Сносить, руками убирать.


Запряжены евреи в дроги,

Стегают их, и бьют взашей,

Воз тащится разбитою дорогой,

Скользит в грязи и падает еврей.


Запрещено ходить по тротуару,

Еврею для ходьбы отведена дорога,

Будь женщина, мужчина старый,

Волочат по грязи и лужам ноги,


Машина немцев не проедет мимо

Бредущих со звездой Давида,

Водитель с издевательскою миной

Загонит в лужу с грязью ядовитой.


Быть начеку и при подходе немца,

Еврей картуз свой должен снять,

Со страхом, тяжестью на сердце

Все, что угодно, ожидать.


В жилище Шоров вечером уныло,

На кухоньке копается Адель,

Темно в квартире, как в могиле,

Давид качает плавно колыбель.


Ну, как назло, не спит малышка,

Раскрыты широко, как у совы глаза,

Пока было светло, читал ей книжку,

Катилась по щеке горючая слеза.


В квартире холодно, гуляет ветер,

И нет угля, и нет полена дров,

Как дальше жить на этом свете?

Как накормить голодных десять ртов.


Как пережить придирки полицая,

Не садануть рукой, не убежать,

Но, бесполезность действия сознавая,

Приходится терпеть и дальше ждать.


Пуста надежда, и понятно все,

Сейчас еврею хуже, чем собаке,

Не чувствуя вины своей ни в чем,

Судьба в руках немецкого солдата.


Не защитить ни жизнь, ни честь,

Ни голоса поднять, ни оправдаться,

Пока позволено дышать и есть,

Но сколько это будет продолжаться?


Уснули все, а он, Давид, не спит,

Он думает про день грядущий,

Возможно, жизнь сумеет сохранить,

А дальше, все равно, не будет лучше.


И думы тяжкие, одна другой мрачнее,

Бессилен пред запущенной машиной,

Беда не обошла сторонкою еврея,

Не проскочила тенью легкой мимо.


Тоска чугунная, тяжелая тоска,

Давид кивает головой, сжимает руки,

Скрипит под башмаком доска,

Душевные не оставляют муки.


Адель моя все, кажется, собрала,

Имущество в двух-трех котомках,

Два стареньких, но чистых одеяла,

Ну, а еды – не хватит и котенку.


Что ожидает: «высылка, иль гетто?

От немцев доброго не жди…

А на носу декабрь, не лето…

А там морозы, крымские дожди…


Как сохранить, спасти детей?

А вдруг не выдержит Адель?

В чем провинился я, простой еврей?

Ведь жил всегда я бедно, а теперь…


Бессмысленно Ягхве молиться,

Когда в системе враг – безлик?

Не убежать, не скрыться,

К позору, наказаниям привык»…


Какой тут стыд, какой позор,

Во имя жизни дорогих детей,

Прошел свой путь не только Шор,

А тысячи и тысячи людей.


Движения, возня в углу двора,

Как часто было в годы прошлые,

Сначала появилась Шоров детвора,

За ними показались – взрослые.


Двух малышей Шор за руки ведет,

Малютка–дочка на руках Адели,

В последний путь процессия идет,

У Шора волосы заметно поседели.


Молчание вокруг. Соседи вышли.

Поджаты губы, взгляд печальный,

Вслух не высказываются мысли,

Лишь скорбное голов качание.


Шатаясь, шел с семейством Шор,

Соседей видел пасмурные лица.

Сегодня утром провожал весь двор,

От плоти плоть, свою частицу.


Сорвался с неба мелкий снег,

И таял тут же, под ногами Шоров,

Запущен кем-то слух: евреев всех

Отправят в Палестину скоро.


Нашлись и те, кто этому поверил,

Но вскоре город запестрел:

«За укрывательство евреев

Двор ожидает массовый расстрел»


Дорога на Сенную площадь,

Приказ сзывает не на праздник,

Со свистом ветер, дождь полощет,

Приговоренные не думают о казни.


Есть чувство приближенья смерти,

Оно бывает в жизни только раз.

Когда машины прибыли на место,

И слышится отрывистый приказ…


У рва построены в шеренгу люди,

Обнажены. Там – грудою одежда.

Руками девы прикрывают груди,

Растаяла последняя надежда…


Один да на один, и смерть – одна,

И боль одна, и личное отчаянье,

Пусть даже смерть не слишком и видна,

А только смерти хладное дыхание.


А видеть смерть своих детей,

Раздетых до гола, стоят у края рва.

Ни спрятать их, укрыть от палачей?

Тут настигает боль, небытия провал.


Хрип тяжкий, стоны недобитых,

И алой кровью сочатся тела,

В ров сбрасывают раненых, убитых,

И сыплется земля и наступает мгла.


Идут расстрелы день, за днем,

С коротким перерывом на обед,

Под ветром сильным и дождем,

Конца расстрелам, казням, нет.


За Шором двор покинули цыганы,

За ними крымчаки от нас ушли,

Потом, без счета, шли славяне,

Во рву, и вне конец себе нашли.


Распался двор, теперь его уж нет,

Уйду и я, тому свидетель, скоро,

Я взялся за перо, чтоб получить ответ –

Кого обогатила гибель Шора?


Вопрос открыт. Погибших вспоминаю,

Ответа не дождусь, бесспорно,

Какой ущерб нанес Давид Германии?

В чем провинились дети Шора?


ПАРАД НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ

Начало ноября 1941 года было умеренно-холодным В ночь на 7-ев погоде наступили резкие изменения, разыгралась вовсю пурга. Время подходило к началу парада. Красная площадь пришла в движение. Раздались аплодисменты. На трибуну Мавзолея поднимались члены правительства, среди которых находился и Сталин. Удары колоколов Спасской башни пробили восемь. Из ворот Кремля на коне выехал заместитель наркома обороны Маршал Советского Союза Буденный. Подана команда «Смирно!» Оркестр заиграл «Встречный марш». Командующий парадом генерал-лейтенант Артемьев тоже на коне тронулся навстречу Буденному. Площадь замерла. Начался объезд войск и поздравления. Звучало ответное троекратное «Ура!» Объехав войска, Буденный направил коня к Мавзолею. Здесь легко, по-кавалерийски соскочил с коня и поднялся на трибуну. Артемьев подал знак играть «Слушайте!». К микрофону подошел Верховный Главнокомандующий И.В.Сталин и произнес историческую речь. Оркестр заиграл «Интернационал», бывший в от период времени государственным гимном. Ряд артиллерийских залпов. Прозвучал «Отбой!» Начался парад. Проходившие мимо трибуны Мавзолея направлялись на фронт. Снег шел, не переставая. Мороз крепчал.

Холод пробирает до костей.

Танцевала по Москве пурга.

Нет на Красной площади гостей.

Каждая минута дорога.


Заиграли звонкие куранты.

Бой на Спасской восемь раз подряд.
Строятся кремлевские курсанты,

Их сюда прислали на парад.


Чистый снег поземкою струится,

Ополченцев замерли полки,

Тянут к Мавзолею свои лица,

Как щетина высятся штыки.


Конский цокот по брусчатке площади.

Раздается громкое «Ура»

И Буденный на каурой лошади

Принимает праздничный парад.


Генерал Артемьев знак подал.

«Слушайте! – воззвали медью трубы.

Сталин головой покивал.

Каменно лицо и тверды губы.


Сталин с Мавзолею речь свою

Произносит медленно и внятно:

«Защищайте Родину в бою.

Враг отброшен должен быть обратно!»


По команде «Смирно» и «Отбой!».

Проходил на площади парад.

Шли войска отсюда прямо в бой,

А оттуда нет пути назад.


Враг силен, чего тут говорить.

Мы его к себе не приглашали.

Каждый третий из бойцов убит,

Но Москву, столицу, отстояли.

Весь мир узнал об этом параде. Ведь еще осенью по приказу Гитлера были отпечатаны приглашения на парад фашистских войск на Красной площади в Москве на 7-е ноября 1941 года. Но по ней в этот деньк, как и прежде, прошли воины Красной Армии, направляясь прямо на фронт, вселяя в сердца москвичей уверенность в нашей победе.


ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК

Зимней тревожной ночью 1941 года а наркомате Связи раздался телефонный звонок. Какая-то женщина, задыхаясь, кричала:

«Москва! Москва! Говорит дежурная телефонного узла «Красная Поляна»!. Фашисты устанавливают тяжелые орудия, собираются вести огонь по столице! Я не могу говорить, фашисты подходят к моему дому. Заклинаю вас, спасайте Москву! Заклина…» Связь оборвалась.

На фронте тихо. Разведки боем.

Артиллерийская дуэль.

Ночами ветер уныло воет.

В окошки просится и в дверь.


Во вьюжной ночи окопы скрыты.

Стволы орудий вверх глядят.

Снега укрыли тела убитых.

Ну, а живые – в окопах спят.


Изба большая. Сугроб под окна,

У пульта женщина одна.

Кричит надрывно, от гула глохнет,

И снова в трубку кричит она…\


Зима крутая. Снега по пояс.

И вьюга снова пустилась в пляс.

«Москву спасите! Я беспокоюсь!...

Внезапно связь оборвалась.


…С 16 ноября 1941 года германские войска, развернув против Западного фронта 13 танковых, 33 пехотные и 5 мотопехотных дивизий, начали второе генеральное наступление на Москву.

Противник имел целью путем охвата и одновременно глубокого обхода флангов фронта, выйти к нам в тыл, окружить и занять Москву… 6 декабря 1941 года войска нашего Западного фонта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его фланговых группировок. В результате наступления обе эти группировки были разбиты и поспешно отошли, бросая технику, вооружение и неся огромные потери…

После перехода в наступление, с 6 по 10 декабря, частями наших войск занято и освобождено от немцев свыше 400 населенных пунктов.

Из сообщений «Совинформбюро»

От 12 декабря 1941 года.


КЕРЧЬ ЯНВАРЬ-МАЙ 1942 год

26 декабря корабли Черноморского флота и Азовской военной флотилии под командой контр-адмирала С.Г.Горшкова, приняв на борт соединения 51 армии (командующий генерал В.Н.Львов) и 44 армии (командующий генерал А.Н.Первушин), начали высадку десанта на Керченский полуостров. В Керчи и Феодосии было высажено 42 тыс. человек. Высадка происходила в тяжелых зимних условиях в штормовую погоду и при отсутствии прикрытия высаживаемых войск с воздуха. Корабли во многих случаях не могли подойти к берегу, бойцы прыгали в ледяную воду и вплавь добирались до берега. Очень многие бойцы потеряли конечности (руки и ноги) из-за отморожений. Немцы, растерянные, бежали.

Под Новый год, враги не ожидали,

Десантом нашим город взят,

В одном белье из города бежали

На запад, показав свой зад.


Флаг красный на гостинице полощет,

А наших нет, ушли вперед,

Еще пустынны улицы и площадь,

Но начинает заполнять народ.


Повсюду радость, возгласы и крики,

Свободна Керчь, и немца нет.

Взволнованные, радостные лица,

Хоть горя тяжкого на них оставлен

след.


Добавилось морщин и седины,

Не греет ветхая одежда,

Закутаны в платки, измождены,

Совсем не те, что были прежде.


И Керчь совсем иною стала,

Не бегает по улице трамвай,

И кораблей не видно у причалов,

Где был настил, торчат головки свай.


Деревья, покалеченные, скверов.

Развалины, сожженные дома,

На окнах стекол нет, одна фанера.

Не пострадала только лишь тюрьма.


Порошит снег колючий, мелкий,

По Ленинской цепочкой санки,

Их тянут женщины и детки,

Везут отцов и сыновей останки.


Пришли свои и посветлело небо,

И стало как-то в городе теплей,

Мы получаем вдосталь хлеба,

А с ним идет работа веселей.

Вскоре немцы перехватили инициативу. И, нанеся 15 января упредительный удар, вновь овладели Феодосией. Наши войска вынуждены были отойти на Ак-Монайские позиции на Керченском полуострове. Вновь господство немцев в воздухе стало неоспоримым, хотя теоретически было равенство сил.

Недолго город ликовал,

Опять пошли воздушные налеты,

И смрад, и дым над городом вставал,

По самолетам бьют зенитные расчеты.


Бомбежки стали методичны, точны,

Готовит к ним сирены вой,

В укрытия попрятались все срочно,

Ушли враги, сиреною звучит отбой.


Спасенье – щели, да подвалы,

Надежда на святых и Бога,

И смерть людей привычной стала,

Теперь их гибнет слишком много.


Пришла цветущая весна,

Но фронт приблизился, он рядом,

Теперь всем стало не до сна,

Стал город настоящим адом.


Мы чувствуем нутром, что происходит

там,

Дела на фронте стали плохи,

Бомбят теперь и по утрам,

Всю ночь разрывы и всполохи.


Она пришла, висит ракета,

Светло становится, как днем,

Бомбежки стали без просвета,

Мы смерти ожиданием живем.


8 мая 1942 года гитлеровцы нанесли удар по войскам Крымского фронта – командующий генерал Д.Т.Козлов, начальник штаба генерал П.П.Вечный. Противник прорвал оборону и вынудил наши войска к отходу. Хотя советские войска имели численное превосходство в людях, танках, артиллерии, и равенство с врагом в авиации, командование Крымским фронтом и представитель ставки Л.З.Мехлис не сумели организовать отпор немецким войскам и планомерный отход своих войск. В тяжелых условиях под непрерывным обстрелом вражеской авиации наши войска вынуждены были переправляться через Керченский пролив. На Таманский полуостров. Удалось переправить около 120 тысяч человек. 19 мая 1942 года немцы полностью овладели Керчью. 73 тыс. наших солдат и командиров попало в плен.


Все переполнены больницы, лазареты,

Военные спешат на переправу,

Мне не забыть мгновенья эти,

Беда пришла, спаси нас, Боже правый!


Ени-Кале, Жуковка и Глейки,

Глазами не окинуть панорамы,

Как берега Кубани «далеки»,

Четыре километра водной гладью прямо.


Орудия, и сколько мертвых тел,

Отчаянье людей бросает в воду,

Не знаю, кто пролив преодолел,

Пусть даже и в хорошую погоду.


Плывут бойцы на камерах и бочках,

А сверху пулеметы поливают,

В воде мелькают головы, как кочки,

В пучине моря исчезают.


Вопрос возник: Кто виноват?

Я помню имя это – Мехлис,

Недобрым словом поминал его

солдат,

К чертям собачьим посылая всех их.


Не легкою прогулкою война,

И плата – миллионы жизней,

Обратная медали сторона –

Страданья для спасения отчизны.


Салюты и фанфары, фейерверки

Для тех, кто не видал войны,

А память – в треугольничках-конвертах

Из той, исчезнувшей страны.